Десантник

               
Я это видел!..                … К приходу поезда из Новороссийска – его почему-то звали «рабочим», - на небольшом перроне станции Абинская, старинное здание которой во время войны было хотя и сильно поклёвано осколками скорее всего бомб во время налетов и даже с оторванным куском стены, но гордо возвышалось среди разрушенных домов и складских помещений,  - всегда, в любое время года, собирались люди. Одним надо было уехать или встретить или проводить кого, другие приносили в кошёлках и ведрах овощи, фрукты и другие товары – всё, что или стоило, или надо было срочно продать. И была совсем другая категория людей. Собирались здесь любители поглазеть – свои-то постоянно перед глазами, – на чужих людей или рабочие – железнодорожники, или просто «свободные» люди, живущие в ближайших домах. А были люди – я, например, знал одного такого мальчишку (он был моим одноклассником), что приходили на станцию, считай, чуть ли не каждый день – встречать отца, брата или мужа, хотя уже шёл 1948 год… «Он обещал вернуться», - говорил, сокрушаясь, мой одноклассник, продолжая ходить на вокзал. Толпой этих людей, пожалуй, нельзя было бы назвать, а вот группой, кучкой – всегда.
Однажды приход поезда оказался каким-то особенным, не рядовым. Как правило, уже при подходе, ещё заранее, в открытых дверях вагонов стояли тетки-проводницы со свёрнутыми флажками в руках. Так было и на этот раз. Но… В одном вагоне, в том, что как раз оказался перед самым зданием нашего вокзала, в открытой двери проводницы не было, вернее, она была, но как-то была оттиснута  в угол, на задний план. Зато в двери стоял странно маленький, всего-то ростом с меня, 12-летнего пацана, если ещё не ниже, мужчина средних лет в матросском бушлате. В распахнутом вороте бушлата виднелась тельняшка, на голове мужчины красовалась слегка примятая флотская шапочка.  А позади него – и это было для нас особенно странным, - виднелись другие, очень похожие на первого, дядьки такого же, прямо – таки вроде бы карликового роста. И их было много – вот что главное!..
Поезд ещё не встал, а все на перроне уже потеряли к нему интерес. Все – и встречающие, и провожающие, и даже отъезжающие, не говоря уже о всех просто зеваках, все буквально-таки впились глазами в этот странный вагон, вернее, в его пассажиров. Продавцы забыли о своём товаре, встречающие и провожающие – о своих гостях, отъезжающие – о том, что им надо куда-то ехать. Даже редкие в те годы посетители буфета перестали жевать свои сухие бутерброды, даже буфетчица, которая, казалось, вообще никогда совсем не выходила из-за стойки, встала у окна, вытаращившись. Такого мы ещё не видели!..
Перрон, казалось, замер… Но только на мгновенье. Потому что, только поезд встал, как там, в открытых дверях, произошло какое-то нетерпеливое движение, раздались незлые, но очень резкие крики, похожие на команды, и, толкая друг друга вниз по поручням, держась за них чаще всего-навсего одной рукой, вниз буквально посыпались мужчины в морской форме. Я пришёл, помню, в восторг: я такое видел только в одном трофейном фильме, где обезьяны, держась руками и ногами, такие же квадратные, скользили по лианам. Но то было кино, и там скользили обезьяны!.. А тут были люди, мужчины в морской форме. И все они были без ног!.. Я помню тот ужас, охвативший меня тогда, когда я увидел, что у них внизу… Это было что-то невероятное!..
Нет, я, конечно, знал, что люди бывают без ног, более того, я даже знал и видел одного, но – одного!.. А тут их было человек 15, может быть, даже больше, и все – представляете, все! – начисто лишённые ног… Даже ни одного с культёй, хоть с жалким остатком ноги… Вместо ног у них были: у одних – непонятные платформы, квадратные такие дощечки с колёсиками на шарикоподшипниках, которые как-то были «связаны» с туловищем, а у других – что-то вообще очень короткое, напоминающее куцый мешок, то ли завязанный, то ли пришитый к туловищу в районе пояса. Все они как-то уж очень быстро передвигались, отталкиваясь руками о землю.
Что было самое интересное: мы, стоящие на перроне, т.е. толпа или группа, не важно - для них не существовала, они вели себя так, словно нас всех – и взрослых, и подростков, а я, помню, там был не один, - и не было на перроне!.. Самое удивительное – я даже, помнится, рот разинул от такой вот неожиданности и немого удивления; удивились, скорее всего, и остальные, кто тут был:  никто ничего не говорил, в воздухе повисла немая пауза, - было в том, что все безногие, стремительно скользнув по поручням, но они-то ведь не до перрона! – мягко – так, по крайней мере, нам казалось, а, может быть, нам именно так думалось, - шлёпались на перрон, и сразу же у вагона место опустело. А дядьки, одни с гурканьем колёсиков на шарикоподшипниках, другие, просто тихо отталкиваясь руками от того, что подвернётся, ничуть не отставая от первых, уже исчезли с перрона. Кто-то, проскочив зал вокзала, кто-то обогнув его справа и слева, все стремительно уходили по дороге в центр Абинской… Как говорят, ни тебе здравствуй, ни тебе прощай!..
Раздался звук привокзального колокола, поезд мягко уходил в сторону Краснодара. Во всех дверях вагонов стояли проводницы.
Только теперь, когда на перроне вокзала не осталось ни «рабочего» поезда, ни его таких странных, чтоб не употреблять совсем другие слова, пассажиров – только гул катящихся по дороге подшипников доносился, постепенно стихая,  - люди на перроне обрели, наконец, свою способность разговаривать – а что до этого было, я и сейчас объяснить не могу; вполне возможно, что для одних это было просто немое удивление, а для кого-то – и настоящий страх, близкий к ужасу. Скажу точно: радости это «вторжение» ни у кого не вызвало. Толпа, а нас иначе и назвать сейчас не стоило, молчала. Кто-то сразу закурил, часто и торопливо затягиваясь, среди нас нашлись даже решившие «стрельнуть» папироску, возможно, всё ещё приходя в себя. Стоял кашель – то ли оттого, что кто-то закурил – из вообще некурящих… Послышались первые, какие-то неуверенные голоса. Слова были несмелые, какие-то неясные, невнятные… Не поймёшь, о чём и говорят. У многих на  глазах – слезы, женщины, те, что с овощами, те откровенно и очень горько плачут… Мужики сморкаются, кашляют. Когда прошёл шок от пережитого, почти рядом раздалось:
 - Прикинь, - продолжая затягиваться табаком, прокуренным голосом сказал незнакомый мне, а, может быть, и остальным, мужчина.  – какими они людьми были на ногах… - он снова затянулся и закончил. – Это же смерч, ураган, беда!.. Это были не люди, вернее, конечно же, люди, но это те люди, которых немцы звали не иначе, как только с ужасом: «черная», вернее, полосатая – видал, они и сегодня  в тельняшках,  - смерть».  - Он помолчал. – Они и сегодня сметут, кого хочешь!.. Лучше на их пути не стоять…
 - Это десантники, - произнёс сосед курящего. – Люди, видавшие свою смерть… Это же наш Новороссийск!.. Сколько на Черном море их было, десантов этих… И в Крым, в Керчь, и на Озереевку, в Мысхако, и в самый город… Бились, не думая о жизни… Клятву такую давали… Хорошо, что живы остались...
Оказывается, абинчане многое, куда, естественно, больше, чем я, в то время знали.
Такая вот встреча, такие речи…
Куда большее число абинчан, считай, весь наш базар, узнал, во всяком случае, увидел этих «коротконогих», как мы, не думая, их называли, через несколько дней, уже в ближайшее же воскресенье, в базарный день. Именно в этот день, уже с утра, с первыми же торгующими  вошли, уж как, не скажу, вошли, въехали или ворвались, как на перрон вокзала, не знаю, все вот эти коротконогие. Кстати, слово это я слышал не однажды, понимаю, насколько оно само неправильное, не верное – ног у них, уверяю вас, вообще не было, но слова тогда такого вот, «политкорректно», мы не знали, вот кто-то, скорее всего, сказал его, сам придумав или где-то услышав, просто из-за того, чтобы не обижать людей, искалеченных на фронте.  Слово безногие, поверьте мне, было, как нам казалось, оскорбительным, обидным. Так нам казалось.  Что меня тогда, помню, поразило, как говорят, как взрослого, что большинство людей на базаре ничуть им не удивились. Словно не мы вот только что, всего несколько дней назад, встретили их, высадившихся из вагона, словно не мы тогда прямо-таки потеряли речь, а потом долго приходили в себя !.. Здесь всё было по-другому, совсем по-другому…
И здесь, на базаре, который, по существу, собирался всего раз в неделю, эти люди были совсем иными. Никакой торопливости, агрессивности – а нам она у поезда показалась прямо-таки очень сильной, явной и наглой, хотя, а может быть, и так, что их торопливость, их тогда то ли бег, то ли даже побег, стремительный даже для глаза, не говоря уже о том, чтобы их догнать, был продиктован чем-то другим: скромностью, испугом…  Хотя испугать их чем-то или кем-то, как я скоро заметил, было вообще-то затрудительно, чтобы не сказать прямо – просто невозможно. А вот они сами могли испугать хоть кого хочешь, как говорили тогда мои одноклассники-центровики, «зуб даю».  И передвигались они, надо сказать, так, что дай бог любому двуногому.
Я увидел их на рынке не спешащими, каждого в окружении абинчан, просто удивительно добрыми, даже улыбающимися, веселыми . И что было крайне удивительно: взрослые, по- моему, каждому ребенку, как могли, все объясняли, что это не от рождения, хотя все мы знали, что иногда так бывает: есть люди без рук или ног, с больной головой…  А эти, говорили взрослые, покалечены в боях, в годы Великой Отечественной… Некоторые добавляли, что это произошло не где-то вдалеке, на чужой земле, адрес этого несчастья – Новороссийск, десанты по его освобождению. «Там такое было! – говорили взрослые, - не дай вам бог не только что увидеть, не только услышать, но и знать вообще…  Там такое было!.. Это такое несчастье…»
Эти – на базаре, - не были похожими на переживших несчастье. Во-первых, они ни от кого и не скрывали, что они торгуют, и чем. Напротив, в те дни, когда наши пути пересекались, когда они и я оказывались на базаре, думаю, что в другие дни они вели себя так же свободно, добродушно и даже весело, как и на базаре…
Они, каждый себе, выбирал угол базара. А, может быть, он его даже и не выбирал. А просто останавливался. И, стоило ему остановиться, а если ещё выкрикнуть несколько слов о своём «промысле», как он сразу же оказывался в кольце – у одного побольше, поплотнее, у другого – поменьше, «пожиже», - всё зависело от того, в каком углу базара он прекращал свой шаг или бег на шарикоподшипниках или «поскок» на дермантиновой подушке. И каждый сразу же сообщал свои условия и возможности. Исходя из них, кто-то сразу уходил, если ему товар был не интересен, а были, естественно, и такие люди, остальные останавливались, ожидая продолжения. «Моряки» в этой своей торговле многим предлагали выгоду, выражаясь сегодняшним языком, «преференцию»: оптовику сулили скидку, постоянному покупателю – подарок… Правда, я никогда не видел и не слышал, что у них представлял собой «опт» или как этот «подарок» выглядел. Но что я мог разглядеть и понять, 12-летний пацан, сопровождающий свою маму каждое воскресенье на базар?.. Все они шутили, словно бы и не замечая, что у них нет ног, нередко пели и не только «Раскинулось море широко», острили, сватались – и всё шумно, открыто, с прибаутками.
Вот только один всего эпизод. Я почти рядом, правда, позади людей стою. Чего-то, может быть, и не видел, к примеру, выражения глаз, но я слышал, как мне кажется сейчас, всё… Я раньше стеснялся, что ли, не знаю, но никогда не произносил, даже про себя, таких слов, какие услыхал в эти дни на базаре. Хоть маменьким сыночком не был, знал и не такие слова. А не произносил их, не знаю, наверное, потому, что, как говорила одна женщина, «совестно же…» Им было можно, они тогда, мне так кажется, нас, толпу, что окружала их двоих – коробейника и покупательницу, - и не замечали вовсе…
Сначала разговор шёл исключительно о торговле. «Моряк», помню, вытащил из нагрудного кармана маленькую баночку с камешками и сумочку с пакетиками с сахарином – а все они торговали исключительно этим, - всех «моряков», видно, кто-то готовил в это «путешествие».
- Я, друзья мои, сегодня богат, как Крез! – шумел он. – Налетай лихо, земляки! Налетай!..
- Какие мы тебе земляки? – с какой-то злостью сказал хмурый дядька. В Абинской всегда были такие люди, которые вроде бы сами по себе. – Мы здешние, а чей ты – неизвестно…
Кто-то посоветовал дело не доводить до ссоры, а то и до драки. Они на рынке бывали.
- И, дорогой ты мой!.. – затянул «моряк». – Земляки мы все – на одной земле живём, дышим и помираем…  Все в свой час умрём, одни – с упрёком, другие – с песней… И я умру, и ты – старая дуплянка… Мне легче, я вот ноги уже потерял, чтоб легче меня на погост нести было, а с тобой, думаю, ещё намучаются, истину говорю…
В толпе раздались недовольные голоса. Как ни странно, недовольны были дядькой…
Закончилось тем, что он, плюнув, ушел. В толпе засмеялись.
- Налетай!.. – без паузы, как вроде ничего и не произошло, зашумел «моряк». – Кому нужен камешек для зажигалки?.. Это вам, куряхи!.. Дымите, как труба пароходная!.. А молодым мамашам у меня другие подарки – это пакетики с сахарином!.. Налетай!..  Почти что даром отдаю, не скуплюсь, не жалуюсь… Сахарин, девушки и бабушки, сладкий, аж губы у вас всех будут слипаться!.. Так и тянет поцеловаться!.. Ну, кто хочет?..
Толпа оценила, выражаясь сегодняшним новоязом, рекламу «моряка». Многие засмеялись.
- Пакетика на четверть хватит, - продолжал коробейник, - а морс какой получится – лучше самого шампанского будет… Камешек никогда осечки не даст, огонёк будет всегда, пока камешек не сотрётся…  А сотрётся, новый купите… Я всегда к вашим услугам… И почти что даром!..
Я стоял позади покупающих или желающих то ли камешек, то ли того же сахарина купить. Стоял и представлял, как я сейчас маме скажу, и мы всё это купим. У нас дома старая зажигалка на окне где-то валялась, у неё того камешка, пожалуй, года два уже не было… «А не помешало бы, - думал я. – Ведь с ней, зажигалкой хорошо: сунешь огонёк, в печке сразу всё вспыхнет. А если ты с куском обгорелого дерева, так дуть ещё долго, надувая щёки, надо. И опять, неизвестно, загорится ли?..» Знал и любил я и «морс», что в большой бутылке, «моряк» правильно её называл: мы тоже её называли четвертью. Я не знал, сколько мама сыпала в ту бутыль сахарина, помню, мы её всегда разбавляли «морсом» из поллитровой бутылки. Она, всегда почему-то полная, постоянно стояла на столе.
А весёлый «моряк» продолжал, как сейчас бы сказали, рекламировать свой товар. Мы тогда этого слова не знали, считали, что он лишь хвалит свои камешки и сахарин. Вот он пообещал уже и скидку – это тем, кто у него всё будет постоянно покупать. Скидку «моряк» пообещал и тому, кто оптом купит то ли весь мешочек пакетиков и всю баночку, то ли хоть часть товара. Сразу нашлись желающие на скидку. Кто-то купил всего пять пакетиков и столько же в жменю камешков. Потом ещё, ещё…  И тут «моряк», видимо, обратил внимание на молодую женщину, что стояла ближе всех к нему, но ничего не покупала. Я бы, наверное, тоже бы обратил: стоит рядом, держа перед собой кошёлку, а ничего не покупает…
«Не иначе, - подумал я, - или не знает, что купить, или денег нет. И чего стоит?..»
«Моряку», видимо, тоже надоело видеть перед собой эту тётку…
- Ну, что, красавица, ты уставилась на меня?.. – спросил он, глядя на неё заинтересованно. – Я вот такой и лучше не стану… Ты же понимаешь, ноги у меня не вырастут…  Так что не гляди на меня так, не порть мне торговли!..
- А то ты мне больно нужен!..  Как же!.. Я вот смотрю, и надо бы товар купить…
- И денег нет!..- воскликнул «моряк». – Я так и знал!..  Мне такие вот покупатели, представь, не нужны!.. Я не жмот, но даром – не даю…
- Эк ты как заговорил! – чуть не закричала женщина. – Да мне, милок, даром от тебя ни пакета, ни камешка и не нужно!..На хрена мне это всё…
- Ну да!.. Сказала!.. - не остался «в долгу» «моряк». – Я же вижу, милая, тебя насквозь!.. Я вас знаю!.. Дома дети плачут, мужа нет, скорее всего, на фронте сгинул, а пособие по потере кормильца – кот наплакал, там сущие копейки… - он помолчал минуту, не больше, и вдруг заговорил совсем иначе. – А ты, я вижу, ничего, кровь с молоком…
- Ты такое скажешь!.. – зарделась, засмущалась женщина. – Высохла я вся!..
- Э!.. Нет!.. – возразил «моряк». – Тебя бы чуть отмыть да приодеть…
- Ладно тебе, ты такое скажешь!.. – успокаиваясь, сказала женщина. – Такое даже говорить совестно… Язык-то ведь без костей, как люди у нас говорят…
- А чего это, граждане, мне должно быть совестно? – прямо-таки взвился «моряк». – А?.. Ты посмотри на меня!.. Я – тоже, как та кровь с молоком… Малость, правда, порченный, это есть… Ног у меня нет… Так на это глядеть, лучше и не жить!.. А так мне и штиблетов не надо!.. Пыль дорожную сдувать не надо… А, что?.. Не, мы, честное слово, просто пара!.. Правда, люди?.. Выходи, красавица, за меня… Не обижу… Вот на руках носить, правда, не смогу… На руки –то я тебя возьму, а нести – извини, ног нет… В городе Новороссийске оставил… В госпиталь вот таким уже меня привезли… Выходи, а?.. Тебя ведь только приодеть да ещё бы приласкать… Цены, я вижу, тебе не будет…
- Перестань! – видно, начала сердиться женщина. – Приласкать?.. Ласкало-то ведь тоже, поди, оторвало!.. В десанте вашем… Брехун…
- Обижаешь, девушка!.. Ты только десант-то не трогай – это святое… Мы за Родину… У нас же Одесса, Севастополь, Керчь да и Новороссийск – душа, знаешь, как болела… Мы на смерть шли… У нас счёты с фашистами были – лучше не говорить… А насчёт оторвало  - не оторвало, говорить не надо… Так вот, представьте, нет… С чем родился…
- И не вырос? – вдруг задал, заулыбавшись во всё лицо, какой-то, до того молчавший, щуплый мужичок. – Так-таки…
Толпа, то смеявшаяся, то затихавшая =- ведь это же был целый цирк, спектакль какой-то, причем бесплатный, на базаре, в кино не ходи,  - сейчас такое по телевизору показывают, гонорары баснословные платят за это!  - а тогда, вот так, на базаре, между делом, «мы так насмеялись!», говорили потом люди, - вдруг притихла, почуяв неладное: в Абинской многие знали о том, как дрались, разгневавшись, «моряки» - в воздухе, как говорят, запахло горячим…
Но «моряк» скандал погасил. Да как изящно  - с улыбочкой, совсем без разорванной тельняшки, без флотского ремня с килограммовой бляхой, намотанного на руку, - мне, станичному пацану, он «глянулся».      
- Вырос, как и требовалось, - сказал негромко «моряк». – Хочешь, мы с тобой померяемся? А, регетун мой ласковый…  - и, уже громко, для всех, он закончил. – Всё в порядке, дорогая! Пригласи домой – сама увидишь…
Толпа гогочет… Ей, толпе, видимо, и невдомёк, насколько их разговор – женщины и «моряка» - и прямой, и «совестный»… А «регетун» - интересное слово придумал «моряк», не иначе от слова ржать или даже реготать, - смяв улыбку с лица, неловко, как-то бочком, угнувшись, выскользнул из толпы и пошел, скрываясь за другими «базарующими».
И тут меня нашла мама. Она забрала меня. Уже уходя, я, как говорят, боковым взглядом, увидел, как, как-то тоже неловко, бочком, скользнув, ушла от «моряка» - душа нараспашку! – женщина, вернее даже, убежала…
В тот день мы, помнится, не купили, как мне о том думалось, ни того камешка для зажигалки, ни пакета сахарина – наверное, у мамы тоже денег не было. Но и у меня к маме претензий не было – я словно бы в настоящем театре побывал. Жизнь, говорили, это сцена…
Теперь самая пора рассказать, как и почему я оказывался, как теперь говорят, «в нужное время в нужном месте» или наоборот, «какая нелегкая меня туда занесла»?.. Почему и как я оказался на вокзале, я не помню; знаю, что, так как мы жили на южной стороне станицы, на так называемой Забалке, один быть на железнодорожном вокзале я не мог, но я, вполне возможно, мог быть за кампанию с одноклассником, встречавшим своего отца. Кстати, он – тоже был из-за Забалки.  А вот на базаре я бывал регулярно, каждое божье воскресенье, и всегда с мамой. Так уж у нас повелось ещё с войны, что куда мама, туда и я: я и на летное поле аэродрома – за семенами «цвирипы», я и в горы и в лес – за чем только мы и не ходили, а теперь вот и на этот базар – помочь, чтобы ни то, так другое, ей нести, а то и подменить её, сказать, «что почём?»..  И я был не одинок на базаре. Только если я с мамой, то все мои одноклассники, как мы говорили, «из центра»  - одни, поскольку они жили рядом. И мы, естественно, встречались – время было такое. Время было такое, что мы, дети войны, особенно те, что ещё не ушли в цех завода или в колхозную бригаду, знали почти всех, пришедших с фронта,  - и тех, кто вернулся сразу после освобождения станицы, и тех, кто пришёл уже после войны. Кто вернулся здоровым, те сразу, «почти что с поезда», все жадно «вцепились» в работу. Руки были нужны, крайне необходимы везде, в том числе и в школе. У нас в школе, когда мы пришли в неё после ремонта, было несколько мужчин, прошедших фронт. Двоих мы боялись: один заикался и постоянно поглядывал влево и назад, а другой был  - без руки. Мы всё время гадали: а как это он пишет – у него по локоть не было правой руки?..  И вот однажды… Нас, пятиклассников, очень  задержали на втором уроке. Когда, наконец, мы выскочили, распахнув начисто дверь, из короткого коридора в длинный, «мелюзга» там носилась стаями. А мы встали. Перед нами была странная картина. В пелене, поднятой «мелюзгой», издалека, освещенное низким зимним солнцем, от учительской, навстречу нам двигалось странное существо. Впору было перекреститься, и только внушаемый нам с первого класса атеизм не позволил нам осенить себя крестным знамением. Впрочем, как это делать, мы, слава богу, тогда просто не знали. Хотя, может быть, какой-то  бабушкин внучёк или внучка – а такие, скорее всего, были, - бога и помянули…
На нас двигался «некто», вроде бы двухголовый и очень широкий, размер его вширь нас всех просто поражал, он шёл, словно персонаж из фантастического фильма, очень легко отводя от себя обеими руками спешащую и лопочущую мелочь. Хотелось ущипнуть себя: «не сплю ли я?» - хоть разум нам подсказывал: «какой сон, мы же только с урока?..» Только когда это «некто» или «нечто» приблизилось к нам – а «мы хоть стой, хоть падай» или проще того – беги, оставались на месте, мы увидели, что это не «некто», а два учителя, оба – без руки, один, наш – без правой руки, а другой – из зареченской школы, без левой, как я потом, очень много лет спустя, узнал – мой двоюродный брат. Они в то утро шли, касаясь друг друга культями, раздвигая обеими руками, каждый своей, здоровой, галдящую и без конца лезущую под ноги «мелюзгу», и заставляя нас вспомнить кому – научную фантастику, а кому – возможно, и бога…
Но вернёмся к базару.   
…И такие дерзко-весёлые разговоры, с шутками и колкостями, в то утро слышались на базаре везде. И только у кой кого, уже в конце, как бы вроде вырывалось: «Да кому я нужен, такой?.. Руки есть и сила вроде при мне… Да не умею я ведь ничего… Служба во флоте!.. Помните, четыре года длилась наша служба… Потом война, страшные потери… Вот я и воевал, пока в госпитале не «обкорнали»  меня… Теперь вот это, только это я и умею…»
Но таких, то ли злых, то ли разуверившихся во всём, были единицы. Я не знаю – просто об этом думаю, - что об этом никто и не знал, кроме разве что проводницы, в чьём вагоне они возвращались домой, в Новороссийск, когда, наобщавшись с абинчанами, вернее, наверное, будет так: с женщинами из Абинской – их же на базаре было большинство, - и вот лихо вкатившись и вскочивши в вагон и взобравшись на полки, они затихали, усталые и очень утомлённые…  Не сразу затихали, скорее всего, вспоминая базарные сцены, они выпивали – кто им скажет, что это лишнее? – возможно, даже что и кляли свою судьбу примерно так – иначе они просто не могли: «Что ж ты, бомба, сволочь несчастная, не оторвала мне сразу голову?» или: «Что ж это ты, граната, помощница наша в бою, не растерзала меня начисто, а только вот ног меня лишила?», или, уж на крайний случай: «Что ж ты, хирург наш армейский, друг сердешный, ноги мне так аккуратно отпилил, что мне даже и зацепиться не за что?»… История каждого ранения, безжалостного и всегда беспощадного, у каждого была своя, разная, а вот знали ли другие, как кто «дожился» до этого – неясно?  Кто-то, наверное, говорил, может, кто даже и гордился – «я  жив остался!» -  а кто-то, скорее всего, что и нет… 
Затихали, потные и провонявшие, полусидя – полулёжа в вагоне, тоже по-разному. Один – после одного стакана, другим – и три было мало. Но затихали. Иногда, уже почти что за Тоннельной , они вдруг вскрикивали, ругались во сне – скорее всего, продолжали сражаться, шли в атаку или же отбивали вражескую…  А проводница, насмотревшись на них, уходила в свой, как они – а они же моряки! – говорили, «отсек» или «кубрик», и долго плакала там в своём одиночестве, до самого Новороссийска…
А базар ржал, иногда он просто реготал. Каждая группа, окружающая своего, ближнего «коробейника», слушая его наставления и рекомендации, в ожидания «торга» время от времени взвивалась от хохота: «моряки», как говорят, за словом в карман не лезли, наши – что абинчане, что абинчанки, - тоже знали, что и когда сказать. А когда их, таких языкатых, не два-три, а десять и больше, да когда они вступают в «дело» все и сразу, то можете себе представить, каким весёлым был тот базарный день. Иногда, когда все люди уже разошлись по домам – а станица-то огромная, концы вон какие! – а кто, уже натрудив ноги, и на свою постель прилёг, на территории базара нет- нет да и вспыхнет, как огонь, шутка или хохот, словно они не ушли с людьми, а остались среди навесов скорее всего из «обапола» или фанеры то ли в виде эха, то ли в виде пересказа, «навроди» этого вот. Пересмешники в Абинской всегда были… Причем, во множестве.
А надо сказать, что наш, абинский базар в те годы – а это были как годы военные, так и после неё времена, -  был, как, наверное, в любом другом месте, не только местом, где можно было  что-нибудь продать или купить, а и клубом, местом отдыха, где можно было услышать байку, выпить стакан вина на розлив или съесть баночку ряженки, о которой «моряки» говорили, что она «лучшая из всех лучших кубанских закусок»; здесь можно было любому узнать интересные слухи и новости, а для старших, помнящих ещё те времена, когда церква была и даже звонили к заутрене, то для тех базар был и церковью… А ещё базар был тем местом, где говорят о жизни после войны, где строят планы… В общем, базар был всем. Даже местом борьбы со злом, со спекуляцией.
Это было время, когда в Абинской или ещё где, сейчас уже ведь и не установить, решили, что главными спекулянтами были безногие моряки. И это была, между прочим, правда, о которой, не скрываясь, говорили сами безногие.
И в Абинской все, кто бывал на базаре, «моряков» все поддерживали. Скажу, почему? В то время ни сахарина, ни спичек в продаже почти не было. А у безногих – было!.. И сахарин, который тогда заменял и сахар, и конфеты, и пряники, и даже мёд, а «камушки» были даже надёжней спичек. Всё это, понятное дело, наверное, можно было бы купить в том же самом городе Новороссийске или, допустим, в Краснодаре, да, – но ведь туда ещё надо было ехать!..
А кроме того, в Абинской все знали, что рынок в том же Новороссийске буквально, как нам говорили, «кишел» карманниками. Были случаи, когда наши возвращались оттуда и без того же самого сахарина, и без денег. Конечно, рассуждали абинчане, возможно, кто-то денег и не терял, а просто проиграл их «на напёрстках», ещё и не входя в рынок, - этого народа там тоже было в достатке, а игра была так проста, а выигрыш – так доступен, а деньги – так нужны (вокруг ведь столько разных товаров!), что многие абинчане сразу же ввязывались в игру…  Но кто же в этом признается? Ведь это были наши, абинские люди!.. Станичники…               
В общем, возможно, в Новороссийске и можно было купить, и даже дешевле, чем у наших «моряков», и сахарин, и камешки – а, возможно, их там, в Новороссийске, и не было вовсе, кто знает?.. А только – зачем куда-то ехать, если в Абинске, на базаре, всё это есть?.. И люди покупали!.. Были среди нас и постоянные покупатели, и оптовики. И все были довольны: и покупатели, и продавцы.
Их в станице звали спекулянтами. Правда, мы этого не понимали. Спекулянт, что в кино, что в газете – в жизни мы их, по-моему, и не видели, во всяком случае, многие из нас. А представляли их себе так: с чемоданами, узлами, сумками и корзинами. Жадные, злые и сердитые… «Моряки» были  - полная противоположность нашему представлению. Всегда они весёлые, шутливые – хотя, думалось, куда им, безногим, до смеха! Особенно, когда тем, под которыми не было платформы на колёсиках, им же приходилось садиться своим «мешком» прямо на таявший снег, – но они хохотали сами и вызывали наш смех. Не жадные, всегда готовые к скидке цены на свой товар. И очень уж добродушные. У нас таких местных – так это надо поискать!.. И, главное, - мы же видели! – у них ни чемодана, ни сумки, ни узла какого или корзины… Какие же они спекулянты? Какая корзина – у них даже ног нет!..
Милиция думала иначе. И скоро их стали тревожить, сначала только грозить вывезти, потом – посадить. А потом – и «давить»…
Было это так. Руководство районного отдела министерства внутренних дел, получив это указание сверху, даёт поручение: выгнать! Но само оно, естественно, это не делает. К «морякам» идет разговаривать милиционер Безрук. «Так и так, - говорит он безногим, - есть указание вас выдворить, а не уйдёте добровольно, мы вас посадим…»
Как я уже говорил, приехав группой из Новороссийска, «моряки» вместе приезжают и на базар. А уж внутри они работают каждый сам по себе. Никогда я не видел, чтобы вместе они были хотя бы вдвоём…  Но стоило кому из абинских спросить у какого торговца даже обычное: «Здравствуйте. Как доехали?» - голосом, в котором нет добродушия, - как все одиночки со всего базара собираются вместе со скоростью, не свойственной даже пешему.
Так было и на этот раз. Не успел Безрук, заикаясь и покашливая от волнения, сказать: «Мы вас посадим…», как у двоих распахнулись бушлаты, кто-то рванул тельняшку на груди – на улице стояла весна, по реке шла большая вода, но было ещё холодно, - а один как-то просто моментально выдернул то ли из брюк, то ли из-под себя матросский ремень и крутнул его на руку. На весеннем холодном солнце, помню, холодно блеснула морская бляха…
- Ты – арестовать и посадить?.. – визгливо закричал «моряк». И сразу куда-то делся его смех, куда-то исчезли его частушки, которыми он веселил моих землячек. – Ты – меня, героя Севастополя, участника новороссийского десанта?.. Да я там… Да я тебя!..
И «моряки» стали вроде бы и не быстро, но как-то проворно, я бы сейчас сказал, привычно окружать Безрука. Вот он уже в кольце, узком и плотном. Все, приближаясь к нему, молчат. Говорит, вернее, визгливо кричит один. Два других что-то поддакивают…
И Безрук сдрейфил, выскользнул – как ему это удалось, я так тогда и не понял; сейчас, как я думаю, ему совсем не хотелось ссориться с «моряками», – и стал уходить, пятясь, с базара.
Тут надо сказать, что базар тоже не стал молчать. И он – внимание! – был почти целиком на стороне «моряков». Только два или три голоса – мужские! – раздалось, как говорят, против коробейников. Помню, кто-то сказал, что спекулянтов надо арестовать. «Наживаются тут, на нас, на… сельских!» – крикнул кто-то. «Война уже когда кончилась, а они…» - начал кто-то и не успел закончить…
Как эти голоса покрыли другие, в основном, женские. Хор был хотя и  нестройным, но очень уж многоголосым. Я запомнил не фразы – куда мне было запомнить этот вал голосов! – только отдельные слова и голоса. «Как вам не стыдно!» - кричали женщины. «Раненых, больных , искалеченных…» «Мешают вам они…» «Ни стыда, ни совести…» «Люди пострадали…» «Им спасибо надо сказать…»
Не знаю, как бы развернулись или обернулись события на базаре, не встреть «моряки» в абинчанах поддержку, или не измени людской гомон, так сказать, своей атаки. Не знаю.
Произошло это так. Вдруг в женские, считай, голоса, может быть, влез, возможно, даже ворвался чей-то мужской, что интересно, к «морякам» не имеющий никакого отношения. Просто  кто-то спросил Безрука, а где он был во время войны?..
- В партизанах, где же ещё!  - буркнул Безрук в ответ, чем вызвал бурю новых возмущений, хотя, по правде говоря, скорее всего, напрасных: ведь не оставаться же ему, совсем уж так рядовому милиционеру, на оккупированной территории, когда районная власть уходит в партизаны? Но, спичка уже, как говорят, была брошена… Шум был большой, шумели же тогда, в основном, лишь только женщины: о том, что все тогда ушли в партизаны, все бросили станицу и её жителей, считай, в основном, красноармеек, на милость немцам, а сами, там, в горах ели колхозный скот… Толпа накалялась, и Безрук сразу посчитал за лучшее «слинять» с базара: своё дело – предупредить «моряков» о том, что ими интересуются, -  он уже сделал.
Но, увидев, что их все, считай, поддерживают, а Безрук, наоборот, очень сконфуженный, пятится и уходит, «моряки», не сговариваясь, поскользили-попрыгали за ним. Безрук, видимо, сразу смекнув о том, что, если он сейчас пойдет прямо по улице, к милиции – а куда ему ещё идти прикажете? – то он обязательно приведёт их к начальству, а этого ему, скорее всего, совсем  и не хотелось. Ведь ситуация складывалась такая: кому попадёт и попадёт ли, неизвестно, а ему – это точно. И он свернул влево – по тропе к реке Абин. Оглянувшись, он увидел, что «моряки» - рядом, и решил «оторваться» от них: их было много, и в пути они распалялись – в адрес Безрука уже неслась брань, слышались угрозы, в него даже летели камни. Он немного поспешил, припустил и «оторвался».
Но не надолго. Река по весне была большой, кладки, что была всю зиму, через реку не было, и Безруку оставалось одно – идти в воду. И он пошёл, стараясь не оступиться и не упасть.
«Моряки», естественно, остановились. Оставаясь на берегу, они все продолжали ругать его. Кто-то кинул в милиционера камнем и, кажется, даже попал, за что тут же кидавший от товарищей получил нагоняй, -  что было для меня прямо-таки новостью.
А кидать камни «моряки» умели, видно, это были, действительно-таки, десантники – мы уже в школе знали о том, что часто они ходили в атаку и защищались только автоматом, ножом и гранатами.
Безрук ушёл далеко от берега, вода уже подбиралась к верхушкам сапог, и он, не желая замочить ноги, встал.
Не получив поддержки от товарищей, кидавшие камни «моряки» тоже успокоились.
Наступило затишье; перемирием это назвать было трудно, скорее всего, на мой, пацанячий взгляд, это была передышка.
Она затянулась. Базар, как понимали «моряки», заканчивался, а вот их торговля – нет, стояла, и,  немного подождав и послав в адрес Безрука ещё два-три проклятья и мата, «моряки»,  посовещавшись минуту, все вдруг разом  «сняли» осаду и прямо-таки ринулись к базару.
Через пять-шесть минут покинул свою «ссылку» и Безрук…
А вскоре, прошло, наверное, с месяц, если не больше, снова оказавшись на базаре, я вдруг почувствовал в его атмосфере, его настрое и настроении что-то не то, что-то новое. Базару чего-то не хватало. Не слышались озорные частушки, припевки, подначки и остроты, не было смеха. Не было видно и привычных, что были уже издали видны, считай, всю зиму, захватив и осень, кучек народа, что возникали то в одном углу базара, то в другом.
Вскоре я понял: на базаре не было «моряков». Никто не зазывал своих покупателей, не предлагал товар оптом и по знакомству, не хвалил свою продукцию и не сватался – одним словом, как сказал тогда один мужик, наш, абинский, делать всё это без «моряков» у людей «рука не поднималась»…
Больше я «моряков» в Абинской  не видел…

Таким было моё, считай, ещё детское впечатление от встреч с этими людьми; впечатление крепкое, как видим, на всю жизнь, если даже сегодня, когда мне уже за восемьдесят, я всё помню, словно видел это не семьдесят с лишним лет тому назад, а всего лишь вчера – позавчера… Кто его знает, может быть, сегодня об этих людях уже никто и не помнит, о них, как люди говорят, «ни слуху, ни духу», ни памяти… А я вот помню.
 Однажды на базаре я встретил своего товарища - одноклассника, Лешу Танцуру, одного из наших «центровых», когда он, как и я, слушал и видел балагурство «моряков». Мы, помню, повеселились, вспоминая их колкости и шутки, потом, в классе, не раз ещё вспоминали и о том, кто эти «моряки», и о том, какие они?.. Помню, меня тогда в словах Лёшки поразило одно: он как-то запомнил их умение передвигаться при помощи рук. Для меня это было просто удивительно: в то время, как я слушал «моряков» и любовался их умением вести себя среди людей, Лёшка интересовался совсем другим и, что самое главное, как считаю я уже сейчас, он уже тогда не только просто ими интересовался, но и пробовал, и, по-моему, даже учился сам передвигаться именно так, как они, - при помощи рук. Однажды он даже мне и ещё одному мальчишке показал, как он это умеет. Он как-то странно сложил свои ноги, и опираясь на руки, двинулся вперёд. И, странное дело, - у него это так хорошо получалось…
А через некоторое время - не скажу точно: через год или даже два, но, я помню, что страсти и разговоры про безногих к тому времени уже все смолкли, о них даже в станице все стали забывать,  - нам с другим моим одноклассником, Толиком Рязановым, тоже, между прочим, «центровым» пареньком, несказанно повезло!.. Повезло так, что помнится, как будто это всё было вчера… Любуясь то ли рекой, то ли новым, только совсем недавно отстроенным мостом, то ли, наверное, всё-таки ловлей рыбы на удочку - его, по-моему, это интересовало больше всего, -  мы с Толиком вдруг увидели, как на мост, поднявшись с низкого берега, с восточной стороны реки, на свежее ещё полотно моста вышел высокий и крупный, очень красивый,  совершенно белый – про таких обычно говорят, «белый, как лунь», - человек, широко и радостно улыбаясь: видно, ему нравилась вся картина…    
У нас в Абинской улицы, особенно те, что идут с севера на юг, все широкие, станица вся раскинулась, разбросалась так, что порой от речки до окраины – часа два, а то и три идти приходится, но пройти можно всюду, кое-где уже и собаки завелись, могут и облаять. А вот с сообщением через речку труднее – всего два моста. Для людей пеших – машины-то и в брод могут «перейти» реку, а что касается конного транспорта, то тут статья вообще уж особая: ездового, как говорят, хлебом не корми, дай только речку вброд перейти… Он тут тебе и лошадей попоит, посвистывая, пока они пьют, и колеса замочит – доброму ездовому всегда кажется, что спицы в колёсах его подводы рассохлись, надо бы их увлажнить, вот он и едет через речку чуть ли не час – замочить-то надо же все… А если у тебя не подвода, не таратайка, а настоящая линейка, из той породы, что ещё в гражданскую с пулемётом ходила или уже в Отечественную с немцем воевала, так такой и полдня в речке простоять не жалко. В Абинской было всего три брода: возле колхозного огорода, на улице Ленинградской и, считай, рядом, только чуть севернее, с автомобильным мостом…
А пешие, ну, пешим проще, ага, – они приспосабливаются. Те, что рядом с железной дорогой живут, ещё со времени строительства моста по нему все ходят, как по своему двору. Ходили они даже и тогда, когда на нём часовые с винтовкой стояли, то воинские, а то и желнезнодорожные. У, строго было; у других, смотришь, иногда и паспорт кто спросит, а свои: «Привет, Ванёк! Всё стоишь?» - и пошёл, постукивая каблуками по железке. Ходили, естественно, и по главному мосту;  но это те, кто хотел пройтись – людей посмотреть, себя показать, кому не жалко было ни времени, ни собственных ног, или если кто очень уж спешил, куда по вызову или по надобности. Кто или плелся уже из последних ног, или, напротив, стремился перейти мост, не останавливаясь, не задерживаясь… А остальные брели там, где улица переходила через речку, а если такой не было, то и там, где тропка из огорода падала на речку. А как? А как придется! Кто по камешкам, как козлик, поскакивает, кто так по бревну упавшему, а, может быть, и приплывшему, где держась за ветки, а где и на четвереньках… А если так случай приведёт, что ни бревна, ни камешков, то, ясное дело, садись, разувайся и, чуть подышав, поостыв, бреди себе, как и всякий другой, по журчащей воде, на рыбу только, смотри, не наступи. Большинство, вздохнув, так и делало…   
Почему мы обратили внимание на высокого, крепкого мужчину?.. Наверное, потому, что он шел не так, как все. Он не выглядел ни спешащим, ни уставшим. Напротив, он чувствовал себя отдохнувшим – он, судя по всему, шёл не издали, - ему некуда было спешить – мы все видели, как он замедлил шаг, ступив на настил моста, - у него была сила – мы видели, как он по-хозяйски постучал по перилам, пробуя их надёжность, - его интересовали, судя по всему, и мы, обитатели моста, - кто спешит, мы это знали, никогда не затрагивает стоящих на мосту. И самое главное: мы видели, что ему всё, что вокруг, нравилось.
И мы не ошиблись.
Он, как ни странно, тоже остановился рядом с нами и рыбаками, громко поздоровался со всеми, пожелал успеха в рыбалке, заглянул кому-то то ли в ведёрко, а кому-то на «кукан», громко поинтересовался, как и что ловится?.. Выслушав ответы, «лунь» - так его мы с Толиком тут же окрестили, - сказал:
- Эх, я в ваши годы тоже любил «подёргать» рыбку! – и он похлопал по плечу ближайшего рыбака-подростка.
А дальше произошло такое, чего я раньше никогда не видел и чему я удивляюсь до сих пор! Все рыбаки – и большие, и малые, и взрослые, даже включая и дедков, и дети, и те, что ловили с моста, и те, что лепились на узком берегу, и даже  те, что стояли в воде среди реки далеко ниже и выше по течению – правда, эти чуть позже, видимо, пока услышали да дошли, - все вдруг бросились к нам, на мост. Даже единственная слезливая бабушка – рыбачок, часто замечаемая нами, прибежала. И все, как потом отметили мы, бежали с шумом, криками, радостными возгласами. Царила такая всеобщая радость…
Мы с Толиком, было, даже оторопели. Оказалось, лично мы с Толиком никому и даром были не нужны!.. Все бежали, а, прибежав, столпились, сгрудились, стали не очень больно пихаться, стараясь все пробиться… к высокому крепкому мужчине. Надо было видеть наше изумление, когда мы увидели, как они все добиваются его внимания, его слов и пожатия руки. Со многими он даже крепко обнимался, многих, улыбаясь, даже целовал.
- Здравствуй, Сергей Степанович! – звучало то и дело вокруг. – Как ваше здоровье, Сергей Степанович?.. Ты меня помнишь?.. А меня?.. Меня?.. Меня?..
Минут через десять, не раньше, когда, наконец, персональное узнавание в основном было завершено, раздался чей-то мужской, по-моему, даже с чуть заметной хрипотцой, голос, как бы подводя итог:
- Бог ты наш речной, Сергей Степанович!..
- Морской, - негромко и мягко поправил сказавшего про бога «лунь». – Я морской, братцы... Морской я. Правда, признаюсь: воевать пришлось мне в основном на земле… Но – с моря… Обязательно с воды… Десант…
Я забыл как-то сказать, что высокого и крепкого, белого, как лунь человека мы с Толиком Рязановым заметили – я, во всяком случае, это точно! – ещё когда он лишь шагнул на мост. Он был в светлом пиджаке и рубахе, под которой сквозь распахнутый ворот на свет лихо смотрела полосатая тельняшка. Это было так интересно: наши учителя в школе всегда ходили в застёгнутых рубашках, «душась», как нам думалось, всё время галстуком. А тут – нате вам!.. Но нас ещё больше интересовали ордена на пиджаке, а их там было не то четыре, не то даже больше.
Теперь же, когда, судя по всему, блестящий офицер, украшенный орденами разной степени подвига, скорее всего не только наш земляк, но и друг всех абинских рыбаков и рыбачек – бабушка, что была единственной в толпе, расцеловавшись с Сергеем Степановичем, помню, потом вообще расплакалась от радости, - вдруг как-то вскользь, как о чём-то-нибудь, ну совершенно несущественном, даже не сказал, а как бы обронил слово «десант»…
И у меня как-то неожиданно, то ли не стыкуясь, то ли противопоставляя себя друг  другу, встали вдруг рядом: с одной – парадной и красивой стороны  - сияющие ордена земляка, а с другой – каждодневной, обыденной и, скорее всего, наверное, очень несчастной, - бедные наши безногие «моряки». Они отличались, как день и ночь, были разными, как, как говорят, лед и пламень. Но, как мне, пацану, казалось почему-то, что-то непонятное, неуловимое их и объединяло… Но что?..
Помню, потом мы, так же толпой, рыбаки, окружив Сергея Степановича плотно стеной  – не подойти! – а мы - чуть поодаль, ушли с моста по дороге, ведущей в центр станицы. Парни мы с Толиком были скрытные, если когда и шутили, то только в своей среде, и в тот час, по-моему, не обронили даже ни слова, не спросив никого, просто шли и удивлялись, и мы, право, почему-то гордились, что мы идём. Толпа шумно поднялась на взорок  мимо старых, добротных, стоявших поодаль от дороги, – в одном, помню, находилась библиотека, я туда часто ходил, - а, главное, уцелевших в войну домов; перешла пустующий парк, где большая часть была поляной, вокруг которой росли невысокие, скорее даже кусты, чем деревья, по диагонали, чуть притормозила – Сергей Степанович, видно, по своей привычке и памяти, остановился у скромной пирамидки, памятника, как нам говорили, героям гражданской войны; затем, минуя, вернее, оставив в стороне, слева, одинокое здание только-только что отремонтированной школы, где мы с Толиком учились, вышла шумно – людей не убывало, напротив, в парке ещё подошел кто-то здороваться – хотя до этого шёл по своим делам и совсем в другую сторону, но, встретившись с Сергеем Степановичем, забыл об этом; потом, при подходе к столбу с постоянно говорящим репродуктором, ещё кто-то. Тут уж нам с Толиком к Сергею Степановичу было просто не подойти – нас беззастенчиво оттеснили наши же сверстники, «центровые» ребята, толпой гуляющие тут, и мы, перестав слышать разговор, отстали…
Я, помню, бросился, первым делом, в библиотеку: выпросил там всё, что было в книжках о Новороссийске и десантах вообще на Черном море. Скажу сразу: о близких  окрестностях Новороссийска книжки были, но всё больше о шпионах, диверсантах, об их поиске нашими разведчиками. О десантах, как сказали мне библиотекари, они вообще ничего в книгах не встречали. Ответа, по существу, не было…
Потом я не раз видел, - уже сам, Толик увлёкся рыбалкой, - того Сергея Степановича. И всегда он был окружён абинчанами. К нему люди, особенно молодые, просто тянулись, липли и надолго – а ведь каждому куда-то надо было идти; тогда праздношатающихся было мало, работы хватало всем, станица медленно приводила себя в порядок, разбирали порушенные дома, ремонтировали дороги, постройки, которые ещё можно было как-то в дело использовать, не важно, под жильё или для других, общественных нужд, приводили в божеский вид. Любые руки были, как говорят, при деле.
Но увидев Сергея Степановича, даже если он куда-то и спешил, его останавливали – одни лишь бы просто повидать (он чем-то незаметно очень выделялся из общей толпы спешащих, а, главное, часто нерадостных, иногда даже хмурых людей, искалеченных войной – или лишь физически, или и нравственно), другие – напомнить о себе, вспомнить с ним молодость – и тогда то и дело слышалось: «А помнишь райком комсомола?..» «А ты не забыл наши общие собрания?..» «А как мы пели, помнишь?..» А также для того, чтобы узнать, как говорят, из первых уст, как ему «там» воевалось, да с какими результатами, а если можно, то – и где? И тогда мы, случайные свидетели этих разговоров, узнавали то, о чем я не мог вычитать ни в одной книжке: и о боях под городом и в самом Новороссийске, и о как-то вроде случайно, не очень главным брошенном слове «десант»… И были третьи, может быть, да, скорее всего так это и было, в это число входили и мы, все школьники – просто тогда ещё не было принято бывших воинов приглашать на уроки, никаких уроков мужества тогда не проводилось, - вот мы и ловили хоть минуту - другую общения с людьми этого самого мужества, старались побыть с ним, зная, что оно бывает разным: порой, как говорят, это и грудь в орденах, а порой – и пустой рукав, как это было у нашего учителя Василия Софроновича. Нам хотелось побыть с ним, полюбоваться им – таким вот большим, весёлым и стройным, с широким простым жестом,   открытой улыбкой, громким голосом и загадочной для нас судьбой, в которой – как мы это понимали, - было время, называемое «десантом», о чём мы мало знали и плохо понимали, но всегда замечали, как при этом слове менялся Сергей Степанович: улыбка медленно уходила, а лицо сразу каменело. Ордена вот не менялись, всё так же блестели на солнце…
И нам не давали покоя уже почти забытые безногие «моряки» - слишком хорошо они нам запомнились. Сопоставляя их с фигурой нашего Сергея Степановича – самое удивительное было в том, что я всё не мог узнать его фамилию, она была странная, не то Молот, не то Колот, и напоминала прозвище или, как тогда говорили, «кликуху», хоть у нас, кубанцев, надо бы признаться, каждая если не вторая, так третья фамилия – и есть самая чистая «кликуха», - мы где-то чувствовали – оно, как тогда говорили, - носилось в воздухе, что-то особенное и даже страшное… И мы были правы: ведь их судьба и сегодня, спустя годы и десятилетия, всё так же закрыта для нас недомолвками, умолчанием, тайной чего-то, каким-то неявным флером некой загадочности и таинственности… Но мы-то не забудем – хотя всякое бывает, к сожалению, глядишь, изгладится из памяти и это!?. – зимних месяцев свободы и вольности «моряков» в нашей тогда заштатной Абинской!.. И, если разобраться, тихим ужасом веет от всего того, что было, только представив, как всё это было, и на что шли люди. Душа холодеет. Десант…
Как-то мы с Толиком Рязановым при очередной встрече земляков с Сергеем Степановичем заметили, как он, совсем неожиданно, прямо среди разговора, вдруг изменившись в лице – всегда такое красивое, на него можно было просто смотреть, любуясь, - оно вроде бы даже слегка потемнело, как бы затуманилось, улыбка, только что игравшая на его тубах, исчезла, и лицо стало серым, - сразу прекратил разговор, наскоро попрощался и ушёл…
Толпа разошлась, естественно, с некоторым неудовольствием – такого никогда не было, и это заметили не только мы, - ушли, ясное дело, и мы, огорчённые: Сергей Степанович, помню, рассказывал что-то весёлое и интересное. Пожалев о незаконченной беседе, Толик ещё поинтересовался: почему это он, взрослый дядька, так поступил?..
- Наверное, спешит куда-то, - высказал я первое, что пришло мне в мою голову. – А, может быть, ему уже и надоели эти разговоры?..
- Э, нет! – вдруг мне возразил Толик. – Тут что-то не то!.. Мой папа вот таким нетерпеливым и неразговорчивым тоже становится, но… когда у него болит голова…
Разговор тогда не продолжился, мы разошлись по домам – Толик жил, считай, рядом, в самом «центре», а мне надо было ещё пылить на Забалку, - но «зарубочка» от того нашего разговора, как говорят, осталась.
Знали бы мы тогда, отчего Сергей Степанович вдруг ни с того, ни с сего стал в тот день таким «нетерпеливым и неразговорчивым», как папа моего друга  Толика?.. Но мы не знали и даже не догадывались… Пожалуй, что и никто не догадывался… По крайней мере, в Абинской…

Начал за собой замечать это недомогание Сергей Колот, старшина 1 статьи Черноморского флота, в начале лета 1943 года, когда уже его лечение в госпитале, по всем-всем приметам, подходило уже к концу, а в воздухе Геленджика повеяло новыми, судя по всему, интересными и крупными событиями.
Вернее, даже не так. Впервые эту головную боль Сергей почувствовал сразу, как только его привезли с Малой земли. Но тогда всё было более или менее понятно. Представьте себе: вас, тяжелораненого, привезли – не сам приехал, а именно привезли, на носилках, - в госпиталь. И сразу, ещё даже до определения тяжести вашего ранения, до того, как вас уложили на свежую госпитальную койку, прямо на ходу вам сообщают весть – страшную, как сама смерть. Хотя, если говорить по-простому, то, как её, смерть эту самую, кто принимает, никто ведь и не расскажет, а вот шли на неё, в бою, - даже если считать, что это самое страшное, что страшней её уже на всём белом свете ничего и не бывает, - шли его товарищи – а вы ведь ничуть их не хуже, не слабее, - так как-то совершенно свободно и спокойно.,. И ничего, живут с этим спокойствием, считай, с середины 41-го.
А весть была такая. Два дня назад здесь же, в госпитале, умер майор Цезарь Львович Куников, командир десанта на мыс Любви, под городом Новороссийском. Это для всех, кто воевал на Малой земле, было, что тут уж сказать, действительно, самой страшной новостью. Старшина  Колот о том ранении Цезаря знал, слышал ещё в Станичке, где они то захватывали новую улицу, то были вынуждены отойти, чтобы потом вновь её захватить, уже накрепко. Слышал об этом он и тогда, когда его, то и дело теряющего нить сознания, как говорят, «тяжелого», имея в виду ранение, грузили на катер. Но он, как и все другие, верил в целительную силу госпиталя и талант врачей, в «непотопляемость» самого Куникова, надеялся, что тот, как было и раньше, выкарабкается…
Просто майор Куников был таким человеком, которому всё удавалось. Все ведь помнили, как в феврале, при высадке на берег, «сгорел» - другого слова тут ведь и не подберёшь,  - основной десант на Мысхако. Кто погиб при высадке, кто потом растворился во мгле полуострова, кого отправили назад, в Геленджик. Помнили и то, как именно в этот, самый неподходящий момент, Куников со своим отрядом двигался на катерах, считай, почти в сам город, чтобы в районе мыса Любви, рыбзавода или пригорода Станички, где это получится, высадиться и вцепиться в берег. И он высадился, он вцепился своим отрядом, он не ушёл оттуда. Мало того, он скоро принял второй, уже вспомогательный отряд, он своими боями отвлёк на себя немцев, он даже позволил высадиться всё-таки основному десанту на Мысхако, он… И что тут вело их, его «головорезов», как иногда то ли в шутку, а то ли и всерьёз, называли на Тонком мысу Геленджика первых  «куниковцев», неизвестно?.. То ли, действительно, слова клятвы, что дали они, то ли горечь за города черноморские – Одессу, Севастополь, Керчь да и Новороссийск, который, казалось, чудом не уронили, зацепились за, считай, последний «сарайчик». Но зацепились, не отдали… Теперь отобрать бы…
И вот теперь эта весть… Колот как-то сразу, ещё до осознания своей раны, своего состояния здоровья – ему теперь, как ему тогда показалось, до этого не было никакого дела, оно было вторым, неглавным, - главным была эта убийственная весть: их символ, флаг, их надежда и опора, их дыхание было убито, умерло в госпитале… Именно в этот момент Колот вдруг-то и почувствовал эту, внезапно возникшую боль.
Он застонал – застонал не от боли собственной раны, а она болела, куда же от этого деться, - от душевной боли, от бессилья, от своего отчаяния… Девчонки-санитарки поняли другое – они подхватили его тело, понесли, уложили на койку, стали хлопотать, перевязывать… А его собственная, физическая боль не так уж и волновала, не так и тревожила; так как он знал и чувствовал, что он поправится, молодой и здоровый – куда он денется?.. Его душу терзала, томила и рвала внезапная, такая вот неожиданная и совсем неизлечимая, как сама смерть, причём его собственная, когда уже ничего и не сделаешь – а что тут ты сделаешь – если  ты убит? – смерть командира…
Тихая и внезапная – вдали от фронта. Если бы там, у Станички, он бы понимал: там смерть есть смерть, а здесь, в госпитале – почему?.. Как?.. А?.. Зачем?.. В госпитале лечат, ведь здесь же выздоравливают…
Он мысленно старался представить, кто теперь будет на месте Цезаря Львовича, кто теперь поведёт их так, как умел Цезарь, и не находил никого. «Как же это его любимый командир, командир многих, кого он знал, мог и умереть?..» Командиров было много, они были просто отличными, прошли с ними, матросами, «огонь, воду и трубы», как в народе говорят, все они были и умелыми, и смелыми, по его оценке и анализу, решительными, толковыми и отважными, но все они не были ни Цезарем, ни Куниковым…
Он забылся, сколько часов пробыл в забытье, потом не помнил.
А палата, сразу, как только Колот затих, забеспокоилась. Сестрички шёпотом рассказывали, что раненый разговаривал – то ли уже во сне, то ли просто забывшись…
 - Как же так, Львович, как же ты не уберёгся?.. – слышалось бормотанье старшины. – Ты же нас как учил: всё держать во внимании. А сам?.. В бою мы же рядом были, заслонили бы, сберегли…  А мина… Мина, зараза, - её ведь не накроешь… Эх, Львович-Львович, знал бы ты, как нам без тебя уже плохо… И война, видать, ещё долго будет тянуться. Ты же всё умел да всё рассчитал, всё умел…  Как же так?.. За писателей беспокоился, чтобы они под обстрел не попали, а сам…  Не уберёгся…
А сосед по койке голоса старшины, говорит, не слышал, но видел, как тот ворочался, бился во сне, страдал…  И всё Львовича какого-то поминал…
- Это он о Куникове, о майоре нашем…  с Малой земли… говорил или думал, - сделал вывод врач, когда ему рассказали о поведении Колота.
- Ну, о Куникове мы все переживаем и плачем, - сказал другой сосед Колота, что справа. – Редкий был человек Куников… Редкой доблести и ума…
- Он, говорят, с ним ещё с Азова отступал, - заметил о Колоте ещё один из раненых. – У них долгая дружба была. Вот старшина и страдает… Ничего! – добавил он, помолчав. – Злее ещё будет в бою!.. Отомстит за майора… Я знаю их, десантников. Их, по-моему, так, без оружия  оставь, так они зубами будут рвать немцев!.. Беспощадный народ!.. После них немцам уж сплошная смерть!.. Пленных не берут… Но смелые – один ужас… Ничего не боятся…
Колот снова заметался во сне. Он, видимо, своей беседы с майором и не прекращал, всё ещё продолжал сокрушаться… 
- Ишь, как бушует!.. – с уважением заметил сосед слева.
- Сам видишь, крутой какой, - сказал другой, что лежал подале. – Душе его неспокойно…
- Выздоравливает, - убеждённо заметил сосед справа. – Ох, и положит он их, когда вновь на фронт попадёт!.. Помяните мои слова, я в людях хорошо разбираюсь!..
Колот забормотал – быстро, страстно…
- Мы тебя, Львович, не раз ещё вспомним в бою… Ты ещё повоюешь…  Нашими руками… Немцы, ты знаешь, не нарадуются… Ты с нами всю войну будешь… - старшина помолчал, потом сказал раздельно и как бы и не во сне. – Спи спокойно, майор Куников!..
Когда старшина Колот пришёл в себя, он почувствовал всё ту же боль и попросил какого-нибудь порошка. «От головной боли», - пояснил он просьбу находящейся почти рядом сестричке. Та принесла. Он запил принесённый и вытряхнутый в рот порошок из пакетика и вскоре почувствовал, что голова вроде бы успокоилась.
Появилась возможность думать. И он вспомнил, а потом, утром, при визите врача, даже сказал ему об этой внезапной, но такой привязчивой боли. В одном из боёв, там, на Малой земле, он, как он сказал, «схлопотал» было осколок в голову. Его вроде бы даже тогда «мотнуло», но он из траншеи не ушёл, не позвал санинструктора. «Если с каждым осколком бегать с криком, да всем – кто ж воевать будет?» - так он сказал врачу. А бой, как рассказал дальше старшина Колот, не стихал; немцы выжимали матросов из только что ими захваченной улицы, а приказ – то был совсем иной: расширять  надо плацдарм, теснить немцев!.. Разве же тут уйдёшь, даже если тебя вроде и «мотнуло»?.. Справа и слева трещали автоматы, ухали брошенные как нами, так и немцами гранаты, всюду слышались резкие голоса, мат и хриплое дыхание людей…  А главное: разум и душа каждого была – «И это ты запомни, доктор!» - сказал тихо Колот, - охвачена всеобщей задачей и даже, если хотите, мечтой – расширять и расширять плацдарм у мыса Любви, под Новороссийском… После того, как в другом месте, у Мысхако, главный или основной десант, считай, и не высадился, был встречен ураганным огнём врага и понёс потери. «Разве там было до того, чтобы бинтоваться?» - тихо спросил врача старшина Колот.
  Сейчас, когда вокруг гуляют люди и звучит музыка, можно  подумать, что тогда их вёл вперёд дух соревнования: «У них не получилось – у нас получится!..» Ведь в соревновании рождались, росли и старели…  Но этого, наивные люди, не было!.. Была только ненависть к врагу, желание, страсть – да нет, только лишь злость к захватчику, залезшему к нам в нашу жизнь, мирную и почти счастливую. Она охватывала все чувства матросов, одни обостряла, другие приглушала. Все помнили беседы с Куниковым, знали, что он в отряд не только отбирал тех, кто не боялся смерти, готов был жизнью пожертвовать во имя победы, но и в основном моряков-черноморцев, многие из которых пережили и тихий ужас оставляемой Одессы, и безмолвие и дым Севастополя, и схватки на Тамани, на высотах уже у Волчьих ворот, а потом, собственно, и на улицах Новороссийска… Парни помнили, как они отходили, среди притихших, замолкших домов, которые они помнили ещё радостными, полными смеха и голосов, без конца попадая в засады и окружения, как они  потом  выходили из них, где прорываясь с боем и хрипом: «Полундра!», а где так и проскальзывая, пользуясь знанием всех не только улиц и проспектов, но и проулков, дворов и переходов. Каждый командир старался сберечь людей – а как их сберечь, если впереди – огонь? Где группой в три-четыре человека, иногда хоть узнав: кто и откуда, а иногда, когда просто вид да пожатие руки говорит лучше других слов, так прорывались, и имени не спросив. А иногда, и не встретив никого – и в одиночку пробирались к морю. Моряки думали: немцу нужен город, а он, оказывается, их если так вроде и интересовал, то далеко уже не в первую очередь; Новороссийск оставался справа, на западном берегу бухты, а немцы упорно лезли к дороге вдоль восточного берега Черного моря
Там, где-то в районе цементных заводов, всё время гремел бой, там была жизнь, и было известно, какая, - когда на твоих глазах именно там «клевали» вражеские самолёты из города невидные «наши» позиции. И все, кто где-то отстал или попал в окружение, все – кто как мог! – стремились именно туда, прокладывая себе путь пулями и гранатами. А если пули и гранаты всё же кончились – а они кончались! – тогда выручал подобранный где-нибудь на уже затихшем побоище немецкий «шмайсер». Если везло, отставших, часто израненных, боем рассеянных подбирал то ли случайный, то ли специально направленный командирами то ли катер, то ли мотобот; он отвозил всех подобранных к 9 километру, на переформировку, а кому не везло, тот сам продвигался, прорывался сам, иногда надеясь только на нож…
Потом именно эти, прошедшие не один раз тропою смерти, рвались в отряд Куникова. Они держали и расширяли плацдарм.
После разговора у койки Колота и слов сестрички о том, что он только что попросил у неё порошка «от головы», как сказала она, врач задумался и потребовал  старшину на осмотр. Он проанализировал поведение раненого – оно было обычным. После выхода из боя бойцы ещё долго, даже в госпитале, «воевали»: шли в атаку, ругались, кричали. Но эта его просьба  «порошка от головы» наводила доктора на мысль, что он о Колоте пока что знает не всё. Скорее всего, решил доктор, рана на теле старшины, которую обработали, - далеко не единственная…
Сергея Колота тянуло в сон. Но – не получилось поспать: врач срочно потребовал нового, как ему сказали, «из тяжелых с Малой земли», на полный осмотр.
Во время осмотра старшина держался бодро, говорил, что он почти здоров, вот только чуть отоспится-отлежится и всё – готов хоть на Малую, хоть на какую другую землю… И вдруг он скривился от боли – стоило врачу дотронуться до его головы.
И врач узнал о головной боли, а, осмотрев голову старшины, увидел следы раны; узнал, что тогда, в подвале дома, куда его всё-таки «затащила» медсанинструктор, он «увернулся» не только от отправки его катером с переднего края, в Геленджик, но и от перевязки, очень браво усмехнувшись: «А где его, переднего края, нет?..» Тогда она всё-таки усадила старшину на случайный ящик, осмотрела голову, промокнула рану тампоном, смоченным в какой-то жидкости. Он и сейчас помнил, что тогда кожу жгло… Но тут прорвались немцы, и сразу же старшину буквально сдунуло с места – он убежал на «пятачок», где сражались его товарищи   Потом, в бою, для его переживаний места просто не было. Так старшина, вернее его голова в тот день «отделалась», вернее, обошлась только примочкой.
Сейчас врач увидел затянувшуюся рану, почти незаметную простым глазом. Потом, через неделю, её, на всякий случай, зашьют, и старшина вскоре забудет о ней.
… Был обычный весенний день, самый канун Первомайского праздника. Светило теплое геленджикское солнце, за окном тихо шумело Черное море, слышались обычные голоса. Старшина Колот проснулся в прямо-таки очень хорошем настроении. Не беспокоила рана, совсем не тревожила голова, и самочувствие было уже почти праздничным. Обитатели палаты, что встали ещё раньше Колота, обменивались новостями, делились снами, слухами и предпраздничными делами. Кто уже прошёлся по аллее за корпусом, говорил о том, что, надо же, на деревьях зазеленели листья – оказывается, война вот она, а природа, как и раньше, живёт и даже вот, пахнет… Кто-то вспомнил, как встречали этот майский праздник до войны; выяснилось, что везде по-разному, но всегда – интересно и радостно. Житель глухой алтайской деревни  вспомнил всенародную демонстрацию: всегда с флагом, цветами, а с тех пор, как колхозу выделили трактор – и с трактором. Он всегда ехал всех впереди.
Кто-то вспомнил, как он играл в этот день на гармошке, исполнял в основном частушки – весёлые, озорные, как он сказал, «ершистые и очень забористые»… Кто-то стал выяснять, что это значит – забористые?.. На заборе написанные, что ли?..
А один тяжелораненый, всегда молчаливый, вдруг вспомнил, что он – новороссиец, всегда в этот день он шёл по главной улице города со своими друзьями с завода… «Интересно, - вдруг спросил он, - как там она, наша улица?..»
А Колот вспомнил, правда, вслух почему-то говорить об этом не стал, может быть, не решил после вопроса об улице, кто его знает? Вспомнил, как в Абинской этот день последние годы перед войной – правда, в те, когда он там был, - а он ведь служил во флоте! – все встречали на стадионе: играми, спортивными упражнениями, схватками в борьбе.  А потом все, в том числе и взрослые, и он, кстати, тоже, ели мороженое, такие кружочки, с обеих сторон их поддерживали вафельные монетки. Мороженое надо было вылизывать между вафельками. Потом их можно было съесть, он это помнил, они просто приятно хрустели на зубах… Колот не успел досмотреть картину из своего прошлого – кто-то, перекрывая остальных, вдруг начал рассказывать, как в госпитале, правда, не в этом, в другом – он как раз там после ранения в бою лечился, - в этот день их угощали вкусными булочками…
Колот вдруг усмехнулся по поводу вкусных булочек. «А вот у нас, в Абинской, все помнят другое, - подумал он. – Раньше, рассказывали старики, абинчане гуляли вдоль берега реки, ходили, семечки щёлкали, песни пели. При нас вот мороженое в моду вошло. А что дальше будет?.. Что после нас?..» Но не успел. Он только подумал, как всё вдруг повернулось прямо к завтраку, как вдруг заметил – вот что значит хорошее настроение! – что госпиталь вдруг зажил чем-то другим, более торжественным и весомым, чем его мороженое и булочки. И он уже хотел поинтересоваться, чем это охвачен госпиталь, хотел было встать и пойти узнать, что там, как вдруг дверь палаты широко распахнулась, и в неё вошёл главврач-полковник, он был радостно-возбуждён, даже всегда застёгнутый его халат был распахнут, полы его легко ходили. Он вошёл и встал.
- Товарищи выздоравливающие! – дрогнувшим голосом сказал врач- полковник. – Вы привыкли меня недолюбливать. Да и зачем меня вам всем любить? Я вас, вместе со всем персоналом, лечу. Прописываю разные там процедуры. Не спешу выписывать вас, если вижу, что вы ещё совсем не выздоровели. Часто из-за этого мы с вами ссоримся. Но я не о том. Сегодня у меня особое поручение. Вы почти все с Малой земли, хорошо знали майора, Цезаря Львовича Куникова. Он был вашим героем, вашим командиром. Некоторое время назад, вы это все знаете, он скончался в нашем госпитале. Мне очень жаль… - он помолчал минуту, потом продолжил. – Но я сегодня о другом! – голос его заметно изменился, построжал. – У меня документ! Вот он, читаю… «Майору Цезарю Львовичу Куникову, командиру десантного отряда морской пехоты Новороссийской военно-морской базы, заметьте, Черноморского флота от 17 апреля 1943 года присвоено звание Героя Советского Союза!..» – полковник помолчал. – Ура, товарищи!.. Я рад за всех вас… Подвиг вашего любимого командира оценен страной и её Верховным руководством!.. Поздравляю…
В палате на миг повисла тишина. Только на миг! И тут же она вдруг взорвалась сразу почти всем– аплодисментами, криками «ура», возгласами, движениями. Кто мог ходить – тот вскочил, многие подняли вверх руки, многие плакали от радости и горя: Куникова больше с ними не было!..
Побушевав с минуту-другую вместе со всеми, Колот лёг лицом к стене и затих. Он вдруг сам заметил, что он тоже плачет… Причём, горько, тихо  и безутешно.
Палата стала медленно утихать. Между прочим, как я думаю, не без помощи старшины Колота. Все в палате уже знали о дружбе старшины и майора, все, кто все дни лежал с ним, помнили, как переживал старшина первое известие о смерти Куникова, не осталось без их внимания и его поведение сегодня. Палата успокоилась. Кто просто затих, кто прекратил разговоры, кто, что были побойчее и поздоровее, ушли на улицу, кто-то, может быть, даже и за ограду, в «город»…
Молча выплакав своё «сиротство» -  а он как-то уже здесь, в палате, сказал в разговоре с одним из своих соседей, что после смерти Куникова он, старшина Колот, «стал круглым сиротой», до того он считал майора родным человеком, «хоть и был знаком, как он тогда говорил, с ним не больше, чем все другие», - старшина затих. Он, выражаясь, особым поэтическим словом, «полуплакал, полуспал»… Идти на завтрак ему не хотелось, и он окунулся снова в свои воспоминания… О майоре Куникове…
 Постепенно выздоравливая, Колот частенько «отбывал» в город – благо, он, город, был сразу за забором госпиталя. Там, на шумной прифронтовой улице Геленджика шла обычная жизнь. Там встречались старые друзья и заводились новые знакомства, вспоминались былые встречи и разговоры, узнавалось, кто жив, а кого – уже и нет.
Колота поразило: если менее года назад, оказавшись на госпитальной койке и вырвавшись «на улицу», он, слыша разговоры, иногда просто ужасался тому, как много друзей его было «уже», то сейчас и он, и другие выздоравливающие весть об этом воспринимали куда как спокойнее, он думал: мы, что, уже так свыклись с потерями, что даже и не переживаем, или сегодня наши потери куда ниже, чем были раньше? Он недоумевал: «Что, друг, потерянный вчера, для меня был дороже потерянного сегодня?.. Быть этого не может!» Но он понимал: в людях что-то произошло. Они стали твёрже духом, сильнее волей. Делал выводы: «В том же прошлом году в основном мы интересовались, куда добрался немец. Сегодня мы думаем совсем о другом». Сомневался: «А о чём другом? Вот ты, старшина Колот, о чём ты сегодня думаешь?» И он внезапно понимал: он думает о своей Абинской, её больше месяца назад освободили. А вот жива ли мать, Варвара Ивановна? Живы ли сёстры, брат?.. Он негодовал: до его Абинской было, если через горы, то совсем ничего. За день дойти можно. Но между нами – фронт. И невольно возникал вопрос: «До каких пор немец будет сидеть в Новороссийске, под Крымской? Это же рядом. О чём думают командиры?» И он понимал: «Вот в чём вся разница! Год назад мы только и думали: где и когда мы, что называется, встанем? Где мы упрёмся и дадим врагу по его зубам?.. Сегодня нас интересует другой вопрос: когда мы пойдём на запад? Враг встал, дальше идти не может, мы его бьём. Но когда, когда погоним? Когда Новороссийск, наконец, сбросит его ярмо?..»
И слух Колота начал ловить новые сигналы, что как-то доходили до улицы. По обрывкам разговоров, по морским патрулям, по вереницам штабных машин, по какой-то особенной подобранности офицеров старшина начинал понимать, что это что-то серьёзное, но пока оно, как говорят, в тумане… И вдруг Колота, как говорят, осенило. Он понял, каким-то чутьём почувствовал, что будет десант. Он даже вспотел от неожиданности своей догадки…
«Но как десант, когда нет в живых Куникова?.. Кто его заменит?.. Ведь тогда, в феврале, он был главным…Как не считай, как не крути… Если бы он, Куников, тогда  не кинул, как чёрту в зубы, говоря по- казачьи, свой отряд на мыс Любви, я бы «на Мысхако не поставил…» Хотя я понимаю: первый бросок Куникова был как жест отчаяния; «сам погибай, а товарища  - своего!   - выручай…» И жест-поступок  - сработал… Немцы засуетились…А приём второго отряда – это был уже козырный ход Куникова. .. Немцы тогда дрогнули… И Малая земля стоит!..»
И старшина вновь начал думать и вспоминать своего погибшего командира. Вспоминал, уже почти выздоровевший, вновь до головной боли. Вспоминался Куников старшине и на улицах Станички, а ещё больше – в отступлении с Азовского моря, иногда личной встречей, общением, чаще – чьими-то рассказами, подчас даже байками. Старшина не гнал от себя эти воспоминания, напротив, он их словно бы мобилизовал. Видно, ему нужно было вновь пережить всё, что было как-то связано, скреплено с именем Цезаря, не затвердить наизусть, а прочувствовать, как бы примерить на себя его жизнь, его мысли. И  тут он чисто случайно   на улице Геленджика узнает, что, оказывается, формируется батальон имени Цезаря, куда  берут только тех, кого отбирал Куников… Сразу же возникает единственная – другая даже не рассматривалась и не принималась, она даже не упоминалась, - мысль: надо попасть в этот батальон. Параллельно этой мелькнула весёлой искоркой мысль, гордая такая: «Я так и знал!» Но она сразу же, как говорят,  затушевалась, сменяясь другой, тревожной: как? Как попасть?..
Быстренько добравшись в госпиталь, Колот сразу же обратился к своему лечащему врачу с прямо-таки настойчивой просьбой о выписке.
- Что случилось?.. – изумился доктор. – Что за спешность?.. Старшина! Уж не задумал ли ты жениться?..
Старшина смешался, замолк, стушевался… Скорее всего, он не умел врать. Поэтому, минуту помолчав, он рассказал всё начистоту: и о батальоне имени Куникова, и о своем намерении туда попасть…
Теперь замолчал – и тоже надолго, - доктор.
Дело в том, что он провёл ряд консультаций, связанных с ранением Колота, и они были, как бы сказать помягче, неутешительными. Ему не хотелось посылать этого храброго, судя по всему, старшину снова в бой. По- хорошему, старшину следовало бы «комиссовать», т.е. признать негодным к флотской службе и отправить домой: осколок в голове у Колота, судя по всему, был. И никто – так, по крайней мере, сделал заключение врачебный консилиум, - не мог сказать, как он себя поведёт впредь. Человек с такой раной может прожить долгую жизнь…  А может и упасть завтра замертво. Тем более, что работники госпиталя о новом, только формируемом батальоне знали всё: и кто там будет, и где он будет воевать. И это место будет не самым спокойным на земле…  Но – на улице пока не мирное небо, а на календаре, считай, середина 1943 года и за 20 вёрст на север от Геленджика «стонет под немцем» город Новороссийск, в который скоро будет выброшен десант с одной, всего одной-единственной целью: освободить город. И это – врач знал! – будет сделано, несмотря ни на что!.. И – и это врач тоже знал, - этот старшина, с пробитой на Малой земле головой, хорошо, если там всё-таки нет осколка, если самое страшное для него – головная боль, - туда и рвётся, и, скорее всего, будет…  И он обещает старшине свою помощь.
А старшина Колот вспоминает и слушает свои воспоминания. Он вспоминает, как набирал Куников перед десантом под Новороссийск свой отряд, он помнил, как тот, если была такая возможность, а если её не было, он устраивал её, но встречался с каждым бойцом, при этом беседовал долго и задушевно – и это было  так понятно: командир должен быть уверен в том, что его боец скорее погибнет на месте, чем пропустит врага или отступит. Старшина  вспомнил, как Куников учил их, будущих десантников, будущих «малоземельцев», как они штурмом брали берег, иногда прыгали и плыли к нему – это на тот случай, если катер не сможет пришвартоваться к берегу, - как они форсировали речку, как учились одной гранатой усмирять пулемёт, как учились работать ножом – в Фальшивом Геленджике у него, говорят, была мастерская по производству ножей – как учили день, даже куда больше, обходиться без обеда, как… А до этого Куников обычно советовался с прежним командиром будущего десантника о его характере, других его  качествах. И брал только тех, кто не подведёт. Старшина Колот помнил своих товарищей, как он потом, уже после войны, говорил: только смелыми, дерзко-бесстрашными, готовыми на любой подвиг. Главное: они никогда нигде не терялись в бою, всегда были готовы на самопожертвование. Их можно было назвать и «смертниками», но они были людьми, готовыми на подвиг, а не просто на смерть. Каждый из них был готов если и погибнуть, то, захватив с собой как можно больше немцев. По воле старшины, все они – и живые, и уже мертвые, - прошли в это время перед его внутренним, как принято говорить, взором. По всей общей дороге –  и на Азовском море, и на лиманах Тамани, и уже в самом Новороссийске, - где они держались за каждую высотку, каждый окоп и траншею, даже и тогда, когда их уже и держать было некому…
Где-то через два-три дня, вернувшись «из города», Колот был приятно удивлён.  Это всё случилось, когда его лечащий врач просто сказал ему, что он просьбу старшины Колота выполнил. Колот на радостях пожал руку врачу, станцевал какой-то замысловатый «гопак», как он потом говорил, а двух не то санитарок, не то сестричек, оказавшихся рядом, крепко-накрепко расцеловал, отчего те даже завизжали на весь госпиталь.
И тут же он «выпалил»:
- А я в городе узнал точно, что десант будет. 255-ю  бригаду сняли с плацдарма!.. Якобы на отдых, ага!..  А их уже на Тонком мысу тренируют!.. Всё сходится, доктор!.. Улица никогда не обманет!..
- Но откуда «улица» всё знает?.. – удивился доктор. – Это же, как я это понимаю, тайна!.. Как мне сказали, военная!..
- Знаете, доктор, - сказал радостно Колот, - я вам расскажу про тайну… Когда мы только у Станички зацепились за берег… Даже не за берег, а за пару камней, за которые мы спрятали нашего радиста, знаете, что он передал открытым текстом!?. «Десантный полк высадился благополучно, без потерь, продвигаемся вперёд. Уничтожили две огневые точки. Жду подброску…» Мы потом этот текст выучили наизусть и запомнили на всю жизнь!.. Видите, их у меня не выбили ни раны, ни головная боль!.. Тайна, дорогой доктор, бывает разной…
А в «полку», как говорил старшина 1 статьи Колот, было-то всего-навсего 300 бесстрашных матросов. С автоматами, гранатами и ножами… Это потом на этом плацдарме окажутся и пулемёты, и артиллерия. Но зато как задрожали немцы, когда узнали, что высадился целый полк! Десантный!
Старшина Колот сразу же заторопился с выпиской. Но доктор охладил пыл воина.
- Я обещаю тебе, Сергей, что ты уже числишься в батальоне имени Куникова, - сказал он. – Тебя записали в группу капитана Ботылева. Но я договорился, что выпишу тебя только абсолютно здоровым. Не просто: руки-ноги - на месте, голова - варит, и всё!.. Нет, мне так надо, чтобы тебя там, в нашем Новороссийске, ничего не отвлекало, чтобы никакая боль даже и не напоминала о себе… Ты понял?.. – и он сказал, как отрезал. – Курс самой сверх- активной терапии. И никаких головных болей… Иначе не выпишу…
Старшина, чертыхнувшись про себя, сел. Он был переполнен через край нетерпением. Он уже рвался на тренировки.
- Не сумуй, - посоветовал раненому врач. – Ты весь курс тренировки, что сейчас проходят бойцы Ботылева и 255- я бригада морской пехоты, прошёл, считай, дважды: раз, готовясь с Куниковым, и два – сражаясь в Станичке… Ты что-нибудь забыл?.. Ты что-нибудь хочешь новое узнать? Какие тебе ещё навыки, какие знания нужны? Тебе нужно прежде всего лишь здоровье!.. Ты –куниковец, которого я знаю. Орденоносец. У тебя  всё: знания, умение, жар,  навыки, азарт – всё это при тебе… Тебе надо окрепнуть физически, ожить… Выписываю тебе самый полный набор снарядов в нашем тренажёрном зале – заместо тренировок на Тонком мысу. Потягай гири, штангу… Помни: твоя граната должна лететь дальше всех!.. Ты понял?..
- Так точно! – ответил по уставу, повеселев, старшина Колот, поймав, как это он умел, самое главное в речи доктора. – Моя граната…  Это уж я умею!.. И даже умел и раньше. Знаешь, док, я в детстве жил в своей станице Абинской – это рядом, за перевалом. Может, даже за двумя. Я там родился. Жили мы у самой реки, а она…  Это прелесть: чистая, всю рыбку видать! А какая рыбка!.. Шемая – слыхал про такую?.. Рыбец – вся чистый жир, прямо светится!..Другие есть тоже – голавль, усач…Что ни поймаешь – пальчики оближешь!.. Утром, бывало, глянешь, на всей речке рыбаки сидят…  Есть юноши, есть просто дети, а есть и рыбаки – с усами, голова под брылём, в теньке трубка-носогрейка… Дымком потягивает над водой… И прохладой – речка-то ведь горная, с гор бежит… Так вот, я, когда в школу пошёл, на берегу всегда бегал, зарядку делал…Упражнения сделаю, ополоснусь, стоя на двух камешках, как наш радист в Станичке, и бегом в школу… А потом рядом стадион построили, забором обнесли, ворота красивые сделали, а внутри места разметили, где прыгать, где бегать, где гранату метать… Ну, я прыгать и бегать любил не очень, громоздкий, видишь, я какой… А вот гранату метать – это моё!.. Умею… Хоть одну, хоть целую связку – мне всё нипочём… Я, когда молодым был, у нас, в Абинской, дальше меня никто не мог метнуть… Никогда, правда, не думал, что пригодится…
- Вот и хорошо, - сказал доктор, намереваясь закончить разговор. – Я «на улице» слыхал, что там это будет в деле…Карманная артиллерия – для вас, по крайней мере, вначале, сразу после высадки, будет основной…Так что ты не спеши, расти мускулатуру…
- А это что?.. – Колот поиграл мускулатурой руки. – Это что, сопли, по-вашему?.. Мы, док, все в норме… Что жизнь такая, что питание, какое?.. Верно, флотское!.. Пехоте-матушке до нас далеко, что верно, то верно… Жаловаться грех… В десанте, правда, бывает по-разному, тут уж ничего не скажешь: десант есть десант… Как это раньше говорили: или грудь в этих, в крестах, или голова – в кустах… А знаете, док?.. – спросил старшина Колот. Видимо, он совсем не хотел заканчивать общение. – У нас, когда мы были уже на цемзаводе, был один специалист… Первый класс, скажу я вам… Он с утра брал ведро гранат и шёл на позицию. А позиция у него была на третьем этаже… Он там сидел и бросал гранаты вниз, на головы немцев… Его артналёт продолжался часами… Граната, брат, это снаряд ближнего боя… Ближе гранаты – только острый нож…
Он ушёл в палату и лёг, переполненный «по самую макушку» очень  приятными  мыслями и радостным нетерпением скорого ухода из госпиталя.
Принесли почту. Она доставила Колоту несказанную радость: пришло письмо из Абинской, от мамы. Мама писала, что, наконец, Абинскую освободили – он об этом, естественно, знал и давно, просто его письмо, видно, долго ходило, - они уже, было, истосковались, так долго, почти месяц, войска, как написала Варвара Ивановна, «топтались» перед станицей.  Жить стало особенно опасно, хоть у них в доме и «стоял» какой-то немецкий офицер, когда кто-то, как мама написала, «донёс» немцам и полиции, где служит её сын, они всем говорили, что Сергей поёт в хоре, а немцам говорят: он моряк… Вот немцы и «взбесились»: «матрос», полосатая смерть, говорят, семью надо «пух-пух». Спасибо, один полицай оказался вдруг знакомым Сергею, он пришёл и сказал: скоро все семьи красноармейцев и партизан или расстреляют, или вывезут в Германию, «а ваш сын – моряк», сказал полицай. Так вы хоть куда-нибудь  спрячтесь – ведь оставаться здесь опасно»… «Сейчас, правда, всё хорошо, нас не тронули», писала Варвара Ивановна, разрушений много, рядом, в школьном дворе, был лагерь – там немцы держали, в основном, молодых – их гоняли на строительство укреплений. Недавно, говорят, освободили Крымскую. Мы живы, здоровы. Будь здоров и ты, сынок Серёжа…»
Колот быстро пробежал глазами листок раз, другой, даже понюхал его – но листок почему-то пахнул табаком, наверное, почтальон был курящий, - «А что, ему можно, - усмехнувшись, подумал старшина, - он же не десантник!..» Он снова, уже не торопясь, прочёл весь текст, ища какую-нибудь зацепку, недоговорочку… Представил себе состояние своей, всегда прежде всего его боевой мамаши, её насмешливый характер, подумал, как она выдержала присутствие дома немецкого офицера, положил письмо на грудь и закрыл глаза…
И сразу оказался… в Абинской. Нахлынули думы, послышались голоса. Он вспомнил свой дом почти рядом со стадионом, вспомнил, как скрипела дверь: её почему-то всегда все забывали смазать. Может быть, забывали, а, возможно, и нет – просто всем домашним нравилось, что она скрипела . Отец Сергея ещё до войны говорил: «Дверь заскрипела – и ясно: ты – дома…» У них, оказывается, раньше скрипели ворота. Это был как бы такой знак: если ворота заскрипели – значит, хозяин вернулся, теперь все дома… Вспомнив об этом, Сергей улыбнулся и закрыл глаза.
- Письмо, наверное, из дома?.. – спросил сосед справа. – Почитать будет можно?.. Мне-то из дома не пишут, дом где-то на Украине… А цел ли?.. И все – живы ли?..
- Почитай, - разрешил старшина. Он протянул письмо соседу, а сам вскоре заснул – видимо, письмо, как бальзам, подействовало на Колота. Или сделал вид, что спит, - кто же теперь и скажет, как оно было?.. Во всяком случае, он как бы выключился. Для него куда-то как бы отодвинулся шум и говор людей в палате, исчезли её запахи…
…Перед ним катила свои воды речка Абинка… Вода была быстрая, весенняя и большая. Видно, в горах таял последний снег. Только вчера-позавчера в станицу вернулись, наконец, партизаны, из-за речки – там был центр станицы, магазины, торговая площадь, южнее там дымили трубы производства Кургузовых, - доносились звуки гармошки, песни… Иногда где-то грохнет одинокий выстрел. Приход партизан просто «вымел» остатки  деникинцев, а их в станице, говорят, собралось много, со всего юга России, и даже из-под Саратова, из Воронежа, много донских казаков, кто на коне, кто в повозке, все потянулись в сторону Новороссийска… Куда-то исчезли и местные казаки, видно, перепуганные тем, как лихо ворвались в станицу красно-зелёные – в большинстве это были местные парни и мужики.
В станице опять «революция», как говорит отец десятилетнего Сергея, «дядя Степан», как называют его соседи, дальние и ближние. Это когда к их двору, парой быков, под крики «цоб-цобэ», ватага мужиков притащила, видимо, заглохший трактор. На вопрос вышедшего «дяди Степана» - «а почему я?» все услышали исчерпывающий ответ: «бо бильше никому!» А когда через пару часов «дядя Степан» что-то там сделал, и трактор снова затарахтел, он, Серёга Колот, уже пионер, с гордостью ехал на тракторе, сидя на его крыле, до самого правления… Вот его, Серёжку, в строю таких же, как и он, принимают в пионеры. Они все радостно поднимают руки в дружном приветствии. Кому-то это не удаётся, ему подсказывают, помогают даже. Вот он, уже юноша, приносит домой документ – свидетельство об окончании семи классов абинской школы… Вот он уже учитель, читает детям какую-то книгу, названия не разобрать – книга завернута, для целости и сохранности, в газету… Вот он в кругу юношей и девушек, он – второй секретарь райкома комсомола… Вот он, в кругу друзей и родственников, уже стоит на абинском вокзале, рядом у его ног – небольшой чемоданчик. Его провожают, он машет из двери вагона рукой. Поезд, и это видно, уходит в сторону приморского Новороссийска… 
Все эти кадры, что якобы мелькают перед внутренним взором старшины Колота, время от времени, как бы напоминая о том, что время идёт, «летит», чередуются кадрами речки, что всё так же несёт и несёт прочь свои воды. Вот она, вода, то серебрится и что-то бормочет на камнях, а вот, в глубоком даже на вид омутке, куда-то уносит опавший лист, вот она синеет далеко внизу под мостом, по которому с грохотом проходит поезд, а вот она же, привольно раскинувшись по широкой пойме, тихо несёт воды среди кустарника-речного лозняка, стеблей камыша, дремлющих старых деревьев…
А вот  и он, Сергей Колот, уже старшина, в флотской одежде: набекрень бескозырка, ветер играет флотским воротом, волной тельняшка на груди, флотский ремень… А где это он уже такой, Колоту доглядеть не дали: юная сестричка, легко дотронувшись до рукава его больничной пижамы, позвала:
- Поднимайтесь, старшина, вам на осмотр пора…
- Не дала сон досмотреть, красавица… - ворчливо, но с улыбкой – сон, скорее всего, ему нравился, - произнёс старшина, просыпаясь. – Такой сон перебила… Не прощу! – произнёс он, погрозив ей пальцем, вставая. – Такой сон…
- Что снилось-виделось, старшина? – спросил сосед, явно отвлекая внимание старшины от зардевшейся от смущения  сестрички. – Хорошее или не очень?..
- Жизнь моя, представьте, вся прошла перед моими глазами… И – моя родина, станица моя, речка, где я вырос!.. Хороший сон… - подвёл итог сну Колот,  - сон на осмотр…
- Пусть тебе, старшина, и осмотр таким же будет!  - пожелал сосед и положил на подушку Сергея письмо.
А когда тот вернулся, сосед снова повернул к нему голову.
- Слушай, старшина, так что ж тебе снилось?.. Я письмо прочитал… Трудно им там было, в оккупации… Я о своих думаю, с ужасом, признаюсь тебе… Это сколько же им ещё терпеть?.. Расскажи сон!.. Порадуй душу…
- Когда будили – помнил…  Даже имена некоторых друзей вспомнил…  А сейчас, извини, но ничего вспомнить не могу. Как будто я и не спал…  А, может быть, я и не спал?..
Колот помолчал. Молчал и сосед – то ли растерялся от такого ответа, то ли обиделся…
-Мы идём в бой! – вдруг сказал Колот, причём, громко и раздельно. Сосед  даже на локте от неожиданности приподнялся. А старшина меж тем продолжал. – «Идя в бой, мы даём клятву нашей Родине в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы… Волю свою, силы свои и кровь свою каплю за каплей мы отдадим за счастье нашего народа,  за тебя, горячо любимая Родина…»
Только сейчас Сергей Колот вроде бы оглянулся вокруг и смутился: все в палате, кто, так, привстав на локте, как сосед, кто, просто повернув голову, смотрели на него.
- Вот это я помню, помню, как свою фамилию  - С. Колот! – ставил на листке… А что видел во сне – не помню… Содержание помню – это была моя жизнь… А её ведь не перескажешь… Мы её живём…
-А что ты только что прочёл? – вдруг спросил чей-то голос из дальнего угла. – Это же что – молитва такая, что ли?..
На него сразу же зашикали, кто-то даже закричал. Потом все загомонили сразу. И было видно, что в палате большинство раненых знали и о храбрых малоземельцах, и об их клятве. Один старшина Колот, прочтя отрывок – наверное, что запомнил, ведь заучивать клятву наизусть никто не требовал, - замолк и даже не посмотрел в сторону спросившего. И долго он лежал так, словно ничего и никого вокруг и не замечал. 
Потихоньку шум в палате стих. Кто-то порывался идти «поговорить» с человеком «из угла», кто-то остановил «миротворцев», а кто-то толково, в трёх словах, просто объяснил, что это была клятва людей, идущих на верную смерть.
А когда пришла пора идти на ужин, Колот встал и, вместо того, чтобы идти в столовую, пошёл в дальний угол палаты.
- Сейчас старшина покажет мужику «молитву»… - проговорил негромко сосед Колота, что был справа, тот, что читал его письмо. – Видно, письмо его «достало». Я читал и знаю, что только случайно его семья осталась жива… Была на очереди или на расстрел, или на вывоз в Германию… За то, что сын – моряк… Тяжёлое письмо…
- Ты только не дерись… - попросил «голос из угла», когда Колот неожиданно надвинулся своей громоздкой фигурой на лежащего раненого. Голос был робким – видимо, сам вид Колота так расстроил «углового», что он даже и не подумал встать и уйти в столовую.
- Ты, что, дурак?.. – спросил Колот. – Я, что, так уж похож на человека, способного ударить больного?.. А из-за чего?... Ну, сказал ты, не подумав, прямо скажем, глупость… Ну, и что?.. Из-за этого, как ты говоришь, с тобой драться?.. Драться, братец ты мой, нам надо только с врагом, ясно?.. А так, зачем?.. Я всё понял: ты здесь недавно, всего несколько дней, скорей всего, в первый раз, многого не знаешь… На тебя крикнули, ты уже и боишься… А чего?.. Я скажу так: я здесь случайно… Я когда шёл в десант, я и не думал оттуда вернуться…Никто не думал – мы такие люди… Нам умереть за Родину, это как бы тебе сказать?.. Я не знаю, как там вы, пехота, воюете, а мы идём в любой бой, как в последний… Понял?.. А насчёт молитвы, так мы же коммунисты, в бога не верим, только в себя!.. Я понятно говорю?..
- Понятно… - прошептал раненый.
- Вот и хорошо! – воскликнул Колот. – Вставай, пойдём в столовую… Ужин у нас флотский, добрый… Чтоб фашистов бить…

А в это примерно время, в один из августовских дней 1943 года под станицей Холмской на командный пункт Северо-Кавказского фронта съезжались руководящие люди армий фронта. Рукопожатья, рука к козырьку, возгласы приветствий, лёгкий смешок, короткие фразы… Все офицеры прибыли по срочному вызову командующего фронтом, все радостно возбуждены, все чувствуют: позвали не на посиделки, видимо, предстоит большое дело…
В большой палатке командующего, где все собрались и расселись, негромко, вполголоса переговариваясь, всюду: на стенах, на столбах и даже на проёме окна, – развешены карты и схемы. На них яркого и сочного цвета выделяются, прямо- таки господствуют на всех бумагах, острые красные и жёлтые стрелы. Они, будто бы горя, буквально пронизывают Новороссийск – он сегодня в центре внимания целого фронта, - затем словно прожигают плоский Таманский полуостров, нетерпеливо воткнулись в тело Крыма. Даже случайно зашедший сюда человек всё сразу бы понял и почувствовал, каким нетерпением охвачен человек, раскинувший так решительно свои мысли и чувства, настолько ему не сидится на месте. А в палатке не было случайных людей. Все сразу поняли: на этом участке фронта предстоят большие и очень долгожданные события. Все чувствуют радостное возбуждение, В таких вот случаях говорят: руки чешутся…
В палатку входит группа оживлённых генералов. В их почти центре – представитель Ставки Верховного главнокомандования Маршал Советского Союза Тимошенко. Он тепло со всеми здоровается.
Совещание открывает командующий войсками фронта генерал Петров. Он почти сразу же – нетерпение фронта чувствуется в поведении каждого, оно буквально разлито в воздухе, кажется, что сейчас чиркни спичкой – вспыхнет огонь, - объявляет о предстоящей, и судя по всему, долгожданной Новороссийской операции. И сразу же конкретизирует её.
- Новороссийск должен быть взят, - негромко говорит Петров, - мощным комбинированным ударом с суши и  моря, - и он ставит чёткие и главные соответствующие задачи перед каждой армией и всеми родами войск.
- Исключительная задача, - голос Петрова звучит приглушенно, но чётко и внятно, - стоит перед Черноморским флотом: высадить в Новороссийск десант…Прямо в Цемесскую бухту.
Командный пункт командующего фронтом штабные работники армий и соединений покидают уже в темноте…
Проходит неделя-другая, и, легко, тепло и весело попрощавшись с врачами и сестричками,  кинув на плечо свой полупустой, тощий вещмешок, старшина Колот покинул госпиталь, ставший для него родным, отправляясь в расположение батальона имени майора Куникова. Это -  недалеко, час, а то и полчаса всего ходьбы, и Колот уже  - в расположении тенистого и тихого «Хозяйства капитан-лейтенанта Ботылева». Пришедшего дружно встречают на КПП, многие морпехи ему не просто знакомы, а друзья – боевые, верные, закалённые, с которыми вместе прошли многие бои и километры по Тамани, и людские потери, сразу же – радость встречи, восклицания, рассказы, охи, шутки, расспросы, объятья!..
Короткое представление капитан-лейтенанту:
- Здоров, бодр, прибыл для дальнейшего прохождения службы… Старшина Колот.
А дальше – всё быстро… Крепкое рукопожатие, короткий прижим – плечо в плечо, - и так понятная обоим мгновенная и неумолкающая скорбь по Цезарю Львовичу…  И – сразу же: «Ты назначен командиром штурмовой группы…» Всё произошло в считанные минуты, без лишних разговоров и инструкций: матрос прибыл в родной коллектив…
В «полуэкипаже» - так флотские называли свою казарму, в которой они жили, ему тут же указывают койку, он её занимает, ему, естественно, всё - и казарма, и койка нравится, – в окно смотрит море, вокруг друзья – верные товарищи… Колот сразу же принимает участие в занятиях, а они – разные, с теорией и практикой, тут и посадка на катер, тут и высадка на берег, как  и оборудованный причалом, так и, как говорят, «с катера да в воду», и работа с гранатой – а тут главное: бросить первым, пока тебя не «прошила» очередь, - и сразу, пока враг, как все говорят, «не очухался», - вперёд , за гранатой…
И срезу же старшина не просто рядовой ученик, вспоминающий давний прошлый урок, но и бывалый уже и в десантном броске, и в боях в Станичке, - когда где враг, и откуда вылезет и попрёт, и не угадать, - и с подсказкой для других, и с практическим советом, не просто замечанием, а прямо-таки – с наставлением. Капитан-лейтенант не мог нарадоваться его приходу. Сам Ботылев чуть ли не год назад готовил свой отряд по заметкам Куникова, но заметки заметками, а старшина Колот лично слушал майора, лично сам занимался с ним, сам прошёл, как говорили тогда, и теорию, и практику.  И таких людей – это Ботылев видел и в строю, и по спискам, - было крайне мало. Многие из  «станичных» малоземельцев или же «выбыли» по ранению, или «убыли» насовсем. И тем и дороже был Ботылеву Колот, что сам прибыл в формируемый батальон, не дожидался, пока батальон предъявит на него свои права, а, напротив, даже доктора взял в «адвокаты», уговорил быть его ходатаем и заступником своим, выражаясь сегодняшним языком, «агентом».
А ему, и правда, было что и вспомнить, и другим подсказать или  даже напротив, предупредить, как и чего не следует делать. В общем, эксперт, наставник…
И это было – по праву. Потому что и прыгали они в воду, зимнюю, февральскую, и падали, «мокрые на мокрое», прямо на камни берега, да без примерки, да с размахом, и, как-то ловко уворачиваясь от встречного огня, поражали вражеский пулемёт одной гранатой… И, словно отмахнувшись, забывали о ране, полученной в броске, молча рвались вперёд, и умели ведь и закрепиться, затаиться – до нужной минуты…
В общем, рассказать было о чём.
Бойцы, бывшие с ним в тех или просто похожих боях, пережившие на Малой земле всё, о чём говорил старшина Колот, но часто в силу различных причин – умеющие делать всё, но не способные, и причин тут целая масса, рассказать, да так складно, как это делал теперь Колот, пришедший из «отпуска», как морпехи звали неделю-другую пребывания в госпитале, а если это два-три месяца, как «промайнал» в нём старшина Колот, – так это был уже и не «отпуск» даже, а «курорт», -  или даже с «курорта» старшина, только цокали языком и щурились глазом, вспоминая, как это делали они сами, поражаясь, как это ему даётся!.. Вроде же рядом был – и прыгал в воду, и падал на гальку, и бросал гранату – быстрее его разве бросишь? – и всё делал, как они, но как он рассказывает, какие советы даёт?..
Морпехи цокали в восхищении, а он закончил, и новички батальона – а были и такие, что ещё много чего «и не нюхали», как говорят те же моряки, - примолкли, притихли, не иначе как прикидывали на себя все эти иногда просто невозможные телодвижения и действия и, ужасаясь уже от одной мысли, что всё это придётся пережить, а «бывалые», лишь кивнув головами, дескать, «вот это рассказ», враз закурили. По-моему, даже и те, кто никогда не курил…
Затянувшись раз-другой, один из тех, кто и отступление пережил, и у «цемзавода» стоял насмерть, и на Малой «крестился», сказал, подумав, как вздохнув, крутнул головой:
- Ну, Колот-Колот – кхе-кхе, бьёт, как молот!..
- Это точно! Лучше и не скажешь!.. – подтвердили другие…
Перед ужином капитан-лейтенант Ботылев – уже назначенный приказом командиром десантного батальона имени Куникова, под № 393 или просто названный так самими морпехами, это старшина Колот так и не уточнил – оно ему не очень-то и надо было! – он видел главное, а главное было в надписи: «хозяйство Ботылева» и во встрече Колота с капитаном, и, самое главное, - в занятиях для участников будущего десанта, - коротко рассказал о будущих занятиях. А они, как понял старшина Колот и заметил для себя, пока, были точь-в-точь похожи на те занятия, что проводил зимой Цезарь Львович Куников, его покойный ныне майор. Те же занятия, та же нагрузка и напряжение, та же, до деталей, отработка каждого действия…
- Так, - сказал Ботылев, - чтобы вы, только шагнув на берег, уже знали, что делать дальше. Тело должно знать и делать…
- Вот это правильно, верно мыслит капитан-лейтенант! – сказал, когда Ботылев закончил свою речь, Колот. – Сработаемся, как у нас говорят…
Хотя, правда, ничего удивительного в действиях Ботылева не было – прошлую осень он со своим подразделением участка – он был южнее Фальшивого Геленджика, - уже проводил занятия по методике Куникова, тогда ещё живого и только-только ещё готовившегося стать командиром десантного отряда, - всё равно Колоту было приятно, что уроки Куникова не только не забыты, но и в цене. Правда была и в том, что было удивительно, как эта самая методика или этот реферат, текст, одним словом, сохранился на Малой земле – ведь сам Ботылев был там же и рисковал собой не менее любого другого малоземельца. Он, как у нас говорят, ежедневно и еженощно ходил под пулями, осколками и целыми снарядами, минами и бомбами…
- Молодец! – похвалил про себя Ботылева старшина Колот. – Учение Куникова живо! Живо!..  Значит, и десант удастся! Дело Куникова в верных руках… 
А утром на «мостик» полуэкипажа поступила совсем новая вводная: командование 1339 полка 318 стрелковой дивизии просит провести хотя бы показательную учебу в условиях десанта; полк, оказывается, в полном составе назначен, как и 393-й десантный батальон, в десант, но, как выяснил Колот, у соседней пристани. А почему он этим заинтересовался? Да очень просто: Ботылев взял и назначил старшину Колота в числе других экспертов- «инструкторов» в группу людей, знакомящих пехоту с практикой десантуры.
В назначенный час за ними приехала автомашина, открытый додж 3\4. Усевшись в диковинную машину – откуда новороссийским морякам, отступающим по пыльной Тамани до самого Новороссийска пешком, город «сдававшим» врагу тоже пешком, на Малую землю выброшенным на «ботах» и катерах, а там – лишь или ползком, или пригнувшись «в три погибели», как говорили моряки, привыкшим только так и передвигаться, было знать, что теперь и они могут прокатиться – хоть всего-то до соседней дивизии, - на лучшей на этот час машине.
- А, что? – сказал, усаживаясь, Колот, - красота! И удобства – ишь, как мягко, - и с ветерком. Не укачает… Не то, что в трюме катера!..
Приехали. Их уже ожидали. Представились.
И только тут все – и хозяева, офицеры штаба полка, и приехавшие, - обратили внимание на несколько необычный вид Колота,  вернее, на его одежду. Причём, все – по-разному; его спутники, товарищи-матросы – с явной усмешкой, хозяева – даже с тревогой. И только сам Колот стоял, не обращая внимания ни на себя, ни на других.
Наконец, хозяева не выдержали, улыбнулись.
- Товарищ старшина, так, кажется, ваше звание? – спросил капитан-пехотинец. – Вы, как бы случайно, не желаете перейти в нашу часть? Вы, я вижу, прямо с багажом!..
- Никак нет, товарищ капитан! – бодро ответил Колот. – Я свою часть на другую никогда не променяю… Я ведь  - куниковец!.. А одет я и экипирован я, как рядовой десантник… Таким вот, с таким багажом, - он встряхнул в руке вещмешок, а другой поднял вверх свёрнутую телогрейку, - с таким оружием, -  он отвёл руки в стороны, и все увидели у него на ремне две или даже три гранаты, рядом – нож в чехле, на шее – автомат, а в разрезе ворота его гимнастёрки  - тельняшку, - я в ночь третьего февраля нынешнего года прыгнул с катера на приновороссийский берег, впереди нашего командира майора Куникова…  Куников, как и многие другие, в том десанте погиб, а я вот и мои товарищи, хоть мы смерти и не боялись, остались в живых… Пришли показать, как это идти в десант, говорят, вы нас попросили…
- Отлично, - улыбаясь, сказал капитан, и группа пошла в зал, где уже собрался почти весь батальон, кому предстояло первому высадиться на новороссийский берег.
Встретили их весело, даже с подначкой.
- Говорят, вот тут уже разговор идёт! – встал один пехотинец, видимо, из бывалых. – А что у вас в вещмешке, старшина?.. Для питания вроде бы и многовато, даже и для вас?.. – он чуть кивнул на крупную фигуру Колота. – Может, покажете?.. – улыбнулся он.   
Колот сразу понял, что сегодня здесь будет весело – а он любил весёлых людей и сам умел пошутить.
-Охотно покажу! – он начал развязывать узел вещмешка. – Кто там так далеко, ещё не увидите… Подходите!.. – и, не дождавшись, пока, подумав, действительно, кто встанет и подойдёт, взял мешок за низ и вытряхнул всё на пол.
Все ахнули… Из мешка высыпались на пол гранаты – больше десятка, три снаряжённых магазина к автомату, смятая бескозырка и – она даже чуть откатилась в сторону, и большая противотанковая граната.
- Вот он, провиант десантника… - доложил Колот, легко дотянулся до противотанковой гранаты, подхватил её. – Это для, если вдруг сунется… У вас в цепи проще – ожидая танк, можно и пяток противопехотных связать… У нас, в десанте, для этого ни времени, ни людей… Мы поэтому носим с собой такие штучки… Пулемёт можно успокоить и такой вот, - он легко подбросил в руке обычную гранату, - а для танка нужна вот такая… Телефон к батарейцам у нас там редко бывает под рукой, поэтому нам приходится разбираться самим… А для питания, - он чуть помолчал, - для питания в вещмешке места нет! .. Куда?.. Ведь и граната, и диски, и даже, вот он, нож наш верный, в десанте нужней… Представьте, на вас лезут вражьи морды – они полстраны прошли, «блукают» по улицам родного нам Новороссийска, любимого нашего города, ходят!.. – Колот даже ударил себя в грудь кулаком, - я лезу в мешок, а там банка консервов. Она, конечно, взорвётся, если её выпустили до первой мировой… А если она совсем, как говорят, недавняя – к примеру, американская -  она же не взорвётся!.. Вот вам и картина… У нас в моей Абинской – это тут, недалеко, - он кивнул куда-то рукой, - через горы всего, раньше мой сосед так нам говорил: пришёл казак домой с ярмарки. Жинка его и спрашивает: а деньги где? Он и говорит: баранов я продал. А деньги? – пытает жена. Ну, деньги… - говорит казак. – Руп туды, руп сюды, руп в колодезь упустыв, тры рубля отдав за то, шо вытащилы. Подарок тоби хотив купыть… Вот и вся моя выручка. Вот так, может быть, и у непутёвого  десантника выйти: руп туды, руп сюды… А танк чем взрывать??.. А у меня – вот она, моя голубушка!.. - Колот вновь поднял в руке гранату.
В зале раздался хохот.
Потом, на перерыве, пехотинцы обсуждают выступление Колота.
- А здорово он нам: руп туды, руп сюды…
В ответ – смех…
- Не завидую я тем немцам, что попадутся ему на пути. Будет им и «туды» и «сюды»…
Гости курят отдельно.
- Слушай, Колот, что там ты за анекдот рассказал? – спрашивает один из десантников. – Я что-то ничего не понял…
- Я и сам не понял. Вспомнился мне этот случай, я и рассказал. Народная мудрость, - говорил мой учитель в школе… - Она не подведёт!..
- Не подвела, это точно… Вон, видишь, пехота до сих пор ржёт…
Закончились занятия только к вечеру. Было много вопросов, морпехи показывали, как бросать гранату лёжа, как попасть в пулемёт, не глядя, послушали – небольшой, правда, рассказ Колота о Куникове…
Странно, но он потом ни разу не мог, когда его спрашивали – а его ведь спрашивали часто, - лично ли он видел «своего» майора, как говорил, или по рассказам других? Он говорил как-то и загадочно, и непонятно: я его таким вижу – не видел, а именно – вижу! – Цезаря Львовича… А как было на самом деле, так никто никогда и не узнал…
- Я вижу майора Куникова, - начал как обычно свой рассказ старшина Сергей Колот, - как вы сейчас меня… - тут он умолк на некоторое время, как бы вроде следя за тем, чтобы все успокоились, уселись. – Только с одной разницей: вы меня видите, сколько? Правильно, 15- 20 минут… ну, час, ну… день…- вновь пауза. – А я знал Цезаря Львовича с лета 1942 года. Понятное дело, он – командир, я – рядовой матрос, мы не целовались, не гоняли чаи, но я его видел…
- А какой он был командир, старшина? – в слушателях Колота, как и всегда, нашёлся человек, который хотел знать и всё, и быстро.
- Какой, говоришь, командир? – переспрашивал Колот. – Разный!.. Да!.. Он ведь мог быть и весёлый, и выдумщик, но всегда – командир… 
- А и как это? – снова раздался вопрос.
- Я с ним хорошо познакомился, как с командиром, на азовском берегу. Там вообще было трудно с командирами, и все они – хорошие, но Куников был лучше…
- В чем это заключалось? – новый вопрос.
- Немец наступает, продыху не дает. А нас вроде и много, но все мы -  рядовые… Ребята там собрались смелые и даже обученные, но собрать нас – обучать нас некогда, нас хотя бы собрать да приказ какой дать! – а уж как драться мы умеем, слава богу, до Кубани дошли. Но мы кто откуда… Чей-то катер погиб, кто-то отстал. И Куников принимает решение: хватит уже нам отходить гамузом, нужна боевая единица!.. И он самостоятельно создает из нас, катерников,  батальон морской пехоты. Собрал нас, нашел нам добрых лейтенантов – они тут же рядом с нами отступали, - назначил их взводными, и мы сразу почувствовали себя не отступающими, а войском. Этого разве мало?.. То-то же…  А когда в созданный батальон прибыл присланный базой командир, Куников сдал ему уже боевую единицу.
- А он что, и не обиделся?..
- Эх, ты, колхозник…  Это же тебе не гражданка!.. Это там: это я буду, а это – нет…  Когда приходит новый командир, твоё дело, что? Правильно, выполнять его команды…  И тот батальон сразу же, маршем, бросили под какую-то станицу, где было, как говорят, «тонко». А Куников вообще-то гражданским человеком был, он журналист, ну, газетчик. Поэтому я не скажу, обиделся ли он? По нему видно не было. А вот как это снова вокруг него оказались бойцы без командира, кто скажет? Наверное, чувствовали в нем надёжного человека. Я же не скажу, что он медом был намазан? А если и скажу – вы же не поверите…  А только он и этих всех, что называется, опять собрал и построил. И не просто построил, а и вступил с ними в бой!.. Так вот мы и отступали, заканчивали один бой и тут же ввязывались в другой. И бились часто до конца…
Колот отдышался, видно, что речь ему, при чём такая – то ли учебная и познавательная, то ли даже и мемориальная, - далась с трудом.
Странно, но сразу вопросов не последовало, хотя Колот уже успел приготовить свой ответ, можно сказать, что и умоляющий, дескать, вы не спешите, я же не лектор, я быстро могу лишь гранатой или из пулемёта…  Но на этот раз он, как говорят, «промахнулся»…
Не слыша вопросов, старшина сам снова начал разговор.
- А вот когда его на месяц, не больше, его назначили в Фальшивый Геленджик, то мы его увидели совсем другим. Он туда попал после ранения. Вначале его помощники подвели. Они подумали, что Фальшивый – это же отдых, и для нас, хотя там играли только командиры, организовали бильярд в павильоне над водой. Но поиграть им не дал наш адмирал, Холостяков наш. Какой отдых, какие развлечения? Немцы вот-вот вздумают напасть! Им же дорога вдоль моря нужна. Вон, говорит, под Абинской – Абинская это моя, между прочим, родина! – моряки целую дивизию – правда, румынскую, - «положили», когда она решила через горы, через наши, на Геленджик, наш, выйти!.. Так тут, как только адмирал, как у нас на Кубани все говорят, глаза майору «открыл», он сразу стал укреплять Фальшивый – и огневые точки построил, и  обзавёлся конным взводом – для связи и помощи соседним другим участкам, и выпросил катер, и даже противокатерную батарею получил!.. Видели бы вы, как он радовался, когда пришёл катер!.. Вы бы тоже были рады – это был тот катер, на котором он сам отходил аж из самого Ростова. Как он радовался, гуляя по его палубе, хлопая ладонью по его поручням!..
Колот снова помолчал. Вопросов не было, видно, бойцы, окружившие старшину, уже давно  поняли, что он разговаривать неплохой мастер, его и просить-то не надо, и просто все ждали, когда будет продолжение рассказа.
- Да, забыл сказать ещё об одном качестве нашего майора. Помните, как его адмирал, как у нас говорят, «понёс по кочкам»?.. Он тогда всё выслушал, только желваки потвердели, и всю вину взял на себя. Потом он своим этим подчиненным даже слова не сказал.
- А как он, такой, как ты говоришь, особенный, оказался в Фальшивом? – нашелся один из слушателей.
- А когда фронт замер у Новороссийска, он, после госпиталя, оказался в резерве. И каждый день, я так думаю, писал в штаб, требуя послать его на фронт. Вот его, чтобы не отвлекал и других от работы, и пристроили для охраны берега. В Фальшивом он тоже не сидел тихо… И когда в армии возникла мысль высадить десант, его не забыли, вспомнили о нём. Кстати, как ты, боец, назвал нашего Куникова?.. Особенным.  Вот это точно. Вот два примера, лишь   всего два. В Фальшивом, по сути, в резерве, томится один политрук. А тут, среди низших чинов, идёт дикая перетряска: одних – туда, других – ещё куда. А его, политрука, - никуда!.. Вот он как-то набрался духа и к Куникову: так, мол, и так, майор, отпусти меня, я на фронт рвусь… Как командиры обычно делают, знаете?.. Правильно, они и про устав заговорят, и про то, что начальство лучше знает, чем вам заниматься…  А этот: «А я тебя не держу, иди хоть сейчас в политотдел… Я сам уже не знаю, сколько я тех рапортов написал». Тот назавтра же пошёл, и только мы его и видели… Ушёл на фронт, политруки везде требуются…
Колот передохнул, откашлялся.
- А вот пример другого сорта. Любили друг друга один командир и одна медработница. Но, по-моему, слыхали все: вот война кончится, вот тогда и свадьба, и всё остальное…  А наш тут увидел женщину в слезах – тоскует она , значит, - узнал и сразу: обоим увольнение в Геленджик, а дома, в самом Фальшивом, – семье отдельную комнату. Живите, пока боя нет,  радуйтесь… Я понимаю, что вы скажете?.. А вот что скажу я: Куников воевал среди людей, которые могли погибнуть уже сегодня к вечеру, а  то и раньше… Знаете, что он писал на участок, готовясь возглавить десант? Тому самому командиру, которого женил? «Подбери мне человек 30, и таких, кто совсем не побоится смерти…»
Колот снова умолк, и на этот раз – надолго. О чём он думал, что хотел сказать, но не смог, кто знает?.. Может быть, он думал о том, что так, совсем неубедительно, так бедно, без эмоций, достойных месту, как у нас говорили, он рассказывает о человеке, о котором надо не так, как он говорит, а ярче, образнее, красочнее. Ну, как, думал он, горько сожалея, может быть, впервые в жизни, что не учился, что был он «легкобыт», как говорил отец, - легко учился в школе, легко, при помощи отца, который, починив колхозный трактор, стал в артели трактористом, незаменимым человеком в станице, научился управлять машиной, но не стал учиться дальше, чтобы быть, как отец…  Закончив школу, пошёл учительствовать, это ему далось, но не затянуло глубоко – «вот, не могу даже толком рассказать о командире», - подумал с горечью Колот, - «как люди любили его». Он прервал «перерыв», назвав его «переменой», вспомнив свою короткую педагогическую практику, - подумав о том, что сейчас его слушают взрослые люди, как слушали когда-то, вспомнил он, его первоклассники…
- А знаете ли вы, друзья мои? – вдруг, словно что-то вспомнив, чуть громче, чем надо, как, видимо, думал он, заговорил снова Колот, - как тогда ответили матросы – а наша служба, скажу я вам, не очень привлекательна: кто на больших кораблях, те в море, там простор, воля, там сражения, а мы, каботажники, ну куда нам?.. В Туапсе, там, в Анапу, ещё куда, «шлёп-шлёп-шлёп…», и опять Цемесская бухта, причал у Каботажной или у Лесной… Мы ведь «тюлькин флот», как нас называли, «сходи туда, привези то…» А он, Куников, дорогой наш Цезарь Львович, зовёт к себе тех, «кто не побоится смерти…» Вот цель, так цель!.. Думаете, что мы сказали: ну и ладно!.. Вы бы так сказали?.. Вот и мы – нет, мы все разом: «А мы, что!? – он даже вновь ударил себя в грудь большим кулаком, - мы, что, люди второго сорта?.. Мы все сбежим в отряд Куникова!.. Все!..
Колот вдруг явственно подумал, он просто, как ему казалось, увидел, как многие, вслед за ним, стукнули себя в грудь кулаками, а кто не стукнул, у тех – и Колот это видел! – при его словах руки дернулись в едином порыве.
- Посыпались рапорты, заявления, просьбы, часто даже мольбы…  А как он нас тренировал, к чему готовил?.. Не знаю, вычитал он это – десантные отряды всегда ведь были на флоте! – или сам придумал, как нас готовить, но мы, правда, умели всё!.. От затаиться , как мышь, на катере – ни звука, ни вздоха, ни курева – вот что главное! – ни шевеленья…  И так до крика: «Полундра!.. На берег – марш!..» Катер у причала – на причал, чаще – прямо в воду…   А как там: глубоко ли, мелко ли – спрашивать же ты у немца не будешь?.. А тебе в глаза – свет фонаря или прожектор и – обязательно! – и пулемётная очередь…  А мы – вперёд!.. Гранату туда, а другую – сюда… Главное – вцепиться, хоть зубами, но – за берег…
Колот замолк. Повисла тишина, никто даже не шевельнётся. Колот выдержал паузу.
- Тут многие, бывает, думают: вот она, моя смерть!.. – неожиданно сказал Колот. – Так и вы думаете?..
В тишине кто-то кивнул  головой.
- Зря!.. – вдруг почти выкрикнул Колот. Некоторым даже показалось, что он рявкнул. Он аж раскраснелся. – Какая смерть?.. О какой смерти тут думать?.. Нам же закрепиться надо, за берег, за любое строение – пусть это будет хоть сортир у моря для купающихся, нам-то какая разница, нам всё подойдёт! – за любую ямку или камень, чтоб голову от пули прикрыть – она нам ещё не раз пригодится!.. Нам о смерти думать некогда!..
Он опять помолчал. Коротко, только чтобы вздохнуть…
- Может быть, потому и живём… - устало закончил старшина. – Вот как я: тело мое – это же сплошное решето, а я живу…
Колот вздохнул, потом вдруг сразу повеселев, закончил:
- Вот это, братцы мои, и есть наш дорогой Цезарь Куников!.. И он снова с нами – теперь уже в имени нашего батальона!.. А вы говорите: менять часть… Да ни за что на свете!..
А когда уже расходились, уже морпехи в додж уселись, пехота всё вопросы подбрасывала, один, уже прощаясь, вдруг спросил:
-Слушай, старшина, про «туды, сюды» я всё понял, одного никак не возьму в толк: а что же вы едите в том десанте?.. Не гранату же?..
- Понятное дело, гранаты нам для других целей, в основном, - заметил, усаживаясь в додже поудобнее, Колот. – Ну, немцы чего-то же готовят… У них, знаешь, даже кофе есть!.. Ты пил когда-нибудь?.. Тут главное: во время зайти…
Додж тихо заурчал двигателем.
- Пока, пехота! – выкрикнул Колот. – Да, чуть не забыл, пехота… Кухни нам в десант тоже, брат, не высаживают…  Но мы обходимся… Встретимся, заходи, покормим… До встречи на новороссийской земле!.. Смотрите, не перестреляйте нас по ошибке!.. Мы-то раньше вас там будем…
Геленджик был полон слухов, противоречивых до невероятности. Когда Колот лежал в госпитале, он, уходя «за забор», слушал всю эту людскую разноголосицу сам, сам делал и выводы: чему верить, а чему и нет? Сейчас, когда он был в «своей части» и увольнения были только почти случайные, всё приходилось выслушивать уже «из третьих уст», и он не знал, чему и верить? Чему верить, когда говорят, что 255-я бригада морской пехоты, «гордеевцы», как они называют себя сами, выведена  с Малой земли на отдых?.. Какой же это отдых, если, говорят уже другие – а все сведения одни, «с улицы», - если бригада, в полном составе, вся ежедневно делает такие марш-броски, что и дух перевести некогда… А главное: с утра до ночи стреляет, – говорят, «гордеевцы» на Малой засиделись будто бы, но уж ни в коей мере не забыли, как стрелять и бросать гранаты…
Не отдыхали и «куниковцы».  Ботылев и Райкунов, его помощник, как-то поделив батальон на две неравных части, гоняли морпехов без перерыва и отдыха. Знал бы Колот, что «не гуляют» не только они и 255-я, меньше бы беспокоился. А то ведь у нас как? Каждый думает и, главное, верит, что именно он и никто другой делает главное дело, неважно, стоит ли он в обороне, рвётся на занятый врагом берег или находится «в разведке»? Только он и никто иначе…
Но дело чаще всего обстоит до обидного иначе. Каждый занят важным делом, но только своим. И это хорошо, иначе это была бы уже и не жизнь, а сплошной «вавилон»…
Вдруг пришло письмо из дома. Колот даже подумал: «Не иначе почта пришла через горы, через Шапсугскую, так быстро всё обернулось. Только я отослал письмо маме, с адресом, куда писать, а тут тебе уж и ответ»… Мама писала, что жизнь в Абинской налаживается, станица полна войсками, кого тут только нет, все к чему-то готовятся. Мирная жизнь всех потихоньку-таки укрепляется, все, у кого есть руки, что-то делают по хозяйству, чинят свои «хатки», копаются в огородах, кто где работает или «служит», как писала мама, она не знает… А вот Людмила и Володя – это были младшая сестра и брат Сергея, - пишут, что у них всё хорошо. Людмила служит где-то пол Астраханью, она – зенитчица, а Володя учится в лётном училище, где-то далеко в тылу. Сомневается, успеет ли повоевать с немцем – так быстро фронт катится на запад…
Колот усмехнулся, читая письмо мамы. «Торопится, успеет ли… Жаль, нет письма самого Володи… Я бы сказал ему, что я уже за всех повоевал, и ещё буду… Пока жив… И, наверное, скоро… Всё идёт к тому… Да и то верно: сколько нашему Новороссийску стонать под этим немцем?..  Фронт уже вон где!.. А мы тут всё топчемся…»
«Куниковцы» брали и брали «укрепления» немцев, громили и громили их огневые точки, до такой степени, что однажды Колот вдруг почувствовал, как вновь разболелась его голова. «Вот этого только мне и не хватало… - подумал он. – Не хватало «загреметь» снова в госпиталь… Ведь сейчас ты попади туда, в руки докторов, и всё, считай, пропало… Уложат на месяц… Не меньше… Они ведь знают, что это  со мной… И тогда что?.. Прощай, десант?.. Гуд, бай, «куниковцы»?.. Этого никак нельзя допустить!..»
И он старался делами какими-нибудь эту головную боль затушевать, замаскировать… «Ладно, я могу и в госпиталь, кто мне что скажет?.. А как же штурмовая группа?.. Ведь Ботылев знал, что делал!.. Надеялся на меня!.. А в ней ведь есть ещё и необстрелянные парни… Много, что  ни говори, гибнет нас… Много… Иногда, ты же видел, помнишь, - из-за того, что повести некому, подсказать, пример подать… Первым гранату бросить…»
Пока старшина Колот, страдая от головной боли, которая стала очень  одолевать моряка, и уже хорошо понимая и  трезво оценивая её последствия, думал только об одном – а откуда она взялась?.. Вроде бы весь лечебный курс он выдержал, все процедуры прошёл… Может быть, причина в этих физических перегрузках – а они были, причём, ежедневно, и такие, что иногда казалось, что уже дальше и некуда! – а, может быть, она гнездилась в думах, что сильно его волновали: о доме и маме, которым и хотел бы помочь – да не сможешь; о предстоящих боях, от которых – никуда не деться, исход которых для многих, к сожалению, - «а я что, лучше других, что ли?»  - думал он, - представлялся, как ни крути, летальным…  А так ведь хотелось не только выжить, что бывало крайне редко, но и пожить потом, после, когда свершится победа… «Храбрись-хорохорься, смерти мы, и правда, не боимся, как говаривал майор, не страшимся, каждый, идя в десант, клятву самолично подписывал, мы отдельные слова из неё до сих пор помним, надо будет, ещё раз подпишем, а надо будет, и жизнь положим, а живым каждый думает из того боя выйти… и домой вернуться!.. Мне-то вон, совсем ничего… День, и я в Абинской, на своей улице… Интересно, как там наш стадион, цел ли он, здоров ли?..»
В то время, когда Колот в думах своих был – скажи, земляк, где ты?.. Ведь не ответит же… - батальон шёл с учений в свой «полуэкипаж». Шли тяжело – Ботылев не давал поблажек, то и дело повторяя: «Хотите в десанте выжить, уцелеть – работайте сейчас, сегодня не просто на совесть, а с полной выкладкой сил и возможностей. Поймите, ваши силы и возможности – порой и «через не могу», - должны завтра, послезавтра, самое позднее, все должны сами  стать – чем? – привычкой!..
- А привычка – вторая натура, - негромко сказал идущий рядом морпех.
- Правильно! – услышав голос, подтвердил Ботылев. – Именно что так: привычка, натура. Что это значит? А это значит: прыгая на причал, вы не должны думать о том, что надо в сторону огня пулемёта бросить гранату… Тело само должно знать: чтобы ты остался живой, надо подавить пулемёт…
Он что-то ещё говорил, что-то ценное и правильное, но Колот вдруг почувствовал, что он Ботылева не слышит… Не не слушает, а просто он не слышит, видит, но не понимает, о чём он говорит… И только нажав на какой-то клапан или рычаг – а где, в голове или в душе своей? -  он снова услышал капитана и подумал: «Чёрт возьми, а что же с головой?.. Хорош же я буду, если свалюсь… Нет, с головой надо что-то делать…»
Вернувшись в казарму, он, не откладывая дело в долгий ящик, как у нас говорят, зашел к санинструктору с просьбой «дать что-либо от головы – вот напекло ему на полигоне солнце геленджикское, ласковое, но крепкое, когда-то, ещё до войны, на всю страну оно славилось. А теперь вот и мне от него досталось…» Замаскировав свою боль таким вот замысловатым способом, выпив стакан воды, запивая горьковатый порошок, Колот даже и не заметил вокруг ничего особенного…
А если бы его меньше беспокоила «голова» - «голова или мама, родимые вы мои», - нежно подумал старшина, - он бы, при его наблюдательности, заметил бы, что на улицах тихого Геленджика жизнь как-то изменилась…  Нет, по ним, как и вчера, и раньше, шли и ехали бойцы и матросы, и их было, как и обычно, много; работали, как и раньше, магазины, госпиталя, базар, различные учреждения и конторы, шли улицей гражданские люди… В общем, была напряжённая, ставшая такой, наверное, в сентябре прошлого года, когда враг вдруг оказался в Новороссийске, обстановка. Тогда, когда бои шли на улицах соседнего города, по улицам Геленджика прошла, как по телу лошади, большая, нервная дрожь… Ведь враг был, считай, рядом. Но потом враг был остановлен, ещё в Новороссийске, хотя вроде там уже – и так думали многие, -  не за что и негде и удержаться. Однако, прежде всего моряки, удержались,  считай, за последние дома, за развалины, но  - всё же зацепились. Да так удержались, что даже предпринятый где-то в 20-х числах сентября 42-го года прорыв немцев и румын в сторону Шапсугской, - с явной целью выйти через горы к Геленджику, с тем, чтобы дальше, уже берегом Чёрного моря -  да по курортным местам! - покатить в Закавказье, - был сразу беспощадно и, главное, очень скоротечно остановлен именно морпехами двух сборных новороссийских бригад – 83-й и 255-й, - что не только лишь не позволило немцам выйти к Чёрному морю, но и забыть о дальнейшем здесь наступлении… И немцы, стоя у цемзаводов, почти на выходе из города, единственно чего дождались, так это высадки десанта сначала у Станички, а потом и у Мысхако, которые вот уже восьмой месяц тревожат захватчиков своим плацдармом. И тогда жизнь в Геленджике стала такой, какая длится уже восьмой месяц. Немцы – в Новороссийске, а здесь, в Геленджике – своя жизнь, морская. Был легкий, как моряки говорят, «мандраж» - не без того! – а потом – с налетами, бомбежками, частым обстрелом, воздушными боями, тревогами и сиренами – но своя, прифронтовая. Даже и с концертами самого Аркадия Райкина. В меру беспокойная, в меру – выдержанная… Строгая – фронт-то рядом…
Так вот, сегодня она, приморская жизнь, стала чуть сдержаннее, чуть серьёзнее, даже чуть деловей. Началась подготовка к высадке десанта.
Задумано было, как мы помним по совещанию под станицей Холмской, ударить по немцам с востока, со стороны гор, и со стороны Малой земли, с высадкой крупного десанта прямо в порт. Десант был задуман хитрый: уже, считай, в Цемесской бухте нанести тройной удар – один у Станички, слева, другой у цемзаводов, справа, а основной – прямо в центре порта, недалеко от вокзала, у памятника Ленину.
Почему генерал Петров, задумав освобождение Тамани именно так, начал с освобождения Новороссийска? Во-первых, оставляя Одессу, Керчь, Севастополь, он видел, с какой болью моряки оставляли причерноморские, красивые города, разрушенные врагом, какой ненавистью наполнялись флотские сердца, как, уходя последним пароходом, не стыдясь, плакали продублённые солёным морским ветром, суровые мужчины в своих флотских бескозырках и фуражках, пряча слезы в своих воротниках. И он знал и видел, что моряки освобождение своих базовых городов, а ближний Новороссийск был именно таким городом, никому не уступят…
А наступление стояло в воздухе, чувствовалось в Геленджике, как запах шашлыка в местной харчевне, звало людей, готовило их к подвигу. Кроме того, после Курской дуги  дальнейшее промедление со взятием дорогого Новороссийска было просто невозможно, людей, как говорится, подогревали слухи о задумках немцев, покидая Кубань, вывезти с неё всё, что возможно, начиная с людей, до кубанского чернозёма в вагонах. Слухи подкреплялись почтой. Вот и Колот намедни получил письмо от мамы. Мама писала, что, пройдясь на базар, она узнала мало интересного, а вот горестного – так выше крыши. Многие абинчане были угнаны в Германию, ведь всю оккупацию на вокзале стоял вагон, куда сначала вербовали людей, а потом начали сгонять насильно, в основном, молодых, и когда теперь их матери дождутся, да и дождутся ли вообще, неизвестно? Она даже назвала три или четыре имени, и Сергей Колот хорошо знал этих людей; прочитав письмо, он даже погрустил вместе с мамой. Писала мама и о том, что немцы в родной ему Абинской железнодорожный путь не разобрали, наверное, только потому, что он был одноколейный, а вот узкоколейку, что вела в военные лагеря, красивую, по двум разным улицам, - так и следа не оставили. Как мама писала, если нет мяса, так хоть шерсти клок… Такие же письма, судя по всему, получали и другие моряки-кубанцы… И военные, уже всё чаще, не стесняясь, громко спрашивали командиров: когда? Когда наступление?..
Бойцы десантного батальона имени Куникова, занимаясь ежедневно,  знали, что оно будет, вот-вот, «уже не за горами», как принято говорить, но тоже теряли терпение. Все говорили, что весть о наступлении ветер носит.
Ветер знал, что делал. Но только не открывал тайну до поры, до своего времени. Вернее, даже так… Что надо было делать, уже делалось. Поскольку наш герой – «куниковец», десантник, мы обратим внимание именно на это. Пока шла штабная, кабинетная – хотя какие уж там кабинеты: землянки, палатки, штольни в прибрежных скалах, - работа, понятное дело, этого все остальные ничего не видели. Штабы работали, десантники тренировались, врачи лечили задержавшихся «в отпуске», остальные питались слухами и почтой. Но когда вся гавань Геленджика, что называется, покрылась, как той оспой, большим количеством катеров, мотоботов и рейдовых лимузинов, это заметили все. И сразу сердца всех обитателей Геленджика радостно забились, почуяв «новое дело». Для чего-то же они все собрались, эти представители, как их называли, «тюлькина» флота?.. Уж не на генуэзскую же ассамблею или конференцию?..
А посмотреть было, действительно, на что. Командующий всеми судами Черноморского флота собрал в бухте между Тонким и Толстым мысами, как тогда говорили, 120 боевых единиц и 20 единиц – вспомогательных. И, разумеется, это было короткое, хотя и запомнившееся всем, явление «цвета» «тюлькиного» флота,  каждое судно которого постоянно находилось на срочной повседневной службе; одни охраняли вход в Цемесскую бухту, другие доставляли грузы на Малую землю, третьи… В общем, у всех было «дело». Но сейчас оно было и у всех сразу – большинство катеров оказались не готовыми к доставке десанта: у одних не было защиты для десанта на случай рейса, у других не было трапов для схода десанта на причал или берег, у третьих… А суда на время десанта нужны были не только для доставки и высадки десанта, но и для взлома заграждения входа в бухту, и для торпедного удара по молам и такого же – по берегам, и это была задача специально для торпедных катеров, нужны были и была такая команда – для эвакуации раненых десантников; и нужны были такие катера, которые бы не пустили в бухту вражеские суда.
И всюду был нужен творческий подход, порой очень неожиданный. Так, одни катерники – мотоботчики - ставили на свои мотоботы защиту – это были или пробковые маты, или стальные листы. Другие – торпедники – впервые применили такие торпеды, вернее, так их оборудовали, что они, пущенные с катера, смогли достичь берега, продолжить свой путь «посуху» и взорваться без удара о борт или о причал. И был главный маневр в этом проведении операции, предложенный командирами катерных групп и даже поддержанный руководителем десантной операции контр-адмиралом Холостяковым, - в десанте начисто отсутствовали крупнотоннажные корабли, основная сила флота. Такого не было ни до, ни после – всегда, при любой операции, корабли и применялись и как транспорт, и как огневая поддержка, а то и защита. А тут «тюлькин» флот решил всё взять на себя. Катерники напрочь отказались от приданных им трёх миноносцев – они были, как выяснилось, под прицелом на своих базах и могли, по мнению катерников, своим отходом «засветить» десант. Самое интересное, что катерники, вообще решив обойтись без линейных кораблей, с честью справились с задачей, выполнив все работы своими малыми судами.
Когда, наконец, все суды-пересуды закончились, когда все уже знали, кто идёт в десант, кто выполняет остальную работу, когда руководители отрядов и групп проверили, где будет пролегать маршрут каравана, узнали, кто, когда и за кем идёт к бухте и куда кто там уже, по существу, на месте поворачивает, и было назначено время выхода – в ночь с 8 на 9 сентября 1943 года, - вдруг испортилась погода…
Этого боялись и не хотели все. Но погода не подчиняется ни контр-адмиралу Холостякову,  руководителю высадкой десанта, ни самому генерал-полковнику Петрову, командующему Северо-Кавказским фронтом… На погоду не прикрикнешь и на гауптвахту не отправишь. С ней просто надо считаться. Ближе к вечеру подул северо-восточный ветер, он почти сразу же усилился и достиг 5 баллов. То есть, как всегда, свой экзамен «подбросила» ещё и она, погода – не зря штаб высадки десанта очень об этом беспокоился. Новороссийцы – а моряки были, считай, все местные, - знали, что местные ветры в Новороссийске могут меняться даже и несколько раз в сутки, и сила их бывает очень разной – а нередко даже доходит и до самой ураганной. Особенно, если это знаменитая «бора» - северо-восточный ветер. Именно он 8 сентября и задул, загудел…
Начало операции, естественно, отложили. Остаётся нам только лишь догадываться, как и что, это самое главное, чувствовали люди, которым нужно было в предстоящую ночь погрузиться у причалов Геленджика на катера, мотоботы и «таинственные» лимузины, дойти в ночной тьме до Цемесской бухты, пройти всем этим «тюлькам» каждому по своему личному маршруту под огнём противника – а он будет, он никуда не денется, хоть советская авиация и артиллерия, естественно, накроют его своим огнём, высадиться каждому отряду в определённом ранее месте бухты и, спрыгнув на причал или берег, вступить в неравный, но везде ожесточённый бой… Когда вполне возможно, что многие думали об этом примерно так: скорее бы он уже начался, этот бой!.. Представляете?.. Приготовиться, уложить в свой вещмешок нужное – а они все, наверное, были укомплектованные «по методу Колота», когда вместо консервов и хлеба там гранаты и патроны, у кой-кого, возможно, если что и было, так это плитка шоколада, не больше, настроиться на ночной бой и вдруг услышать: операция отложена… Это такая вот дикая дополнительная нагрузка, представить которую трудно, а пережить – лучше не надо…
Но это было, и десантники это пережили.
Когда уже после войны в Абинской кто спрашивал – а такие люди были и постарше нас, пацанов, а мы, мы тогда хотели знать буквально всё! И где, и когда, и как это делалось, я так и через 15 лет нашёл те места! – наш земляк то ли в шутку, чтобы отстали от него, то ли всерьёз – кто его разберёт! - нам говорил, посмеиваясь, следующее:
- Нам иногда, честное слово, казалось, что у нашего Ботылева с самим всевышним или кто там у них ветрами занимается, была прямая связь… Как в штабе, ага!.. Именно в сентябре… Причём, прямо с утра… Не иначе... Почему так думаю?.. Ветер сильно подул уже во второй половине дня, «бора» по-настоящему разыгралась вечером… Может быть, понятно, что в Новороссийске и раньше, не скажу, но в Геленджике мы её почуяли – он же где, а где сам Новороссийск? – уже в конце дня …  А Ботылев нам такую устроил тренировку, как будто  хотел  за один день всему научить… При чём без скидок для кого бы  то ни было… Мы, что были в Станичке, его просто просили: «пощади»… Мы просто падали без сил… А он нам: «я же хочу, чтобы вы живыми оттуда вышли…» Мы уже к обеду еле ноги передвигали… А он ещё и после обеда добавил!.. Не иначе, знал, что операции не будет!.. Если бы нам операцию не отменили, я бы посмотрел, как бы мы там, на той палубе, спотыкались, прыгая на причал…
Кто знает, а, может быть, 8 сентября никто операцию проводить и не думал?.. Кто теперь скажет?.. Да и какая разница?.. Рассуждать так нам позволяет сравнение распорядка служб 8 и 9 сентября. 8 сентября 393-й десантный батальон морской пехоты прямо с раннего утра отправился на полигон, причём, как говорил Колот, «прямо из ворот, и бегом, бегом», где капитан-лейтенант Ботылев провёл изматывающую тренировку, как потом вспоминал Колот, «по полной программе». А 9 сентября занятий днём и не было, во всех десантных отрядах прошли теплые  встречи с представителями высшего командования и политработниками разных рангов. В гости к самим «куниковцам» пришли их непосредственные начальники – контр-адмирал Холостяков и начальник политотдела Новороссийской базы Бакаев. Потом, много лет спустя, Холостяков, вспоминая эту встречу, так вот писал о ней: «Кажется, ещё никогда, провожая людей в бой, а такой опыт был, я не видел такого воодушевления, не ощущал такой решимости…» Собрания в этот же день состоялись и на катерах и мотоботах, а там-то и людей – раз-два- три и обчёлся. Все десантники тогда дали клятву погибнуть, но Новороссийск – освободить.  А катерники – у них ведь своё дело, - дали слово высадить, как бы это ни было трудно или даже совсем невозможно, десантников живыми и здоровыми на берега города Новороссийска.
А ещё Колот рассказывал, что 8-го, когда некоторые из них от столовой до «полуэкипажа» дойти не могли, садились на полпути, капитан-лейтенант Ботылев вдруг желающим выдал…  увольнительные!..  Но только до 24.00… Старшина рассказывал, что вначале, узнав об этом, многие в батальоне изумились, но некоторые – и возмутились. «Это издевательство! - так прямо и кричали будущие десантники. – Куда нам, в таком виде?..Я же ведь как тот пулемёт -  разобранный, на что я гожусь?.. Командир, а ты о нашей чести подумал?.. И до 24.00!..  Да мы и не доползём за это время до бульвара!..»
- Но потом, не у всех, правда, - говорил Колот, - вдруг и силы нашлись, и желание, к тому же, появилось… Моряки стали даже клянчить: «Командир, ну – до утра?.. А?.. Я же и рук не разведу, чтобы женщину обнять!.. Ну как?.. Командир!..» Но тот был непреклонен: только до 24.00…  И, знаете, все к 24.00 вернулись… И какими! Как вроде у них днём и не было никакой такой тренировки… Что говорили?.. Говорили, что теперь им сам чёрт  - брат и  не страшен…
Мы, помню, всегда слушали эти откровения земляка-старшины, как интересную повесть, вроде «Робинзона» или «Острова сокровищ», иногда недовольно думая: что он нам о какой-то чепухе рассказывает, вместо того, чтобы поведать, как они сражались, как врагов били… И только потом, уже став взрослыми, а, может быть, и даже постарев, мы начали понимать, что он нам, посмеиваясь, рассказывал о том, о чём нередко и не рассказывают.
- А мы, женатые, - продолжал Колот, посмеиваясь, - мы не ходили… Помню, мы – ну, те, что никуда не пошли – а куда идти? – ждали их, никто, помню, не заснул тогда; гармошка ещё  играла, песни мы пели… Помню, как будто и десанта никакого не предвидится…
Кто сейчас скажет, может быть, это был один из приёмов, по учению Цезаря Куникова, по подготовке десантников к бою, к схватке, кто знает?.. Ведь говорили же раньше, что вроде он целую науку разработал, как ему обычного «тёплого» человека к часу «Ч» подвести, чтобы он был крепок, как скала на берегу моря или, лучше даже, если она в море, омывается водой, и холодна, как лед и сталь… Причём, что значит тренировка две-три недели, если раньше, до попадания в «команду» они служили на флоте, кто где мог: кто радистом, кто писарем, кто был мотористом, сигнальщиком, палубным матросом, а кто так и коком на камбузе… Была тренировка до предела, до «выпадания в осадок», как говорил Колот, славный наш земляк, а «осадком» он называл состояние, когда ты упал, а встать уже и не можешь, сил нет, такая тренировка – это тело, ноги, мышцы… А душа у них была, как тоже вспоминал земляк, советская, их, людей чаще всего сельских, даже иногда хуторских, приводили на корабль или катер, а чаще всего в «полуэкипаж», одевали в форменку, и уже завтра они шли по Новороссийску так, что и поглядеть – любо-дорого. Флот сельских парней людьми делал, менял до полной до неузнаваемости, так, что, попав в десант, они в своём полном большинстве, себя не узнавали, при слове «полундра», если особенно с тремя восклицаниями, с выдохом, когда всё – в крик, когда, кажется, вся душа и тело вышли, они знали только одно: победить или погибнуть… Гибли, сколько их пало в многочисленных, больших и малых, боях и десантах, наверное, не узнает никто – да и что это даст? – но стояли «насмерть», где бы это ни было – на воде черноморской, где под ногами только палуба корабля, или на суше, неважно, камень укрыл тебя, окоп или куст, - до последнего…
Иначе просто не могли…
Вот написал: «гибли, сколько их пало в многочисленных, больших и малых, боях и десантах и т.д.» - и подумал: фраза в тексте, не больше… Нет, братцы, это не просто фраза, это - мой факт…В 80-х годах прошлого уже столетия было это. Звонит знакомый мне офицер, из нашего военкомата (тогда там работали или служили офицеры). «Зайди, говорит, интересная у нас находка». Прихожу. Он достаёт свёрток в газете. Разворачивает. Кусок бушлата, материал грубый такой, ни с чем не спутаешь. Видел я и живых людей в такой одежде, хоть и безногих. Пахнет землей. А пуговица с якорем – точно, как у тех, безногих, - только что не пришита к ткани, а прикручена проволокой, не то медной, не то даже алюминиевой, забыл уже…
У друга-офицера один вопрос: чей бушлат, какого солдата, русского или немецкого?.. Странный вопрос: даже беглый осмотр говорит - бушлат этот принадлежал советскому матросу. Почему?.. Да потому, что только наш матрос, может быть, старшина, мог так с одеждой… Главное, чтобы всё это держалось, и виден был якорь. Остальное было отдано другому: бою… Как, впрочем, и жизнь…
Выясняю, этот лоскут ткани нашли на одной из ближних – считай, сразу же за Абинском, южнее, - высоте на северном склоне горы Шизе, где осенью 1942 года морпехи 83-й и 255-й бригад морской пехоты трепали немцев и особенно румын, «как бог черепаху», как говорил наш земляк – старшина Сергей Колот. Если бы он был здесь, «трепал» бы и он, да так, что, может быть, учитывая близкую родину – он же из Абинской, - не уберёгся бы и сам.
Но, пока, уберёгся. Уже утро 9 сентября, а он жив. Уже второй раз им подписаны слова клятвы, как-то будет на этот раз?.. Тело, правда, дуршлаг напоминает, всё в пулевых да осколочных ранениях, но старшина Колот жив!..
За час, считай, до посадки отрядов на корабли все суда, как бы вроде по мановению волшебной палочки, из пунктов их рассредоточения в округлой геленджикской бухте вдруг подошли к местам посадки. Образовалось три скученности, скажем так. Первый отряд  - он насчитывал, как говорят, 60 судов, - у Городской пристани, второй отряд – здесь было всего 18 катеров – «прилепился» к причалам Северной пристани, а третий отряд – в него входило 26 катеров -  занял места у Каменной пристани…
Через время свои «полуэкипажи» и казармы покинули все отряды десантников, направляясь каждый к своему месту посадки. Бойцы были хорошо нагружены, сразу было видно: в их вещмешках – гранаты и патроны и крайне мало – хлеба, консервов и шоколада. Бойцы несли также ящики с минами и патронами, сами миномёты и пулемёты, станковые катили следом. К этому времени все встречи уже закончились, все слова были уже всеми сказаны, каждый, как и при десанте на Малую землю куниковцы, расписался на большом листе с текстом клятвы. К месту посадки все шли молча, думая каждый о своём. В пределах видимости берег был, всегда обычно шумный и многолюдный, на этот раз был пуст. Никто не знал, почему в этот час у моря никого не было, но все понимали: так распорядилось командование – никто морякам и пехотинцам, ставшим на время десантниками, не должен мешать, отвлекать и путаться под ногами. Отдельные этим были недовольны, было видно, как они то и дело всё посматривали по сторонам; по-видимому, им было обещано прощание… Подойдя каждый к своему месту посадки, все отряды, не ожидая, как говорят, третьего звонка, как это всегда было обычно на железнодорожной станции, сразу же приступили к посадке. Всё так же молча и  буднично, следуя указаниям и советам старших на посадке, старшин катерников и мотоботчиков…
Конечно, надо знать моряков, их характер, их желание поговорить или просто «отпустить» или хотя бы услышать шутку, остроту, усмешку или просто строку из песни или частушки, это, как говорится, хотелось многим. Во-первых, всё-таки впереди – бой, жестокий и очень долгий – никто и не надеялся, что враг сразу же побежит, увидев десантников, - все знали, что не все вернутся, - иного и не могло быть, что десант – «это не прогулка при луне», как когда-то говорил советский поэт… Поэтому, как моряки говорили, душа и язык нуждался в разрядке, это же так понятно!.. Во-вторых, десант ночной, разговаривать в пути тоже было категорически запрещено, как и курить – из-за светомаскировки и скрытности, но… Взгляд командира или старшего группы сразу пресекал любое напоминание о желании поговорить
Рассаживались удобно, так, чтобы при высадке не свело ногу, чтобы не отсидеть бока, чтобы – и это было главным! – по команде «вперёд» сразу же броситься на берег. Быстро затихали. О чём думал каждый, не каждый ведь и скажет, а захочет сказать, может быть, и не вспомнит.
Нам, жадно впитывающим всё, что можно было услышать и узнать, наш земляк говорил коротко: дремал, думал.
К 21.00. посадку закончили первый и второй отряды. Третий посадку затянул. Причина была необычная. Сказать – не поверите. Вместо 1170 ожидаемых бойцов на посадку пришло полторы тысячи!.. Возможно, это было результатом показательного урока старшины Колота  и его товарищей, их рассказы и показы боя в десанте, может, и воспоминания Колота о его командире, майоре Куникове так захватили бойцов пехотного полка, кто теперь скажет?.. Откуда взялось полторы тысячи человек? То ли это были пришедшие из госпиталя бойцы, то ли штабные не захотели оставаться на берегу?.. То ли все просто горели желанием идти в бой за освобождение Новороссийска, кто – чтобы проверить себя ещё и в такой странно-новой обстановке, кто – чтобы отомстить за смерть майора Куникова, а кто – просто, чтобы скорее освободить город. В общем, по списку – и мест для них, естественно, на катерах, - было 1170, а пришло 1500. И никто не захотел уходить. Это кажется странным, невозможным, это не по – военному, где главное  - приказ, но в этот час командиром отряда было решено: все хотят ехать – пожалуйста!.. Правда, отряд закончил погрузку десанта и начал своё движение на час позже. Что предпринял командир отряда? Он твёрдо решил: отставание наверстаем в пути…
Когда двигатели катера перестали стучать, то убыстряя ход, то совсем сдерживая его, и Колот, по опыту, понял, что катера набрали рейдерский ход, он тут же закрыл глаза и постарался заснуть. Он знал примерно, сколько часов они проведут в рейсе – не раз катался на катерах, - и поэтому решил, что поспать будет не худшее применение времени, тем более, решил он, что свободного. Главное – тепло, темно и тихо. Сзади, правда, двое десантников о чём-то между собой шептались, но он, подумав, решил, что они ему не помешают… Он подвигался чуть, усаживаясь поудобнее, так, чтобы его  вещмешок, полный гранат и дисков, не давил, вздохнул и закрыл глаза. С закрытыми глазами Колот послушал, как двигатели «бухтят» в воду, и вдруг подумал: в тишине и темноте судна на ум приходит всё важное и то, что потом никогда не забудешь…
И он начал вспоминать. Вспомнилась сразу ему Абинская… Родина – вся, считай, сплошь одноэтажная, зелёная, даже вроде и кудрявая: у каждого на «плану» - разная «фрукта» - чаще всего яблони, разных сортов, груши, чаще всего – «скороздрые», мелкие, вишня, реже – шелковица; на улицах – акация: аромат летом, когда деревья в цвету – как говорят,«упасть и уже не встать», девчат дурманит; местами – группами – дубы стоят, не иначе, все они, как говорят, «уже вековые» - стоят ещё с тех времён, когда лес сплошь стоял на месте его родной станицы. Улицы, тоже все зелёные, все заросшие «шпорышом», как говорили станичники, укрытые, а посреди них – дорога: пыльная в сухую пору и непролазная в распутицу…  Время, когда он был молод и холост… Речка, что журчала, считай, почти рядом с домом… И вдруг почему-то кино в станице… «Наверное, потому, что очень уж любил я ходить в кино», - успел подумать он, засыпая…
Кинозал в станице находился в самом её центре, на пересечении улицы  Пролетарская и Интернациональная, прямо напротив репродуктора, что  бормотал с раннего утра и до полуночи на телеграфном столбе. Колот даже усмехнулся во сне, вспомнив, как часто во время киносеанса зрители вдруг кричали, прося кого-либо выключить радио: «А то нам же не слышно кина!» Вход в зал был в дверь, что выходила сразу на обе улицы. Здесь обычно и собирались все любители кино, они хвалились, кто что видел, вспоминали эпизоды, сценки, поступки героев, здесь часто слышалось: «а этот, ну, как его, помнишь?», «он как даст, как врежет», здесь иногда разговаривали целыми фразами из картин… А потом, когда, как говорят, звенел третий звонок, хотя никакого звонка-то и не было – «Это тебе не вокзал!» - говорили, и все всегда торопились и шли в зал, занимали места, разговоры стихали и начиналось действие… Колот почему-то хорошо помнил фильм «Трактористы», хоть увидел его впервые и не в Абинской. Он запомнил там слова: «А танк – это…» И вдруг эти танки, с огромными на броне крестами пошли на них, матросов в неглубокой траншее. Сергей, обернувшись к соседу, что только что шутил и умащивался, увидел, как тот окаменел под прицелом танка, не иначе в ожидании залпа, от которого, возможно, и от него, Колота, тоже и бескозырки не останется. Справа раздался голос, наверное, командира – голос был жесткий и властный:  – Моряки, гранаты!..  И сразу же, Колот это видел углом глаза, как, размахнувшись и заматерясь, метнул связку сосед справа и почему-то сразу упал, пробормотав: «все под богом ходим…» Вдруг задымил и встал тот, который с крестом… Глухо, словно его кто придушил, прозвучал выстрел бронебойщика… Колот сразу как-то и не понял, что это уже не кино в Абинской, а идет бой, а вокруг него падают, уткнувшись носом в затвор автомата, его соседи по окопу…  Он заметил только, что в его руке тоже оказалась связка, она была тяжелая на вес и внушительной на вид… Он помнил, как он даже чуть подождал, когда танк справа надвинется на него, а вот как он бросил, как упал, чтобы уцелеть, как ахнул почему-то взрыв – а, может быть, это был и не взрыв, а выстрел, кто знает?.. И слова, сказанные кем-то: «Молодец, Серёга!.. Здорово ты его!..», как-то прозвучали, но не зацепили. Потом, вдруг «галопом», как у нас говорят, понеслись фронтовые моменты – то ли под Одессой, то ли уже на Азовском море, то ли даже на Кубани, под Джигинкой, а тут уже и Волчьи ворота мелькнули, улицы Новороссийска… И снова «наплыла» Абинская, её улицы…
Интернациональная граничила с парком, где стояли, на главной аллее (а других и не было), памятники Ленину и Сталину,  южнее всего этого нашего  монументального искусства стоял в виде невысокой пирамиды скромный памятник, на котором было написано «Героям гражданской войны». Там были похоронены, и Сергей ещё подростком это всё видел, абинчане, убитые и замученные войсками генерала Деникина. В парке, как потом рассказывали Сергею, когда он приехал осенью 1941 года на пару дней в Абинскую, мы все, жители впервые узнали о начале войны и о мобилизации… Он тогда, погостив совсем чуток, уехал в Севастополь, в свой черноморский хор или ансамбль и больше дома не был… Но всё доброе помнил…Ему например, приснилось: он утром встал, вышел, не открывая глаз, во двор, чуть-чуть потянулся, раскинув руки и сразу же ощутил в ладони яблоко. Не глядя, он тернул его о майку, потянул в рот и, укусив, сразу же ощутил его приятный, прохладный кисло-сладкий сок во рту…
И сразу – проснулся. От чего, Колот не понял; то ли от ароматного яблока, что он вкусил во сне, то ли от того, что двигатели катера изменили ритм стука, сбавив ход корабля. Колот уже знал: они прибыли, впереди была бухта. Колот как бы взглядом постороннего человека вдруг увидел: сосед справа сидит, закрыв глаза, спит-не спит, никак не понять. А тот, что слева, вцепившись за автомат, словно бы держась за него, как за поручень, совсем застыл, не понятно, о чём думая. Когда потом Колота спросят, как это он в темноте всё видел, он скажет: «Не знаю, но я всё это видел! Наверное, у меня, как у совы, было хорошее зрение. Не знаю, но я видел…»
Догонять отряду ушедшие второй, а потом и первый отряд, к счастью, третьему не пришлось, потому что   начальник оперативного отдела штаба Новороссийской военно-морской базы капитан 3-го ранга Седельников просто придержал чуть ушедшие ранее отряды.
Пока разношерстные суда выравнивались в походном ордере, штаб перебрался на мыс Дооб чтобы встретить весь десант почти у входа в Цемесскую бухту. Катера с несколько иным   назначением: проделать вход в бухту, подавить огневые точки на обоих молах, уничтожить живую силу на молах и берегах – это были исключительно торпедные суда – пришли ранее.
Стояла слабо освещённая луной ночь, Их Геленджика, минуя посёлок Кабардинку, шла огромная  эскадра  маленьких кораблей. Шла в темноте – нигде ни щелочки из освещенных кубриков,  кают или моторных отсеков, - абсолютно безмолвно – разговоры на весь рейс были строго,  запрещены, - и почти бесшумно – для уменьшения шума двигателей все выхлопы уходили в воду. И вся эта армада шла без единого светового сигнала, строго соблюдая своё место в строю. Только катера с офицерами штаба то обгоняли строй, то отставали, контролируя движение.
Это было, судя по всему, удивительное зрелище, если бы кто-нибудь мог бы его увидеть. Армада напоминала что?.. Всё зависит от фантазии, вашей фантазии, читатель!.. Один в этом строгом, но, наверное, не всегда во всём уверенном строю мог увидеть цепочку слепых из картины Брейгеля, другой – ещё что-нибудь похожее, третий мог представить себе, скажем, вереницу муравьёв, спешащих в поход то ли к муравейнику, то ли, напротив, прочь от него.
Во всяком случае, это было что-то совсем необычное и просто глаз твой завораживающее. К сожалению, а, может быть, наоборот, к счастью, за этим наблюдала только луна… Да волны Черного моря.
А, может быть, кто всё это, этот впервые организованный, такой вот большой и долгий, долгий до удивления, просто бесконечный по времени и длине маршрута десант, и видел, видел и переживал, переживал до боли в своём сердце и за всех сидящих, вроде бы удобно, но тесно, плотно и совсем неподвижно десантников, и за тех, кто, не оставляя ни на минуту свою службу у штурвалов, карт и двигателей, отвечал словом и своей честью за доставку огромного числа бойцов и командиров.
«Сегодня в ночь штаб Новороссийской военно-морской базы сдаёт экзамен на право нам участвовать в крупных боях с применением десанта» - эта фраза, скорее всего, нигде не была записана, но, уверяю вас, читатель, думали и волновались о ней многие. Волновались офицеры в контрольных катерах, волновались  начальники отрядов и все члены штаба по высадке десанта, что были на мысе Дооб, но больше всех, уверяю вас, волновался командир высадки десанта, начальник Новороссийской военно-морской базы, контр-адмирал Холостяков…
И тому были причины… Он видел, как в половине второго часа ночи все плавсредства с десантом прошли мыс Дооб, а с его командного пункта Холостякову было видно, что все его отряды идут стройно, не теряя своего интервала. Но он знал и другое – и сам видел, и служба движения о том ему доложила, - что вся эскадра, если можно этим гордым словом назвать этот караван катеров, мотоботов и баркасов, опаздывает, не успевает к началу высадки десанта, установленному в приказе командующего фронтом, ровно на 40 минут. Как и откуда взялась эта «неувязочка», искать не нам, а вот как быть контр-адмиралу?.. Представьте его чувства!.. Представили?.. Почему-то мы все думаем, что генералы там, адмиралы, не говоря уже о маршалах, - это особые люди, кому чувства, простые такие, человеческие, как там гнев, зло, ненависть или, к примеру, обыкновенная растерянность, не присущи и не доступны… Им бы только командовать, при чём они всегда знают, как это делается… А вот как быть, если вы знаете, что десанту до ворот бухты ещё 40 минут идти, а фронт начнёт свою часть работы – авиационный налёт, артиллерийскую подготовку – а это залп сотен полевых и морских орудий! – которая взорвёт всю оборону противника. И что тогда?.. Артиллерия - себе, бомбардировщики – себе, а десантники – себе?.. И весь этот отлаженный механизм боя – насмарку, а успех?.. Будет ли успех?..
И тогда Холостяков, как говорят, на свой страх и риск, под свою личную ответственность – а он только что про себя гордился тем, что его командный пункт оборудован совсем рядом с командным пунктом прежнего командира Новороссийской базы того времени, когда они ожидали ещё в 1942 году появление в Цемесской бухте кораблей неприятеля – сейчас там находится вспомогательный пункт управления командующего фронтом, рядом НП командующего флотом и КП командующего 18 армией, - принимает решение отодвинуть начало атаки по фронту на 40 минут. Возможно, это решение возникло именно потому, что все командные пункты были рядом. Решение быстро было согласовано и одобрено. Караван продолжил путь. Море есть море…
А что касается отряда торпедных катеров, что незаметно и вовремя подошли и давно уже «томятся» почти у самой бухты, то они поймут, они подождут… Главное, им сообщили о том, что начало операции переносится, хоть Холостяков и понимал, что эти минуты для них будут долгими, как сутки.
Противник в Новороссийске и окрестностях ещё не чуял, Холостяков это видел и понимал, близости десанта. Одиночные самолёты летали над линией фронта, притупляя внимание врага к бухте, где-то далеко на западе, в районе Озереевки, прожектор щупал горы и море, ожидая там очередного десанта, обстреливалась, как всегда, Кабардинка… Всё дышало и всё жило, как в обычную сентябрьскую ночь. И только контр-адмирал Холостяков, слушая гул наших самолётов, иногда подумывал: «Не знаете, гады, засевшие в моём городе, зачем они гудят. Они же глушат шум двигателей нашего «тюлькиного» флота!.. Сейчас, сейчас мы вам покажем, где раки зимуют… Ждите-ждите!...» - и он в нетерпении потёр руки.
И в этот миг рявкнул – другого слова второпях и не подберёшь! – тот самый залп сотен полевых и морских орудий… И, как только лишь первые разрывы снарядов и мин разорвали мрак над бухтой, и всё стало заволакивать дымом и пылью, все торпедные катера, сразу, враз расходясь веером по бухте, каждый, зная свою цель и гарантируя скорость, легли на курс. Ближе всех были цели у тех, кто рвался к молам, - одни к Восточному, другие – к молу Западному.  И сразу же ахнули на всю бухту, выделяясь даже в общем артобстреле, торпеды, попавшие в тела дотов. Взрывы их были так сильны и необычны – немцы не иначе как все подумали, что настал день Страшного суда, - что подумали наши катерники и десантники, подходящие к порту, неизвестно, да, скорее всего, им и некогда было вспоминать да с чем-то это сравнивать, но грохот и просверк взрывов они услышали  даже в темноте катеров – ведь в боевом и зарядном отделении каждой торпеды взрывчатого вещества было больше, чем в трёх полутонных авиабомбах. Торпеда ведь способна развалить и затопить любой морской корабль и транспорт. Это произошло по двум причинам: во-первых, чтобы в дыму и мгле не потерять из виду молы и берег, т.е. цели, а, во-вторых, азарт и ненависть к врагу, нетерпение моряков были так велики, что тянуть – кстати, немцы к этому времени уже, как говорил позже старшина Колот, «очухались» и открыли такой силы огонь по всей площади бухты, - что всё было так, как и задумано, вернее, как и должно было быть. А следом уже шли, также расходясь веером, зная «свой причал» или пристань, надвигаясь, несмотря на кипящую от взрывов снарядов и мин воду бухты, кто увиливая, а кто, идя словно утюгом, неотвратимо и неостановимо, будто им, как говорят, и чёрт не страшен, катера десанта. Рядом с ними, не отставая, двигались на буксирах мотоботы, что называется, «под завязку» набитые десантниками, до поры до времени скрытыми от взрывов, осколков и пуль за пробковыми матами и стальными листами. И каждый, подходя к берегу, а иногда и раньше, враз выбрасывал тёмную массу десантников. Со стороны они напоминали сразу кому что: кто-то видел в этих группах табун лошадей, несущихся в едином порыве, кто-то – пчелиный рой, готовый вмиг поглотить и задушить любого, попавшего на пути, третий – да пусть каждый из вас представляет себе, что он хочет… Думать десантникам было некогда. Десант это десант…
Моя повесть о десанте и десантниках, как людях особенного характера. И тем не менее я не сдержусь и расскажу о тех, кто его тогда организовал, обеспечил и провёл, беспокоясь о людях…
Это было зрелище – не позабыть и не передать вторично. Адмирал Холостяков, уже старик, говорил, что он бы дорого заплатил, чтобы ещё раз – всего-то несколько минут! – увидеть эту картину заново. Сетовал, что не рискнул убедить старших командиров снять всё это на плёнку. Правда, всегда добавлял, что ещё неизвестно, что бы из этого и получилось. Себе он доверял больше. А увидеть – хотелось…
Пока караван «тюлькиного» флота шёл из Геленджика до входа в Цемесскую бухту, не очень ярко, часто скрываемая тучами, луна освещала ему путь. И это было рассчитано заранее, как и то, что к входу в бухту луна скроется. Наступит тьма. Луна опустилась за горизонт, но тьмы, как мы уже видим, не получилось. Ударившие разом сотни орудий взорвали над городом и в его улицах сотни снарядов, плюс к этому береговая батарея Зубкова своими специальными свето- снарядами устроила такой фейерверк, что вся бухта оказалась освещённая, как днём, правда, день получился дымным, туманным и пыльным.
К сожалению, обилие снарядов, взорвавшихся в городе и вокруг бухты ещё не достаточное свидетельство того, что не будет вражеского обстрела. Всего-то на миг, не больше, но враг и, правда, был подавлен, но только на миг. И сразу же все оставшиеся неподавленными орудия и миномёты, а в Новороссийске немцы применяли только шестиствольные, обрушили свой огонь на бухту. Видимо, поняли, где его главный противник. Всё-таки, хоть командование потом и радовалось: немцы проворонили десант, прохлопали ушами, не заметили! – от вражеского артогня вода в бухте, казалось всем, буквально кипела. Что-то, видно, немцы всё-таки не проворонили. Но, самое главное, -  десант уже «навис» над бухтой, его не остановить. Никому…
Ещё была впереди 15-минутная артподготовка, когда уже был получен сигнал «Вход свободен» и приказ «Начать прорыв в порт», и катера всех десантных отрядов стали проходить ворота порта и, расходясь веером по бухте, каждый к назначенному месту, на большой скорости понеслись: первый отряд – налево, в сторону Западного мола, к Каботажной пристани, где их встретил огонь противника. Через время, входил в бухту, поворачивал направо, в сторону Восточного мола, третий отряд, он был встречен огнём, нёс потери, некоторые катера с десантом даже вернулись в Геленджик. А ещё до этого, первым, считай, всего через три минуты после прохода ворот, прямо на север, к причалам от пристани Лесной до Старопассажирской  включительно, форсированным ходом неслись катера и мотоботы второго десантно-высадочного отряда…
И дальше всё было уже в руках бога или, как говорили  десантники: «Какого бога?.. Всё в наших руках!.. Полундра!..» И это было уже третье действие спектакля на воде. Теперь всё зависело от десантников. Теперь Холостяков мог помочь им одним: высадкой второго эшелона десанта….
Но он всё время думал и очень хотел видеть второе действие этого драматического спектакля, которое длилось всего несколько минут, но оно было незабываем…
Это был бенифисный, выражаясь языком театралов, выход отряда обеспечения десанта. Он «играл» свою «партию» почти сразу после первого залпа наших орудий. Катера отряда, каждый имел свою задачу, знал, куда ему «лететь» и что делать. Первую скрипку сыграла группа моряков на рейдовом катере, которая подорвала «бочки» всех боновых заграждений и открыла путь в порт сначала торпедным катерам, а потом и катерам уже с десантом. Об этом сказали сигнальные огни «Вход в порт открыт», служащие ориентиром для экипажей десантных кораблей. Одновременно с этим семь торпедных катеров нанесли торпедные удары по обоим молам – Западному и Восточному, восемь – торпедировали доты и дзоты, а так же и все прочие противодесантные сооружения на западном берегу бухты, от Западного мола до мыса Любви, а четыре выполнили ту же работу на восточном берегу бухты – от Восточного мола до электростанции. А катера-лимузины с осадкой всего в 50 сантиметров «выбросили» на берег подрывников и автоматчиков – для борьбы с невзорванными дотами и живой силой противника. Эти люди – не десантники, но кто скажет, что их подвиг менее важен, чем труд десантника?..
Это был действительно бенефис «тюлькиного» флота!.. Каждый бой – будь то зачистка – слово-то какое сугубо мирное, бытовое! – путь в порт, взрывы торпед у дотов и дзотов на молах или на берегу, схватки чуть ли не врукопашную с расчётами пулемётов, - каждый короткий, беспощадный и совсем неповторимый. Вот что хотел ещё раз увидеть адмирал Холостяков…
И за каждым боем стоял ещё один подвиг – технический. Торпеда взрывается при встрече с целью, будь то борт корабля, стена дота или камень мола. Но в Новороссийске торпеды, как по заказу, взрывались, и тогда, когда «выбросились» на берег – даже если стены или борта и не было. То есть, когда им не во что было упереться, удариться. Так их «настроили», такими их сделали сами торпедисты... И это тоже хотел было увидеть адмирал Холостяков…
Откровенно говоря, я тоже хотел бы увидеть эту картину. Хотя бы общий план, как бы из КП Холостякова – когда почти полторы сотни небольших судов и судёнышек – представьте себе, как оттуда они выглядели, словно щепки, не иначе, эти мотоботы, катера-лимузины, каэмки – с осадкой всего 50 сантиметров! Боевые корабли! И они ими были… Даже если от самого Геленджика и почти до причала их на буксире тянули настоящие катера… Осадка всего 50 сантиметров, зато вокруг почти броня – за пробковым матом или стальным листом можно было и поспать, если ничего другого не разрешается…
Особенно меня приводили в восторг и сейчас приводят! – торпедные катера времён той войны – Великой Отечественной… Даю слово, если здоровье позволит, когда-нибудь я о катерниках и торпедистах обязательно напишу… Ах, как бы они смотрелись, такие маленькие, стремительные, неуловимые, рвущееся из воды ТК, торпедные катера!..
Прочитав мою неумелую прозу, закройте глаза и представьте, как они в ту сентябрьскую, 1943 года, первыми ворвались в бухту Новороссийска… Слава им!..
Но мы отвлеклись…
Наше повествование было остановлено на словах: думать десантникам было некогда…
… Колот помнил и тот момент, когда мотобот вдруг как бы встал, замер. И была минута, а, может, и меньше, тишины и полной темноты. Потом вдруг разом ударил такой гром, словно всё в мире обвалилось, и вокруг стало светло, как днём… И почти сразу мотобот словно сорвался с цепи и понёсся неизвестно куда, вроде бы в преисподнюю… Как-то всё смешалось: только что это был не то сон, не то какое-то видение, которое вдруг стало дикой реальностью, грозящей и кровью, и смертью… И когда мотобот вдру г сам «притулился» к стенке, что скорее понял, чем почувствовал Колот, он встал, сказал негромко, но так, что все его поняли: «Приехали!..  За мной, и не отставать!..» - и, прихватив автомат и мешок, не шагнул, а прыгнул на берег, в прыжке заметив, что из ближайшего укрытия по нему бьет пулемёт.  Он метнулся вправо от потока пуль, рука – скорее всего без участия мозга, - сама автоматически метнула гранату… Ахнул взрыв, моряки тут же – и Колот впереди всех их, - метнулись вперёд, на призыв старшего: «За мной!..» Колот ещё успел подумать, что он не просто десантник, а руководитель штурмовой группы, и увидел впереди двух немцев, корчившихся от осколков… Через минуту он уже бил из трофейного пулемёта по проворно убегающим немцам.
Если бы в эту минуту кто мог посмотреть на центральную часть порта, он бы увидел, как то там, то здесь, то чуть рядом вспыхивают очаги боя – десантников, видимо, везде ждали. Каждое  из кирпичных зданий, а иных тут просто и не было, идущих как бы амфитеатром к морю, было превращено в неприступное укрепление, огонь изрыгали не только лишь первые этажи, он рвался, буквально полыхал и со вторых – всюду были огневые точки…А все улицы и даже проходы между домами загромождены баррикадами, опутаны проволочными заграждениями, усеяны минными полями. И всюду навстречу десантникам  летели стёжки пуль, гранаты, мины и даже снаряды. Но только высадившимся было некогда думать и раскланиваться перед этим шквалом огня, они – группами – рвались вперёд. И каждую группу вёл – и это было видно, - тот, в ком было больше отваги, гнева к врагу и презрения к смерти и ещё чего-то, что вело всех неостановимо вперёд. Одним вот из таких был и старшина Колот…
- За мной, братва!.. – крикнул он первое, что пришло в голову. Надо было, конечно, - так их учили командиры, устав и наставления, - закричать «товарищи», «за Родину» или ещё что патриотическое, но почему-то у него «вылетело» знакомое и родное «братва» - слово, по которому всегда, в каком бы это городе и порту не было, откликались свои, именно братва, которые, - в этом у него было полное понимание, - не оставят его в беде, будут рядом биться, скажем,  до «победного» - пойдут за ним, - и он ещё несколько раз повторил это слово, и потом он постоянно слышал, как позади него и даже рядом, а иногда и впереди, тяжело сопя, топали ноги десантников, сметая на своём пути всё, не останавливаясь ни перед чем.
«У Ботылева тренировка была не хуже, чем у самого Куникова!» - Колот понял это сразу. Он чувствовал подвижность тела – а оно было немаленькое, - его готовность к броску, и это его радовало. Он, казалось ему, даже дрожал от нетерпения…
- Вперёд, братва!.. – снова крикнул Колот. Передав кому-то трофейный пулемёт, он взмахнул  рукой с сжатым в ней автоматом и, повернув голову назад, чтобы слышали все, заорал:
- Ну, гады, мы пришли… За Одессу… за Севастополь, суки… за Керчь!..  За Новороссийск, матерь вашу!.. Сейчас кишки выпустим!.. Братва!.. За мной!.. – перебежав маленький дворик, старшина заметил стрельбу из дома. – Ложись! – заорал он. В укрытие!.. – и сразу же. – Ребята, гранатами, по окнам!.. По баррикаде!.. И – вперёд!..
Гранаты полетели. Колот тоже успел метнуть – одну в окно, а другую – прямо под дверь. И, метнувшись, как всегда, вбок, вправо, к стене, ощутив хриплое дыхание и запах табака и пота, понял, что его группа – рядом с ним и рвётся вперёд…
- Вперёд, в дверь! – крикнул старшина, и в дверь рванулось стазу же несколько десантников, он, пропустив их, остальным крикнул. – Обходи за угол!.. Выбивай!.. Чтоб чисто было!.. Пленных не брать!..
Мелкими перебежками, ощетинившись охраной, к зданию с выбитой Колотом дверью шли штабные. Впереди – Ботылев, другие офицеры.
А в здании – перестрелка, короткая и злая. Когда всё стихло, доносится голос:
- Старшина!.. Здесь всё чисто! .. Мы проверили…
- Командир!.. – встречает Ботылева и его свиту Колот. – Занимай смело помещение!.. Здесь как у Христа за пазухой… Я знаю этот дом ещё с мирных дней… Выступал когда- то здесь.., Домик крепкий. И просторный… Всем места хватит!.. А акустика…
- Старшина! – крикнул десантник, выскочив из двери. – Там чисто!.. Трупы сейчас уберём…
Штабные быстро втянулись в здание. Внутри было дымно, пахло пороховой гарью.
Штабные обживались быстро. Радист уже, приткнувшись в углу под лестницей, бубнил что-то. У стола начальник штаба с одним офицером развернули карту Новороссийска. Ботылев уже ставил задачу.
- Старшие штурмовых групп!.. – звенел его голос. – Начинайте сразу же расширять плацдарм!.. Не теряйте времени!..   
Вбегали и выбегали связные, посыльные.
Колот, дав задание своим взводным, остановился у окна перевести дыхание.
Ещё прыгая на причал, он видел, как в пределах простой видимости высаживалась рота капитана Райкунова. Все знали: рота уходила к вокзалу, на железную дорогу. У неё была своя особая задача: водрузить на самом высоком здании флаг. И теперь старшина Колот – он считал, что это же могут сделать и другие, - следил за выстрелами в той стороне. Он видел, как Райкунов, особенно не привлекая к себе внимания немцев, без особой стрельбы, улицей уходил прочь от порта. Сейчас и оттуда слышалась ожесточённая перестрелка. «Видать, не удалось капитану пройти совсем незаметно…» - подумал Колот…
За стеной застучали автоматы. Колот заторопился к своей группе.
- Лезут, суки?.. – спросил он своих, хотя и так знал: стреляют, значит лезут. Кто-то ответил, что «да, беспокоят», кто-то молча кивнул головой. Колот пристроил свой автомат рядом с другим, стал бить одиночными – экономно! – выстрелами. Потом его увидели уже в другой группе его десантников. Здесь были раненые, Колот распорядился увести их в здание, там, рядом со штабом, были санинструкторы.
- Старшина, к нам, по-моему, гости! – вдруг заявил десантник слева, и Колот, подойдя к нему, тоже увидел, как к ним шла, торопясь, примерно полурота немцев. Главное, особенно и не таясь. – А нас-то, - сказал с опаской десантник, - раз, два… А их, ого сколько!..
- Не боись, брат! .. Мы же – десантники!.. – радостно, чуть даже утрируя бравурность, сказал Колот. – Не боись, сейчас мы их причешем!.. Сейчас мы разомнёмся!.. Эх, жаль! – вдруг воскликнул старшина, - Море далековато!.. Приготовить гранаты!.. Пока не стрелять… Мы их встретим… - он помолчал, потом, толкнув локтем двоих десантников и промолвив – «За мной, да с гранатами!..» - он рванулся за угол, пригнувшись, пробежал через двор, к другому дому, десантники – за ним… Ещё рывок, несколько шагов, и вдруг немцы оказались сбоку. – А теперь, рябята, мы их и ударим!.. Вы оба бейте из автоматов… А я, я – гранатами!.. – и он, как-то странно откинувшись, метнул три гранаты, причём не рядом, в одно место, а как бы в разные части колонны.
Ахнули почти разом три взрыва. В колонне – паника. И тут Колот увидел, что все немцы, кто мог бежать, бегут на них. Автоматы стучат, а немцы бегут… Колот сунул руку в мешок и потянул оттуда пузатую противотанковую гранату.
- А теперь, ребятки, за выступ дома, в укрытие… - и он, как бы играя гранатой, легко бросил её перед собой, в сторону бегущих немцев. И тоже нырнул за угол.
Он слышал топот немецких ног, видел лица врагов, даже их глаза под касками. Вот- вот они добегут…
В этот миг ахнул взрыв. Он чем-то напомнил взрывы торпед на молах и берегах. Жаль, что те взрывы не видел Колот… Случился просверк, и всё стихло… Выглянувшие десантники полоснули из автоматов по тому, кто выжил и пытался теперь убежать. Не дали.
Через малое время он уже в штабе, докладывает Ботылеву о ликвидации подходящей полуроты немцев. А рядом десантник, один из тех, что были с Колотом в последней стычке на подходе к штабу Ботылева, рассказывал товарищам.
- Мы только что целую колонну, может, с полроты, уложили!.. Враз!.. Старшина – ну, скажу я вам, мастер!.. Нам говорит: в укрытие, а сам в это время в колонну одну, другую, третью – три гранаты!..  Как он их бросает!..  У него, что, три руки?.. Он кинул – я сам видел! – три этих, гранат, один, но они, ты представляешь, взорвались разом! .. Разом!.. Вот бы нам так уметь! А потом, когда там, в колонне, рвануло, немцы – на нас, ага!.. Так он им под ноги как даст, эту, как её, противотанковую!.. Мы потом полоснули из всех автоматов – а там каша, братцы мои!.. Прямо лежат друг на дружке…
Видимо, этот дружеский разговор десантников и подслушал кто-то из штаба, скорее всего тот, кто составлял наградные листы. Иначе откуда взялась в наградном листе старшины 1 статьи Колота Сергея Степановича  такая фраза: «Там, где было тяжело, стоило появиться т. Колот, бойцы были готовы отразить самые страшные атаки противника».
Кстати, когда после войны мы, абинчане, особенно, конечно, такие, как я и мои одноклассники, не отрываясь, глядели на его яркий орден Красного Знамени – мы ведь хорошо знали, что все герои гражданской войны были награждены именно этим знаком отличия и геройства, но те были в книгах или на плакатах, а тут идёт он, живой, здоровается со взрослыми, ручкается, как говорили старшие, с абинскими мужиками, кланяется женщинам, и они его знают, а он – их, и у него на пиджаке – орден Красного Знамени… Такое разве забудешь?..
… А старшина Колот, пока шёл разговор двух десантников о нём, тряс перед капитаном Ботылевым пустым мешком, требуя боезапас.
- Командир! – напирал Колот на голос, а он у него был очень сильный, звучный, видно, не зря его, как только он попал ещё в «действительную» на флот, сразу же «присмотрели» и «взяли на свой карандаш»  руководители флотского хора и ансамбля. – Я же их, гранаты, не зря потратил, я же ими не рыбу глушил, я немцев уничтожал!..
Тут прибежал связной одной из штурмовых групп: тревога!.. Со стороны Стандарта, это район Новороссийска, к плацдарму Ботылева очень быстро движутся  немцы, до роты, не менее. А у них впереди – танки! Старший группы просит помощи…
Ботылев сориентировался мгновенно.
- Старшина Колот, - выслушав претензии Колота и донесение связного, сказал он негромко. Но его слышали все. – Штурмовой группой – вперёд! Остановить немцев любой ценой! – и через минуту. – Выдать группе и лично старшине Колот гранаты. Старшине лично – больше  десяти. Три – если есть - противотанковых. Бойцы, я на вас надеюсь! Вы же «куниковцы»!..
Колот с группой выходит. Слышны, уже с улицы, его распоряжения, его команды, приказы…
Штурмовая группа влилась в цепь бойцов, уже принявших бой. Среди них уже есть свежие раненые.  Колот решительно отправляет раненых в санчасть, с чем его коллега согласен, и укладывает в цепь своих, из группы штурмовиков. Кого так молча, только жестом, кого – с полным наставлением
- Ты, Иванов, с пулемётом, на фланг, вот сюда, будешь отсекать! – говорит он. – Вы вдвоём, - обращается Колот к своим, - усильте оборону здесь!.. Главное, не сужать плацдарм!.. Помни наказ капитана!.. Наша задача – расширить плацдарм! В крайнем случае – его удержать!.. Сейчас, думаю, как раз такой случай…
Подошедшие солдаты противника, и это местами видно, усиливают позиции немцев, начинается стрельба.
- Значит, так! – почти кричит Колот. – Первые минуты – не дрогнуть!.. Не смотря на огонь, на то, что он прёт!.. Они прут – их же гонят, а, может, они и пьяны… А как  их активность чуть стихнет, братва, сразу вперёд!.. По опыту знаю: встречного боя они не выносят!..  А потому, как только – сразу вперёд!.. Ясно?..
- Ясно! – громко отвечает вся цепь, продолжая стрелять.
- Отлично! – уже кричит Колот.  – А мы – на перехват… - и он с несколькими десантниками скрывается за углом здания.
И сразу же слышны усиливающиеся звуки боя, нервная стрельба, крики, взрывы гранат, крики «Ура», «Полундра!», просто человеческие, с болью крики…Временами стрельба то становится совсем ожесточённой, временами стихает, как будто то ли уже некому и стрелять, то ли им там не до того… Скорее всего, там, за зданием, уже начался встречный бой, более известный под названием «рукопашный» или «врукопашную»…
Бой идет стремительный, скоротечный и жестокий. Лучше его не видеть. Так мы и сделаем. Слышатся крики, изредка – стрельба. И вот он как будто бы вдруг захлебнулся, видимо, одна сторона – интересно, какая? – дрогнула и побежала… Вроде уже и тихо вокруг…
И тут, как в кино, из-за угла здания показываются десантники – их много, многие из них в изодранной одежде, в кровоподтёках и ссадинах, лица как после драки, взъерошены, злые, у многих – огнестрельные ранения. И все сплошь покрыты пылью и копотью. Но все с личным оружием… Последним, как говорят, «в кадр» входит Колот, у него оторван рукав гимнастёрки, на груди расползается пятно крови, каска не на голове, а в руке…
В таком же виде он появляется и в штабе…
- Командир! – докладывает Колот. – На данный период плацдарм не дрогнул, танк нами подбит, два других отступило, противник частью нами уничтожен, частью рассеян, у нас есть потери… Взводные доложат…
Вдруг как бы рядом ахает танковый выстрел. И сразу же вздрогнуло от взрыва здание. Колот – к окну…
- Мать вашу! – «взрывается» уже Колот. – Ай да гансы!.. Так провести морпехов?.. Танки-то ведь не ушли!.. Бьют прямой наводкой!.. Командир! – перехватывает инициативу Колот. – Все – в подвал!.. Раненые, инструктора, штаб – все в подвал!.. Штурмовая – обеспечить оборону здания…
Под лестницей, как и раньше, одинокий радист что-то бормочет своё. Колот бросается к нему:
- Давай открытым, - он вырывает трубку у радиста, кричит. – Але, алё, береговая!.. Это говорит Колот, старшина Колот!.. Я на плацдарме!.. Слушайте меня, пушкари!.. Вы дом моряка ещё помните? Тут ещё рядом Ленин!.. Вот по нему и бейте!.. Не по Ленину, а по дому!.. Мы рядом, танки тоже!.. Гранатой их не взять, времени нет… Давайте, мы как-нибудь да и укроемся...
Колот оглядывает помещение. В нём никого, кроме радиста и самого Колота.
Долгая, томительная пауза… Чем она закончится?..
Она заканчивается оглушительным взрывом за стенами здания. «Хорошо раньше строили», - невольно подумал Колот. Окна, где до этого ещё не вылетели стёкла, вмиг стали пустыми,  стены дрогнули, но устояли, а танк, что чуть не подкатил к зданию и уж был готов ударить, как говорят, «с близкого расстояния», дымил, и башня его, как-то странно покосившись, уже не была угрожающей и страшной.
Грохнуло ещё два взрыва, на этот раз, по - видимому, задело и здание, случился небольшой обвал, из-под него слышались приглушенные голоса. И вот, закинув автоматы за спину, десантники – приспособлений ведь никаких! – уже откапывают руками из подвала офицеров штаба, раненых и санитаров. Первым, отряхивая пыль с одежды, поднялся капитан-лейтенант Ботылев.
- Здорово ты их, Колот, - восхитился командир, если в эту минуту у него  ещё и оставалось время и внимание и на это, глянув в окно. – Два танка!.. Молодцы, пушкари!..
Пользуясь передышкой, штабные бросились узнавать, как дела в штурмовых группах. Были потери, много раненых, очень остро ощущался недостаток боеприпасов: патронов, гранат, более тяжёлого оружия, нежели автомат.
Но были и радостные моменты. Где-то уже после шести часов утра поступила радиограмма от капитан-лейтенанта Райкунова. Она была ясна и предельно коротка: «Вокзал наш, поднял военно-морской флаг!»
В честь этого все, кто был при этом в зале, салютнули, стеляя в окна, которые «высадили» пушкари.
Над разрушенным Новороссийском, вся береговая часть которого тонула в чадном дыму, огне пожаров и частых взрывах, над Цемесской бухтой всходило сентябрьское солнце…
Уже утром – по радио предупредили – в порт, ловко лавируя между падающих снарядов  и мин, катера обеспечения прорвались к Импортной пристани. Последний в строю, улучив момент, приткнулся там, где недавно высаживался капитан-лейтенант Ботылев. На берег выпрыгнули и выгрузили груз – патроны, гранаты, мины, пулемёты и миномёты. Пока десантники сдерживали огонь противника, санитары и медсёстры доставили из здания и разместили раненых.
Катера ушли, боеприпасы быстро перетащили в дом моряка. И первым в очередь опять за патронами и гранатами встал старшина Колот и его лихие штурмовики.
И вот, получив боеприпасы, группа уходит на задание. Оно было и простым, и не очень.  Здание метрах в ста-ста двадцати было плотно занято немцами, его уже пытались даже штурмовать, но неудачно. К нему было не подойти. И гранатой не достать – площадь перед зданием очень уж большая. Только кто появлялся, следовал или один выстрел – работал, ясное дело, снайпер, - или целая очередь, а то и две – из разных окон. Били, как казалось, даже и из-под двери .
«Гранатой, - прикинул Колот, когда Ботылев поручил ему за счёт этого здания расширить плацдарм, - не взять, даже и мне… Значит, надо немного подумать»… И он вспомнил Малую землю, а там - эту хитрость. Это когда они устроили демонстративную атаку: со стрельбой, криками «ура», «атас», «вперёд», «полундра»… «Приём нашего майора, - подумал Колот. – Он ведь даже весь десант задумывал, как вспомогательный, демонстрационный… - Колот даже повеселел. – Наука эта живёт, нашего Цезаря, живёт…»
Он отделил человек пятнадцать десантников, причём, не отбирая, а просто: вы – сюда, а вы, остальные, - сюда…
- Так, братва, для вас особое задание, - сказал он пятнадцати, - много стрелять, можно даже ракетой пару-тройку раз пульнуть, и кричать, орать покрепче… Не забывайте наши родные слова: «ура», «полундра»… Можно и матом, если кто соскучился… Вы наступаете на окна, из которых стреляют… Можно гранатой, если кто докинет… Но – стрелять из укрытия. Головы  не высовывать!
Штурмовики рассредоточились, готовясь «наступать».
- А мы сейчас, - сказал он оставшейся группе, - попробуем их взять, где они нас и не ждут… Идем, хоронясь… - и Колот во главе оставшейся группы штурмовиков пошёл окружным путём – уже, видно, ходил, - увлекая за собой десантников.
Прошли под стенами одного дома, другого, завернули за угол…
В это время началась «атака»: послышались просто дикие крики: «Ура!», «Атас!»  «Полундра!», ещё что-то, полоснули очереди, ракета указала, куда наступать, грохнула граната, другая…
Минута, меньше даже, тишины, и дом вдруг ожил. Забили неистово пулемёты, затрещали «шмайсеры», заухали гранаты, раздался топот – не поймёшь, чей?..
Колот прошёл ещё мимо одного дома. Прикинул, хватит обходить, или ещё надо… Притих. И как только вновь закричали и начали «атаку»,  он легко, словно играючись, забросил в окно на втором этаже противотанковую гранату, прильнул к стене, дождался взрыва, рванул на себя дверь, прошил внутренность коридора очередью и крикнул:
- Вперёд!.. Пленных не брать!.. Не отставать!.. – и вбежал в помещение. Внутри стреляли, но, скорее всего, враг был в другой стороне. Когда же его десантники ворвались в здание и побежали, стреляя на ходу, по коридорам и комнатам, ответный огонь раздался не сразу. Колот стрелял в толпу, что была в дальнем углу коридора, бросил туда же гранату. Ответный огонь крепчал, видно, противник разобрался в хитростях Колота…
- Головы зря не подставлять! – крикнул Колот.  – Пулемёт, вперёд!.. Огонь, ребята!.. - и он рванулся куда-то в сторону. – Никого не выпускать!.. Я их не звал!.. Вы – тоже!..
Минут через семь-восемь всё было кончено. В задымленном доме в разных местах лежали немцы, увидел Колот и нескольких своих, лежащих в неловкой – видно, пулю каждый из них «получил» на бегу, позе, увидел и идущего десантника с окровавленной головой.
- Санитар!.. – крикнул Колот. - Раненых перевязать, мёртвых – эх, вы, братва! -  похоронить!.. – и замолк. Из дальнего  угла его десантник шёл, обвешанный немецкими автоматами, а впереди него шли, спотыкаясь, три немца с поднятыми руками. – А это что такое? – заорал Колот. – Ты слышал: пленных не брать!..
Пока подходили остальные десантники, Колот, видимо, хоть чуть-чуть успокоился, уже не кричал, молча ждал, пока подойдут те, что с поднятыми руками…
Подошли. Встали. Кто-то из десантников замахнулся на них автоматом. Разом заговорили: зло, с угрозами. Скажи сейчас: «расстрелять», обязательно найдутся желающие.
Заметив замах десантника, Колот резко, но негромко сказал:
- Отставить… - он посмотрел на того, что вроде бы привёл пленных, усмехнулся, потом вдруг широко улыбнулся. – Ну и что мне с ними делать?
- Да шлёпнуть их! – сказал зло кто-то. – Сам же говоришь: ты их не звал…
Кто-то поддакнул, кто-то махнул рукой так, что понимай, как хочешь…
- Отставить, - повторил Колот. – Они уже сдались… Кстати, взводный, у нас охрана есть? А то мы тут спор разводим, а вдруг к нам да граната…
- Посты выставлены, старшина! – вытянулся, по-видимому, взводный, а, может быть, всего просто отделённый.
- Занять оборону!.. И глаз не спускать! – скомандовал Колот. – Оружие всё подобрать!.. Всё!   Пригодится!.. Кто оборонял город, знает… Никто не знает, сколько мы тут просидим?.. И покоя нам не будет… Сейчас, чую я, они кофе утренний попьют и полезут на нас… Так что вот так!.. Иванов, ну, а ты, раз они сдались тебе, веди их в штаб… Обрадуй нашего капитан-лейтенанта… Один поведёшь или подмогу дать?.. Дорогу-то знаешь?.. Малёванный, - он обращается к раненому десантнику, - ты всё равно идёшь в медчасть, помоги конвоировать пленных Иванову… Кто ещё ранен, в штаб!..
Конвой уходит, унося добрый десяток, если не два, автоматов – несли все, больше других – пленные.
Колот посмотрел в окно, за которым уже было светло, на часы на руке, присвистнул:
- О, а время-то идёт. Скоро немцы будут пить кофе… Красота…Вкуснота… Не хочет ли кто попробовать?.. Угоститься?..
Желающие находятся.
Колот, показав пальцем на одного, другого, третьего – как он выбирал себе попутчиков, не знает никто, - вскинул автомат на плечо, кивнул – пошли, что ли?.. И вышел из здания.
Четвёрка десантников бесшумно, скользнув за угол, исчезла из виду.
Мы увидим их уже, считай, в квартале от плацдариа, на земле, занятой врагом. Они шли всё так же тихо, сторожко, ориентируясь на знаки, иногда подаваемые Колотом.
Вдруг Колот встал, повёл носом. Где-то рядом ещё варился или уже распивался кофе.
Колот заглянул сквозь виноградник. И видит…
В небольшом дворике сидели немецкие офицеры. Они пили из очень миниатюрных чашечек ароматный горячий кофе. Аромат пьянил и всех очаровывал.
- Пьёте, гады, - процедил зло Колот. – Даже сегодня не могли обойтись без него… - он легко достал  из вещмешка противотанковую гранату, отошёл назад и, легко подбросив её вверх в направление двора, отступил в сторону.
Граната, зашелестев в виноградной листве, взорвалась. А упала она при этом на землю или взорвалась, как та торпеда, когда ей надо было, это было неизвестно… Но десантники – их недаром звали «куниковцами», - уже были далеко.
Проскальзывая мимо отбитого у немцев дома, один из десантников спросил:
- Старшина, я что-то с кофеем не всё понял?..
-  Да сорт кофе, - Колот усмехнулся, - у них не мой самый любимый!..
Когда Колот объявился в штабе у Ботылева, тот сразу спросил:
- Ну, и что это значит? – он показал рукой на пленных. – Что дальше?.. Я же всех вас просил: пленных не брать!..
- Ну, не стрелять же их, командир?.. – усмехнулся Колот. – Они же руки подняли, сдались… - Он подошёл к столу, с планом города, нашёл дом, тот, отбитый у немцев. – Плацдарм мы тебе расширили, командир!..
- Это я уже знаю. Объявляю благодарность тебе и группе!.. – громким командирским голосом сказал Ботылев. – Спасибо и за оружие… Кстати, а что только что за взрыв был?.. Гранаты?.. Твоя?..
- Моя, - ответил спокойно Колот. – Ну нельзя же так, командир!.. Мы в разведке, идём тихо, никого не трогаем… А они – офицеры фашистские! – во дворике кофе пьют… Из вот таких чашечек!.. – он свёл вместе два пальца.
- И ты?.. – строго спросил Ботылев. Штабные прислушиваются, все, кто в помещении, улыбаясь, тоже.
- Ну, так же нельзя, командир! – изумился Колот. – Мы без чаю, а они…
- Старшина Колот! – голос Ботылева строжает.- Два наряда тебе – и оба внеочереди!.. На гауптвахту -  сразу после освобождения Новороссийска! ..
- Слушаюсь, командир! – почти выкрикнул Колот.
Ботылев поглядел на штабных. Они смеялись. Ботылев улыбнулся:
- Ну, что мне делать с этим артистом?.. – он развёл руками.
А тем временем над батальоном капитан-лейтенанта Ботылева, вернее, над той его частью, что обосновалась в «доме моряка», как по-простому, по-моряцки, назвал это здание, где до захвата города Новороссийска немцами находился клуб моряков (или портовиков), старшина Колот, давая свои координаты артиллеристам, сгущались тучи… Батальон был, как принято говорить, на острие удара десантников, причём заброшен, считай, в глубокий тыл врага. На него немцы и бросили свои батальоны, стремясь поскорее сбросить  моряков в море. Но пока это не удавалось – ни полуроте, ни почти роте с тремя танками. А потому, когда в очередной раз, уже при дневном свете, под неумолчную минно-артиллерийскую канонаду, немцы как бы даже и успокоились, вроде бы и притихли, разведка донесла о том, что ожидается новое наступление, причём куда более серьёзное… И точно: когда немцы в очередной раз пошли в контратаку на плацдарм Ботылева, их уже было не полурота, а более 300 человек, при поддержке 9 танков. Наступали немцы быстро, стремительно даже, кое-где даже сужая наш плацдарм. Отдельные группы врага почти что уже прорвались к клубу портовиков.
Именно в эту минуту один из десантников группы Колота, поглядев на всё это, сказал:
- Ну, сейчас они нас шапками закидают!.. – на что Колот, усмехнувшись, заметил. – А мы их – гранатами… Посмотрим, чья возьмёт!.. Огонь!.. Братва!.. По захватчикам – и метко!..
 Штурмовые группы – одна с большим успехом, другая – так с чуть меньшим, третья – примерно посередине, - то и дело отбрасывали цепи наступающих, но их ряды не редели… Большую опасность представляли танки. Они как бы обложили здание клуба со всех сторон и медленно, не торопясь, как бы пристреливаясь, стали сжимать своё огненное кольцо. Теперь уже куниковцы стреляли не по окнам, а из окон.
И тут Ботылев, следуя примеру Колота, помня координаты, данные им пушкарям, вызвал их огонь на себя, сказав просто:
- Береговая!.. У аппарата Ботылев!.. Мы в клубе портовиков, там же, где и раньше!.. Нас со всех сторон атакуют немцы!.. Танки – их девять! – бьют прямой наводкой, со всех сторон!.. Вызываю огонь на себя!.. Огонь…  - Он помолчал, потом добавил:
- Штурмовики!.. Где можно – все в укрытие!..
На этот раз в подвал никто не пошёл, все считали себя готовыми к бою, мобилизованными, каждый свой  автомат «мостил» у окна, готовясь – когда там пушкари прицелятся в тех танков да ударят! – отразить очередную атаку немцев. Спокойно, по-солдатски, все, как говорят, рядком-ладком -  матросы, офицеры и даже медсёстры.
Пушкари сориентировались быстрее, чем думали в клубе. Причём, сразу все, ударили все разом!.. Пять, а то и десять минут над клубом и пятачком вокруг него гулял настоящий ураган, взрывы взметались и справа, и слева, и впереди, и сзади… Никто никого не слышал, видел каждый тоже далеко не всё. Всё рвалось, сверкало, гремело – это был настоящий ад!..
Зная о положении десантников второго отряда, военный совет фронта – как только ураган над домом утих, -  направил им радиограмму. А в ней – благодарность за их успешную высадку, за захват плацдарма, и тревога – как настроение?.. Это было естественное желание командования: оно из КП видело, как в этом «квадрате» с самой высадки кипит бой, видело взрывы, слышало  ожесточённую стрельбу, представляло, как временами стрельба переходила в рукопашную, знало, что всё это очень чревато ранами и даже потерями… А только что пронёсшийся артиллерийский ураган над самым «пятачком» плацдарма, просто потряс всех.
Ознакомившись с этой  тревожной радиограммой, капитан-лейтенант Ботылев велел своему радисту передать в ответ: «Для Леселидзе. Весьма срочно. Чувствуем себя хорошо. Держимся крепко. Пытаемся наладить связь с ротой Райкунова, обороняющейся на вокзале.  Пока будет стоять хоть одна стена и хоть один человек живой, клуб портовиков и дом штаба базы будут новороссийскими. Благодарим за внимание и поддержку».
В ночь на 11 сентября в район порта, где сражался с врагом батальон Ботылева, был высажен второй эшелон десантников, но он соединиться с морпехами Ботылева не сумел. В это же время начали своё наступление на Новороссийск сухопутные соседи.
Он был освобождён 16 сентября 1943 года. Москва в этот славный день салютовала доблестным войскам 18-й армии, авиации и морякам всего Черноморского флота, освободившим город Новороссийск.
С тех пор прошло много лет, что-то люди крепко помнят, о чём-то забыли напрочь. Иногда вспоминаются детские впечатления, обрывки рассказов нашего земляка, старшины Сергея Колота. И есть вещи, вернее, сведения, о которых я, интересующийся всем этим человек, услышал совсем недавно. Герой моей «документальной» повести – мы возьмём это слово в кавычки, так как моя повесть – это не биография конкретного человека, Сергея Колота, он – всего один из многих десантников, всех участников освобождения Новороссийска. Просто его история мне более всех знакома и близка, и о нём речь пойдёт и дальше, - а главное во всей повести, как я это понимаю, - это десант, в чём-то первый и, по-моему,  единственный в своём роде, в своём формате.
Именно поэтому, хотя это и не входило в мои планы, я рассказал, как всё это происходило, а это, как я полагаю, был настоящий подвиг «тюлькиного» флота, катерников разных видов и рангов  Новороссийской базы военно-морского флота, и пожертвовал всего только две странички главе десанта, контр-адмиралу Черноморского флота Холостякову.  Не могу – просто не смею промолчать! – и о том, как этот подвиг был оценён наркомом Военно-Морского флота адмиралом Кузнецовым. А ведь были у «флота» и потери, причём немалые. Командир отряда обеспечения высадки, контр-адмирал Проценко вспоминал потом, много лет спустя: «В ту памятную ночь мы потеряли из 14 имеющихся торпедных катеров пять»… А скольких тогда недосчитались катеров других видов, мотоботов, катеров-лимузинов и прочих «плавсредств», никто, наверное, сегодня и не скажет… А скольких моряков?..
Так вот как был оценен их подвиг. Нарком адмирал Кузнецов в своей поздравительной телеграмме по случаю освобождения Новороссийска предписывал всем кораблям Черноморского флота, независимо от их ранга, встречать боевые катера, участвовавшие в освобождении славного города Новороссийска, выстраивая личный состав и играя «Захождение»…
Такой почести малые корабли никогда не удостаивались. Интересно, помнят ли об этом в сегодняшнем Новороссийске?.. А на флоте?.. А стоило бы, право…
Но это так, маленькое отступление… Десантники Ботылева продолжали сражаться, считай, окружённые плотным кольцом врагов, в их глубоком тылу.
На третий день в бухте и окрестностях поднялся ветер, северо-восточный - знаменитая  новороссийская бора. А он здесь ветер известный – начинается из ничего, просто вдруг потянет с горы на город и бухту, но в считанное время мог достичь и ураганной силы. А кроме того, он ещё и кружит, иногда и не понять – откуда дует. И над плацдармом потянуло трупным запахом – а чьи это трупы, поди, разберись?.. Десантники вроде своих хоронили, а эти чьи? Может быть, это «запахли» те, что «наступали» ночь и два дня, на что-то надеясь, а славные десантники их, не скупясь, колотили – отступать-то им некуда, да и плацдарм должен-то расширяться, а не сужаться?..  А, может быть, это тянет от вокзала – там ведь тоже морпехи не сидят, сложа руки?.. А вдруг это вдоль берега бора играет, значит, у цемзаводов  дела  идут прямо-таки неплохо…
Но, как ни крути, а приятного мало. О чём Колот, покрутив носом, и сказал, заметив, «что теперь хоть прямо в противогазе ходи», на что его штурмовики спросили: «вы, старшина, и противогаз захватили?..»
- Нет, братва!  - ответил командир. – На противогаз у меня в мешке места нет, а таскать на ремне через плечо сумку с ним несподручно, вечно болтается, гранату иногда из-за него и не бросишь, как надо…
А тут, ближе к вечеру, вдруг над зданием клуба портовиков, над плацдармом то есть, повис парашют, один, другой, третий.
Морпехи  заспорили: кому груз?.. А вдруг это «сюрприз» от немцев, такое уже раньше у них бывало, к примеру, на Малой земле, помните?.. Два или три помнили: когда сунулись они к парашюту, груз рвануло… Были и погибшие…
Пока думали, радио пришло: груз предназначен отряду Ботылева.
Перекрывая близкую стрельбу, радист – видно, обрадовался! – закричал, начхав на секретность и конспирацию:
- Командир!.. Принимай передачу с «большой» земли!.. А то за немцами не успеем…
- Точно! – глядя в бинокль, увидел движение в цепи противника и понял намерение немцев Ботылев. – Внимание!.. Старшина Колот, оградить нас от воровства!.. Пять бойцов – за парашютами!.. Немцев отсечь, груз – отбить и доставить!..
Два мешка удалось взять в общем-то, просто, а вот у третьего завязался настоящий бой. Такой, что только без рукопашной как-то обошлось.
- А как?.. - поинтересовался Ботылев, когда десантники мешки втащили в помещение.
- Как, как?.. – загоготали десантники. – Старшина Колот как гаркнет на них: «Положь на место!..» Вы же знаете, командир, какой у него голос: даже мёртвого напугает!.. Особенно, когда он эти свои слова ещё и очередью из автомата подтвердил!..
Начали распаковывать.
- А не много ли нам? – засомневались десантники. – Может быть, здесь и для Райкунова часть груза?..
Послали радио Райкунову. Тот, узнав о парашютах, поздравил с удачей, но от части груза отказался.
- Одалживайтесь! – сказало радио. – Мы не жадные!.. Боезапас бережём, а харчимся у наших немцев!.. Склад отбили: есть и хлеб, в целлофане, между прочим, и консервы, и колбаса!.. Одалживайтесь!..
Колот, услышав, каково у Райкунова обеспечение, загрустил.
- А мы, - сказал он мечтательно, думая о чём-то, - мы ведь даже кофия немецкого не попили…
Почти уже в ночь, считай, в полной темноте, упало ещё два мешка, на этот раз так ловко – лучше и не надо! – почти прямо под дверь…
Кто-то даже пошутил:
- Не иначе на грузовике привезли!.. Могли бы и внести на второй этаж!..
Вскрыв «почту», десантники остались довольны: был в ней и хлеб, и шоколад, и даже хвалёная  американская тушёнка, и медикаменты; больше всего было патронов и гранат. А вот «кофия» - ни немецкого, ни какого другого не было…
А в пятый день опять ранило старшину Колота, на этот раз – в ногу. Теперь он, аккуратно забинтованный, обезножив, сидел наблюдателем у окна, следил за немцем, улавливая его мысли и намерения. О мыслях Колот ничего не говорил, сказал как-то однажды, что «враг молчит», так оно, кстати, и было, а вот о намерениях он сказал «едко и метко», как слова его оценили десантники, о том, что «враг присмирел, видно, поизрасходовался в дни, что были перед этим». И это было, видно, действительно, так: его атаки стали реже, и уже без танков, а самое главное, не было того его оголтелого наступления, когда кто-то из десантников даже испугался, что враг их всех шапками закидает. Тогда наступали немцы очень настойчиво, и батальону Ботылева пришлось бы, наверное, очень нелегко, если бы комбат не вызвал огонь пушкарей на себя… Теперь той настойчивости в действиях противника уже не было.
А тут где-то к концу дня десантники Ботылева – и одним из первых в этом был старшина Колот: наблюдатель! – услышали стрельбу, глухие взрывы гранат и даже крики «ура» западнее своего родного плацдарма.
Был момент, когда Ботылев, осматривая место возможного прорыва второго эшелона к нему, даже сказал, якобы беспокоясь о немцах:
- Не завидую я немцам!.. К нам кто-то рвётся дерзко и настойчиво!.. Ещё немного, и надо будет ему подсобить, ударить… с нашей стороны…
Потом гул боя ушёл в сторону Элеваторной пристани. Десантники уже, было, подумали, что «чекисты» - в штабе Ботылева знали да и для всех десантников это не было загадкой, что им на подмогу должен был прийти полк войск НКВД, - прямиком направились к роте Райкунова, они даже обрадовались этому, кто-то даже предложил пойти на подмогу… «Там же знамя, парни флаг подняли… Считай, над всем городом!.. – говорили десантники.
Но ни в тот день, ни на следующий попытки прорыва плацдарма Ботылева не было. Радио сообщило, что и к Райкунову тоже никто не прорвался.
- Бойцы, видно, соседи наши выдохлись… - сказал с огорчением Ботылев. – Ну, и на том спасибо: они своим присутствием отвлекли на себя не одну сотню штыков… Нам от этого легче…  А им, необстрелянным пока, думаю, достанется…
Наступление и соединение войск, как десантов, так и, скажем так, сухопутных, произошло не с запада, как было запланировано и ожидалось, а с востока, после того, как в прорыв пошла 55-я гвардейская дивизия Аршинцева. С нею батальон Ботылева встретился, с нею соединился с ротой Райкунова, с нею же освобождал затем Стандарт, Мефодиевку…
Но в тех боях старшина Колот уже не участвовал. Он, правда, по его словам, горел сильным желанием быть вместе со своей штурмовой группой и продолжать освобождение города, встретиться с жителями, но ему сказали, отправляя в Геленджик, в госпиталь, что фронту и флоту он, старшина Колот, нужен здоровым, а не одноногим и хромым. И всегда, когда уже в центре Абинской, уже в 1945 году и позже, когда он отвечал на вопросы своих земляков – а послушать его были охотники, как взрослые, так и мы, не то дети, не то уже и подростки – в такие годы, что нам «выпали», люди взрослеют рано, - всегда собиралось много желающих узнать, как оно там, на войне, в боях и сражениях, так много, что иногда нас, пацанов, взрослые даже пытались и «вытурить», дескать, «это нужнее нам, взрослым», Колот говорил о том, что так относятся на фронте ко всем раненым: фронту нужны здоровые бойцы и командиры. А если когда нас кто намеревался «турнуть», наш земляк всегда убеждал:
- Не надо прогонять…  Они маленькие, много места не займут; пусть слушают: они – наша память… Потом детям своим расскажут, как всё это было… Пусть слушают…
А такие разговоры велись потому, что в Абинской долгое время после войны не было зала или площадки для разговора с людьми – был только кинозал, и то не очень большой, где шли, не прекращаясь, киносеансы. В нём потом продмаг был; «Комсомольским» назывался. А местный клуб, РДК, например, с большим, специальным залом появился в Абинскрй только где-то в  55-56 году, когда Колота уже не было в Абинской. А если и был, то мы с ним уже не встречались – я   служил в армии…
Всё ли мы слышали, что тогда, когда встречались, рассказывал Колот?.. Конечно, нет!..  Мы многого не понимали по возрасту, а многого – просто не слышали. Помню только, что все наши  взрослые слушали, затаив дыхание. Задавали вопросы, хотя тогда это и не было уж очень принято… А отойдя, особенно мужики, долго курили и часто говорили: «Вон как оно было…» Помню, о десанте он рассказывал не очень много: он же был коротким, всего пять дней. «Люди в десанте, говорил Колот, по существу и не проявили свою отвагу, как это бы следовало. Но бои были тяжелые. Авиация врага и его артиллерия, считай, не прекращали свою работу ни днём, ни ночью… Командиры, видно, чувствовали, что немцам в городе «капец», берегли людей, не бросали их, как в мясорубку…»  Другое дело Малая земля, где Колот воевал, наверное, с месяц, пока раны не уложили его в госпиталь. Там десантники хоть немного, но постоянно отвоёвывали землю. Даже если немцы теснили их на старые позиции. А в батальоне Ботылева, вполне возможно, была задача иная: захватить плацдарм и удержать его. Так мы понимали его…
А потом: Колот был прекрасным, но не оратором, а рассказчиком. Он всегда оснащал свои воспоминания какими-то деталями, подробностями, жестами. Хорошо помню его рассказ про то, как они ходили к немцам попить кофе. Помню, как все смеялись, когда Колот не только рассказал, как они взорвали немцев, но и про то, как командир объявил Колоту о наказании.  Это придавало, возможно, шарм самому рассказу, а, возможно, передавало и, так сказать, атмосферу, а главное - наличие уставного порядка: допустил ты промах или нарушение – получи наказание. Вот рассказа о том, как Колот отбывал его, это самое своё наказание, я не помню. Возможно, он об этом и не вспоминал…  А, может быть, его вовсе и не было – Колот ведь из своего  батальона убыл в госпиталь, по ранению?..
Потом, уже став взрослым, демобилизовавшись из армии, я часто бывал сначала в городе Новороссийске, потом – и в Геленджике…  Интересно, когда это я набрёл в Геленджике, на Тонком мысу, на это простенькое, довоенное, скорее всего, ещё здание, опять скорее всего, какого-то, не знаю, медицинского назначения. А, может быть, и жилого – рядом там колодец был, с воротом, воду местные брали… И главное, не в первый день, даже не в первый заезд. А сколько раз проходил, в толпе – неважно, большой или малой, - к причалу, чтобы ехать в город… А потом вдруг увидел и – даже замер. Когда прочёл скромную надпись - на камне! – где было кратко сказано, что именно здесь зимой 1943 года бойцы отряда майора Цезаря Куникова давали клятву умереть, но победить, идя в десант на Малую землю… Я знал об этом из газет, скорее всего, но тут, увидев эту простую надпись, я вдруг, не знаю, почему, что случилось, но я вдруг услышал голоса тех людей, их сипловатые, прокуренные голоса так ясно и разборчиво, словно я стоял не у дома, где тетки брали воду из колодца, громко, даже горласто, по-геленджикски, или вернее, по-причерноморски, о чём-то своём разговаривающие, словно не шли к причалу и от причала люди с сумками и авоськами… Я видел их, но не слышал голосов, голоса для меня в этот миг были другие…
«Волю свою, силы свои и кровь свою каплю за каплей мы отдадим за счастье нашего народа, за тебя, горячо любимая Родина… Идя в бой, мы даём клятву Родине в том, что будем действовать стремительно и смело, не жалея своей жизни ради победы… Нашим законом есть и будет только наше движение вперёд…»
Казалось бы, обычные русские слова, все вокруг говорят так, отдельные слова любой на дню произносит несколько раз!.. Но почему они так доходят до сердца, до ума, до души… Хоть мы порой и не знаем точно, что это такое – душа! – где она хранится в каждом из нас?
В тот миг я даже слышал – так мне казалось раньше и кажется даже сейчас, - не только что слова клятвы и хриплое дыхание бойцов, но и их тяжёлый, солдатский, уходящий шаг…
Не потому ли, что я был один, без толпы гомонящих людей, как это сплошь и рядом бывает – на улицах, на площадях, даже и там, где звучит торжественно-траурная мелодия, которая звучала в первый год открытия Вечного огня и поныне звучит на площади Героев в городе Новороссийске, - но я пришёл к странному выводу, извините, если он будет ну, не совсем таким, какого придерживаетесь вы… Я считаю, что никакой любви и патриотизма нет и в помине, когда мы в толпе стоим у Вечного огня и бесконечных списков павших в боях. Только наедине, как общаются верующие с богом, человек проникается чем-то личным и возвышенным, когда всё, что его окружает, как бы отходит в сторону, теряет звук… Только списки и пламень огня… Списки и стелы, вечный огонь и звук музыки – вот наши храмы, наши святые и архангелы. И я такой, думаю, не один…
Хорошо помню, наверное, несколько раз слышал, как Колот на вопрос: а как вам, так слабо вооружённым – автомат, гранаты, нож – вот, пожалуй, и всё вооружение десантника, - нам обычно отвечал, что тогда вся армия была примерно так вооружена, хотя и пулемёты, и миномёты, и противотанковое оружие в пехоте были, ей всегда помогали артиллерия, танки, авиация… Десантникам все помогали так же. Дело в другом: если на десантника – а он, десантник, обычно или плывёт на задание на корабле, или прыгает с парашютом, - всё это нагрузить, то какой же из него будет боец?..
И он всегда добавлял:
- Хлопцы, мы так любили Родину и ненавидели немцев, что казалось, не будь у нас ни гранат, ни ножей, ни автоматов, мы бы их душили и рвали голыми руками, а если надо, то и зубами… Нас вела в бой ненависть!.. Нас буквально сжигала ярость… Казалось, сунь нас, любого, в море, что шумело рядом, мы бы его вскипятили!..
Рассказывая о службе, своих товарищах, Колот обычно, как говорится, обходился общими, принятыми в обществе словами и фразами. Но было два или три случая, когда он как-то отошёл от этого правила. Так, в одной из встреч, помню, он говорил с улыбкой.
- Мне хлебнуть флотской службы, по правде говоря, почти что и не пришлось. Не дали. Может, и зря. Не успел я призваться, как во мне слух и голос вдруг обнаружили. И я первое время на фронт не был даже допущен. С матросами, естественно, знался, дружбу водил. Знаете, на флоте служат самые разные люди. Одно у нас общее: слабых и хилых среди нас нет. А так мы – весёлые ребята, любим шутки, остроумные, очень ироничные – палец, как говорят, в рот никому не клади, любой откусит – и не заметишь. Любим подковырку, солёную такую шуточку. В экипаже, на камбузе, на палубе да и на улицах того же Севастополя – мы самые обычные люди… Но в бою – мы другие!.. Он же, бой, чаще всего скоротечный, вспыхнул… Стрельба, взрывы гранат. Я не знаю, способен ли кто другой вот так встать с гранатой в руке и идти на танк!.. Ведь танк же – он железный, а перед ним матрос – в шапке и тельняшке… И он идёт. Чудес ведь не бывает: чаще всего – это конец!.. Но встаёт и другой, третий… Нет, я так понимаю: бросить, изловчившись, эту гранату – это одно, это и я могу… Но маячить у всех на виду?.. Но я видел и не такое!.. Я видел, как, если патроны кончились, автомат в хлам, ножа нет и гранату рука не находит… Он тянет ремень из штанов!.. И я уже знаю: он очень дорого отдаст свою жизнь!.. Откуда это в людях?.. Не знаю…Но я же видел матроса с бляхой на ремне, что намотан на руке!..
- Мы тоже видели!.. – зашумели слушатели. – Мы тут видели безногих!.. Знаем…
- Но вы не видели, как они с врагом этим самым ремнём, обычным брючным ремнём – воюют… Если матрос дошёл до ремня – три немца лягут и к гадалке ходить не надо!..
Колот умолк, видимо, устал.
- Я – тоже видел! – сказал Колот как-то раздельно и упирая на каждое слово. – Я не видел, слава богу, как они его бъют, при мне такого не было, но я видел - и это чистая жуть! -  как неожиданно быстро, чтобы не сказать стремительно – всего одно движение, и ремень в руке, конец его обмотан на кулаке, причём так, что бляха – а это, считай, целое полкило металла с острыми краями; надраенная до блеска, до сверкания на солнце, она – на дальнем конце… Рука делает поворот, бляха, кувыркаясь в воздухе и сверкая, со свистом режет воздух и всё, что окажется на её пути… И совсем не надо напрягать воображение, что она может наделать?.. Голову проломит, одежду разрубит, кость, если подвернётся, сломает, тело… Я это видел… - выдохнул Колот…   
Помню встречи с новороссийцами.  Я, прошедший уже службу в армии, пытался в них самих понять природу героизма и патриотизма. Но люди на улицах были обычными, как и у нас в Абинской, как в тех городах, где я служил. Может быть, они были чуть порежче в своём поведении, в своих разговорах. Всё виделось в строительстве, в том, как быстро сами горожане стремились стереть следы войны, построить дома, привести в порядок улицы, вывезти руины, убрать следы разрушений…
Однажды мне несказанно повезло. Прохаживаясь недалеко от памятника Ленину – а у него была своя история, очень интересная, а главное – он, как ни странно, устоял при немцах. И я, тогда студент ВГИКа, собирал о нём материал для сценария, - я неожиданно встретил, как теперь бы сказали, группу туристов, скорее всего, гостей города. А в Новороссийске в то время было очень много «гостей», не обязательно только приехавших, в городе много было «новосёлов» и из кубанских станиц и хуторов, и приехавших издалека. Вот на их фоне местные, те, что и до войны жили здесь, на приморских улицах, резко отличались – каким-то азартом, поведением, даже голосом. И я, слушая их, прикидывал, что именно так себя и должны вести люди, пережившие весь ужас оккупации, возможно, кто-то из них даже был участником десанта. Они имели на этот азарт право – они выжили.
Иную картину представлял собой Геленджик, куда я попал чуть позже. Он тоже был сильно разрушен – всё-таки ближайший к фронту город. Но здесь была иная температура во время войны – здесь формировались части, сюда возвращались роты и батальоны на отдых, здесь, наконец, излечивались раненые в госпиталях. И вся эта забота и теплота людских сердец очень сильно чувствовалась здесь даже спустя и 20, и 40 лет… Здесь можно было узнать, где находился какой госпиталь, где базировались торпедные катера… Пройдись по набережной, в стенку которой била морская волна, по которой ходили, как они привыкли на своих катерах – широко расставив ноги и слегка покачиваясь -  и ты можешь себе представить  моряков «тюлькина» флота… Наверное, из новых досок причал – время - то какое прошло! – но он на том же самом месте, где вечером в сентябре 43-го десантники Ботылева грузились каждый на «свой» корабль – неважно, был это сторожевой катер, мотобот или диковинные для меня –  я разве такой один? – «каэмку»  или «лимузин»… А если пройти берегом или добраться катером до Тонкого мыса, то ведь можно, как я уже говорил, и увидеть место, где десантники давали клятву, а, закрыв глаза, и услышать эти слова, хриплое дыхание морпехов, Уверен, никто не посрамил гордого звания «десантник» ни в боях на Малой земле, ни при освобождении Новороссийска, ни потом, уже в десантах на крымский берег. Порукой тому мой герой, один из сотен других таких, как он, старшина Сергей Колот.
Кстати, попав на излечение раны ноги в знакомый уже госпиталь, Колот при первом же осмотре «попался» ещё с одним ранением – в области плеча, которое он, как мы помним, перенёс «на ногах», даже без наложения лёгкой повязки. Рассматривая Колота, как «злостного нарушителя» госпитальных правил, врач, которому старшина не забыл высказать свою благодарность за «когда-то участие» в определении его, Колота, в батальон имени майора Куникова, в ответ вспомнил ещё об одной ране старшины, полученной  на Малой земле, - в голову. Старшина и её, как мы помним, тоже перенёс «на ногах», рассказывая потом в Абинской, что на нём «всё заживает, как на той собаке…».
- Старшина, - спросил врач. – А головная боль тебя не беспокоит?..
- Пока нет, - ответил Колот. – Меня беспокоит, что пока вы тут щупаете мои кости, моя штурмовая группа освобождает Стандарт, Мефодиевку… А мы там, между прочим, не успели кофе выпить в гостях у господ немецких офицеров… Вот это меня очень беспокоит…
 - Что ж так?.. – поинтересовался врач.
- Да гранату им кто-то метнул!.. – выдохнул Колот. – Только они стали нам кофе наливать, представляете, доктор, а тут взрывается граната!.. Ага… Противотанковая, черт ты её возьми!.. Ну надо же!.. – Колот помолчал и спокойно закончил. – Хотелось бы узнать, чашки-то целы?.. .
- Ну, это сейчас, - уточнил врач. – А на плацдарме не беспокоило?..
- На берегу нас, прошу прощения, немцы беспокоили!.. – объяснил Колот. – Да так, дьяволы такие, постоянно, ну, не отстают, и всё!.. А голова, голова – нет. Сейчас – тоже…
Но, скорей всего, возможно, голова, возможно, нога или ещё что-то вскоре побеспокоит старшину Колота. Потому, что в десант на керченский берег, по словам родственницы Колота, он попадёт только в январе 1944 года. Уже в чине лейтенанта и в должности, скорее всего, взводного или даже ротного командира…
Последний десант Колота – но он-то об этом, как, впрочем, и все другие, не знал, - был уж очень скоротечным. Говорят, он со своими бойцами за берег успел зацепиться и плацдарм сделать своим, уничтожив при этом несколько десятков офицеров и солдат противника… Больше он ничего не успел. Получив тяжелейшее ранение, он сразу же был – так говорят! –не медленно эвакуирован на кубанский берег и срочно же – как, опять-таки, говорят, - морем же был эвакуирован в госпиталь – не знаю, сразу же или постепенно, - на этот раз – в город Сочи…
Ранение было, действительно, тяжёлым: перебиты ноги и руки, по всему телу – рваные раны, оно – всё в осколках, в том числе и в голове…
Скорее всего, Колот подорвался на мине. Вторая версия: его накрыл разорвавшийся рядом снаряд. Но Колот думал, годы спустя, что была мина.
- Я мог погибнуть, как наш майор Цезарь Куников! – говорил он иногда.
Надежд на выздоровление было ничтожно мало. С такими ранами не живут: таково было общее мнение врачей. Но что-то спасло Колота – врачи рискнули. Может быть, кто-то из них был знаком с ним - хотя Сочи это же не Геленджик, где Колота многие знали, и он знал чуть ли не всех, - то ли матросом, то ли солистом в хоре, и он загорелся желанием помочь, может, прочёл о нём или просто узнал о его поведении на фронте, особенно при десанте в Новороссийск, может, просто упрямый доктор оказался – «а я вот сделаю это!» – может быть, его поведение уже на операционном столе чем-то «глянулось» хирургу, и он решил протянуть руку помощи, кто его знает?.. Может быть, всё вместе – богатырская натура Колота, его широта и его же беззаветность, готовность даже умереть на фронте, в бою – помните слова бойца: «Колот бьет, как молот!», сказанные ещё перед новороссийским десантом, -  его ярость и ненависть к врагу, его безбашенность и ирония, идущие всегда рядом, может, его в том уверенность, что он, как и каждый другой десантник, был способен море вскипятить своей яростью, может, что иное, – кто теперь скажет, что это было?.. – если его, Колота, уже на столе операционном «собирали, по словам его племянницы Альбины, прямо по кусочкам»… Скорее всего, всё собранное и зажатое в кулаке здоровой руки Колота плюс высокое мастерство и стремление быть полезным, помочь раненому моряку, поднять его на ноги врачей и всего персонала госпиталя, несмотря на длительный, просто очень долгий лечебный курс – он длился, считай, год, если не больше, - осилило недуг. .. Позволило ему, Колоту, сначала просто встать на ноги, потом – пойти, а потом – и лелеять мечту вернуться в свой батальон.
Это Колоту не удалось. Уж очень негодным для фронта и тыла выглядел он на врачебной комиссии, когда его выписывали из госпиталя… Всё вроде на месте, всё работает, но – рука… Рука, что, будучи перебитой и оставаясь, как врачи говорили, «первым кандидатом на отнятие», хоть и оставалась «на месте», но «работать» не могла – просто висела. И опять же, хоть это и не имело никакого значения, но это была как раз та рука, которой Колот на фронте мастерски, словно он циркач или фокусник, мог из самого любого положения, даже и из «лёжа», что и представить даже трудно, мог метать гранаты, даже и противотанковые. Теперь она у него просто была… Отсюда и вывод комиссии: комиссовать!.. Тут впору было взвыть дико, как волк, как… Он не взвыл, сдержался. Каких это сил стоило ему, он никогда никому не рассказывал… Он только с горечью подумал: «Ну, и на кой же хрен я так учился обходиться одной рукой, обслуживать себя, словно их у меня две?..»
- И что же я теперь буду делать? – возможно, впервые без надежды на что-либо, спросил лейтенант. – Вы же знаете: я обмундироваться могу быстрее здорового!.. Что мне делать?.. Я – матрос-десантник, морской пехотинец, я ничего больше не умею… Когда-то пел в хоре, но кому это теперь надо?.. Да, кстати, голос я давно уже потерял, только лишь одну «полундру» я и могу кричать, да ещё «вперёд, братва!»… Учить метать гранаты с точностью ножа?.. Так, а чем?..
- Мы сообщим о ваших возможностях и способностях в штаб флота! – успокоили Колота врачи или попытались успокоить, хотя, скорее всего, они прекрасно понимали, что как ты успокоишь человека в положении Колота?.. Но – попытались.
И вдруг один, когда ему показалось, что вот-вот все сейчас подадут моряку платок, чтобы утирать слёзы и сопли – а это, конечно же, не выход! – вдруг посерьёзнел, построжал и сказал:
- Хватит палубу орошать, матрос, пардон, лейтенант!.. Ты же моряк, а распустился, как та женщина!..
Колот как-то сразу слегка подтянулся - он, видимо, не ожидал такого…
А врач сказал, как припечатал.
- Голос он потерял… Гранату не могу… Хватит плакать!.. От нас ведь выходят и не такие, к сожалению…  Вот только вчера мы выписали одного… Матрос!.. Тоже из десанта… Он ноги потерял… - врач, словно вдруг нужные слова забыл или потерял, молча показал, как матрос потерял ноги. – Вот так!.. -  он показал рукой чуть ниже пояса. – По самые эти… - врач опять помолчал, видимо, не в силах говорить или не имея желания рассказывать далее, хотя и так уже всё было ясно. – Ему как жить?.. А он рад и весел – он жив!.. Ты понимаешь, лейтенант? Война не сегодня – завтра уже закончится, врага добьют и без тебя… А ты скажи спасибо докторам за всё… Знаешь, как они тебя «собирали»?..
- Знаю… - хриплым от волнения голосом сказал Колот. – Я всё знаю… Спасибо всем…
- Выше нос, лейтенант!.. – продолжил врач. – Не раскисай, дело всегда найдётся!.. Руки-ноги на месте,  - он запнулся, поняв, что сказал не то, но поправляться не стал. – Голова – тоже… Так что, радуйся, дружок!.. А для начала – отдохни. Хочешь – направим в санаторий, подкрепи свой организм, хочешь – поезжай к родным, родные есть? Где?..
- В Краснодарском крае, доктор! – успокаиваясь и даже не понимая, откуда такая паника навалилась, и кляня себя за эту слабость, - сказал Колот. – В Абинской у меня мама, сёстры.   
- Ну, вот и отлично! – подвёл черту председатель комиссии. – Поезжай домой, лейтенант, повидайся!.. Там дело всегда найдётся…Надо будет – ты приезжай…
И вот лейтенант Колот прощается с госпиталем. Провожать его вышли – благо, сочинская погода позволяет, - все: и врачи, кто не был занят обходом или операцией, и сестрички и нянечки, похорошевшие все, как одна, к самому  окончанию войны, застенчивые и смешливые, и ходячие больные, вернее, раненые, которых, несмотря на уже приближающийся конец войны, всякий день, считай, привозят и привозят.
Рукопожатия, взгляды, поцелуи – с кем просто дружеские, «не забывай о нас, вспоминай», а с кем, так и вроде даже со слезой на глазах, объятья, прижимания, напоминания: «пиши, как будешь чувствовать себя»… И он – на городской улице, шумной, но в то же время и сторожкой: Сочи – город госпиталей.
Колот в подобранном на складе бушлате, где на плечах красовались погоны  со звёздочкой. «Найдите мой» - просил он, но надев приготовленный ему в путь, уверенности в том, что это – именно его, не чувствовал; бушлат был пропарен, выглажен, вычищен и даже кое-где подшит, а пуговицы так просто сияли на сочинском солнце. К тому же он был, на удивление Колота, просторен. «Это чтобы движение тела было, - объяснил доктор, - Тебе же нельзя, если будет он тесен», - заметил он на прощание.
А перед тем, как надеть бушлат, где в кармане были его проездные документы и офицерский аттестат, Колота всей палатой одевали. Сестрички принесли свежую, взамен той, что уже пропотела, в которой он ходил по госпиталю, тельняшку, отутюженные – казалось, можно  и руки поранить, если провести по складке, - брюки-клёш с сияющей, просто огромной морской бляхой, а также ломкую от крахмала и утюга форменку с целым рядом нашивок за ранения и, главное, с воротником моряка в полоску.  От форменки Колот, как он понял, надев её, уже давно отвык, он помнил, что у него в мешке есть такая – десантники её всегда имели с собой, чтобы в последний час встретить смерть, как говорится, в лучшем виде, во всей своей красе. Но в атаку – и он это хорошо помнил, - как правило, ходили в чём были, а были они в обыкновенных пехотных гимнастёрках, далеко не всегда первого срока носки… А поскольку каждый лелеял надежду не только не погибнуть, но и ранение «пропустить» мимо, то часто до переодевания «дело и не доходило». Когда само «не доходило», а когда и или командир, что называется, не дозволял, звал в бой раньше, чем надо, как им казалось, или противник, сволочь эдакая, не давал – заставлял подняться в бой.  Вот тут, если уж тебе не судьба остаться живым, и принимали последний свой привет с этого света в тот, куда кому выходило перебираться, без форменки с лихо полощущимся воротником, что мог бы и прикрыть в могиле, а просто так – рванув гимнастёрку на груди, чтобы видели, гады, с кем  воюют, а в лучшем  - если так повезёт – случае, если успеешь, надев бескозырку… Иногда выручала…
Туалет Колота довершили ботинки, которые ему поднёс, скорее всего, швейцар госпиталя, если, конечно, в госпитале такой был. Дело в том, что ни при операциях, которые врачи проводили за весь курс лечения, «собирая Колота по кусочкам», ни при разных процедурах, которым он часто почти в течение года подвергался, он никогда ни одного разу вообще не видел этого человека. Возможно, он и не работал в госпитале, возможно, он был уличным чистильщиком, если, конечно, такие в годы войны были в Сочи – надо ведь понимать, что тогда Сочи был не то, что потом. Моряки и лётчики, а здесь выздоравливали в основном люди этих непростых профессий, понятное дело, все старались содержать свою обувь в порядке, но, как говорят, не до такой же степени, чтобы на улицах были ещё и чистильщики обуви…
Колот, у него пульс и так уже зашкаливал от неожиданного внимания к его особе – он же хорошо помнил, как он уходил из госпиталя в Геленджике после ранения на Малой земле: узнал, что его ждут в батальоне имени Цезаря Куникова, сказал всем «пока», вскинул мешок на плечо и вышел на улицу…
А тут были такие проводы, такие сюрпризы и презенты… «С чего бы это?» - подумал, как он себя называл, «старый моряк» - на момент выхода из госпиталя Сочи Колоту шёл 32-й год, - и он вдруг понял, понял всю разницу между предыдущими уходами из госпиталей и этим. «Всё понятно, - глубоко  вздохнул старшина – получив офицерское звание, Колот так и не перестал себя ощущать просто начальником штурмовой группы, он даже под Керчью, по сути дела, был старшим группы: только лишь катер приблизился к берегу, Колот, забыв начисто всё, что ему говорили в штабе, что ему надо было сказать перед высадкой, - ему очень хорошо помнились ещё та высадка на новороссийскую землю возле Станички и спокойный голос майора Цезаря Куникова…
Он – и сейчас Колот ещё раз вспомнил это, - взглянул в глаза своим подчинённым, увидел решимость и готовность их схватиться с врагом, прыгнув только на землю, и победить его, он сказал уже привычное ему «вперёд, братва!» и первым прыгнул в прибрежную волну… И – он это знал! – все бросились за ним. И немцы, хорошо вооружённые и прикрытые элементами укрепления, яростно стреляя, встретили его отряд. И были сломлены, смяты, можно даже сказать и так, прямо сметены стремительным броском подразделения Колота… Успех сопутствовал всем десантникам, - был бросок, были взрывы гранат, брошенных как самим Колотом, так и его бойцами. Были захвачены какие-то укрепления, он помнил – и сейчас тоже вспомнил, перед уходом из госпиталя,  - были трупы врагов, их поспешное отступление…
И Колот вдруг – об этом он как-то до этого не думал, то ли не понимал, то ли не допускал, не чувствовал, что всё это - это расставание, прощание и с фронтом и с флотом, со всем тем, к чему он за это военное время привык, как говорят, втянулся, сжился и уже и себя не представлял вне этого всего, этой жизни, этого распорядка, когда идёт то подготовка к десанту, потом – и сам десант, всё, хоть и новое, на новом месте, но уже знакомое, потом, это чаще всего, госпиталь, где тебя заштопают, подлечат и снова, опять – подготовка к десанту, десант…  А тут, скорее всего, это из-за всех этих подарков, слов, подношений – этого же раньше не было! – он вдруг понял, что очень скоро его жизнь пойдёт по совершенно, ну так совершенно по другому, что и не знаешь: радоваться этому или рыдать от огорчения. И он вдруг понял, как он привык к госпиталю, хоть в этом, сочинском, он и был впервые, но в нём тоже всё было, как и в том, родном, что в Геленджике, - и внимательные, и заботливые, и деловые врачи, делающие своё дело умно, хорошо и быстро, и внимательные – кажется, никогда за ним так внимательно, чутко и тепло не ухаживали – ни мать, ни жена, - как младший медицинский персонал. Когда кажется, что ты ещё о чём-то и не подумал, а тебе уже поправят подушку,  сделают укол, перевязку, спросят о самочувствии, что снилось ночью, о чём пишут из дому. И тёплое чувство как бы вдруг нахлынуло на Колота, забрало все заботы и горести, оставив в его душе только тепло обо  всех этих людях.
Потом вдруг что-то ахнуло ему в глаза, что-то вроде взрыва… И всё померкло… «Вот и я на тот свет перебираюсь…» - подумал Колот, так до конца и не поняв, было ли это тогда, ещё на керченской земле, или эта мысль пришла ему уже под сочинским небом. Он только лишь почувствовал, как вокруг потемнело… «Хорошо, что меня переодели..,» - подумал он.
- Колот, что с вами? – послышался чей-то женский голос. – Сергей Стапанович, вам плохо?.. Доктор, раненому плохо!.. – Это кричала одна из сестёр госпиталя. – Господи!.. Да что же это такое?.. Мы его теряем!.. Ну что же это?..Доктор!..
- Он не раненый, - спокойно сказал врач. «Их ничем нельзя вывести из себя», - невольно подумал Колот, приходя в себя. – Это же наш уже бывший раненый,  выздоравливающий, вернее, уже выздоровевший. Сергей Колот, ты что-то, по-моему, вспомнил?.. Просто вспомнил… - Доктор взял здоровую руку Колота, проверил пульс.
- Извините, доктор… - сказал Колот. – Вспомнилось что-то вдруг… Хотя, почему что-то?.. Я вдруг вспомнил, что не знаю о судьбе своих, моих, - поправился он, -  десантников… Стало даже страшно…
- Это, батенька, всё через штаб Новороссийской базы, - сказал доктор. – Когда отдохнёте. Я знаю одно: вы представлены к ордену… Поздравляю! И, пожалуйста, Сергей Степанович, не пугайте медиков!..
И он распорядился сестричкам, воркующим вокруг Колота, одеть его, обуть.
- Самому ему, - сказал врач, - поначалу будет нелегко… Рука его, - доктор удручённо покачал головой, - пока просто декоративна.
Колота одели. И он опять увидел начищенные до зеркального блеска ботинки. Человек, сделавший их такими, присев перед моряком, обул ему ботинки, завязал шнурки и смахнул воображаемую пыль с них тряпочкой.
- Спасибо! – сказал Колот и встал. И ухватился за спинку кровати, почувствовав, что если он не ухватится хоть за что угодно, он упадёт.
Колота со всех сторон поддержали, его подхватили даже врач и то ли швейцар, то ли сапожник, то ли просто чистильщик обуви. Он постоял так минуту-другую, успокаивая и дыхание, и сердце.
- Ну, где тут наш выздоравливающий и отъезжающий!.. – послышался громкий голос. Это в палату во главе целой группы людей вошёл главврач госпиталя, как все говорили, «профессор от медицины». – Он ещё, надеюсь, не ушёл?..
И главврач подошёл поближе.
- Пробуете жить самостоятельно?.. – спросил он. – Похвально, родной, правильно, ценю!.. Впереди у вас большая жизнь, где уже не стреляют, не бросают гранат, не умирают, вернее, не так, не погибают… Мы ещё, я верю,  услышим о вас, надеюсь… О десантниках даже дети и внуки, думаю, долго будут знать… Такой ваш подвиг!.. – он помолчал. – А я – с подарком, вот!.. – и он протянул Колоту новенькую, по-видимому, прямо из цеха шапочной мастерской,  фуражку – мичманку, с крабом, предметом  гордости всех моряков, над козырьком. – Я, насколько я помню, у вас не было головного убора?.. Такого вот… Вручаю вам с чувством уважения и гордости… Носите!..
И главврач – он был гораздо ниже Колота, чуть привстав на носочки, надел мичманку на голову, коротко остриженную и имеющую кое-где шрамы – там, где врачи уже извлекли осколки. Отошёл, посмотрел, потом чуточку – чтобы набекрень – поправил мичманку.
- Вам головной убор идёт! – заверил врач. – Желаю доброй дороги и удачи… Всего доброго!..
Колот надел бушлат – ему, естественно, помогли: и просунуть руку в рукав, и расправить ворот голландки, и застегнуть все пуговицы,  - сам бы он провозился с этим неизвестно, сколько… Он попрощался с обитателями палаты и в окружении всех пошёл на выход. Уже у выходной двери, а была об этом договоренность или всё вышло, как говорят, экспромтом, Колота встретили работники, вернее, работницы столовой.
- Серёженька!.. – запричитала одна, пожилая, видимо, старшая и даже главная. – Сыночек же ты наш!.. Как же мы к тебе за это время привыкли!.. Кто же нам теперь спасибо скажет да нас похвалит, мы уже и не знаем?.. Да кто же нам теперь песенку споёт или байку расскажет? И главное: кто же теперь тебя, Серёженька, так вкусно, как умеем только мы, и покормит?..
Все вокруг неё охали, вздыхали и тёрли полотенцами глаза. Было видно, что Колот на кухне пользовался, как говорят, популярностью и любовью…
- Большое всем вам спасибо, тётушки и сестрички!.. Век вас помнить буду!.. – Колот сделал попытку поклониться, но она не получилась. – Вот хотел было низкий поклон вам отвесить, - пояснил Колот, - но бушлат согнуться не даёт! – и он засмеялся, наверное, впервые за все проводы. – Здоровья всем вам!.. Спасибо, огромное спасибо!..
Тут из-за спин женщин выплыл даже на вид увесистый вещмешок – и кто-то ведь держал его всё это время! – нагруженный неизвестно чем.
- Это тебе, морячок, наше тебе подорожное!.. – защебетала уже другая, помоложе. – Чтоб было тебе чего на стол выставить, когда час твоего ужина придёт!.. Особенно когда домой к себе прибудешь!.. Чтоб мамочку было чем угостить – порадовать!.. Передавай ей привет от нас! И скажи ей большое спасибо за тебя самого, такого смелого и несчастного… Прощай…
С чьей-то помощью мешок был водружён на здоровое плечо Колота, и он зашагал по улице. 
И вот поезд Новороссийск – Краснодар, тот самый, «рабочий», подходя к родной станции Абинская, замедлил ход.  В окно вагона Колот  увидел развалины вареневарочного завода, проплыла взорванная водонапорная башня, жалкий рыночек, где рядком, прямо на земле стояли вёдра и кошёлки с чем-то, а над ними – лица в основном старых женщин, вокзал…
Колот вышел из вагона, спустился, придерживая плечом вещмешок и ухватившись рукой за поручень, на перрон. Пахнуло вроде бы и родным – отсюда он сколько раз уезжал в город Новороссийск – куда же ещё моряку? – и чем-то вроде и незнакомым. Угнетали и давили разрушения. Понятно, они были не такими ужасными и пугающими, как в Новороссийске, но, сразу видно, что война не обошла и станицу Абинскую, досталось и ей…
Колот постоял, подышал, как он потом говорил, «родным воздухом», оглядел всё вокруг, понял, что до многого ещё руки у земляков «не доходят», подумал с сожалением, что ничем лично он помочь им не сможет, и пошёл, как он заранее прикинул, кратчайшей дорогой домой. Прямо по шпалам, вернее по тропе рядом с ними, через мост на реке Абин, на мосту он даже притормозил, как он потом говорил, «подышал речкой», что бежала внизу, под мостом, тропкой же дальше, до улицы Красной, она тогда Ворошилова называлась, и по этой улице, рядом с дорогой, по которой, кстати, ему никто и не встретился – а он до войны ведь помнил: улица была живая, шумная, может быть, потому, что была с переездом через «путя» железнодорожные, как местные говорили, - пошёл домой, на Колхозную, где жила его мама. Он всегда ходил этой улицей – и на вокзал, к поезду, и домой, опять же. И всегда кто-либо ехал на телеге, люди помоложе – на велосипедах, иногда и машина попадалась, бывало, что и не одна. А пеших – бывало, не успеваешь даже и здороваться. Обжитая дорога была. По ней и в поля, и на бригаду или на ферму животноводческую. Вела она и в село, что было недалече, севернее - Варнавинским его звали или просто Варнавой. Тогда, Колот это помнил, с ним не только здоровались, а и поговорить норовили, он всегда это имел ввиду, идя к поезду, выходил пораньше, чтоб и поговорить было время. Любил он это – поговорить, узнать все новости, о своих рассказать. Теперь никого – ни знакомых, ни незнакомых – он не встретил. И поздороваться не с кем… А ведь хотелось…
Южная часть улицы была в низине, вот уже виден и стадион – Колот вспомнил, каким он был шумным по праздникам, - вернее, то, что от него осталось… «Сейчас повернём налево, - подумал Колот, - ещё немного, вот, слава богу, и дом…» И вдруг Колоту стало нестерпимо жарко – он даже расстегнул бушлат, снял мичманку и даже потянул, зацепив пальцем за ворот, тельняшку, - так захотелось свободно вздохнуть…
Во дворе, вернее, в огороде возилась какая-то женщина, вроде бы и старая, и согнутая.
- Мама!.. – воскликнул, увидев женщину, Колот, узнавая и не узнавая её. – Ма-ма!.. Ма!.. – повторил он и схватился рукой за забор, чувствуя какую-то непонятную слабость.
Женщина услышала или увидела его, непонятно, долго-долго смотрела на него из-под козырька ладони, потом, спохватившись, бросила, что было в руках, всё так же согнувшись, заспешила, побежала даже.
Видя, что мать – Колот уже понял, что это именно она, - прямо бежит к нему, даже не снял, а сбросил с плеча мешок, кинул в сторону мичманку и бросился к матери.
Мать, глаза которой сразу налились слезами, которые тут же потекли по щекам, теряясь в морщинах, подбежала, глянула на сына – а хоть видела она его или нет, так и по сию пору неизвестно; спросить уже не у кого, - дрожа потянулась руками к голове сына, человека рядом с ней просто высокого, где достала, а где – и нет, и ткнулась лицом в распахнутый бушлат…
- Мама!.. – выдохнул радостно Колот. – Варвара Ивановна!.. – и кинулся целовать дорогое лицо. Вроде даже на минуту-другую они молча и замерли в объятьях. Но не надолго.
- Колот!?. – смеясь и плача, и вытирая слёзы передником, чуть только освободившись от рук сына, строго полуспросила – полувоскликнула мать. – Да ты одичал на своей войне, я вижу!.. Кака я тебе Варвара Ивановна?.. Окстись, матрос!.. Я твоя мать!..
- Ты права, как всегда, мама!.. – продолжая целовать и гладить руками волосы матери, бормотал Колот. – Ты моя мама, ну, конечно!.. Прости меня!.. Прости, очерствел я…
- Эх, ты!.. – шептала мама. – Сынок мой… Легкобыт, как звал тебя твой отец… Всё на войне забыл… Хорошо, что дорогу домой нашёл!.. Или кто подсказал, подсобил? – вдруг спросила она. – Что молчишь, и сказать тебе нечего?..
- Почему это нечего?.. – сразу построжав, упёрся Колот. – Тут у вас, мама, и подсобить-то некому!.. Никто не встретился с самого вокзала… Мама!.. Неужели так всё плохо?..
- Та куда уже хуже?.. – вздохнула мать, всё не отнимая руки от груди сына. – Слава богу, что ты вернулся!.. А надолго?.. Я ничего из того твоего письма не поняла…
- Что ты всё обо мне, мама?.. Я – вот он, как видишь, живой!.. Хоть, может быть, это просто так, случайно получилось… Случай…  - весело и непонятно ответил Колот и тут же спросил. – Вот вы-то, как тут?..
- Всё позади, сынок, всё позади, слава богу… - сказала, снова вздохнув, мама. – Было трудно. Мы ведь красноармейки …  Я – мать красноармейца, Ольга, сестра твоя, - жена армейца, Альбиночка – дочка армейца… «Армейки», как они говорили…
- Немцы?.. – быстро спросил Колот.
- Да немцы, кто их знает, как они нас называли?.. – ответила мать. – Наши, местные!.. И отца твоего вспоминали, как он трактор ремонтировал колхозу, и тебя, как молодёжь всю собирал, и про Люду, сестру твою, откуда-то узнали, что тоже в армии… Так что мы все, все были в списке…
- Каком?.. – голос Колота даже дрогнул. – В каком списке?..
- Говорили, в первом… - еле слышно прошептала мать. – А что это за список, я его не видела… Наверное, для отправки в Германию, может, ещё куда подальше.. А немец, говоришь?.. Он у нас на постое был… Как бы на квартире… Может, потому нас и не тронули, кто его знает?.. Он, когда спать ложился, всегда наказывал: при налёте буди, Ивановна… Будила, хотя не раз, прости меня, господи, и думала: хорошо бы бомба упала…
- Ну ты даёшь, мама!.. – не выдержал Колот. – Скоро всё кончится, мама!..
- А ты вовремя приехал! – перешла мама на другую тему, оставив мрачную и, судя по всему, надоевшую всем тему об оккупации. – У меня полон дом гостей!.. Люда приехала, её уже демобилизовали, Володька из училища прибыл – завтра ему уезжать… А тут и ты, как всегда в нужное время… Радость какая у меня!.. Теперь и умирать не страшно…
- Перестань, мама!.. – запротестовал Колот. – О какой смерти ты говоришь?.. Теперь только и жить!.. Всё – позади!.. Так как же вы жили?..
- Многих в Германию угнали… - опять вздохнула горестно мать. – ох, многих…  А когда нас освободили, так, сказывали, я, правда, никуда не ходила, ни на кладбище, ни за околицу… А кто ходил, страшное такое рассказывали. Там, за станицей, расстрелы были… У нас тут, у речки, они везде были: то одного найдут, то другого, но, правда, все по одиночке… А там, в овраге, говорили, прямо больше сотни людей убили… Тут и облава была, ещё в 42-м, в сентябре…
Она, видимо, утомившись от такого длинного разговора, вдруг сама заторопилась, подхватила с земли вещмешок, охнула, ощутив его тяжесть, махнула на него рукой и оставила там, где он лежал.
Колот, видя эти попытки матери, только усмехнулся. Он, идя домой, по дороге на Красной хотел даже – причём, и не раз, - остановиться, сбросить мешок с плеча и отдохнуть. Но не стал: вспомнил, что на другое плечо мешок он просто не перебросит – рука-то ведь есть, но она не действует, просто висит. Но здесь, уже у калитки собственного дома, он подхватил здоровой рукой «сидор», как вещмешок часто называли десантники, и потянул его – на плечо Колот поднять «сидор» не смог. «Интересно, чем он так нагружен», - подумал Колот, вспомнив проводы его в госпитале и подарок «столовских». «Наше, - как они говорили на прощание, - тебе подорожное, чтоб было что на стол выставить, мамочку свою угостить-порадовать»…   
Мешок был так тяжёл, что Колот снова усмехнулся: не камней ли они наложили туда, эти смешливые и чуть что, смущающиеся женщины?.. « У меня он был таким тяжёлым только при высадке на берег», - подумал Колот.
Когда ближе к вечеру пришла сестра Ольга с дочкой, а потом, вскоре, и приехавшие по случаю демобилизации сестра Людмила, а по случаю отпуска – брат Владимир, когда все, как говорят, наобнимались, нацеловались и даже наплакались, семья собралась за столом.
Мать с дочерьми приготовила, что могла, а приготовить, по правде говоря, она могла не многое: что в огороде выросло – а что могло вырасти, если его только что посадили или посеяли, да что сёстры принесли из сельповского магазина, а что оттуда принесёшь, если там хлеб – и то по талонам?..
Оглядев нехитрый стол, Колот вдруг спохватился, не иначе вспомнив напоминание добрых женщин «мамочку угостить-порадовать»: а где его вещмешок?
- А он там, в сенях, стоит или даже лежит, - пояснила Варвара Ивановна. – Такой тяжёлый, что ему в хате делать?..
_ Варвара Ивановна!.. – изумился Колот. – Я тебя, мама, не понимаю!..  Это же к столу!.. Это моё подорожное… Мне столовские наши, в Сочи ещё, собрали… Чтобы я тебя, мама, и всех вас, - он обвёл родню глазами и даже рукой помог, - вас порадовал… Володя, ты же моложе всех, будь добр, помоги десантнику…
Володя не заставил себя дважды приглашать, бегом принёс мешок и, не зная, что с ним делать, поднял его на стол.
- Сергей, ты в нём не кирпичи или морские камни привёз?.. – спросил он Колота. – Как ты его пёр?.. Пешком, говоришь?.. Без грузовика?..
- Представь, от вокзала – на плече! – спокойно ответил Колот. – А что?..
- Да он же неподъёмный! – воскликнула мать. – Я его ещё возле калитки пыталась поднять!.. Куда там!..
- А, ну-ка, помоги кто-нибудь, - попросил Колот. – А то мне как-то неудобно…
Сёстры бросились на помощь. Они не только развязали мешок, но и стали выставлять и выкладывать банки и пакеты, коробки и свёртки на стол.
- Вот это  - да!.. – только и сказали они, одновременно и радуясь, и стесняясь, и чувствуя странную какую-то неловкость от всего, что увидели.
- А мы тут третий год живём: всё для фронта, всё для победы… - сказала явно не к месту, но просто, видимо, не вытерпев такого вдруг изобилия, сестра Ольга. – Да семь месяцев – в полной оккупации…  Ну, с оккупацией всё понятно: голод… немцы…считай, вы в плену…
- А вот что это значит: всё для фронта, как ты говоришь, всё для этой, победы?.. – вдруг спросил, удивлённый словами сестры, Колот. – Для вас вот, лично?.. Что это?..
- А это, дорогой мой брат, - сказала, чуть заметно съязвив, не воевавшая сестра, - это всё значит, что у нас, здесь, всё по карточкам: и мануфактура и обувь, и хлеб и соль…
- Так война же, говорят, идёт к концу!.. – воскликнул, удивляясь ещё более, Колот. – Все: и в Сочи, и в Новороссийске, и в поезде, наконец, только и толкуют о том, что вот-вот, и войне уже приходит…
- А ты видел в вагоне своих попутчиков?.. Не военных?.. – теперь вдруг спросила Ольга. – Что они едят, во что одеты?..
- Да, знаешь, я как-то на это не обратил внимания… - сказал, вдруг почувствовав себя в чём-то виноватым, Колот. – Устал я, извиняюсь, дорогие мои… В вагоне я в основном дремал…
И он сразу почувствовал, как вроде бы ни с того, ни с сего, у него вдруг заболела голова. Почти точно так же, как тогда, после Малой земли, в палате госпиталя, ещё в Геленджике. Вдруг захотелось лечь, отвернуться, ни с кем не разговаривать…
Но – было нельзя. Он – дома, ему рады, он им – тоже. У него – праздник, его ведь нельзя портить своим плохим настроением, болячками; он вдруг подумал о том, что ему ещё ведь неизвестно, как говорят, что «запоют» его родные, когда узнают о нём всё… И он, чуть превозмогая возникшую боль, проговорил весело – откуда только силы взялись? – как он выступал только в пехотном батальоне, хорошо поставленным голосом:
- Давайте не будем о плохом. У нас – праздник, давайте – о нём! Я – дома! Дома, милые вы мои!.. – И он вдруг протянул бутылку вина своему младшему брату. – Тебе, Володя, это будет сподручнее, открой и наливай…  За нашу встречу, за то, что мы дома! – он встал за столом, большой, с виду сильный. – Сестрёнки, давайте, ухаживайте за мамой… Можно и за мной, я не откажусь!..
Он сел. Увидел, что за столом какое-то напряжение, непонятное ему, и решил разрядить его. Своим разговором.
- Я, когда собираюсь в десант, всегда беру мешок под завязку… Гранат, патронов, если есть диски, то в дисках, а нет – насыпом, - быстро проговорил Колот. - Раньше нам снаряжали мешки снабженцы: столько-то гранат, там, столько патронов, столько хлеба, консервов, сала, шоколада…
- Вы что? – быстро спросила Ольга. – Дети?.. Вы, что, как она? – и она кивком головы указала на свою маленькую дочь Альбину. – Без шоколада не обойдётесь?.. Она вон вообще не знает, что это такое…
На неё шикнула мать, Варвара Ивановна, как-то странно взглянули брат и сестра.
- Шоколад – это обязательно! – сказал, видимо, не поняв намёка, Колот. – А когда мы на мыс  Любви высаживались, майор Куников спросил, есть ли у нас вопросы… Вот один старшина  и говорит: а нельзя ли вместо хлеба и шоколада покласть в мешок побольше гранат и этих, патронов?.. И Куников разрешил брать гранат и патронов, сколько надо… Мы так теперь и делаем!..
- А что ж вы едите в этом, как там его, в десанте? – вдруг спросила мать.
- А что придётся! – беззаботно ответил Колот. – Кухни у нас с собою тоже нет! – Он вошёл в азарт в разговоре. Может быть, на его оказал своё действие стакан вина, кто его знает, но его, как говорят, «понесло». – В Новороссийске нам и боеприпасы, и продукты, было, так самолётами даже сбросили!.. Так их нам потом пришлось у немцев с боем отбивать!.. Отбили!.. А как же?.. Разве же можно быть в десанте и без гранат?.. Я, мама, знаешь, как знатно метаю гранату?.. Изо всех положений!.. Хоть такую, обычную, хоть противотанковую!..
Он вдруг вспомнил, что с ним произошло под Керчью, своё состояние и замолчал. Кольнул раз-другой вилкой в тарелке, встал и вышел во двор. Выйдя на улицу, Колот прислонился к дереву и замер. На душе было больно и обидно, хотелось, как раньше, когда было что- то не так, не по тебе, взять и заплакать. Плюнуть на своё героическое прошлое, на своё гордое звание «десантник» и просто-напросто заплакать.
Но он не успел. Да, скорее всего, и не стал бы этого делать. Детское его желание быстро прошло. К тому же из дома ещё кто-то вышел. Колот – даром, что ли он имеет армейскую квалификацию: десантник? – притих и стал ждать, чтобы определить вышедшего.
Вышедший кашлянул, и Колот сразу определил, что это брат, Владимир, будущий военный истребитель; ему ещё год учиться: в последнее время – вот новость! -  прекратили ускоренный выпуск, как они шутили: взлёт-посадка.
- Тоже вышел покурить? – подал голос Колот. – Иди, за компанию, вот сюда,  курнём!..
Владимир подошёл.
- Ты же, брат, вроде бы не курил? – спросил он, как-то утвердительно..
- Да я и не курю! – подтвердил Колот. – Я, брат, нагляделся у нас, в десанте, на тех, кто курит… Ох, и мучаются, сил нет, смотреть даже!.. Мы ведь люди решительные…
- Я, ты знаешь, курил, - напомнил Володька. – Но  тоже бросил – полёты ведь и в масках бывают… Да и потом: в кабине истребителя курить?.. А вот пепел куда стряхивать?.. В общем, я завязал…
- Я вот тоже завязал, - глухо сказал Колот, и, помолчав, закончил. – Со службой…
- Слушай, Серёга, я, мне сдаётся, чего-то не понимаю! – прямо даже воскликнул Владимир. – Ты же пел в флотском ансамбле. Это я помню. Потом читаю в письме мамы: ты – десантник… А смотрю на тебя, на твои ордена, на твои нашивки – да ты ведь всего хлебнул, как говорят, поверх головы?.. Я правильно понял?..
- Правильно, брат… Всё правильно!..
-И как ты себя сейчас чувствуешь?.. После всех этих нашивок!.. Мама вот помнит, как тебя отец называл: легкобыт!.. Говорят, тебе всё так легко давалось… А гляжу я на твои нашивки, на твою голову, всю в шрамах, и вижу: быт твой и был, и есть далеко не так уж и легкий!.. Так?.. С тобой всё в порядке?..
- Да в порядке, в порядке!.. Не кричи… Соседи услышат… - успокоил Колот брата. – Голова в дырках и с начинкой, но на месте, руки-ноги тоже перебиты – но при  мне… А нашивки, кто их увидит…
-Всё равно мне не ясно, - упёрся Владимир. – Я же помню, отнять у тебя право открыть вино ведь никому не удавалось… И вдруг я слышу: тебе будет сподручнее… Что это?..
- Меня, Володя, списали вчистую, - признался Колот. – Вся моя служба кончилась…Видишь, рука… Это рука лучшего гранатомётчика батальона!.. Меня даже звали так: командующий карманной артиллерией!.. И я им был!.. Понимаешь, брат, был!.. И это самое невероятное… Видишь, вот моя рука… Но её нет, она перебита!.. Видимость, плеть… 
Владимир молчал. Он не знал, что и говорить, как успокоить брата. Хотя, по большому счёту, произошёл ведь обычный, рядовой случай. После многих ранений – Владимир даже сначала не верил, что всё, что нашито на братовой голландке, это итог ранений одного человека. Он, по молодости, считал, что это невозможно, что если человек вынесет столько страданий и горя, это будет «ходячий мешок костей», как иногда говорили, и хорошо, если «ходячий»… Но ведь он видел: Сергей Колот – ходячий, но он же не мешок. Владимир ведь  помнил, как старший брат обнял его, как стиснул  в своих объятьях, видел, как он так же сжимал и своих сестёр, он бодр и весел, говорлив – а раньше, помнится, его можно было заслушаться…Он был, по его словам, одним из лучших в батальоне гранатомётчиков, а брат помнил, как он лучше всех это делал, бросая гранату на станичном стадионе, что был тут же, рядом, через улицу – он всё это помнил… И понимал, что сейчас, когда десантник Колот выбыл из строя, он уже лишний в их батальоне, там уже подросло много новых, молодых, и гранатомётчиков, в том числе, и удивительного в том, что его «списали», ничего нет – ни удивительного, ни страшного. Просто теперь, если ещё куда будут выбрасывать десант, вместо его брата пойдёт другой боец…
Ничего страшного…
- Ничего страшного, - сказал успокаивающе Владимир. – У страны ещё немало найдётся смелых и решительных людей… И десантников, и не только десантников. Не горюй… Дело тебе найдётся всегда… Сначала отдохни…
- Ты меня, что – учишь? – спросил с насмешливой ноткой в голосе Колот.
- Я не учу, сам пока ученик,  - спокойно ответил Владимир. – Что мне тебя учить? Учителем был, певцом, десантником, секретарём райкома комсомола… Это уже биография, не то, что у меня.. Не пропадёшь… И не терзай ты ни себя, ни мать, ни сестёр.. Я, правда, рядом уже не буду, мне завтра утром на поезд и в училище!.. Летать!.. Но ты помни – я с тобой… Я с тобой, брат…
И они, похлопав друг друга по плечам, пошли в дом.
На улице, на стадионе, над рекой, что текла западнее стадиона, стояла тихая кубанская ночь, ночь 1945 года. У кого-то промычала корова, где-то залаял пёс – видно, почуял в темноте чужого, где-то звякнуло пустое ведро у колодца…
Когда спустя час, может быть, два Колот снова, уже чуть успокоившись, вышел во двор и присел на колоду, где домашние рубили дрова, где – Колот это хорошо помнил, - до войны он сам, играючи, легко раскалывал полешки надвое, чтоб жарче горели в печке, и где теперь он и в руки не возьмёт того топора, он снова подумал о том, чего его лишила война… Казалось бы, вот топор, колода, брёвнышки – это такая малость, нашёл о чём тосковать!.. А ведь ему было почему-то жаль утраченного, уже невозможного…
«Странно, - подумал Колот, - начинаю мирную жизнь с утрат. А они, если разобраться, того не стоят». И он вспомнил, услышав где-то далеко собачий лай, письмо матери, где она писала о том, какая тишь стоит в их станице: ни собаки, ни петуха не услышишь, кошки, и той не увидишь – так было при оккупации и сразу после освобождения… Ничего живого, даже и не поймёшь: сам-то ты живешь или уже нет… Так писала мама, и он, её сын, десантник, читая это письмо, пытался представить свою родную Абинскую – притихшую, безлюдную, тщетно пытался вспомнить разные шумы на улице Станички, что под Новороссийском, откуда его недавно вывезли, пытался, но не мог: там всегда, что днём, что ночью, звучали взрывы, выли бомбы, мины и трещали автоматные очереди…
В Абинской тоже было не тихо: вот, коротко гукнув, лихо простучал недальний поезд по рельсам, где-то послышался говор соседок, снова залаял пёс…
Непривычно… Привык за месяцы в госпитале к другим звукам, другой жизни. Но то был госпиталь. А тут – живут…
Утром провожали Владимира. Пошли все. Толпой. Шли по пустынной улице. Люди были на работе. И улица молчала. И Колоту это было странным. Раньше – он это помнил, - улица всегда гомонила: дети бегали, играючи, домохозяйки громко переговаривались – улица была широкой, чтобы друг друга слышать – разговор шёл обычно через улицу, - женщинам приходилось кричать… Кричали всегда весело, со смехом, даже если вспоминали  мужа, что вчера пришёл домой «под мухой».
Сейчас «новостей», видно, не было…
Когда поднимались на взлобок за улицей Луначарского, они на пустой дороге встретили двух тёток. Вид их удивил и как-то не «глянулся» Колоту. Они были одеты в старые, кое-где даже «залатанные» ватники, на головах намотанные платки. Но не это удивило Колота; у обеих были узлы через плечо – один, побольше, на спине, другой, меньше – на груди. У одной на спине был не просто узел, а камышёвая кошёлка. У обоих такой вид, будто шли они уже километров двадцать-тридцать. А они, как выяснилось, шли от вокзала, обе – «с поезда». Оказалось, это случайно: обе приехали «из разных мест».
- А мы кто откуда! – сказала одна. – Я лично так в Кущевку ездила… Умоталась, уходилась…
- А я так чуть не в Турции была… - как-то вяло проговорила вторая.
- Это ж куда? – изумилась Варвара Ивановна.
- В Поти, город такой есть на море… - ответила «вялая». – Света не вижу, Варвара Ивановна, так нас в море болтало…
-И с чем добрым вас? – поинтересовалась Варвара Ивановна.
- А что есть, всё наше! – ответила бодро, но было видно, что через силу, первая.
- Кукурузка, в основном… - добавила вторая.
И они пошли, подволакивая уставшие ноги, навъюченные, словно они не люди, а животные.
Колот долго глядел им в спины.
Каково же было изумление и просто оторопь Колота, когда Варвара Ивановна назвала их фамилии и имена!.. Это были соседки семьи Колотов, обе чуть постарше Колота, всегда до войны приветливо здоровавшиеся с ним, называвшие его  не иначе, как только Серёжей… «Они и такие старухи, так одеты, так выглядят?..» - невольно подумал Колот.
- Быть этого не может!.. – воскликнул он, когда мать назвала их. – Я же помню, как они здоровались, всегда заигрывали со мной!..
- Ты всегда при встрече краснел как арбуз или помидор!.. – подала голос молчавшая всё утро Ольга. Она, видимо, очень смущалась после вчерашнего разговора за столом.
- Это точно!.. – сказала мать. – Они любили тебя, Серёжа!..
- Но что же с ними стряслось? – не выдержал Колот. – Ведь прошло всего-то…
- А у нас, в оккупации кто был, считают не так!.. – сказала вдруг опять Ольга.
- Как не так? – воскликнул Колот.  – А как?..
- А так: до оккупации и после оккупации! – сказала, как отрезала, Ольга. – Вы – люди очень счастливые: вы не были в оккупации…  А  мы весь этот ужас видели и пережили… И ихние  улыбочки, их гармошечки, шоколад, конфеты… И их грабёж, когда в твоём шкафу, куда не заглядывала даже мама, он роется, как в своём кармане… И что «глянулось» - себе на шею или в карман, а то и в мешок… И чуть что, сразу: пух-пух!..  Даже вот на такую кроху!.. – она, не закончив фразу, подхватила свою дочь на руки, прижалась к ней, уткнулась лицом в дочкину одежду и заспешила по улице, всхлипывая от плача.
- Так – было!?.  - вдруг воскликнул, даже вроде бы как бы выкрикнул нетерпеливо Колот. – Мать, так что, так всё и было?..
- Так, так, сынок!.. – Варвара Ивановна вздохнула. – Оля не успела или просто не стала говорить про вагон, куда запихивали абинчан для отправки в Германию… Многих – я тебе, помнишь, писала, - угнали, и кто знает, где они теперь, а многих расстреляли… Кто там, в этой могиле, говорят, никто и не знает… Страшно, дети мои, нам было… А тут ещё, ниже школы, лагерь разбили… Туда тоже забирали, а все ли вернулись, никто не знает… А ещё – полицаи!.. Местные… Они, видимо, помнили ещё то время, когда отец твой, ваш то есть, для колхоза трактор отремонтировал… Подпалить хату нашу сулились, когда немцы пришли!.. Всё было, сынки мои… Лучше вам этого и не знать!..
Мать Колотов надолго умолкла. Видно, тяжело ей дался этот рассказ, всё ведь не просто вспомнилось, а как бы снова прошло перед глазами. А ведь, скорей всего, что Варвара Ивановна и не обо всём рассказывала. Что-то она, чуткая материнская душа, и не стала говорить, видя прямо-таки очень болезненное любопытство  старшего сына, и так уже – она же видела, всё видела! – нездорового, а, может быть, и в чём-то – чего она боялась и даже просто ужасалась, - надломленного…
- Один, правда, нас предупредил, - вспомнила  мать, желая как-то хоть чуть-чуть «утеплить» картину. «Много, - решила она, - ужасов я разных наговорила… Да и Оля, надо же, не сдержалась…» - Это когда списки составляли… На учёт нас, так нам говорили, брали… Он, не знаю я его ни фамилии, ни имени – а он тебя знал, говорил, по райкому, по комсомолу, всё хвалил он тебя, а за что, я и не поняла… Так вот он и сказал, что из-за тебя это – ты же на флоте, а немцы всех вас, как огня, боялись… Особенно, когда в 42-м, осенью, их тут, в горах крепко побили, они все твердили «рус-матрос», «полундра», да прямо с ужасом – чем вы их так уж напугали?.. Так вот он сказал, что из-за тебя, Серёжа, мы – я, Оля и Альбиночка – у них на учете… Помню, добавил: вас, мол, старую, они не возьмут, а Олю с девочкой вы спрячьте… «Как спрятать, говорю, они что, вещь?..» А он говорит: хоть к соседям, на время, от греха… Ведь у них, говорит, что ни день, то новый план… Могут забрать, а могут и расстрелять…
Она вдруг спохватилась:
- Что ж мы стоим?.. Володе ведь на поезд!.. Вдруг опоздает?..
И когда стали догонять ушедшую вперёд Ольгу с девочкой, мать, как что совсем секретное, вдруг сказала:
- Не знаю, как и говорить, но нам с Олей повезло… У нас ведь немец, офицер, остановился… Как встал, так эти и перестали ходить…
- Кто?.. Эти?.. – спросил почему-то хриплым голосом Колот.
-Что хату подпалить грозились… - глухо ответила мать.
- Перестрелять!.. – негромко, но внятно произнёс Колот. – До одного!.. Всех!..   
Мать даже вздрогнула от этих слов сына. «Так я и знала, - подумала с тоской она. – Серёжа нездоров…»
Разговор продолжили уже на вокзале, в ожидании поезда. Разговаривали втроём: Колот, Владимир и Людмила. Говорил Владимир:
- Люда! Для тебя говорю… Это – как приказ… Сергей полчаса назад сказал страшную фразу: перестрелять всех… Сергей: забудь об этом… А ты , Люда, проследи…Их, кто лютовал здесь, судят и ещё будут, я так думаю… Ты, Серёга, герой, десантник, у тебя куча орденов… И ещё больше разных ранений… Скажешь так ещё раз, тебя будут судить… И могут признать тебя – героя Новороссийска – врагом… Или – больным, что не лучше… Поэтому забудь даже думать об этом… Помни о главном: ты был просто отличным солдатом… И это, действительно, так!.. Оля у нас больная, почти как ты… Она столько перенесла!.. Никто из нас того не знает, как бы любой из нас поступил на её месте… Поэтому её не трогайте, пусть отходит… И ты сам отходи, от десантных привычек отвыкай… Жить надо, Сергей!..  Не сегодня - завтра наступит мир!.. Жалею, что буду вдали от вас, очень жалею…  Ну, мне в армии помогут, а вы, вы помогайте друг другу…  Сами… 
Вскоре подошёл поезд и увёз Владимира в сторону Краснодара. Колоты – спешить им было некуда – посмотрели на прибывших. Были и местные, скорее всего, вернувшиеся из поездки в Новороссийск; были и приехавшие, видимо, на жительство. Были и такие, за которыми приехала специальная линейка с кучером. Таких было две семьи: они выгрузили из вагона многие чемоданы, баулы, различные свёртки, большие и малые, а так же малых детей.  Дорога их, видно, была неблизкой  и неудобной – все были помятые, сонные и почему-то пугливые. Линейки уехали, а одна семья - женщина и двое детей – остались сидеть на поломанной скамье у здания вокзала…
Колот хотел было им помочь – он уже собрался подхватить их вещи, - но  сестра Людмила то ли сказала, то ли спросила как раз вовремя:
- И как, интересно, ты будешь их нести?.. – отчего Колот, сразу же, весь покраснев от стыда и собственного бессилия, наверное, первый раз понял, в каком он унизительном и жалком положении, и скорее, чем надо было и чем он рассчитывал, увёл семью с перрона вокзала.
А вечером, наверное, об этом похлопотала Варвара Ивановна, но, если подумать, возможно, что об этом позаботились и другие люди, кто знает, в гости к Колотам пришли женщины, встреченные семьёй по пути на вокзал. Посидели, вспомнили кое-что из того ещё, аж довоенного времени, а, чтобы не грустить, посмеялись над тем, как отец Колота учил его, сына, на тракторе работать, а того вроде того, ещё манило куда-то подальше, да, как говорили тогда соседи, «повыше»… А повыше была школа, а в ней – острая нужда в учителях, вот Сергея сразу же  после «семилетки» и «запрягли» - «еле-еле окончил, только книжки спрятал, как говорила Варвара Ивановна, и его в учителя», - пригласили в класс уже преподавать.
- Да где же это видано! – шумела, бывало, мама, - Дитю учиться самому надо, что он знает?
Но «дитё» пошло, и классу это понравилось. Ученики толпой ходили за ним и после всех   уроков, просили рассказать «про то и про это»… А вот про что просили, да про что он им рассказывал, теперь, убей бог, ни он сам, ни сёстры да гостьи так и не вспомнили…  А вот если вспомнили, да почему-то со смехом, как будто это была всего-навсего шутка, а ведь оказалось – жизнь, это о том, как вдруг его, старшего в большой семье Колота, «выдвинули»  - избрали в список будущего райкома комсомола, когда другие, чуть-чуть уже поработавшие, все-все подались кто в Краснодар, а кто и в Ростов – одни работать, другие  - ума-разума набираться. А из списка того – и нашли же, и чем он кому-то «глянулся»? – лихо  его, Сергея, как говорят, «выдернули» и избрали секретарём райкома…
А почему же со смехом вспоминали о том за домашним столом?.. А потому, как сказали об этом соседки, что именно тогда, как бы даже и в тот же день, отец Сергея, вроде бы даже и радуясь, что сын его «пошёл в гору», вдруг взял и обозвал его как-то странно:  «легкобыт»… И все за столом снова засмеялись…
Утром Колот, встав пораньше, пошёл пройтись – подышать, подумать. Пошёл своей улицей Колхозной, сначала в сторону школы, но там было как-то неуютно – пустырь, заросли не то кустарника, не то бурьяна, разрушенный колодец опутан колючей проволокой. Потом он поймёт причину неудобства: мать расскажет ему, что в том колодце, говорят, были найдены трупы… Впереди по дороге проехала линейка, прошли, торопясь, люди, негромко звякнул велосипедист. Но это было далеко…
И Колот повернул на стадион. Видеть поле, где до войны – а другого времени, если честно, он здесь и не помнил, - играли дотемна в футбол, где он бросал «на спор» - кто дальше? -  гранату, где в дни праздников люди просто «затапливали» всю чашу стадиона,  - хотя, да какую  чашу, просто лавочки вокруг поля, а чуть в стороне – ямы для прыжков да «конь», да перекладина – «солнце крутить», - гремела музыка, помнится, почему-то духовая, люди тихо гуляли, слушали речи по радио, покупали мороженое детям, иногда, смеясь и даже смущаясь, сами облизывали – и смотреть на это было и весело, и интересно, взрослые ведь! – брикеты сладкого, тающего на солнце лакомства, все о чём-то говорили, шутили, пели…
Сейчас поле зарастало бурьяном, дичало – сразу видно, руки до него у абинчан ещё не доходили -  поэтому вспомнившаяся музыка звучала, мягко говоря, здесь «не ко двору»…
И Колот вышел на берег речки, увидав тропу и заметив, как дрогнуло его сердце, и пошёл вдоль реки вниз по течению.  Речка, а здесь, по какой-то странной причине, она всегда  разливалась во всю ширь, как говорят, от левого, высокого берега до правого, что пониже, между которыми была такая даль, что и не докричишься, если надо, а если увидишь кого на том берегу, то только в общих чертах, а в чём одет человек или какого цвета у него платок, то и не поймёшь.
У этой речки Колот вырос, здесь он проводил в детстве всё своё время, естественно, только свободное. А когда чуть подрос, первым начинал в ней купаться, здесь научился плавать и прыгать или с ветки в омут, или прямо с берега.
Речка была странная, пользуясь шириной, а её не охватишь глазом, она то и дело меняла русло, причём один год жалась к восточному берегу, а другой – к западному. И на неё никто не жаловался, она поила всех. Только и всего, что один год людям одного берега ходить по воду приходилось далеко, а другим – на следующий. Потом, и он помнил об этом, вдруг все заговорили, что речка не сама по себе это делала, а это хитрые люди – они по весне, перед половодьем, направляют речку, куда им надо. Разговор, помнится, даже до самого райкома комсомола дошёл: были ходоки, говорили, что на реке есть вредитель. Были дежурства, в них участвовал и Сергей Колот,   райкома комсомола. А вот чем дело закончилось тогда, и закончилось ли, Колоту было неизвестно… А, может быть, и известно было, да он всё позабыл? Ведь после этого станичного конфликта сколько всего было!..
А вот сердце дрогнуло у Колота совсем по другой причине. Тропа, на которую он вышел, была, конечно, другая – тут всё было другим, поздним, главное, вдоль всей реки осыпался и зарастал, затекал  берег, весь изрытый руками абинчанок на подневольном строительстве линии укреплений во время оккупации. Колот много видел укреплений, вырытых где так сапёрами и местными жителями, где – жителями под автоматами немцев и местных полицейских, которые так и не пригодились никому для обороны. Здешний берег был как раз таким.
Вчера, вспомнил Колот, соседки как раз об этом говорили…
И всё-таки Колоту этот берег помнился. Ещё с тех лет, как севернее Абинской построили железную дорогу и здание станции, у «тутошней» молодёжи, как говорят, была привычка, так и не пропавшая со временем – считай, по словам соседок, до самой войны, - гулять берегом, ну, к примеру, от стадиона до железнодорожного моста, потом – по шпалам до станции, а уже потом, попив воды из фонтанчика, погуляв да встретив поезд, а то и два, - обратно…
Обратно, обычно, шли, как говорят, с потерями. От общей группы или толпы отделялись и уходили тихо, без громких прощаний, кто в переулок, а кто так и прямо в кусты, в лозняк по реке – то одна парочка, то другая… А то – и две, три сразу… Под соловьиную симфонию…
«Вот, говорят, бывает речка-разлучница… Где-то так оно и есть, а вот про нашу речку, - улыбнулся Колот, - так и не скажешь: наша, она скорее случница… Сводница, надо же.. – Колот даже головой крутнул в немом восхищении…
Под эти, в общем-то приятные воспоминания – а как же, и сам не раз и не два и, пожалуй, не один год, ходил в весёлой, разговорчивой компании, где не только завязывалась дружба со смехом, поцелуями, обжиманиями да обещаниями «до гроба» и «на всю жизнь», но ещё и велись долгие разговоры о будущей жизни, о большой работе, о том, что кому по душе, где пелись комсомольские задорные песни, которые вот и вчера – сколько лет прошло, а помнятся! – вспомнились, - Колот дошёл до колхозных парников на речном берегу…
И сразу мысли Колота изменились… Он вспомнил, как соседки вчера только рассказали ему – Варвара Ивановна об этом знала ещё при немцах, но Колоту пока не стала говорить – его поберегла, – о том, как уже в марте 43-го две юные девушки были здесь, среди парников, расстреляны, как их трупы лежали не похороненными, считай, до самого освобождения станицы. Колот даже остановился на берегу. Река бежала внизу, у его ног. А он стоял молча и чувствовал, как в его голове начали роиться другие воспоминания…
… Вот он, оборванный, заросший рыжей бородой и длинными патлами – бандит с большой дороги, не иначе! – ищет командира с непонятным именем Цезарь. Ищет вот уже несколько часов, упорно не вступает – а на этой земле на счету каждый человек, тем более такой, как он – хоть небрит и грязен – пыль, жара, нет воды, - но с автоматом, - ни в какой отряд или роту. «Нет! – стоит он на своём, - мне надобен Цезарь!..» Где он, каков он, этот Цезарь, этот человек с именем римского императора – Колот знал историю! – как известно, жившего ещё до нашей эры?..
И они встретились…
- Ну, я – Цезарь, майор Куников… - говорит негромким хрипловатым голосом невысокого роста человек в кителе и мичманке, пропылённый красноватой пылью Тамани. – Зачем я тебе нужен? Говори… – И сразу же, уже совсем другим тоном. – Ты, я вижу, с оружием… Ценю… Но почему не в строю?.. То есть не в цепи?.. Откуда, кто таков?..
- Старшина 1 статьи Колот Сергей Степанович. Был мотористом… - рапортует, невольно подтягиваясь, Колот.
- Почему был? – рубит коротко, но удивительно спокойно Куников.
- Я на действительной, ещё до войны, был мотористом…  Был уволен в запас… Потом пел в хоре… Флотском…
- Откуда?..
- Из Керчи. Адмирал велел нашему старшему сберечь нас, артистов…
- И чего ты хочешь?.. – спросил вдруг сразу потускневшим голосом Куников. Судя по всему, этот заросший щетиной «артист» уже надоел майору - таких в то время было немало, «для  страны ценных», как они говорили.  А майору нужны были бойцы…
- Воевать, майор! – вдруг покрепчавшим голосом, чётко ответил Колот. – Не хочу в тыл, хочу биться с врагом. У меня за Кубанью, это рядом, родная станица. Там моя мама, Варвара Ивановна. Я не могу отступать!..  Возьми в отряд!.. Прошу…
- Занимай место в цепи! – всё так же негромко, но твёрдо сказал ему Куников. – Старшина! – крикнул он своему спутнику. – Запиши этого вот старшину Колота в отряд, поставь на полное довольствие, подбери ему вещмешок. Чтобы патроны и гранаты носить…
- Но в чём девчонки виноваты, что их убили?.. – вдруг, прерывая фронтовые воспоминания, спросил неизвестно кого Колот осипшим  от волнения голосом. – Я понимаю, почему взял в руки оружие… Я солдат, хоть и числился артистом… Но за что их убили?.. За что?..
Он продолжал идти вдоль речки. Рядом тянулись уже заплывающие от дождя и времени окопы. Вдруг Колоту вспомнилась сцена, о которой вчера вспоминали за столом… Она вроде бы произошла как раз тут где-то… Когда полицейские приволокли мальчишку, у него совсем «разлезлись», как вчера говорили соседки, от грязи и ветхости башмаки…Он хотел остаться дома, но его силой вытащили из хаты, пригнали, как собачонку… И теперь его тупо спрашивал, крича, офицер:
- Ты почем у не выполнил приказ?..
- У меня обувь, пан офицер… - мальчуган показал рукой на разбитые башмаки. Глаза его бегали от страха и ужаса. – Пан офицер…
- Расстрелять за невыполнение…
Харкнул одиночный выстрел. Женщины вздрогнули и вмигсхватились руками кто за что: кто за ближнего, кто за собственное горло, кто за черенок лопаты. Мальчишка осел на землю, его голова завалилась набок…
- Работать! Работать!... – закричали полицаи.
Лопаты ткнулись в землю. Раз, другой, третий… Торопясь, спеша…
- За что убили мальчишку?.. За что?.. - Колот остановился, спрашивая, скорее всего, уже не кого-то, а самого себя. Он что-то бормотал невнятное и непонятное, посмотрел вокруг, как бы узнавая и не узнавая место, где он оказался, возможно, даже не узнавая и не понимая, как он здесь оказался?.. Некоторое время стоял молча…
- Господи! – воскликнул вдруг он, словно очнувшись. – Как же многого я не знал… И все мы, там, на фронте… Знай я хоть это, я бы зубами рвал бы их всех… А мы их в плен брали!.. Да их надо всех расстрелять! Всех!..
- Старшина Колот! – вдруг послышался ему голос майора Цезаря. Колот оглянулся вокруг…
Он стоял в пыльных сапогах, в расстёгнутой гимнастёрке и без шапки, судорожно пытаясь застегнуть пуговицу…
- Перед боем у нас есть пара минут свободного времени, - звучал негромкий, удивительно спокойный голос майора Куникова. – Приведите себя в порядок… Умойтесь и побрейтесь…
- Старшина, - обратился он к своему спутнику. – Организуй те стрижку старшине Колот. И выдайте ему всё, что положено: брюки, тельняшку, гимнастёрку, пилотку… Он у нас боец, морской пехотинец, а не бандит с дороги!.. Его внешний вид запугает немцев… И – сразу в строй…
- Есть! Есть сразу в строй! – в один голос ответили два старшины.
Вдали разгорался бой…
Колот крутил головой, приходя в себя, покидая странное состояние, когда всё неслось и мелькало перед ним, и не определить, где тут быль, реальность, а где – продукт, как все сейчас говорят, продукт воспалённого воображения…  Всё, перемешавшись как-то невероятно стремительно в его голове и в душе Колота, продолжало его тревожить, бросало, как это говорят, «из огня да в полымья», и он с этим ничего поделать не мог, только пугливо оглядывался, успевая, а иногда и не успевая за мыслями… Вдруг он встал, у поворота тропы. «Стой! – подумал он, - но ведь это же не война, не Тамань, не бой под Курчанской, это было куда раньше, давно…  Это я мальчишкой здесь бегал… Забыл?.. Ну, вспоминай, думай…»
И он вспомнил… «Где-то не то 30-й год, не то ещё раньше…  - вспомнил он. – Река тогда ещё была большая-большая, зима стояла… Снег лежит, на реке лёд…  И тут взрывы гремят, на реке лёд ломают… И пошли, помню, по реке брёвна, идут, красиво шли… А тут, вот тут как раз именно река была перегорожена… Отец называл: «Это запань… Место для встречи леса и выгрузки его «на конь»… Потом его, лес, брёвна, везли на станцию, там его уже грузили в вагоны… Какое было время!.. Вспомнить приятно!.. И – радостно!..» - и он зашагал снова.
И сразу, стоило ему «взять шаг!», как началось…
 - Бойцы!..  Матросы!.. – голос Куникова был твёрд и негромок, но слышали его все. – Позади нас Кубань!..  За нами войска нет!..  Нам рассчитывать не на кого, можно и нужно – только на себя!..  Помните!..  Мы – морские пехотинцы, нам отступать некуда!..  Сейчас нам предстоит бой! Такого у нас пока не было! Ни шагу назад! Ни шагу!..  Главное: уверенность в себе! Помните! Никто рядом не побежит! Уход из цепи – только в случае смерти! Ранение – не повод уйти из боя! Никто рядом не уйдёт!..
- Командир! – окрикнул Куникова кто-то – кто, Колот так никогда и не узнал. Но окликнул вовремя. – Позади цепи немцев – танки!..
- Отлично! – не повышая голоса, сказал Куников. – Отлично!..  Как только они подойдут: гранатомётчики – вперёд! Кто рядом – прикрыть!.. К бою!.. 
Бой закипел быстрее, чем ожидал Колот. Сразу же началась стрельба, Наступающая цепь сразу же поредела. Видно, немцы несли потери.
Колот ещё почти ничего не понимал в бое, но он видел, что никто не побежал назад, даже никто не попытался уползти задом. А через некоторое время он почувствовал, что очереди, которыми начался бой, стали короче, а потом вся моряцкая цепь перешла на одиночный огонь. «Страх, - понял старшина, - у цепи пропал. Появилась уверенность…» И вроде как бы сразу в подтверждение своей догадки, он вдруг услышал, как даже бьющие до сих пор очередями пулемёты, вынесенные на фланги, стали работать, как тогда матросы говорили, «не до последнего патрона», а коротко, резко, совсем даже иногда умолкая, и зло.
Наступление немцев шло вспышками. Они то залегали, то вскакивали, то вновь залегали – и Колот приметил, - что при следующей атаке вставали уже не все…
В нашей цепи – и это тоже приметил Колот, - тоже стреляли уже не все. Кто-то хоть через время  снова начинал стрельбу – видимо, приходил в себя после ранения или делал перевязку сам себе, - а кто-то так и не начинал… Он глянул вправо, влево – и там, и там изредка бойцы  лежали, уткнувшись головой в песок. «Отстрелялись…  - подумал Колот. – Отстрелялись… Но никто не отступил.»
В этот момент по цепи зашелестели голоса, кое-где, как тогда говорили, констатирующие факт, а кое-где, и тревожные.
- Танки, - раздался негромкий голос майора. – Подготовить гранаты. Подпустим поближе, не спешить…
Почти рядом с Колотом, слева, боец, оставив автомат, стал доставать из мешка гранату
И если всё, о чём сейчас шёл разговор, Колот видел – было это ли его воспоминание, видение или просто его думы, - он не знал, а мы – тем более, но какая это разница, главное – он это всё помнил, но как-то нечётко, словно сквозь марлевую сеточку или на нерезко снятой фотокарточке, но то, что он сейчас увидел – будто всё это не происходило с ним два с лишним года тому назад, в жаркой Тамани, где всё видится, словно бы в мираже, а не иначе, как сегодня, в крайнем случае, вчера-позавчера…
Он ясно видел, как, чуть приподнявшись над полем, он увидел танки – их было несколько, они шли, развернувшись по всему фронту, он помнил, как он – видимо, совсем забыл о том, что «спутник» майора подготовил ему мешок, в котором, как выяснится после, были  не то две, не то три гранаты, -  пошарив вокруг и не найдя рядом ничего, быстро протянул руку к соседу, прохрипев:  «Гранату мне…» Сосед дал…
Танк был ещё далеко, метрах в 50-и, если не больше… Он, чувствуя дрожь в руке, услышал даже свой тяжёлый выдох, такое сдавленное «кхе!», когда, привстав на одно колено, он как-то странно  прогнулся и «пульнул» гранату в пространство… Он ещё заметил – наверное, это заметили и другие, - что он метнул её как-то не просто вдаль, как все и сейчас говорят, «прямой наводкой», а куда-то вроде бы вверх…  Ещё заметил, как граната, кувыркаясь в воздухе, всё летела и летела… Он слышал чьи-то голоса, помнил разное, от «во даёт парень!» до окрика «гранаты беречь!»…
И только потом он услышал взрыв… Танк – Колот не смог удержаться, приподнял голову, увидел, - это было удивительно, но это было! – танк вдруг встал, как вкопанный, и уже не двинулся…
И снова Колот стал плохо вроде бы видеть, словно сеточку накинули, все пошло нечётко, негромко, искажённо – то ли слеза навернулась, то ли пот залил глаза…
И сразу же, громко, словно слух прорезался:
- Кто первым бросил гранату?.. Кто это сделал? – послышался где-то рядом негромкий голос майора.
- Командир!.. Так танк же подбит!.. – заговорили вокруг, впрочем, не вставая. – Он стоит, как памятник!.. Вон он, любуйтесь, матросы!..
- Вот я и спрашиваю: кто это сделал? . – уже спокойнее спросил майор.
И пока Колот медленно входил, как говорят, в действительность, иногда не понимая, что здесь явь, а что какое-то представление, быстро заговорил его сосед слева.
- Командир! А это новенький! – он спешил, заглатывал слова, не кончая фразы. – Я только… Сейчас, думаю, была не была… Пропадать так… Открыл мешок, достаю… Ага, так с этой, с музыкой… Вдруг справа рука… «Гранату мне!» - голос… Да на, что – жалко, что ли?.. И тут, это, «кхе!» такое… Мой дед так, помню, дрова… Смотрю, а она… Кувыркается, зараза, кувыркается… Прямо в небе…  Ага… А потом  - вдруг – бах!..
- Это точно, командир!.. – закричал другой, уже справа. – Граната, точно, ушла в небо!.. Я такого ещё не видел!.. Он её не в танк бросал…
- Куда надо было, туда она и улетела, - строго заметил третий, откуда-то справа, издалека. – Вон она летела-летела, а танк увидел и застыл замертво. Не иначе танкиста насквозь или по глазам: ехать некуда!.. Он, как пушкарь, - издалека…  Вот бы мне так!..
- Фамилия? – негромко спросил майор.
- Старшина Колот, командир! – доложил Колот. Он уже понял: в этом отряде к майору обращаются не по званию, а по должности, это ему сразу почему-то «глянулось»…
- Старшина Колот бьёт, как молот!.. Иначе и не скажешь, командир!.. – это сказал уже другой старшина, спутник майора, тот, что обмундировал и экипировал Колота. – С ним мы, я думаю, не пропадём… Слово даю…
Сколько времени так он провёл во всех временах и как бы вне одного времени, когда его воспоминания, думы и мысли  носились, не подчиняясь его воле, а только, может, одной лишь мысли, а, может быть, велению души - кто теперь скажет? – он не знал… Очнулся он, как бы вернулся на свой берег родной речки или освободился от обступивших его призраков, видений и воспоминаний, увидев вдруг, уже без марева, без сеточки, всю картину уже очень давно освобождённой Абинской, но всё ещё полуразрушенной, какой-то полузабытой и полузаброшенной, почувствовал землю под ногами, а не марево жаркой Тамани. Он оглянулся вокруг, сопоставил, что к чему и где, увидел, что он сидит на берегу, в реке – лозняк и редкие деревья, а справа, вверху, высоко над водой, чуть в стороне, мост, по которому, грохоча, шёл, в сторону станции, товарный поезд. Он закрыл глаза и не открывал их, пока не прошёл длинный, казалось, бесконечный «товарняк». Когда стих грохот, Колот откинулся на землю и закрыл глаза. Голова кружилась, от чего, он не мог понять. То ли всё от этого странного полузабытья-воспоминания, то ли от ушедшего поезда, то ли ещё от чего, кто знает?
Он лежал, пока не перестала кружиться голова, встал, отряхнулся одной рукой – другая помогала мало, - и пошёл к дому, вновь по тропе, что была натоптана ещё дедами. Он шёл мимо «Ждана», мимо колхозного огорода… Вот и стадион. Он – дома. Постояв, то ли чтобы успокоиться, то ли не желая сразу расставаться с думами и воспоминаниями, минут пять – может, десять, у воды, Колот пошёл домой.
Дома уже беспокоились, где он…
Понятное дело, мы встретились не в тот его приезд домой: мы учились в 1-2, в крайнем случае, в 3 классе, были для встречи с ним, тем более, для самостоятельной, ещё малы. К тому же в ту встречу его ещё и абинчане, собственно, не знали. Да, судя по всему, в том положении, в каком он был: слабый после ранения, почти беспомощный – он и сам искал, видимо, не общения, а, напротив, тишины и уединения. Кроме того, он не спешил о себе напоминать властям: он понимал, что, приди он в Совет или райком, там прежде всего решат, что вот ещё один инвалид пришёл, нужно помочь, а в Абинской и своих инвалидов «пруд пруди», как говорили тогда… А потому – тишина и уединение. Наша встреча прошла, а потом «потянула» за собой и целый букет новых, с узнаванием и знаниями, где-то в 48-49, а, может быть, и позже, когда и мы подросли, как слушатели, и сам Колот «созрел» для всех разговоров. Что интересно, к тому времени Колота, как старого знакомого встречали не только мы, любознательная мелюзга, крутящаяся обычно у взрослых под ногами, а и все, кто встречался с ним, а мы – становились невольными слушателями. А так, чтобы мы кого сами остановили, - такого не было. Мы многих видели – и важных, и с медалями, и даже с портфелями, но затронуть – только лишь, чтобы спросить, который час?
Чем нам «глянулся» тогда Колот?.. Во-первых, своей приветливостью, радушием. Когда мы первый раз увидели его на мосту, нас заинтересовало, что он всем взрослым пожал руку – это было для нас новостью: мы видели, что обычно общаясь, руку жмут двум-трём, не более А тут, на мосту, к нему протянулось рук десять, не меньше, и он все пожал!.. Потом он не учил, не говорил о том, чего нельзя, а чего можно. Он нам – да не нам, мелюзге, а прежде  всего взрослым, тем, с кем он здоровался – мы же видели! – просто рассказывал, как оно на войне случалось, как было… И любил вопросы, прямо так и говорил: спрашивайте обо всём, это надо знать и помнить, чтоб больше войны не было. А мы-то знали, как все взрослые «любят» вопросы… Взять хоть и учителей, никто ведь на спросил, интересно ли нам, что они рассказывают? Уроки всегда начинались словами: сейчас я расскажу… А нам хотелось беседы.
Впервые в Геленджик я попал летом 1953 года, после того, как мы с учителем Москаленко пешком  перешли горы, если можно так сказать, по маршруту, которым немцы в сентябре 1942 –го думали попасть в этот же город. Но об этом я узнал только много лет спустя, как и то, что немцам путь через горы тогда «закрыли», буквально «расколошматив» чуть южнее Абинской румынскую дивизию, черноморские моряки, морпехи, очень хорошо знавшие и Куникова, а, может, что даже и Колота.
А тогда, в 1953-м, когда ещё многое если и не сохранилось с войны, то было отмечено или памятником, или табличкой, или просто разговорами, я узнал всего-навсего один, по-моему, главный в Геленджике причал, который я или ещё до того, или уже после школы, увидел в каком-то документальном фильме: там он был снят прямо с десантниками, что шли со своими мешками и пулемётом «Максим» на погрузку в катера.
Потом была служба в армии. То ли потому, что скучал по родному краю, по Кубани и по Чёрному морю -  а своё первое купание в нём и, главное, «переход» на лёгком катере в Новороссийск,  я помню и сейчас, - то ли потому, что очень уж крепко помнил нашего взрослого знакомца, десантника Сергея Степановича Колота, его рассказы, то ли ещё по какой-то причине,  - не скажу, ибо не знаю, - но я прочёл в батальонной библиотеке всё, что было написано о самом Новороссийске, о боях в нём и за него. Но то ли написано  к тому времени было мало, то ли библиотека была небогатой – армия, там ведь надо было служить, а не читать! – но книг и книжек было, надо сказать, мало. Я всё о моряках, где действие происходило, главным образом, в Одессе и Крыму, прочитал. Прочитанное так запало в душу солдата и так странно прочитанное перемешалось с тем малым, что я видел в Геленджике, а главное, с нашими встречами с Колотом, которые, как старые фотографии, мало давали пищи, то и дело тускнели от времени. Всё это, вместе взятое, сохраняло живую память и желание узнать больше. Вам вот такое чувство известно? Оно вас не манит?..
Меня поманило. Пришла демобилизация, начался поиск работы, не всегда  - успешный, но  каждое воскресенье  - я в Новороссийске. Хожу по улицам, смотрю на где подправленные  после войны, а иногда – и в военную ещё пору, где уже новые дома, в основном, в районе порта… Ищу, где что было, сравниваю с услышанным ранее и прочитанным. Бываю я и в местном музее, Кстати, потом, правда, много позже, я прочёл, что здесь буквально «своим» человеком был и старшина Колот – причём, он часто выступал, рассказывая о том, как они в сентябре 1943 года высадились десантом, буквально в лоб штурмовали немецкие роты и  укрепления, как гранатами прокладывали себе путь.
Чуть позже, уже в 1967-1968 годах я снова на улицах Новороссийска. Прошли годы, а в этом городе шрамы войны видны не только на зданиях и улицах, но и на людях. Я сразу заметил несвойственную Краснодару и станицам Кубани резкость и даже грубость в разговоре всех новороссийцев, особенно – новороссиек, их прокуренные голоса, владелицы которых по многим статьям были, как у нас говорили, «оторвы», в том, между прочем, числе не обходившиеся и без «матерка».
Сильное впечатление на меня, да, думаю, и не только на меня одного, произвёл памятник на площади Героев… Что запомнилось особенно, так, по крайней мере, показалось мне, что он находился сразу и у моря, и в центре города. Пройти мимо него, не остановиться, было просто нельзя. Я тогда хорошо запомнил  одно имя: майор Цезарь Куников и ещё то, что Вечный огонь был не только горящим и тёплым, но и – звучащим. Каждый час здесь звучала мелодия, и всегда ей аккомпанировала и даже подпевала морская волна – она вот она, всего в нескольких шагах правее! – иногда сильнее, громче, тревожнее и беспокойнее, иногда же – чуть слышно, как бы даже успокоенная и усталая…
Как-то я вспомнил, что Колот однажды упомянул о памятнике Ленину, он был, считай, на их плацдарме. Я пошёл вдоль берега искать его, спросив у местных, где это?
- Он там, - незнакомый мужчина кивнул на восток, в сторону гор, - у клуба портовиков, в деревьях…
И я иду, где прямо вдоль берега, а где – далеко отходя от него. Прошло очень много лет со времени войны, убраны развалины, засыпаны воронки, как говорят, и следа не осталось… Неправда! Идя редко где вдоль берега, я, кажется, ощущаю запах всего того, что тогда здесь гремело и взрывалось, горело и дымилось…  Даже – так мне кажется, - слышны голоса…
Я иду, и, зная, что здесь, над портом, особенно злобствует дикая просто «бора», кстати, и не единожды в году, срывая крыши, выбивая стёкла, рвя афиши и круша лёгкие постройки, и понимая, что она уже давно «выдула» из всех «щелей», «закромов» и припортовых домов даже малейшее любое напоминание о запахах «броска» и жизни на «плацдарме» в сентябре 43-го, все-таки иногда да и ощущаю запах тех дней, полных бесстрашия, риска и подвигов, смертей и азарта, ярость десантников…
И передо мной вдруг открывается маленькая, подковкой, обсаженная деревьями площадка, в центре которой стоит памятник Ленину. Я, не спеша, оглядываюсь вокруг, мне кажется, что именно здесь вроде бы всё оставлено, как и было в том сентябре, и, вдыхая свежий, из «бухты да на берег», «морячок», я, понимая ведь, что он-то и есть самый свежий и чистый, вдруг просто задыхаюсь – от того накала и естественно, запаха, с каким матросы прыгали с борта мотобота на стенку причала…
За Лениным, который, подняв голову и выбросив вперёд руку, всё ещё ведёт куда-то всё человечество, я вижу окна то ли управления порта, то ли портового клуба, дальше – асфальт набережной, чуть в стороне – портовые краны, лес мачт торговых судов…
Тут до войны где-то совсем рядом была Старопассажирская пристань…  Здесь чаще всего знатные и богатые люди сходили на берег после долгого путешествия - после то ли «тиши и глади», то ли качки и морской болезни, а, может быть, даже и шторма, - прямо в объятья родственников, близких и друзей… Здесь, как помнил я из давних рассказов Колота, шагнул на берег и он, старшина 1 статьи, командир штурмовой группы… Его, как самого родного, встретила… вражеская пулемётная очередь, которую он сразу же «унял», швырнув, подавшись одновременно с броском, вправо, две гранаты. Взрывы громыхнули почти одновременно.
«Ну, вот мы и встретились!» - подумал, скорее всего, Колот, весёлый от ярости, здоровый и очень находчивый десантник 393-го батальона имени майора Куникова. Не мог не подумать… Он одновременно и кипел, и был хладнокровен. Освободитель…
Дойдя пешком – по Новороссийску и Геленджику я ходил (привычка была такая) только пешком, – почти до вагона-памятника (я и читал о нем, и видел его), я повернул обратно, дошёл до, если можно так сказать, до самой Старопассажирской, почти до памятника Ленину. И здесь встретил группу туристов, выражаясь современным языком, а в  их окружении… Ну, как сказать об этом, о чём никогда и не мечталось мне, одинокому путнику!.. Представьте себе, старшину Колота, нашего земляка!.. Столько лет прошло, а я его узнал!.. По его росту, по тембру голоса, по осанке, а, скорее всего, по посадке его гордой головы, когда он, то ли по причине роста, то ли по внутреннему, какому-то нездешнему взгляду, когда он вроде и смотрит на тебя, а ты чувствуешь, что он сейчас видит не тебя, а, скорей всего, тот самый бросок на причал своего, моряцкого, «родного» города. Он говорит тебе, как это было, а сам всё это как бы видит на экране…  Сейчас он взмахнёт рукой, как бы бросая  гранату, и рванётся вправо… Колот, ну, надо же, действительно, взмахнул рукой и рванулся вправо…
Я не всё слышал, что он говорил, но видел, как его воспринимали туристы – группа разного возраста гражданских лиц: пяток мальчишек с горячими от восторга глазами – может быть, это здешние, из соседнего дома, кто их знает? – человек десять мужчин и женщин среднего возраста и очень небольшая группа курсантов в белых голландках-форменках. Они все, судя по всему, понимали Колота и переживали то же, что переживал и он…
Вот рассказ закончен, видно, что старшине – я-то знаю, что он сразу после освобождения Новоросийска стал офицером флота, - трудно, но он вида, как говорят, не подаёт, гордая улыбка не уходит с лица. Люди низким поклоном благодарят Колота, экскурсовод уводит группу. А Колот стоит, прислонившись к дереву, вернее, стоя под ним и просто держась рукой за ствол, отдыхает.
Я, несколько подождав, набираюсь смелости, чтобы подойти к нему, и подхожу. Это совсем  непросто – я тогда, сразу в послевоенные годы, в Абинской, был мальчишкой из толпы, не важно, что толпа была абинской… Я здороваюсь, извинившись, говорю, что хорошо знаю его, Колота Сергея Степановича, абинчанина, десантника, освободителя Новороссийска…
-Одного из, - поправляет меня Колот, чуть оживившись и отвлёкшись от основных занятий: отдохнуть, перевести дыхание, успокоить сердце. И он добавляет: - из многих…
И я, торопясь и в общем-то боясь, что он сейчас скажет: «Пока, парень, до свидания!» и уйдёт, продолжаю говорить, как я потом понял, довольно странные для него вещи: я прошу его, если будет такая у него возможность, не отказать мне – я студент-сценарист ВГИКа – и киногруппе министерства обороны, встретиться с ним и записать его этот вот монолог, этот рассказ…
- Хорошо! – отдышавшись, говорит Колот. – Вы найдёте меня…
И мы, пожав друг другу руки, расстаёмся. Оказалось, навсегда…
Приближалась 25-я годовщина освобождения Кубани. Всюду, как тогда говорили, подсчитывали наши потери в годы войны, рапортовали о том, что память о них не тускнеет. В Абинске появилась в чьей-то голове мысль -  «оприходовать» для этой цели пока что пустующую, что за рекой, если смотреть из центра, площадь, оказавшуюся между двумя мостами: старым -  где, когда он был новым, «с иголочки», только построенным пленными немцами, весело и легко зарождались встречи абинчан со своим земляком, старшиной Колотом, где и мы тоже  участвовали, и где теперь «болтался» на тросах пешеходный мосток, -  и новым, сданным в эксплуатацию в 1954-м году. Здесь было и решено открыть комплекс «Площадь воинов -  освободителей».
Раньше площадь не просто пустовала. По ней ездили, с переправой через реку, как говорят, «навпростець», не нуждаясь в мосте, все, кому не лень: грузовики, подводы и даже трактора.   Потом на ней «заложили» буровую, начали бурить скважину на нефть, рядом, через дорогу, построили ещё одну. В общем, нефтяники на площадь «положили глаз». Кто знает, ведь вполне возможно, что они «приглядели» площадь для здания треста или управления, не зря же оно называлось «Абиннефть». Но скважины нефтяников в общем «подвели»: та, что на площади, нефти дала мало и очень вязкой, а та, что за дорогой, - вообще оказалась пустой. Тогда-то и решили: быть на площади комплексу воинам-освободителям. Это был сильный ход: площадь, как не считай, в самом центре города, видна не только жителям, но и всем-всем проезжающим. Тут, как говорят, ничего не скажешь – попадание в десятку!
С местом решили, в крае этот шаг одобрили, но мысль городских и районных чиновников не находила покоя, пока не додумались до главного: зажечь Вечный огонь – район-то ведь нефтяной!.. Задумались… Не спичкой же его зажигать! И не от скважины, хоть факелы на территории управления и горели…  А что тут думать, Новороссийск же рядом, и Вечный огонь там горит.
Кто-то тут же вспомнил о нашем освободителе города Новороссийска, участнике десанта и на Малую землю, и в сам Новороссийск. Нашли Сергея Степановича, пригласили в райком на беседу. Колот пришёл и согласился принять участие в доставке огня из Новороссийска в Абинск. Он, как было выяснено, оказывается, после стихийных встреч и разговоров с абинчанами, несмотря на тяжёлое ранение, уже успел поработать и в Краснодаре, и на хуторе Коробкин, в такой организации, как Лекрастрест, и даже в далёкой Башкирии… Скорее всего, здоровье Колота «шалило», головная боль его продолжала мучить, о чём его родственники даже сегодня, и через столько лет, помнят…
Но он был десантником, и когда его позвали участвовать в таком важном патриотическом и нравственном деле, он, возможно, что даже и превозмогая боль, согласился и поехал. И они – два уважаемых абинчанина: один десантник, другой, Пётр Васильевич Бабич, сначала, ещё на Кубани, партизанский проводник, потом боевой офицер, привезли из Новороссийска не только факел, зажжённый на площади Героев, от Вечного огня, но и урну с прахом лежащих там. В том, что в основании стелы на площади воинов-освободителей Абинска есть частица праха майора Куникова, я уверен, это заслуга прежде всего Колота. Так его светлая память о своём комбате, о герое Новороссийска, стала нашей общей памятью…
Происходило всё это 23 марта 1968 года. К этому времени на только что недавно пустующей, зарастающей бурьяном и даже кустарником, через которые тянулись дороги – каждый ехал там, где ему было удобно, - площади кипели разные работы: планировался и разбивался парк, почти в основном – сосновый, укладывалась широкая лестница, ведущая прямо с шоссе к центру будущего комплекса, где на невысоком, всего в три ступеньки, и просторном постаменте поднималась изящная – штык! – стела высотой около 20 метров. На её гранях горделиво выкладывалась информация о воевавших здесь воинских частях и подразделениях, рядом – справа и слева – шли пока что неоконченные (и сегодня – тоже!) списки павших, а  перед стелой была выложена большая рельефная звезда с отверстием  в центре: здесь и должен был быть зажжён Вечный огонь.
Площадь, между прочим, была не рядовой, а исторической: в 1834 году здесь с августа по октябрь стоял табором огромный отряд русского генерала Вельяминова (одних повозок и карет более 300 штук!), всё то время, пока на противоположном, высоком берегу реки Абин (Абени, так её называл в своих письмах служивший в отряде генерала русский писатель, видный декабрист Александр  Бестужев) солдаты строили Абинское укрепление. Именно здесь пролегала дорога на Геленджик, которую строил тогда генерал Вельяминов, поэтому площадь смело можно назвать и так: Вельяминовская стоянка. Уже в советское время площадь была известна как место митинга всех абинчан по случаю выдвижения кандидатов в Верховный Совет СССР, скорее всего в 1948 году, а также как городской пляж – в 1959 году. Был тогда тут и песок (завезённый), и даже грибочки с лавочками под ними, и даже плотина, чтобы глубина радовала нас, купающихся. История…
В последнюю неделю перед открытием комплекса на площади был самый настоящий аврал; люди работали  даже в выходные. Стройку почти не покидали ни первый секретарь райкома КПСС Задорощенко, ни председатель райисполкома Коков, ни другие, более мелкие лица власти как района, так и города. Был назначен час митинга, было объявлено о том, что в это время будет зажжён Вечный огонь. Начало митинга было намечено на 15 часов…
Люди, желающие стать свидетелями этого мероприятия – да простит читатель мой сухой язык газетчика – начали собираться ещё до полудня. Приглашены все: участники войны, ветераны труда, школьники и молодёжь, представители общественности и всех трудовых коллективов города и даже домохозяйки, гости Абинска из района, края и страны, освободители самой Абинской, родственники погибших в этих местах…   
Такой сбор был объявлен и собран именно здесь, считай, в самом центре молодого города, впервые. Мест всем, естественно, не хватало. Люди шли: они заполнили широкие аллеи, считай, будущего парка, умостились под саженцами, расположились живописным ковром на самом шоссе и его склонах, на старой дороге, обжитыми оказались берега реки. Даже на висячем мостке «висели» гирляндами люди. Кто-то шутил: наверное, у них отличное зрение. А, может быть, просто другого места было уже и не найти…
И всюду: знакомства, обмен мнениями, новости, разговоры о жизни, о потерях – газета «Восход» писала об этом, - люди постарше очень часто твердят, как мантру: «Только бы не было новой войны»… «Только бы не было новой войны…» Всюду слышны голоса…
Куда ни пойди – теснота, ожидание; руководители района и города, скорее всего, даже и не ожидали такого… Разговоры, разговоры…
«Крепка наша память!..» – невольно думалось, глядя на всё это людское столпотворение…
Время к 15.00… Кто подал знак, кто всполошил людей, неизвестно. Но, наверное, тот, у кого хорошее зрение и понимание момента. Но, оказалось, вовремя! Был такой момент, когда все, кто бы где не находился, все, прервав разговоры и прочие занятия, почти все разом, повернули головы в сторону городской бани – она тогда гордо и одиноко стояла  у шоссе. Из-за неё на левобережье показался медленно едущий бронетранспортёр, в открытом кузове которого, в окружении моряков, стояли два абинчанина, как потом выяснилось, - Пётр Бабич, абинский партизан, и Сергей Колот, как говорил сам Колот, «один из многих» освободителей Новороссийска. Они в своих руках держали факел, зажжённый от Вечного огня на площади Героев в Новороссийске.
Когда бронетранспортёр остановился перед широкой и просторной лестницей к площади Освободителей, все, кто пришёл на это торжественно-траурное мероприятие, невольно сделали – где бы они ни были, даже и на висячем мостку, – шаг вперёд, как если бы спеша принять факел. Шагнули, не выдержав общего настроя, вперёд и ждавшие у цоколя всего комплекса Задорощенко и Коков…
А по широкой лестнице вниз к комплексу уже шли наши посланцы в Новороссийск, неся в руках факел и урну с землёй Малой земли. Их гордо сопровождали ассистенты, посланцы флота и города. Внутренне спеша, но соблюдая ритуал, размеренно и торжественно, делегация, как говорят, церемониальным шагом, спустившись к площади, так же торжественно прошла к постаменту стелы. И пока они шли, все, мимо кого бы они ни проходили, подались вперёд, даже шагнули, не удержавши своих чувств…
Короткий доклад руководителям района, и факел и урна переходят в руки Задорощенко и Кокова. Урну замуровывают в цоколь обелиска, от факела загорается пламя Вечного огня.
Как только загорелось пламя в центре звезды, всюду – на всей площади, на шоссе, на берегу реки и даже на висячем мостку, «вспыхнули» жаркие аплодисменты. Ахнул воинский салют…
Когда закончился митинг, были сказаны все нужные и подобающие месту и моменту слова, возложены цветы, венки и гирлянды, люди ещё долго не уходили с площади, ходили мимо списков, читали, молча стояли у звезды, смотря на неяркое пламя Вечного огня, а многие и плакали, не стыдясь слёз.
А разговоров – уже не на площади ( там тогда ещё умели молчать), а по улицам, во дворах, у подъездов, на редких скамейках или лавочках, на рынке да у магазинов и ларьков, в цехах, классах, бригадах, на стройках и даже в поле, - хватило на несколько дней. А у площади с той самой минуты, когда от наклонённого факела вдруг вспыхнул Вечный огонь, началась новая жизнь…
Так получилось, что в этот день Колот пришёл утром в родительский дом – захотелось побыть одному в родном углу: всё-таки здесь прошли его детские и юношеские годы, здесь когда-то его отец жил, работал и учил его жизни, отсюда он уходил – в школу, сначала учеником, а потом и учителем, отсюда он уходил на работу в райком комсомола, а потом – и на флот, так круто изменивший его жизнь: сначала – нелёгкая служба, затем – невиданная работа в ансамбле («Колот – певец!..» - и обязательный кивок головы с характерным: «Хе!»). А потом – «вот уж никогда не думал, не гадал…, - как он говорил, - слава десантника, грудь в орденах и тело  сплошь в дырках…»
Он снял пиджак, рубаху и башмаки, облегчённо вздохнул и хотел уже или полежать под виноградной беседкой на топчане, или пройтись - можно даже и босиком! – по дворовому «спорышу»… Но сделать это ему вовсе не удалось. Слух его вдруг уловил доносящуюся откуда-то издалека знакомую музыку. Этот торжественно - траурный марш он помнил наизусть, ветер рвал мелодию, доносил её клочками, но Колот был уверен, что это она, славная мелодия с новороссийской  площади Героев, с того самого места, где был похоронен его друг - комбат, майор Куников… Колот всё ещё старался «поймать» музыку, но она оборвалась. Он – дома из домашних никого не было, - постучал к соседке. Та вышла, приветливо поздоровалась со своим «соседом», справилась о здоровье.
- Я – хорошо! – быстро, даже быстрее, чем надо было, ответил Колот, ещё подумав: «Может ведь и сказать, что не хочу разговаривать!.. Надо извиниться…» - Я вот по какому случаю… Только что я слышал откуда-то издалека музыку. .. Её было еле слышно, - говорил он, -  и далеко, и, этот, ветер… Но я её не спутаю ни с чем другим… Она такая… Торжественно – траурная…
- А… - протянула соседка. – Это у нас недавно стало звучать, у Вечного огня. Это недалеко, сразу за дорогой… Помнишь, на площади… Она звучит каждый час… Можно мимо магазина пройти… А можно и по дамбе, под мост и налево…
Опять же, наскоро поблагодарив соседку, Колот стал собираться. Он надел рубашку, туфли, оглядел себя в зеркальную дверь  шифоньера и вышел из дома, подумав с укоризной: «Так и не извинился, «ракалия». Спустился до речки, по берегу которой, приехав из госпиталя, прогуливался однажды, поднялся на дамбу, и, не торопясь – время у него было, и даже довольно достаточно, -  пошёл к автомобильному мосту. Спустился по тропке вниз, прошёл немного и повернул по аллее налево – к обелиску и Вечному огню. Подошёл. Справа поднимались молоденькие сосны, чуть дальше – другие деревья. У огня на юг тянулись две длинные шеренги с именами погибших. Их было неправдоподобно много-много. «А ведь это же и не Новороссийск, тут-то и боёв таких не было…  А столько полегло…» - шевельнулось и как-то странно заскребло в груди. Постоял. Вспомнил, как он с делегацией абинчан привёз тогда из Новороссийска – именно от Вечного огня, где покоится Куников, - горящий факел, от которого потом секретарь райкома и председатель райисполкома зажгли Вечный огонь в Абинске. Припомнил, как он с другим абинчанином, Колот вспомнил: тот был партизаном, спускаясь по лестнице, чуть не споткнулся, как тот, партизан, поддержал его за локоть, как они поднесли тогда этот факел к широкому постаменту…
Колот взглянул на часы: время ещё было…
И в этот момент он вдруг заметил, что он у Вечного огня не один. Он даже удивился: как, откуда они узнали, что он, Колот, будет именно сейчас здесь?.. И он внутренне слегка так подтянулся. «Одна группа стоит, вот подошла ещё группа, ещё, ещё…» - подумал он и даже слегка удивился: почему никто не подошёл, не поздоровался, не спросил о чём-нибудь?.. Шевельнулась обида: Колота нынешняя молодёжь Абинска не знает!.. И память сразу же «подбросила» ему пример, всего один, когда его тогда, в первый приезд, уже вскоре после войны, да и в другие – тоже, да что там – другие; всегда, когда бы он ни шёл через мост в центр, в райком  или в райисполком, или просто в центр – всегда так было! – его уже на мосту останавливали и спрашивали о здоровье, о воспоминаниях о десанте и освобождении Новороссийска, о боях на захваченном плацдарме, задавали разные вопросы, всё просили рассказать, как всё это было… «Забыли…» - билась мысль в висках…
Он постоял ещё немного, потом спросил мужчину, который подошёл поближе. Он был не один: рядом стояли два хлопчика:
- А вы не ко мне?..
- Нет, - ответил мужчина. – Мы пришли музыку послушать. Тут недавно начала звучать такая волнующая музыка. Каждый час. Так я вот внуков своих привёл, послушать… Сам-то я сюда часто прихожу…
- Я – тоже, - как-то невпопад сказал Колот. И сразу же почувствовал двойственное, какое-то непонятное ощущение: с одной стороны, ему было  вроде бы и жаль, что пришли не к нему; потом оно как-то улеглось: он вдруг понял, что, «а и вправду же» - он ведь о здешних боях и потерях знает не больше, чем и другие абинчане; а с другой стороны – гордость от того, что мелодия с площади Героев, которую, как ему говорили, специально для Новороссийска написал композитор Дмитрий Шостакович, теперь звучит и здесь, где, как подумал Колот, живёт и он – защитник и освободитель Новороссийска – и она его чуть не распирала…
К часу звучания вокруг Вечного огня собралось довольно много народа, были все – самого  разного возраста. И все терпеливо ждали, как чего-то уж очень важного, главного…
Колот ещё раз взглянул на часы. Было ровно 10.00. Под ногами Колота – он даже вздрогнул от неожиданности: он привык, что в станице Абинской репродуктор всегда говорил на столбе, -  а тут что-то как-то, словно из-под земли, щёлкнуло, и почти сразу же загремела, зазвучала музыка Дмитрия Шостаковича. При первых же тактах Колот как-то подтянулся, даже плечи шире  расправил и сдвинул вместе пятки башмаков… Музыка гремела, ухала, плакала и пела, а Колот всё больше и больше вытягивался не то по команде «смирно», не то в струнку. Музыка смолкла так же неожиданно, как она и началась. Колот быстро окинул глазом всех собравшихся. Многие – он это заметил! – плакали, кто-то сморкался, но все, как и он сам, стояли, как на параде, как при исполнении гимна государства. И «оживали», отходили от этого не сразу. Колот заметил, что первое время никто не заговорил, только спустя минут пять – не раньше, никто не побежал по своим делам, даже не поправил кепку или там воротник или причёску. Он вдруг почувствовал главное: эти четыре или сколько их там было у композитора, этих минут – они были не только для него, Колота, - он это прекрасно понял, они для всех! – были как бы святыми…
Собравшиеся медленно расходились – громко так никто и не заговорил, и не побежал, спеша по делам, - почти все уходили молча и сосредоточенно, думая…
Колот поднялся, тоже не спеша, на мост и пошёл – он вдруг ощутил эту надобность, даже необходимость, - в сторону центра. Там всё ещё стояли некоторые дома, как говорили, они ещё дореволюционной постройки, они смотрели в окна новым, удивляясь им, высоким, двухэтажным. Колот зашёл в райком, он был выше, на втором этаже, спустился в райисполком:  хозяев главных кабинетов не было – оба были в полях: на улице страдная пора. Он тогда толкнулся в отдел культуры. Там была в этот час только заведующая  Альбина Егоровна Околелова. Хозяйка приветливо поздоровалась, выразила удовольствиие от встречи с ним. Колот, не скрывая своих чувств, поделился с нею.
-Знаете, я только что от Вечного огня! – радуясь этому, сказал он. – Я слушал музыку… Ах!.. Впервые!..
- Слушаю ваши замечания, дорогой вы наш! – улыбнулась Альбина Егоровна и придвинула к себе бумагу и перо, приготовилась записать, как она сказала, замечания.
- А у меня не замечание, – сказал просто Колот. – У меня, если хотите, радость и гордость. Большая!.. И за музыку – ну, это Шостаковичу, и за звучание – это уже вам, здешние, моё спасибо… Я даже подумал: вот оно, наверное, главное – ты и музыка… Которая и гордится, и оплакивает всех погибших… Я не знаю  погибших здесь, у вас… Но я словно повидался с Цезарем Куниковым… Знаете, я растрогался!.. От души говорю – это очень здорово… Я теперь здесь - ваш частый гость… - Колот, судя по всему, знал Околелову хорошо, возможно, по общей работе над обелиском и над всем комплексом, кроме того, как человек, как говорят, завязанный крепко на патриотической тематике – а рассказать ему, как вы понимаете, было о чём, - скорее всего, был знаком с ней и вообще. – Признаться, я в Новороссийске такого вот и не испытывал… Может, потому, что там, в городе, у этого места постоянно толпятся люди… В том числе, и просто любопытствующие!.. А тут, в Абинске, я был, как бы вам это объяснить, как раньше человек был в церкви – вы-то молодая, вам это не понять! – когда вы, бог и пение… Вы ведь замечали – хотя куда вам! -  что в церкви люди молчат… Стоят, держат свечу, слушают и молчат… Так вот я думаю: вот эти списки павших, огонь – там, в церкви, свечки, тут – Вечный огонь, и музыка – это наш и храм, и наши апостолы и ангелы…Я так думаю… Вот этот миг и есть наше единение с павшими, а когда толпа, кто-то называет цифры, как в том докладе о своих   колхозных делах, - это не то… Ум, может быть, и получает информацию, а сердце, душа – нет… И вы не вздумайте  её потерять!.. Люди не простят!.. Эта музыка – она мёртвого даже поднимет!.. Вы видели, как слушающие становятся строги лицом, как они замирают, подтягиваются!.. Это же как тот гимн!.. Она  должна быть у нас всегда, вечно… Люди спасибо скажут…
Колот, увлёкшись своим рассказом – потом он как-то говорил, что его вдруг неожиданно на философию потянуло, чего он от себя никак не ожидал, - вдруг заметил в глазах молодого руководителя культурой потерю интереса, сразу же «свернул» своё выступление и стал прощаться.
- Извините, Альбина Егоровна, я отвлёк вас, - сказал он, сразу вдруг засмущавшись, встал, и ещё раз попрощавшись, вышел, сказав уже в дверях. – Ещё раз передайте всем здесь: я уж … Прямо очень растроган… Прямо до слёз…  Но, - добавил он, улыбнувшись, - десантники не плачут… Они такие.  Стараются… Хоть это и не всегда получается… Может, и зря…
Альбина Егоровна поглядела вслед Колоту в окно, пожала плечами и села. Признаться, как говорил когда-то сам Колот, она не совсем поняла этого неожиданного гостя, не уловила путь его рассуждения. Надо полагать, в те годы мы думали, если не все, то, пожалуй, очень многие, иначе… Время было такое…
Стоял обычный кубанский сентябрьский день. Светило нежаркое уже солнце, спешили люди по своим делам, когда в Абинск, в райком партии, позвонили из Новороссийска. Говорили потом, что это был 1984 год. Наверное, так оно и есть. Ведь в тот год город отмечал свой особый юбилей – десятилетие с того дня, когда Новороссийск шумно, с большим подъездом освободителей, включая и самого Леонида Брежнева, отмечал своё 30-летие полного освобождения от немецко-фашистских захватчиков. Когда не только не забыли, а, возможно, даже впервые вспомнили, спасибо им за это, по-настоящему, о том, что Новороссийск был освобождён, не скажем, что лишь только благодаря десанту сразу в три места порта, но признаемся честно, что это была самая рисковая, самая  отчаянная и самая опасная  часть операции по освобождению города.
 Звонок был необычным: новороссийцы, сказав, что у них большой праздник – они сегодня отмечают годовщину освобождения города, а Абинск свою дату освобождения отметил, как известно, полгода назад, - и группа их гостей хочет побывать в Абинске: они в 1942 году под Абинском, южнее, сражались, хотят вспомнить своих однополчан, погибших в тех боях…
Звонок был принят, намечены ответственные за приём гостей. Как тогда говорили: надо их встретить, принять, накормить, всё показать…
Приехали два автобуса. Когда они остановились у райкома партии, из них вышли пожилые, увенчанные орденами, медалями и значками люди, среди них было много женщин. Встретившим их хозяевам они представились коротко:
- Мы – куниковцы!..
Неизвестно, были ли какие просьбы и пожелания у гостей, известно, что им предложили и с чем они согласились. А предложили куниковцам, во-первых, встречу с учениками -  школа № 1 располагалась всего в квартале от райкома, а потом, потом – «встреча» с павшыми ещё в 1942 году морпехами, в бывших военных лагерях.
- «Повестка» принимается? – вежливо спросили хозяева.
- Принимается!.. – ответили уставшие за дорогу гости.
В школе, хоть учебный год уже был в «разгаре», гостей все встретили приветливо. Дети сразу же стали «липнуть» к гостям, хоть некоторые сначала и «дичились» увешанных наградами людей, многих – время было такое! – интересовало, «что» у них на груди и за «что», где «получено» и когда?.. Гостей быстро «разобрали» по классам – их «хватило»  на все классы    и на все смены – школа тогда «занималась» в две смены. И в каждом классе шёл свой урок, как тогда говорили, «мужества» - рассказывать гостям было о чём… В этот день школа, как живой организм, получила очень ёмкий и темпераментный, полный героизма, урок; все ветераны рассказали, как они сначала, стоя «ни шагу назад», защищали город, но всё же вынуждены были его оставить, о том, как потом воевали на Малой земле, высадившись туда десантами, и о том, как освобождали, снова высадившись десантом, уже в самый центр порта.  У каждого рассказывающего была своя, героическая, история…
Потом школьники пели песни, читали стихи, танцевали и рассказывали уже свои истории. И все пели хором: дети, учителя и ветераны. Затем все сфотографировались на память… Хотите сами увидеть – зайдите в школьный музей, вам покажут этот альбом.
А потом был выезд на территорию «военных лагерей», уже очень давно бывших, к памятнику морякам 83-й бригады морской пехоты, там были цветы, выступления, воспоминания и слёзы. Но, к нашему сожалению, никто тогда не узнал, как и мы сейчас, ни одной фамилии – они были неизвестны. Так что каждый в тот день вспоминал своих друзей, товарищей, однополчан,  сослуживцев, когда их недосчитались ещё тогда, на войне…
А до этого, по пути в «лагеря», куниковцев завезли на площадь 30-летия Победы, как к тому времени стала называться площадь Освободителей. Приехали аккурат к началу нового часа – специально ведь хозяева старались подгадать так – им же хотелось гостей чем-нибудь удивить, -  чтобы и не опоздать, и не приехать раньше. Только все подошли к Вечному огню, только встали,  опустив головы…  И тут вдруг откуда-то, как бы из-под земли, зазвучала музыка Шостаковича.  Главное, знакомая, родная… Надо было видеть лица куниковцев!.. Они все словно ожили, вытянулись все, каждый в струнку, заслышав знакомые аккорды, придвинулись ближе друг к другу, словно снова встали в строй, все сразу подняли головы и замерли, слушая их, десантников, то ли реквием, то ли даже их боевой марш.
Альбина Егоровна Околелова, если бы она в этот момент была с ними – а могла ведь быть – всё-таки заведующая районным отделом культуры! – невольно бы вспомнила слова, что когда-то сказал  ей Сергей Степанович Колот, славный наш земляк: «Она мёртвого ведь поднимет…»
А когда незнакомые ей люди – она о них только и знала, что все они приехали к нам из Новороссийска, - стали подходить к ней и говорить спасибо и кланяться ей низко, в пояс – именно за музыку, она вспомнила и другие слова нашего земляка – и улыбнулась…
Но… К сожалению, магнитофонная лента не вечна. А человеческая память бывает глухой, а иногда и совсем пропадает.
После долгого времени звучания, когда все уже и привыкли к этому, как к чему-то совсем постоянному, как, к примеру, восходу солнца или смене дня и ночи, поток желающих послушать музыку у Вечного огня сначала слегка поубавился, а потом как бы и совсем иссяк. Но ежедневно, или нам это просто так казалось, может быть, так хотелось, но кто-то – кто или впервые приехал, или вернулся после долгой отлучки, или захотел показать эту вот диковинку внуку или свату, или, наконец, сам захотел побыть один, а где же ещё, если не там, у огня, - но кто-нибудь да приходил. А было так: одни, взглянув на часы и видя, что стрелка уже подходит к новому часу, старались улучить минутку и прийти послушать, другие – зная, что она звучит в любой час, торопливо стали проходить мимо – такой была общая картина… Сжились… И однажды музыка не зазвучала.
Сначала все этого даже и не заметили…  Пошли «бытовые» зарисовки, вроде того, что то ли порвалась лента, то ли кончилось терпение…  А чьё?..  Вечный огонь онемел…
Пронеслись годы. Многое изменилось – иногда в лучшую, иногда – и в худшую сторону. Но вот Вечный огонь в Абинске так и не зазвучал, как это было раньше – ежечасно, в дневное время!..
Однажды по Абинску пополз слух, что кому-то в пустынный здесь час – а площадь всегда пуста, только изредка пройдёт прохожий мимо комплекса, - послышался глухо, как из-под земли, голос странный, будто бы сказавший:    «Верните музыку…» Три раза, главное. Когда же он, услышавший это, об этом сказал кому-то – вот кому, неизвестно?  - ему, смеясь прямо в глаза, сказали: «Пить надо меньше…  А если пьёшь – то закусывай…» На том слух и заглох, не получив даже обсуждения.  А какое обсуждение, кого с кем?.. И опять же – о чём?..
А вдруг это был голос нашего земляка, Колота?.. Помните, ещё в войну, то ли в Геленджике, то ли в Новороссийске бойцы говорили: «Колот бьет, как молот!..» А он ведь говорил когда-то Альбине Егоровне Околеловой: «Не вздумайте потерять (говоря о музыке у Вечного огня)!.. Люди не простят этого!.». Так, может быть, и не стоит смеяться над услышанным…
Я почему-то думаю, что если бы сейчас работала или просто жила – работать ведь вечно никто не может, - в районе и была бы здорова Альбина Егоровна  Околелова, наш, абинский, Вечный огонь не был бы таким, какой он сегодня – немой. Он, как говорят, «вскрикивает», но только во время мероприятий. А Колот, как известно, жаждал рядом с ним одиночества и музыки..
Расставание в тот сентябрь 1984 года в Абинске с куниковцами было теплым и по - своему трогательным. Куниковцы уехали, скорее всего, увозя с собой приятные, а порой просто и неожиданные воспоминания, хозяева, счастливые тем, как всё прошло, остались. Все были рады и поездке, и тому, что они увидели, и услышали, и узнали, естественно, довольные  тем, что выполнили долг и задание. О том дне и сейчас, надеюсь, напоминают нам только фотографии в школьном альбоме, что, надо думать, до сих пор ещё хранится в школьном музее… Тоже, между прочим, безымянные.
С той поры прошли такие годы, такие события. А вот вопросы так и остались…
Так к кому же, всё-таки приезжали куниковцы?.. Почтить память павших ещё в 1942 году, ещё до Малой земли, до освобождения города Новороссийска, или повидать кого живого, кто прошёл сквозь всё это?.. В праздничный день, через 40 лет, когда их, десантников, наконец-то громко вспомнили и всенародно назвали героями?.. Как вы думаете?..
Я лично думаю, что приехавшие в Абинск куниковцы – а, скорее всего, это были уже люди, приехавшие из разных уголков Советского Союза, среди них не было коренных жителей Новороссийска – новороссийцы вели бы себя не так и знали бы об Абинске куда больше, - хотели с кем-то встретиться, повидаться, обняться, вспомнить всё пережитое… А таким в Абинске был только один человек – Сергей Степанович Колот!.. Другого такого не было – уж мы бы в редакции знали. К тому же в Абинске в те годы жила и успешно  работала, если работой можно назвать переписку с воевавшими здесь в годы войны солдатами и офицерами и их родственниками и приглашение их к нам,  посетить места боевой молодости, что она и делала, - наша добрая знакомая, Таисия Фёдоровна Пивцаева -  она нашла и «связала» город и многих бойцов, которые были, как говорят, даже в тридесятом царстве-королевстве. Но даже и она не знала такого другого, как был старшина 1 статьи, как всегда он сам называл себя, Колот Сергей Степанович. Так что ехали  из Новороссийска куниковцы в Абинск, я уверен в этом, повидаться с нашим земляком, нашим Сергеем Степановичем Колотом…
Спросите, почему так думаю?.. Объясню. Кто такой был Колот в городе Новороссийске? Десантник, всего-то  «один из многих» - помните его слова? – освободителей города… Это в войну. А после, как я потом прочёл, частый гость новороссийского музея, можно даже считать, чуть ли даже не штатный экскурсовод… Помните, я уже говорил об этом, даже я, приехавший совсем из другого города, вдруг случайно увидел Колота, рассказывающего о своём десанте. Значит, те, что приехали к нам, в Абинск, знали, где он живёт. И кто-то их них хорошо его знал! Это во-первых. Во-вторых,  кто был в 1942-м году Куников?.. Майор из Приазовья, умело сражавшийся и даже однажды лично создавший из разрозненных моряков батальон… И что, он был тогда один такой? Да, у него была своя, куниковская , хватка, свой почерк. Но кто он был глухой осенью 42-го, когда командовал участком южнее Геленджика? Обычным майором, почти что ежедневно просившим штаб отправить его на фронт. Он стал знаменит на весь Черноморский флот, когда, после неудачной высадки десанта на Мысхако, вдруг, командуя «вспомогательным» или даже запасным отрядом, он умело, дерзко, нагло, презрев неудачу и гибель людей, высадился у мыса Любви, рядом не только со Станичкой, пригородом самого Новороссийска, но, считай, чуть ли не в самом Новороссийске, вцепился в берег, закрепился на нём, принял подкрепление, расширил плацдарм, по сути, спас операцию и создал легендарную Малую землю!.. Вот чьё имя носили приехавшие в Абинск ветераны!..
Как мне потом говорили встречавшие куниковцев, это имя они все произносили с гордостью, радостно, с каким-то непонятным азартом, хоть некоторые и признавались, что не прошли с ним весь путь, а только какую-то его часть. Они даже  через 40 лет, а если они приезжали, как сказано в альбоме, в 1984 году, то, значит, и через 41 год, прожив полжизни после войны и чего только не испытав в своей часто неспокойной судьбе – а бывало, кто тогда жил – тот помнит, не только хорошее, спокойное и радостное, но и по-черноморски, так штормовое, иногда – настоящий бора, не иначе, - продолжали чувствовать себя настоящими наследниками, учениками  и даже как бы продолжателями дела своего славного учителя и командира, майора Цезаря Львовича Куникова, несгибаемого героя второй мировой войны.
Именно таким  мы, абинчане, и прежде всего, пацаны, помнили и своего земляка, Сергея Степановича Колота. Правда, один раз, помню, он, рассказав  о чём его просили взрослые – мы, как всегда, только слушали, - Колот вдруг как-то отошёл от «геройства» и сказал, как нам показалось, посерьёзнев:
- Знаете, друзья, когда меня выписывали из госпиталя последний раз, ещё в войну, я, было такое, занервничал: куда же я без флота, без батальона.  Мне тогда врач сердито так сказал: хватит орошать палубу!.. Ты жив – это главное… Мы вчера безногого выписали – у человека ног нет! – и он чуть не пляшет, радуется: он жив… Вот я и радуюсь, что я жив, хотя война аж вон когда была… А рассказываю вам, во-первых, от радости, что я жив, а, во-вторых, чтобы вы знали, какая она, война, была, да через что мы прошли… Главное, чтобы вы новой не допустили…
После этой встречи земляки долго почему-то не расходились… И мне кажется, именно тогда я впервые сразу от многих абинчан услышал эту вот фразу: «лишь бы не было войны», которая потом станет как бы манифестом прежде всего женщин, особенно пожилых. 
К тому же он был единственный в Абинской человек, служивший не только в батальоне Куникова, но и в батальоне уже имени Куникова, как официально тогда назывался 393-й отдельный батальон морской пехоты Черноморскрго флота.  Если точнее, то Новороссийской военно- морской базы. Утверждать именно так мне позволяет моя память – я сам видел его, нашего Колота, когда он у самого синего моря рассказывал гостям города Новороссийска, как когда – то нам, абинчанам всех возрастов, – так же просто, доходчиво, эмоционально, помогая себе голосом, тембром его, даже своей интонацией, жестами, - эпизоды своей борьбы с врагом и на улицах Новороссийска, и на высотах и улочках Малой земли, и, конечно же, о том, как их батальон был высажен на плацдарме, считай, в самом центре порта, в глубоком тылу врага. Сказанные слова Колот дополнял жестами, взмахами руки, показом  места, где они высадились, где ворвались в здание, как расширяли плацдарм, как  вызывали огонь на себя, когда на них двинулись танки, да где отбили груз, что был выброшен лётчиками для них, на который тут же «положили глаз» даже и оккупанты… Я тогда не всё слышал, многое вспоминал по жестам и ещё в детстве услышанным рассказам, но я четко запомнил и помню даже и по сию пору несколько раз произнесённую фамилию Куникова. Она звучала в устах Колота точно так же, как и в устах куниковцев: уверенно, достойно и с азартом. Утверждать так мне позволяет знание: я читал, правда, много лет спустя, о том, что Колот был частым гостем Новороссийского музея, где также рассказывал о десанте, и никогда не скрывал, где он живёт и чем занимается. Да я, впрочем, другого, как смею думать, что и другие такого же мнения, и не ожидал…
А раз так, то или в музее,  или в совете ветеранов города приехавшие на день освобождения Новороссийска куниковцы узнали, где жил Колот, и специально к нему приехали в Абинск. Потому, начиная эту главку, я вот так специально и спросил, о чём просили приехавшие. Смею так думать, что, услышав как бы упреждающую повестку дня встречи, высказанную гостям молодыми людьми «из райкома партии», уставшие за два часа езды на автобусах по нашей дороге от Новороссийска до Абинска ветераны – они были десантниками, презирали смерть и всякие опасности, но 40 лет назад и даже, возможно, больше, - сейчас решили «не ломать» уже им предложенную повестку… Потом, уже в школе, скорее всего, кто и спросил  учителей, знают ли они Колота – они, конечно же, знали, нашлись даже и такие, кто знал его сестру Ольгу, работавшую после войны. Скорее всего, что именно в стенах школы куниковцы узнали и то, что Сергея Колота, их, как говорят, товарища, соратника, уже нет в живых…
Он умер в 1978 году…    
Я представляю себе – представьте и вы, пожалуйста, - как огорчились, узнав эту печальную новость, абинские гости. Во-первых, она была уже не первой – в Новороссийске их уже  не раз «радовали» сообщением о том, что и тот, и этот, увы, скончался, - кто здесь, на приморском берегу, а кто, как это говорят, и на бескрайних просторах Родины… Увы, время было совсем уж безжалостным к фронтовикам, а тем более, к не единожды раненым. Во-вторых, весть, настигшая куниковцев в Абинске, была особенно тяжела по той простой причине, что кто-то в Новороссийске ошибочно им сказал, что Колот жив. И  куниковцы ехали в Абинск, уже заранее представляя, о чём у них с Колотом будет беседа, и предвкушая, насколько она, эта беседа, будет весёлой и занимательной, а главное, с каким интереснейшим человеком все они сейчас вот познакомятся!.. И, естественно, были разговоры, споры и воспоминания о Колоте…
Увы, знакомства не состоялось… Ни беседы, ни встречи… Только глухая боль и обида…
Может быть, куниковцы с такой радостью и разошлись по классам, чтобы заглушить горе от полученной вести, так темпераментно и горячо рассказывали о десантах, кто теперь нам скажет, о себе ли они говорили или о службе Колота – ведь он был во всех трёх десантах: на мыс Любви, в центр Новороссийска и под город Керчь. И всюду он был, как у нас принято говорить, «в первых рядах» и, так уж вышло, что был много раз ранен. Так, может быть, куниковцы в тот день в Абинске, ученикам первой школы, рассказали, как спели, «подорожную», как говорил он сам, правда, по другому поводу, нашему земляку, Сергею Степановичу Колоту, как умели – кто по личным впечатлениям, а кто и в пересказе выступлений людей, его знавших… Жаль, что никто не записал ни слов, сказанных в тот день, ни имён сказавших. Фотографии, увы, молчат уже который год… 
Потом, уже в бывших лагерях, у памятника морякам 83-й бригады морской пехоты, все гости Абинска выпили в торжественном молчании «фронтовые сто грамм» - и за упокой погибших ещё в 42-м году, и за упокой души умершего недавно Колота… Ах, какая бы это была бы встреча, какие бы воспоминания можно было бы услышать от собравшихся через 41 год после освобождения Новороссийска его освободителей… о десантах…
Жаль, что куниковцы с ним не встретились. Очень жаль, потому, что, зная – хотя и очень поверхностно, в общих чертах, - о чём рассказывали абинские гости школьникам, и помня, какие, захватывающие наш дух, эпизоды своей службы поведал нам, абинчанам, наш же земляк в первые послевоенные годы, я хорошо представляю, каким бы интереснейшим был бы тот час или тот весь вечер, когда бы куниковцы – и гости, и хозяин. – собрались вместе. Если бы даже из всех гостей хорошо знали бы хозяина 5-6 человек, а больше и не надо, это было бы время, когда-то и дело слышалось бы: «а это помнишь?», «а это ты не забыл?», «а это как тебе вспоминается?», «а это ты, случайно, не забыл?», «А про это ты что-нибудь помнишь?»  И я уверен, что, случись нам быть на той встрече, мы бы узнали весь путь черноморской морской пехоты, неважно, прошла ли она только лишь Одессу, Севастополь, Азовское море или только Новороссийск, кто ею когда командовал  - Красников, Гордеев или Пахомов, родилась она всё равно и сжилась накрепко и погибала в боях с именем одного командира – майора Цезаря Львовича Куникова.
Увы, Сергей Колот не дожил до 40-летнего юбилея освобождения Новороссийска всего 5 лет. Он умер довольно рано – в 65 лет, говорим мы, забывая или делая вид, что забываем, какую жизнь он прожил, какие раны перенёс……
Может быть, на этот раз Колот, будь он жив, вспомнил бы и о десанте в Керчь?.. Нет, скорее всего, нет: Колот о нём никогда ничего не говорил. Потеря памяти?.. Да нет, она если и была, то только при транспортировке его в госпиталь, после ранения. А так ведь он знал о нём всё. И то, как он, не закончив лечения, удрал прямо в отдельный батальон, и то, какая просто немыслимая погода была в ту осень на Тамани и под Керчью, как  шторм «сдувал» любой  бросок десантников, и сутками не давал головы поднять, не то что катера отправить то ли в район Ельтигена или Опасной, как злой штормовой ветер «тримунтан» разбойничал в проливе, воя по ночам, и о том, как складывались дела с массированными десантами: совсем не так, как задумывалось в Геленджике – особенно после в общем-то отлично и удачно проведённого десанта в Новороссийск. То ли время было выбрано неверно, то ли  звёзды на небе сошлись не так… И как ни упругая грязь Тамани, ни происки погоды, ни ожесточённость врага не могли удержать советских катерников и десантников. И как в ночь однажды и их отряд, группа Колота, была погружена на мотобот и ушла к берегам Ельтигена. Знал, не мог не знать… Но молчал. Так что это?..  Потеря памяти?.. Нет, с памятью у Колота всегда было хорошо, даже очень!.. Люди говорят, вернее, говорили, что у каждого человека есть лимит памяти, есть предел, который он (каждый – свой) не может переступить, то ли из-за перебора этого самого лимита, то ли из-за того, что то или иное событие или происшествие по его накалу уже запредельно для уровня его чувствования. Иногда организм сам напрочь вычёркивает из памяти это событие, иногда, уже в преклонном возрасте, когда о человеке все говорят: да знаем мы его, он известный сказочник, и просто не верят ему или слушают, посмеиваясь, а человек, как ни странно, говорит правду. Но чаще всего, такой момент не наступает…
Я не знаю, как бы закончилась встреча куниковцев с Сергеем Колотом в Абинске – её ведь не было… Я хочу закончить свою повесть о десантниках Новороссийска выходом на причал у Старопассажирской пристани батальона  капитана Ботылева 9 сентября 1943 года.
Мне так видится эта картина: из моря, возможно, даже почти по пояс в воде выходит командир штурмовой группы Сергей Колот; в одной его руке автомат, другой он бросает гранату в пулемётное гнездо врага. За ним его группа, среди десантников видны даже несколько лиц моряков из тех, что торговали в Абинской, - безногих… А чуть позади, как бы на мостике катера, в окружении десантников и штаба – капитан-лейтенант Василий Ботылев… Море штормит, иногда окатывая волной наступающих…
Я знаю: в Новороссийске пока что отдается дань монументальной скульптуре, каждая из них, где бы она ни была, выражает мощь, ещё раз – мощь и несокрушимость.. . И силу…
Я думаю, что уже пора здесь, на фоне этих комплексов, показать нам и просто человека, бесстрашно шагнувшего сентябрьской ночью 1943 года с борта катера, а иногда – и мотобота, кто сразу на берег, а кто – и в воду, громя врага и приближая освобождение Новороссийска…
Думаю, если не сегодня, то вскоре такая скульптурная группа здесь будет!..
2018-2019 г.г.