ВечерЕбня

     Сие слововедение представлено к прочтению и пониманию с иными острыми словами и не всегда пристойным образом - для пущей силы слова. Как блюду всеизвестному под приготовку вкуса нового добавить остроты приправ, так мысли остроту и глубину известных тем усилить перцем резких слов. И, дабы умным быть не для показу, кто-то перечтёт слововедение, не упираясь в вид подачи, а вникая в суть… Иной же, о пристойности пекущий бытиё, отвергнет это слово в гневе; ему - его же гнев… А нам - раздолье мыслить!
     Я есть Я, и это лучше, чем быть не Я!               
                (Сок-рад)




ВечерЕбня.

    В зале темно.
    Слабый свет холодной синевой покрывает небольшой объём. Похоже на комнату. Только в одном углу с сильным треском горит толстая свеча. Пламя её нервно колышется и отыгрывает то зелёным, то красным огоньком.
    В противоположном углу тёмным силуэтом сидит фигура, глубоко погрузившись в огромное дубовое кресло, в резьбе которого угадывается надоевшая всем готика. Фигура сидит, распрямив свои голые небритые ноги и запустив грязные сапоги глубоко под стол. Это – персонаж.
    Длинный и узкий стол накрыт плотной чёрной тканью, в центре которой вышит белый червяк – циклофиллидЭа (cyclofillydea).
    Стол разрезает объём комнаты пополам.
    С первых минут тишины всё напоминает мрачную сцену похорон. С одной стороны комнаты нервно горит свеча, по центру комнаты стоит чёрный стол, отливающий отсутствием гроба, а с другой стороны сидит фигура, всем видом напоминающая скорбящего. Однако, это чаепитие.




Сцена первая.

    – Какой грязный воск! Не горит свеча, а лишь воняет. Коптит, как в преисподне… Свиное сало накручивают на них что ли? – пробубнил устало персонаж.
    – И с рынка, и с монастыря такое дерьмо продают в одну и ту же цену, – продолжил он, слегка приподнимая правую руку.


    В руке видна кружка чёрного матового фарфора. Должно быть, в ней чай.


    – Нет, истинно не тот воск стали делать, истинно не тот! Вначале посожгут рецепты все, потом забьют всё старым жирным салом и давай «базарить», что, и где, и сколько должно стоить, – возмутился персонаж и отпил несколько глотков из кружки.
    – Чего-то не идёт никто. Чай давно остыл, и воск воняет, – мрачно продолжил он. Затем, неспешно вытянув из-под стола свои усушенные ноги, медленно поднялся и неторопливо подошёл к середине длинного стола.
    Его сгорбленная фигура и дрожащие руки красноречиво говорили о том, что он устал.

    Персонаж медленно склоняется над столом, протяжно вдыхая и выдыхая воздух и минуты две стоит, слегка подрагивая руками.

     Вдруг, неожиданно для тишины он гневно закричал:
    – Где эти чёрные блюдца? Не видно их нифигА на этой чёрной скатерти! – и со злобой швырнул кружку в сторону чадящей свечи…




Сцена вторая.

    Персонаж сидит в кресле, положив руки и голову на стол. При этом его голова повёрнута вглубь комнаты и виден затылок с длинными и грязными седыми волосами.


    Возлежав немного, он откинулся, глубоко погрузившись в кресло, и красноречиво, с чувством собственного величия, сделал глубокий выдох. После он неспешно и утомительно встал, всем богатством своей вечной унылости опершись на край стола:
    – Нафига я это создавал? – в пространство проговорил персонаж, прокашлялся и невзрачно сплюнув в сторону. – А ведь для прихоти всё меньше, чем для пользы… – и он нервно пошарил по столу в поисках чего-то.
    – Да где же эти дурацкие чёрные кружки?! Где эта поганая чёрная посуда! Где эти убогие гости! – закричал он, разгневавшись в конец, и с силой ударил по столу.
    Послышался звон стекла, и одно блюдце упало, разбившись об пол.
    – А, вот ты где, душа убитого героя… – иронично протянул персонаж, но придя в некоторое замешательство, вдруг быстро и неразборчиво что-то зашептал, похожее на молитву или скороговорку.




Сцена третья.

    Бесшумно появляется гость. Единственный.
    Он одет в большой чёрный балахон. Медленно степенно он подходит к креслу со спины и по-кошачьи мягко облокачивается на готическую резьбу.


   Персонаж, словно опасаясь чего, медленно оторвался от спинки кресла и неспешно склонился над столом, спокойно положив руки на чёрную скатерть. Не оборачиваясь, он сказал:
    – А, это ты, ГибОшь? Я тебя спиной чую. От тебя всегда воняет костром и перегаром. Сколько себя помню, ты всё время в своих жарёвнях то грибы сушишь, то костяшки вялишь. – И, учтиво указывая на стол, персонаж продолжил, – Садись, испей чайку. Если чашки с блюдцами соизволишь сам найти.


    Гибошь обходит стол и на противоположном углу садится, громко шаркнув стулом. На этот звук выбегает маленький пацан лет семи-восьми, совершенно голый и лысый.


    Он сразу подбегает к гостю, на что персонаж из кресла небрежно замечает:
    – Сынок, поздоровайся со своим дядей.
Но малыш не обращает внимания на отца, а только начинает выпрашивать своё:
    – Дя, а дя. Ты принёс сегодня спички? Дя, ну ты принёс спички…
    – Нет, – отрезал Гибошь и отмахнул рукой. – Мал ещё огниво выпрашивать!


    Малыш тут же заходится в плач и начинает кричать, захлёбываясь в истерике. Через секунду он срывается в хриплый кашель и, обливаясь большими горькими слезами, уходит.
    Сквозь крик слышно причитание: то ли «мама», то ли «хАма». Но при этом малыша никто не успокаивает.


    Отец в кресле даже не пошевелился. Лишь отделался глубоким усталым вздохом. Гибошь же, напротив, закрыл уши руками, и вопросительно посмотрел вслед уходящему малышу.

    Прошло минуты две.
    Бесшумно вышел Иуда, затушил единственную свечу, и, продержав всех в темноте, через некоторое время зажёг новую.
    Зал опять наполнился слабым мерцающим светом. Гибошь щёлкнул пальцами, подзывая Иуду, и спросил:
    – А не нальёшь ли ты, голубчик, мне горячего чайку? И ещё: найди мне, пожалуйста, хотя бы одну кружечку на этом идиотском чёрном столе…
    – Оставь его, – вскинул рукой персонаж. – Он глух, как палец, да и по судьбе послать может.
    И глубоко вздохнув и нагнувшись в сторону Гибоша, украдкой, как бы чего опасаясь, проговорил:
    – Эти земные уроды до сих пор считают его предателем… – при этом персонаж пальцем указал вниз. Долей секунды, и он тут же сорвался:
    – Йорд!!! Столько лет труда, а всё тебЕ в удовольствие! – крикнул он, тут же резко встав и  указующе ткнув в сторону Гибоша!
    – Это ты всё после пьянки говорил: давай, мол, создадим чего-нибудь разумное, заставим говорить… А «можать и выйдет чаго»?! – скартавил он, и подняв лицо к небу, закричал:
    – Пердолётор сплошной получился, и ничего больше!!!
   
    Гибошь, немного растерявшись, тихо, как бы над скатертью, пролепетал:
    – Да я только думал нам повеселиться…
    – Вот тебе и веселье! Вот тебе и смех! – затянул персонаж, едва не выходя из себя. – Ржач сплошной получился, аж слёзы девать некуда! Единственный племянник твой, голожопый пацан, психом стал на кресте! Теперь ночами писает… и под себя и под меня… Неделями плачет и только спички просит у родного дяди… – и персонаж молниеносно подскочил к Гибошу, и взяв его за грудки, приподнял со стула и пристально посмотрел в глаза:
    – А как ты думаешь, долбаный кочегар, для чего голожопому пацану нужны спички?!
    Гибошь, пытаясь отвести взгляд, неловко что-то подвыл.
    – Правильно! – сказал персонаж, – разнести всё, что я создал, нахрен… Вместе с человечками! – и он тут же отпустил гостя…
    Гибошь с грохотом упал на стул, неловко опустив руку, и локтем сбил чёрное блюдце. Оно упало на пол и разбилось, своим звоном поддержав нависшее напряжение, пока тишина окончательно не поглотила всё пространство комнаты.


    Персонаж обошёл стол, водрузился в кресло, устало свесив руки и наклонив голову на бок. Через секунду, тяжело выдохнув, он продолжил:
    – Иуда мне служил всегда исправно. Но теперь он глух. Его пугают словом «человек». И это тЫ мне подсказал его послать с племянником… Так вот, – и персонаж перешёл на зловещий резкий шёпот. – Им бы почву жрать, да резать письки на кресты, а они размножаются, как блохи на твоей прожжённой рясе… Они до сих пор думают, что Иуда во всём виноват!!! – и персонаж со всей силой ударил кулаком по столу, скинув на пол несколько чёрных кружек с блюдцами…
    – Они мне храмы строят, чаще туалетов, как отхожие места… А сами думают, как @лядь отсвежевать! – и персонаж, ловко соскользнув со стула, словно кошка, подвернул к Гибошу, мгновенно оказавшись с ним лицом к лицу:
    – И ты мне после этого говоришь, что только повеселиться думал?!...
    Гибошь вздрогнул и тихо неуверенно пробубнил:
    – Так это… пить надо было меньше…
    При этом он изогнулся, чтобы как можно дальше отодвинуться от прожигающего взгляда персонажа. Несколько секунд они так и просидели в полной тишине, сверля друг друга глаза в глаза. Потом персонаж вдруг обмяк, осунулся и отступил…
    Неловко отвернувшись, он неожиданно извиняющимся тоном спросил:
    – Гибошь, а ты же тогда тоже пил не меньше моего?
   
   Гибошь сразу подхватил вопрос, как будто только этого и ждал.
    – Ну, во-первых, не я создавал, а ты! А во-вторых, дорогой мой брат, твоя беда в том, что ты всё помнишь, а я вот нихрена не запоминаю. Да мне это и не надо! – отрезал он и резко встал, намереваясь уйти…


    Но тут неожиданно входит Иуда. В руках у него блестит чёрная кружка с блюдцем. Из кружечки клубился ароматный пар, а на краю блюдечка лежит чёрный сухарик в форме крестика.


    Гибошь в нерешительности замялся, а потом сел обратно на свой стул, сложив руки на коленях. Персонаж, отрешённо похлопав Гибоша по плечу, бесшумно отошёл в глубину комнаты и с обидой передразнив в пустоту: «Пить надо было меньше», – скрылся в темноте зала.




Сцена четвёртая.


    Гибошь остаётся один.
    Иуда, откланявшись, уходит…
    Гибошь сидит в позе, до;лжной вызывать жалость. Поочерёдно обмакивая пальцы в кружку с чаем, он обсасывает их, смакуя по несколько секунд каждый.


    Оживившись, он отодвинул кружку и, тут же потеряв её из вида, стал шарить по столу.
    – Не ну ёптыть… – вырвалось у него, – и ведь взаправду – кому нужен этот чёрный стол? Ничего не найти на нём. Говорил же: купи белый фарфор… Так нет же – стайл соблюдать надобно!
    Но нащупав блюдце, он тут же успокоился, взял сухарик и поднёс его к лицу.
    – Меньше надо запоминать, – задумчиво произнёс он в пространство и встал, отодвинув стул. Он подошёл к свечи:
    – И точно, воняет, зараза! А ведь монастырская, – поморщил нос он и зашипел:
    – Видать, в конец монахи оборзели – продавать с личиной Бога всякое дерьмо! Мой брат переживает здесь, сына своего, да слугу об них калечит, а эти корнеплоды и в ус не дуют… Может, отдать спички Иисусу? – подумал вслух Гибошь, и не отрывая взгляда от свечи, поднёс к огню сухарик.
    Он стал медленно обжаривать его над пламенем, преисполняясь сладким чувством умиротворения.

    Когда хлеб опалился и начал подхватывать языки огня, вошёл персонаж с бумажным свёртком.
    – Гибошь, ёлы-палы, – иронично заметил он. – Стоит только оставить на минуту одного, так ты, как пацан детский, всё крестики поджечь норовишь! Хорош балова;ть! Садись-ка ты лучше к столу, – закончил персонаж.
   
    Он подошёл к креслу и по-царски самодостойно опустил свою старость в объятия готической резьбы. Затем он вальяжно вытянул ноги, запустив их глубоко под стол и расслабился.
    Гибошь затушил сухарик, и, сунув его в рот, поспешил вернуться за стол, едва не уронив табуретку.

    Когда герои удобно расположились по разные стороны стола, Гибошь украдкой спросил:
    – А что в свёртке-то?
    Персонаж вздрогнул, как будто секунду назад сладко дремал, и тут же придя в себя, ровным и спокойным тоном заговорил:
        – Устал я… Ты ведь знаешь, Гибошь, как много я создал. Но ты не понимаешь, как я сильно устал…
    Посмотри на меня, посмотри на мои дрожащие руки. У меня сапоги износились, а сам я, как заброшенный храм: снаружи ломанные стены, а внутри всё растащили по кускам… Каждому на земле – кусочек. Каждой козявочке – кусочек. Каждой гадости – кусочек. Каждой сволочи – тоже кусочек!
    Персонаж с великим достоинством отпил из чёрной кружки давно уже остывший чай. Насладившись его ароматом, он продолжил:
    – Каждой тваре – добра кусочек. Дай, да лично в душу положи. Да за них же всё добро и сотвори!...
    А у меня из-за них единственный сын – психопат! А верный слуга – глухой. А сам я – уставшая пустота, хотевшая создать свободу! А они… – персонаж резко встал, едва не опрокинув кресло набок. И поднявшись во весь рост, указующе опустил правую руку вниз, увенчав её выставленными указательным и средним пальцами:
    – Они козлами по своим стадам все разбрелись, и каждый чище чистого своё считает стадо! И себя чистя;т… Хотя воняют, воняют-то все одинаково; что царь, что бездарь, что церковный сын!
Так почему же они себя не на добро изводят, а только на ****ёж!!! 
    Персонаж в мгновенье светом изошёл по комнате и громогласно завершил:
    – А не пора ли осознать своё говно, опрежде чем по храмам выбивать себе добра кусок?! 
    И он в порыве гнева с разворота широким замахом сбил почти все кружки с блюдцами на пол. С громким звоном посуда полетела, разбиваясь на осколки и рассыпаясь кусками чёрного фарфора.
    – Чёрные! – крикнул он им вслед…


    После этого наступает полная и глубокая тишина.
    Персонаж медленно ходит, давя осколки битого стекла. Его сгорбленная фигура осторожно движется вдоль стола, периодически замирая на месте. В эти мгновения, когда он останавливается, опершись на чёрный стол, в его силуэте чётко видна смертельная усталость.


    Через некоторое время персонаж выпрямился и, обернувшись к Гибошу, сказал, как бы случайно вспоминая начало разговора:
    – А, ты спрашивал, что в свёртке-то?
    И изловчившись, он вынул откуда-то из-под рукава предмет, обёрнутый в бумагу (она тоже чёрная, но глянцевая, поэтому отблёскивает от пламени свечи), и поэтически закончил:
    – Помнишь собутыльню ту, когда от шутки ради мы создали двух людей?
    – Как! Ещё осталось? – встрепенулся всем телом Гибошь и вытянулся из-за стола в сторону персонажа.
    – А ты как думаешь, – продолжил тот. – Я-то помню всё, в отличие от некоторых, здесь присутствующих, – съязвил он, и нежно погладив бутылку, закончил мысль. – А как нам веселиться, если не напиться?!
    Персонаж рассмеялся. Однако от этого смеха стало холодно и тоскливо и повеяло какой-то безысходностью…

    – Она же сильная штука, – робко начал Гибошь, – Прошлый раз мы вон что натворили, до сих пор с двуногими не справимся… А нынче-то, поди, и настоялась крепче, – и Гибошь сглотнул, едва сдерживая невольное желание.
    – Настоялась о;ная, как красна ягодка, настоялась! Как же без этого, – победоносно высказал персонаж. И подняв бутыль с чёрным содержимым, гордо и громогласно изрёк:
    – А хрен с этими людишками! Были – нет, какая разница! Не нужен свет червям в их полной слепоте… – и громко поставив бутыль на стол, крикнул в глубину комнаты:
    – Несите стаканы! Будем жрать!




Сцена пятая.


    Полная темнота.
    Свеча догорела. Слышен только звук подметаемого стекла.
    Иуда убирает в совок осколки чёрных чашек и чёрных блюдец. Ничего практически не видно.
    Убравшись, он удаляется, оставляя всё в полной тишине и темноте. Через некоторое время в глубине зала заметно движение. Тёмное пятно подходит и зажигает свечу. В отблесках огня видно, что Гибошь спит, упав на стол. Тёмное пятно силуэтом на фоне свечи удаляется.
    Гибошь один. Вокруг следы бурного вечера; шесть стаканов и пустая бутыль, которую принёс персонаж. Никого больше нет. На столе видна записка – листок белой бумаги. Она освечена ровным голубоватым светом.



    Голос за кадром читает:
    – Дорогой Гибошь. Я оставляю тебя одного и даю право твоей силой и моим величием свести созидания мои на «нет», потому что смысла в них я больше не нахожу. Прошу лишь об одном, не засиживайся в своих жаровнях допоздна. Чаще бывай не свежем воздухе. Это и полезно и цвет лица хороший будет.
    Остальное сам знаешь: пельмени в холодильнике, люди на земле. Иуда, если надо, поможет тебе во всём – он будет только рад.
    И ещё: обещаю к следующей вечеребне вернуться, так что созывай гостей.
                Твой брат Бог.

    P.S. Да, чуть не забыл.
            Не обижай Иисуса. Помни, что он по ночам писается… Хочешь, дай ему спички…


сyclofillydea  2005