Баю-бай

То, что медицина – моё, я понял в свои семь, врачуя Танечку с Олечкой. Тогда же в меня были вколочены и основные постулаты Гиппократа.
Скуля под папиным ремнём, я клялся Апполоном, врачом Асклепием, и Гигиеей с Панакеей, что больше никогда не подойду к живым людям со шприцом и клизмой.
И лет до одиннадцати клятву эту твёрдо держал.

А потом в стране случилась Олимпиада, и сопливую пионерию автобусами повезли в лагеря, поскольку сопливая запросто могла забыть, что живёт в тошнотворном изобилии, и начать позорно клянчить у зарубежных гостей значки и жвачки.
Таким вот образом я и попал в «Дружбу» - лагерь с юннатским уклоном, обещавший нам сказочные экскурсы по колхозам, совхозам и свинофермам.

Однако вместо навоза с силосом, именно в той «Дружбе» мне и посчастливилось вновь увлечься медициной. Точнее - анатомией. Поскольку - дружба дружбой, а косички, как выяснилось, у девочек врозь...
Вот и в нашем отряде нашлась одна такая, с вполне уже оформившимися и весьма объёмными косичками, глянув на которые, я мгновенно позабыл и о восхитительных свинарниках, и пионерской клятве. Потому что, с той минуты, жить и бороться, как завещал великий Ленин, я был готов только ради Маринки - девочки с упругими косичками, увенчанными двумя довольно крупными, призывно торчащими бантами.

Первым их, правда, подметил мой приятель, Петька Гринько, на торжественной линейке, и, толкнув меня не салютующим локтем, сказал:
- Ого! Видал?
И я, повернув голову, увидел.
А Петька мечтательно добавил:
- Вот с такой бы я в коровник сходи-ил!
И дальше что-то про рекордные надои и ручной метод доения.

А я, не в силах оторвать от Маринки прилипшего взора, на всё это согласно покивал. И на протяжении всей пионерской смены, безотрывно следил за ней, точнее – за ними, и все свои пламенные речёвки посвящал, исключительно, им, точнее – ей.
Когда же Маринка, в ошеломительном марше высоко задирала коленки, выкрикивая: «Сильные, смелые, ловкие, умелые! Любим прыгать и скакать, ну попробуй нас догнать!» - я, наблюдавший скошенным взглядом за всем этим прыгающим и скачущим, готов был и догонять, и пробовать.

В общем, медицина, тем летом, наотмашь шарахнула меня по темени, вызвав в организме непрекращающееся слюнотечение, хроническое недоморгание, и ещё что-то острое, чего я толком не понимал, но ощущал практически беспрерывно.
А тут ещё и Петька пристал с идиотским вопросом: «Умею ли я делать баю-бай?».
- Чего?! - не поняв, переспросил я.
И Петька разъяснил.
- Солнечное сплетение знаешь? Вот, туда и дави!
И я начал давить.

Для своих одиннадцати с половиной особью я был довольно крупной, и сверстников опережал сантиметров на десять, а килограмм - на двадцать пять. Поскольку пил молоко, как воду, а воду, как молоко, не пил. Так что - подпускать меня к коровам, по большому счёту, не следовало. Ибо за одну экскурсию я мог с лёгкостью осушить пару бурёнок.
Однако, к счастью для поголовья, лагерь наш лишь считался юннатским, на самом же деле, от коровок мы видели лишь их производное, в которое, то и дело вступали, слоняясь по округе в свободное от маршей время.

Вот, в это самое свободное.., я пионеров и давил.
И шли они ко мне, надо сказать, точно бандерлоги из мультика. Петька выкрикивал: «следующий!», и передо мной тут же возникал возбуждённый клиент, которому вменялось, глубоко дыша, выполнить десять приседаний и повернуться ко мне спиной.
Остальное было делом техники.
Обхватив клиента поперёк туловища, я надавливал ему под ложечку, скандируя: «Да здравствует наука! Да здравствует прогресс! И верная политика ЦК КПСС!», и товарищ повисал у меня на руках выпотрошенной тушкой.

Каждый раз, аккуратно укладывая обмякшего, я искоса поглядывал на Маринку, тайно надеясь когда-нибудь так же уложить и её. Ну или хотя бы придавить, как следует. Однако она, как, впрочем, и другие девчонки, от «баю-бая» почему-то отказывалась.

А вот от пацанов у меня отбоя не было. Чтобы с минуту поваляться в пыли, а затем, смешно подёргавшись, ещё с минуту помычать и пошататься, желающие валили ко мне толпами.
В итоге очень скоро я стал лагерной звездой. И лишь Маринка, упрямо продолжала смотреть куда-то, минуя меня.

И вот однажды, набравшись должного куража, после очередной отправки добровольца на встречу с Морфеем, я спросил её не хочет ли она попробовать баю-бай.
На что она ответила:
- А ты?
И Петька выкрикнул:
- Точно! Давай тебя усыпим!
- Что, испугался? – пристально посмотрела на меня Маринка, прервав тем самым мой нервный смешок.
- Пф-ф,- презрительно фыркнул я. - Вот ещё!
И Петька проорал:
- Эй, ребьзя, давай сюда, бугая усыплять будем!
И колёса Танатовой колесницы тронулись...

- Ты не дрейфь! – похлопывая меня по плечу, затараторил Петька. - На горло мы давить не станем. Просто «сонную» пережмём, и всё. Тебе даже приседать не надо. Двадцать вдохов сделаешь и каюк. В смысле - окей.

А Маринка смотрела на меня заинтересованно. И её выпирающие банты тоже.
Так что я даже с некоторым удовольствием вставил голову в петлю. Точнее – в обмотанную вокруг моей шеи рубаху, за рукава которой ухватилось сразу четверо мальчишек, по двое с каждой стороны.
- Давим вот здесь! – сказал Петька, сдвинув нахлёст рубахи с моего кадыка чуть вбок. – Так ты не задохнёшься...
И на последнем моём выдохе, резко взмахнул рукой, отчего ретивая четвёрка рванула, превратив невинную забаву в зрелищную казнь.

Со стороны это, должно быть, походило на картину пленения Самсона филистимлянами. Ибо я, пытаясь пропихнуть пальцы под удавку, изо всех сил дёргался, а филистимляне тянули.
И чем сильнее я бушевал, тем громче орал Петька: «Тяни!», и палачи, пыля сандалиями, налегали. Отчего вскоре в горле у меня захрустело, в ушах загудело, во рту забулькало, и моим последним желанием стало закричать.
Мне хотелось кричать им, что узелок сместился! Что они не усыпляют, а душат! Что я заклинаю! Что молю! Что прошу их о помиловании!..

Но пионеры, на то и пионеры, что всё и всегда доводят до конца.
И через минуту в моём угасающем мозгу уже мелькали картинки. А сам я отправился смотреть панорамное кино. Точнее – слайды: с деревьями, автомобилями, домами, и лицами - знакомыми, малознакомыми и родными.
Всё это проносилось с сумасшедшей скоростью вокруг меня, и мне казалось, что я заново проживаю свою жизнь. И не было в ней ни филистимлян с Петькой, ни Маринки с косичками, а был лишь цветной диафильм, за которым я, увы, не поспевал.

Когда же бешеное вращении, наконец, прекратилось, бегущие слайды сменила застывшая картинка: кеды сандалии, башмаки... с вдетыми в них запылёнными ногами...
А затем всё это заслонила улыбающаяся Петькина рожа.
- Ну как?! – проорал мне в лицо мой инквизитор. – Понравилось?!
А Маринка, дёрнув плечиками, сказала: «Ну и дураки же вы». И ушла, покачивая тугими косичками, с двумя призывно торчащими бантами.