Би-жутерия свободы 42

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 42
 
  Никто и не подозревал, что наравне с кухарками
                страной будут править «чуркины дети».
  Экскурс в прошлое
                (меморандум)
      
Данная история зачалась с чувственно-амурной сгущёнки туч предутреннего неба, не предвещавшей приближения периода косматого Вырождения. В тот день обывателям казалось, что «всё сметено могучим ураганом» и конспиративно подчинено прославленной шантажистке – революционной смуте (продукту массового брожения), для которой двусмысленность представлялась повивальной бабкой загадки.
Дождь прекратил свои издевательства над прохожими.
Репродуктор привычно отчитал обрыдлые известия, и ведущий скотобой заверил мыльным голосом толпы сомневающихся, что лично он не верит в переселение туш, разделанных перочинным ножом (кого-то пустили в расход, а кто-то, отсеянный по конкурсу, держал эфирную маску в руках, дабы усыпить бдительность близвизжащего).
Уже потом сменивший его вождёнок не оставит подписей на расстрельных документах, подбадривающе-пугливых и заверяющих несведущих, что подползает мокрица успеха, и придётся мириться с умышленным однообразием, приправленным утлым мышлением. В обиход войдёт никем не отчеканенное, им же замученное громоздкое предложение вставать на вахту, наступив на шелковистые пятки впереди нестоящего ничего.
Звериное предисловие – прологово, как досрочные выборы невесты с напускной фатой весёлости, набрасываемой скрипичным квартетом сверчков, соревнующихся с кузнечиками. Совет – открыть парфюмерные магазины по соседству с туалетами был принят на «ура» составным продуктом преждевременных родов войск.
В жизни «усохших Веточкиных» происходили коренные изменения. Искоса поглядывая на лысые портреты вождя, они развернули горячую полемику «Считать ли волосы головным убором или продолжать развивать кепочные знакомства?» и «Относиться ли как к террористам к людям, подрывающим авторитет?»
За окнами вагонов дальнего преследования  проплывали люди с удлинёнными лицами, напоминающих замороженных окуней.
Революция (чистое ребячество, обильно сдобренное отвратительными мыслишками, проводимыми под дулами маузеров в жизнь) избавила людей, сметаемых в ресторан нарождающихся функционеров «Завой», от сословных предрассудков и имущества, чем помогла безмятежной цивилизации избежать жирового перерождения отбросов прогнившего общества.
Продиктованные отживающим набором идей непреложные правила находились на осадном положении антидарвинской теории естественного отбора, нажитого «нетрудовым», но частным путём.
В призывных лозунговых пунктах «счастье» привалило – комплектовали суповые наборы из пушечного мяса, и главный закройщик формировал фракции из фрачных костюмов так называемых добровольцев, а в деревнях налётами проводились квалификационные отборочные соревнования продразвёрщиков.
Шестёрки (с надёжной партийной наследственностью) посещали тиры, дабы попасть в десятку ворошиловских стрелков, вылезавших в Высший Свет в ползунках. Они устанавливали слежку за навозными жуками в головах участников прелиминарных заседаний, где преодолевалась локтевая неловкость товарищей «по парте». Те же шестёрки были осведомлены, что кто-то несёт своё бремя, а кто-то чепуху. Исключение составляли непоседы из славословов на скамью подсудимых, интересующиеся, можно ли офонареть, ввернув 100 ваттную лампочку в доброкачественную беседу или в случае чего покончить жизнь самоубийством, затянувшись цепочкой сигарет вместо взмыленной верёвки.
Казалось, что всеобщее потрясение предвидела, слепо шаря лапами по слепочному материалу, нечёсаная собака. Её бросила беспечная Тома Гавк, которой барбосик часто помогал по «хозяйству», скрытому от других одеждой, когда страдания Томы бесперебойно лоснились на социалистическом солнцепёке.
С четвероногой же происходила метаморфоза – засыпало Опасение, пробуждалась, потираясь мордой о косяк, смутная Надежда.
Странно, но соответственно собачьему нюху, подверженному зрительному обману, барбосина на пушечный выстрел не подходила к Камерному театру. Ей мерещились актёры, шпыняющие её в этом зверинце без липких пастырей с упразднёнными религиозными обрядами, ставящие суфражистский фарс «Статный кипарис из Никозии», в котором боевое белое знамя за семьдесят лет успеет обагриться, избежав судебной экспертизы, в обществе, остерегающемся выгуливать гулён-голубей и породистых собак. Феноменальную пьесу о содержанке-жизни, поставленную Раком, Лебедем и Щукой, сменила пищеварительная буффонада для выживших мозгов драматурга Окси Данте «Парадиз и Преисподняя».
По ходу буффонады керенки отменили, и буханка хлеба пошла в перепляс по цене кусища хозяйственного мыла. Происходящее представлялось сумасшествием, поэтому для передачи его накала фантазёр-автор Невсебе применял соответствующую духу времени военную форму. Невсебе ощущал себя попеременно то полуостровом Малая Азия с Мраморным морем, упёршимся Золотым Рогом в Европу, то айсбергом. Переведённый на недоразвитые варварские языки, автор испытывал истинное наслаждение, перечитывая себя в оригинале в местах не столь отдалённых.
Во втором акте опечатанные рты хора поваров, оказавшихся не при деле, посредничали в сватовстве покусанной игуаны за ядовитого варана, поверившего в ни с чем несоизмеримый звёздный час, продолжающийся 36 000 000 000 минут – чудак-автор штудировал брошюру «Шаг вперёд, два назад», не задумываясь о неминуемом прогрессе с отмаячившими семимильными шагами. Он всю жизнь проискал причину дурного расположения духа, а она валялась рядом.
Задуманная буффонада не имела успеха и  касательства к достижениям допотопно-ковчеговой медицины, но внесла весомый заряд назаборно-азбучного триумвирата в кириллицу.
Наждак цензуры шлифовал язык, мензурка измеряла. Тот же, кто неосмотрительно незаметно выносил со склада ума собственные суждения, как правило надрывался в нескольких местах.
Завидный источник дохода быстрины хвостатой реки и дельты пожинания успехов больше напоминали промахи матриархата на спортивном коне и оказывались зажатыми в  кулаках, зависших апперкотами у трясущихся от страха помеченных судьбой челюстей. Кодекс нечистоплотной совести «Нет ничего бескорыстней помочей для штанов и ужаснее медицинских анализов, существующих для устрашения» спецы переписали симпатическими чернилами. Народ напоминал квашеную капусту, пускающую пузыри под гнётом, а один напившийся дирижёр пытался открыть дверь нотным ключом. Заменив наэлектризованный электорат на эбонитовую палочку верховного дирижёра, народилось невиданное доселе поколение партийных дармоедов-тумбалалаек, провозгласивших Очередной Толчок предметом крайней необходимости, что вызвало фурор в политике – специальности, смежной с проктологией. Удачливые и Преуспевающие, вроде офранцуженных Тиграна Тамбуланежева и Руслана Амурпердиева, выкарабкивались из неприспособленных утроб на свет в помятых френчах, дабы услышать призывный журавлиный клёкот профессионалов в кожанках с маузерами, рассованными по кобурам, в бодрящем режиме оздоровления введённых в заблуждение масс, подлежащих баранизации.
Кого-то через рваные промежутки времени ставили под ружьё, а среднеарифметического индивидуума под сомнение, не осознавая, что никому не удавалось сэкономить массу времени или выгодно продать его, приставив к виску пистолет, когда страна, ничего не производящая кроме невыгодного впечатления, обновлялась и народу продавалась «левая» партия «Стройматериалов». Взрывчатая обстановка не обозначала, что некто спрятал динамит в сервант или в шкаф, скрывая свою подноготную, пока здравомыслящие дискутировали, затравленно оглядываясь по сторонам, не подозревая, что программные речи мало чем отличаются от погромных.
Кто посмекалистей – рождался в рубашках на выпуск (в тюрьмах концерты проходили расковано) и в войлочных штанах, оставшихся от былой роскоши, дабы их не обвинили в напортаченном  родном вертепе при оболгании нищих налогами «с заплаты».
Осмотрительные счастливчики, облачённые в расписные мундиры из дорогого сукна магазинов «Дорожные происшествия по ходу событий», вклинивались в живую изгородь человеческих тел, утверждая, что память – не освежёванная туша жертвы эпохи возрождения при жизни, и, строясь, выстраивались пешеходные переходы от запева к припеву.
А кому-то нравился социализм – гарантийная мастерская, в которой вечно чего-нибудь исправляют за бесплатно выдаваемые подзатыльники для зубоврачебных кресел.
И ещё значительнее звучит марш дома престарелых «Мы будем петь и смеяться как дети». При каждом удобном случае завзятые кликуши пожинали успех покрытыми перхотью плечами в порыве всеобщего энтузиазма в репортажах «Из биде», отрыгивая навязанные знаменательные события (пустой труд – наводить глянец, не покрытый изрядным матом).
Эксгибиционистку Лялю Горную, на всю жизнь оставшуюся ребёнком, забрали из подворотни за негинекологическое соло на губной гармошке и за высказывание в адрес контрразведчика Улюлюкина: «Надеюсь, что частое употребление фрукта манго не сделало из него манголоида, инженера и барина. Одной женщины ему мало? Ну и пусть себе катается на полуторке!»
Выразительницы чаяний высвобождённого народа – жены, предъявляющие претензии мужчинам в раскрытом виде, и ударницы соцпруда без вощёной бумажной подоплеки рассаживали примерных мужей (примеряемых любой и каждой) под фокстроты и чарльстоны по весям и заводям за разглашение тайны вклада в их прелести, пока в стране бутылизма широко разворачивалось золотистое пивное полотнище, шалфеем полоскавшееся в пастях краснознамённых залов.
Наступало время, когда экспроприаторы вовсю проявляли себя в рамках рыцарского общества «Открытое забрало», и появление второго ребёнка в семье считалось «Оптимистической трагедией». Экономика в работотенях набирала оборотней, думая, что анаконда – это младшая сестра Джаконды.
Глядя на портреты идеологов, пользовавшихся услугами давно списанных со счетов сутенёров гостеприимных проституток. В годы экспроприации отращивание бород обещало стать отраслевой промышленностью, действовавшей доступными ей методами. А один из деятелей отважился на дерзкое предложение: «Вырубите в скале ступеньки, и я снизойду к вам».
Урожай крапивы и рукопожатий добровольно выдался обильным там, где нижнее бельё приоритетов (с начёсом на правую сторону) менялось, и вообще прошлое уже тем хорошо, что есть кому о нём вспоминать, лепечущими лепестками искусанных в кровь  губ. За картечью слов невозможно было ухватить их смысл.
Продуманные восклицания, затесавшиеся среди оваций в разгаре реликтовых дебатов, сдабривались голодной отрыжкой, потому что рациональному зерну в закрома родины всыпали с пятого на десятое и по первое число, тем самым оскорбляя возвышенные чувства низменных натур.
Таким образом, подводя народ под черту с итогами, появлялся шанс прослыть надёжным членом обнищавшего общества. 
Дров не хватало, и состоятельные женщины с подростковым менталитетом кутались в меховые воротники, предохраняющие весенние почки с камнями преткновения от переохлаждения.
Пустовали усыпальницы зерна – элеваторы.
Революция, разыскиваемая на предмет убийств, научила людей многому, в частности тому что: «Прежде чем сдвинуть горы, им, возносящимся слишком высоко в небо в ватниках облаков, необходимо намылить шеи, перед тем как накинут удавку-гаротту». Колокола сняли, Вместо них повесили пустозвонов.
Кто-то из нападающих официантов (спасовавших футболистов – из крайних) предложил обслуживать столики в углу угловыми и подавать пример на блюде – широким спросом пользовались трёхслойные бутерброды из газет, густо намазанные эпитетами бутафорского производства, а не женщины на руках – переносное устройство наслаждения с призывной болтанкой грудей.
Этому содействовали авральные темпы патологической лжи, путавшей гайдамаков с гамаками. Ей не хватало лоска двоюродных отношений и перемотки обмоток перед заправками в кирзовые сапоги, в то время как чарльстонущие шарлатанки требовали неоправданных затрат на чулочные изделия и растрезвонивали историю противоударных напольных часов, с физиономией ежечасно вытягивающейся маятником, когда раздавался мордобой.
Свежесрезанные головки чеснока и картофелины с выколотыми глазками привлекали государственных мужей, утаптываемость которых определялась по сбитым каблукам неутомимых жён.
На кухнях пятки и подмышки затевали жаркие споры на щекотливые темы, иногда к ним присоединялись белужьи бока.
Похвальба с перепалкой и перестрелкой перерастали в ворожбу, вселяя оптимизм в квартиры с дотациями.
У тех кто не понимал, что в защёчные мешки обрезки словарного запаса не положишь, человек с бородкой клином и придатками альфонса списал несколько жизней в транспортные расходы.
Раздражавшие публику наглые заявления зачастую носили откровенно чёрствый, неразмокаемый характер и низкорослый менталитет (лучше бы они были голыми даже в приодетом виде).
Ушлые фрезеровщики наскоро отточенных фраз задаривали Подопытных, производя поспешную ревизию в полуфинале широкополых отношений на основании сформированной гуманитарной идеи: «Чтобы общество говнолюбов не разлагалось, его кремируют холостяки, не ставшие государственными мужьями, под громкие цветы, округлые литавры и траурные паштеты». Некоторым из них всё же удавалось оставлять тяжёлое наследие при входе у дверей в огнеопасное будущее.
Оснащённое передовой демагогией вываливаемых из мусоропровода власти улыбок, объединение любителей наплевательских предложений предостерегающе процветало в инфантильных мыслях среди расхаживающих в подгузниках со слюнявчиками функционеров, живших в едином порыве, ведь штопать было некому, а народ – кочегар, ворочавший миллионами... «Искр», или красавица с расширенными от уротропинового испуга зрачками. Он был не лучше всех вместе взятых, а взяли их уже потом в 37-м, одуревших от морской качки «морячков», пришвартовавшихся к портовой шлюхе-власти. Наиболее сознательные сами приносили себя в жертву партии, поимев её в рабочем порядке.
Кухарки не столько плодоносили, сколько планировали править страной одной левой под эгидой праздносплетений, при этом они по феминистски отказывались вносить разнообразие в постель, не доставляя облегчение партнёрам в виде удовольствий.
Вредоносная ситуация туго мыслящих, насильно обручённых на брак со случаем, день ото дня хорошела и менялась, опустошая таблицу приумножения казны и не встречая вулканических опровержений энтузиастов на пути модных поветрий со стороны.
Политическая выгода собачившихся и волканологов извлекалась изо всего, что попадало под руку, как изюм из ванильного пирога при фотографе-царе Николя Нидвора. Причём никто из подозреваемых не удосужился наведаться в ремонтную мастерскую Создателя, чтобы тот посоветовал как предотвратить «развал колёс» Империи. И началась-поехала под барабанный грохот банановая африканская рапсодия праздношатающейся компании с голосами, раскачивающимися из стороны в сторону наподобие парадонтозных зубов, и с выдачей высоких чувств напрокат тем, кто за ценой не постоит (Нельзя быть «и нашим и вашим». Центрист – тот кто левее уникакальных правых»).
А скольких, приобретавших опыт всеми доступными средствами в приступе обесцененных чувств передавило задним ходом Истории, пока революционная весна, щеголяла в обновке?!
Чарльз Дарвин тоже занимался естественным отбором, но кто осмелится назвать его экспроприатором? Наоладили выпуск свежеиспечённых с революционного пылу и партийного жару пирожков-новостей Путей Сообщения «Куда надо» в потоке обрывочных мыслей в разворошённом муравейнике. Причём не было понятно – крутили на манер финнов Сибелиус или пейсы другим, растирая яичные желтки зрачков покрасневших глаз.
Люди, кучковавшиеся вокруг пивных бочек, поглядывали по сторонам – было заметно, что пиво производило на них побочный эффект и не позволяло обхватиться в душегубке страстей.
На ладонях партийных гадалок нарастало новое поколение мозолей и детей ручного производства. Страна трудилась Вовоодушевлённо. Учителя – мавзолисты повышались в цене наискосок от Лобного места, а приспособленцы под общественным давлением отправлялись на гауптвахту к мумиям в смердящие саркофаги.
Отличившихся лапотников делегировали в скотных вагонах на фешеебельный курорт к «обувному» Морю Лаптевых у Берингова пролива. Один бросок – и ты на Аляске, запроданной Гомерике за пару миллионов щедрейшим из облапошенных царей во времена процветания бездарных голосов, увядавших в лагунах ушей.
Показная «Добродетель» обойдена умом, но никто не знает с какой стороны слезой подёрнутой намокшей памяти. Индивидуума, отвалившегося от корыта изобилия, можно ославить, но лишить славы, в полнолуние, когда воется по-волчьи – никогда! Многие догадывались, что новая власть – это пусковой механизм народа по миру, а также люда, отвыкшего от денежных знаков внимания и сбившегося с пути в потревоженную творожную массу, подставляющую плечо одним, и козью ножку другим. Как тут не зауважать говорящего правду-матку в лицо, стоя к ней спиной? Ведь он нарушил правила драматургии, начав пьесу с акта возмездия.
В городах, страны, существующей с налогов от спиртного, толпы трезвенников – разгромленные враги народа. И толпы нагуливали в демонстрациях аппетит, сбрасывая накопленные при царе буржуйствующие жиры, они теряли упругий тургор кожи.
В обескулаченных деревнях засланные партийной кликой ударники, не терзались виной чувств, убитых в зародыше, проявляя себя всемогущими трутнями. Несобранные – они не рассыпались в извинениях, выдумывая трутодни, заменявшие несовершеннолетние воспоминания. Пальцы хрустели – кто-то доламывал комедию.
Но «недолго музыка урчала в оголодавшем животе». Голод гремел костями, покатываясь со смеху в солончаке отношений, а если на улице муж безнаказанно колошматил жену, значит улица (травматический театр событий) ещё не насмотрелась на его ядовитый ногтевой грибок. Оплодотворённые занятиями журнальной любовью вприглядку заядлые чарльстонщицы мечтали, лёжа в полупьяном расстройстве на роялях, изощряться в сольфеджио рядом с нарезанными бумажными цветами в ненавистных целлофановых обёртках, пока улицы оглашались призывами открещиваться от шляпок и зонтиков.
Макулатура аббревиатуры торжествовала, выставляя себя на посмешище в заковыристых названиях – РСДРП, ОГПУ, ВЛКСМ.
Поощрялось въедливое фискальство, желающее продать себя повыгодней. Некоторым, за отсутствием лбов, не удавалось поглядывать исподлобья. Но желающие могли выложить на стол партбилет или отчёт за прожитый по милости «Бога» период, вписав в досье фамилию ни о чём не подозревающей жертвы.
Время пионерских сборов улик, вещественных доказательств и вьюнков на чугунном заборе Александровского сада, а также зонирования исправительной колонии широченных морских ужей с помощью осведомителей, которых подпирало в зебристом мельтешении словесной мороси. Там же процветало садистское увлечение – смаковать хлыстом по спинке пресноводного минтая.
Продукт времени принимал неукротимый характер поношенной идеи базарных катал распространённой народной молвы «Пеняй на себя!», и не было вакцины от заразительного хохота гиен...
«Замечено, что неоплодотворённые идеи, проеденные молью сомнения, торжествуют над преждевременными поступками, если ничего против них не предпринимать.
Иные идут в бой из-за песни. Видимо не из лучших побуждений «эксперты» внедряли молву в повседневную практику. Они фехтовали на деспотических диспутах ломаногрошовым языком, как мушкетёры шпагой» – из воспоминаний «Лёжа под трибуном» многодетной Инессы Арманд, трудившейся на веялке тенденций, хранивших тепло в термосе любовного треугольника, который в тайне от партийных товарищей (с подмоченной репутацией недержания) с трудом вписывался в сжатый график вождя, понимавшего, что в его семье краткость – незаконнорожденная сестра таланта. Нельзя также не отметить, что Инесса страдала хобби уборщицы – расшифровыванием мужских записей на стенках писсуаров таких как: «Нет смысла искать в простом заусенце, что-либо зазорное».
Непонятный спрос безрассудно покрывал неопрятные предложения. Конечно, телята о двух головах от этого не рождались, уступая место жестяным чайникам, брезгливо наморщившим носики на заброшенных полустанках.
Многие плыли по течению отвязавшимися лодками. И не эксплуататор ли тот, кто заставляет деньги работать на самих себя по цене сумочек Луи Моветона?
И кто предвидел, что через 70 лет народ, находившийся под присмотром замочных скважин, зарукоплещет руководителям, осваивая плаванье Тито Брассом в «Калигулах» водоёмов? Ведь тогда с изгнанием в рабочем порядке интеллигенции, с их адреналиновыми выбросами, участились явления вождей на подиуме, приветствовавших трудолюбивое население термитника, но анемичное государство теряло в весе из-за жировой прослойки буржуазии.
Начались гонки с преследованием всех подозреваемых от А до Я в алфавитном порядке по букве никем не принятого закона, продолжающего гнуть партийную линию под музыкальные подпорки до момента пока она не превратится в U-turn. Струнный квартет беспартийных попугаев, который я настроил против себя, исполнял «Мы с жерди упали», в честь того, что даже светлые умы перекрашивались в сбоку подходящий цвет.
В тисках беспорядка разношёрстному сброду  приходилось мириться с отлаженной лажей, по-мальчишески свистевшей в гильзу. Пострадавшие, но насытившиеся штруделем не сформировавшихся знаний в чугунках «котелков», объятые огнём энтузиазма производительной мощи и отчаяния, создавали блага руководящему составу. Тот, стараясь хоть как-то компенсировать неисправности, связанные со словоизлияниями в мозгу, сердечно заботился о собственных привилегиях, идя на сговор с совестью поставленной на кон, убедившись, что на её кол не посадишь. Поэтому использовали распри в виде подпорок для тентов, из-за которых не было заметно  знамения времени на флагштоках ответственности в обществе, где самое дешёвое горючее – слёзы, а критиковать тоталитаризм, что перемывать косточки корсету – всё равно бесполезно.
С упразднением праздников для праздношатающихся, люди потуже затягивали пояса… на соседях, преимущественно вокруг шеи. А сколькие мучались в друзьях прежде чем стать истинными врагами?! Сверху установили, что в период противопоставления себя массам каждому суждено своё: кораблю – сухой док, он же непьющий доктор (англ.), самолёту – ангар, бактериям – стеклянная чашечка Петри с агар-агаром, а на кого-то уже копошилось плёвое дело: «Ловись половица большая и маленькая».
Известно, что при катастрофической нехватке водки, когда народ по улице идёт и пьяную музыку под руку ведёт, уступы неприступных скал на перекличке захлёстывает душегубная мразь обмываемая водопадами никчёмных советов: «В чешущихся местах сдерживайте коррупцию!», «Осуждённых парикмахеров пошлём на... химию». «Всё дорожает, а жизнь дешевеет, когда она, полная клише, гофре и фобий, висит на волоске» и «Победа – это полбеды, беда – полная победа».
Пока строители «измов», поглядывая на геноссе идеолога с неуёмной тропической растительностью под носом, успешно возводили напраслину под самую крышу, страна «Сметания (всего)» сидела на шпинате с картохой, а верховный доходяга Давид Бруцилёз-Коровий, коптящий небо в кровавом плюмаже заходящего солнца, не рекомендовал есть канцерогенных речных раков, проверяя воду на чистоплотность населения.
Запомнились его провидческие слова: «Людей собралось много, слишком много. Несколькими пулемётными очередями здесь не обойтись и непонятно, что делать с этими микробами, прячущимися под дрожжевыми грибками от грозы». Старики «без руля и без ветрил», напоминавшие древние развалины Помпеи, спустили приказ коньюктурщикам и титулованным шлюхам, укомплектованным размягчёнными мозгами: «Засадить зажравшихся белок в барабаны и подвергнуть кодовому колесованию «На орехи».
В это же время на международном съезде топтунов под предводительством Веньки Карамболя, который пил водку с бубликами в кафе журналистов «Клозетчик», не забывая посудачить с каждым испытывавшим оторванность пуговицы от телогрейки, и это притом, что он был при своей бабе, как больничное судно на приколе. Разбирался вопрос, почему попрыгунчики в порядке обмена «топотом» не сразу раскусили тенденции к видоизменению (заведенное оппортунистическое дело против них прекратили за неимением самодостаточных улиток).
Музыканты из породы «невпопад» исполняли «Супружеский долг» в стоккато зубов о стаканы с водкой, а туристы (не упечённые в общий пирог) доказывали преданность идеям партитурности, но мало кто из них  вернулся во всеоружии из затворнической командировки в больНиццу.
Писатели шпионили за собой, прослеживая в произведениях весь свой творческий путь. В провалившихся в экзамене на выдержку глазах интеллектуалов, затесавшихся в немытой толпе, светился вопрос к власти: «Ты меня обламываешь, интересно с кем?» В подтексте среди украшательских рюшечек слов проглядывал безвыходный ум, заточённый в темницы поклонников слухов и последователей страха с их византийскими привычками.
В узком домашнем кругу неизменно искали биссектрису, делящую подозрительный угол пополам. Разжалованным единицам, переведённым в нули, удавалось наполовину прозреть, а затем полностью ослепнуть в борьбе (не всегда вольной) с вирусом стяжательства или наживы грыж на непосильных, трудоёмких работах в горячем цеху на оболванивании чугуна.
Возникала необходимость во что бы то ни стало найти болезненную точку, чтобы поэффективней наступить на неё в целях профилактики опьянения. Надышавшимся одеколоном «Цветочный» не обязательно было взбираться на Эверест, и в поисках здравого вымысла смотреть на людей свысока, подсчитывая прибыльные волны гидроэлектростанций. И кто мог предвидеть что независимость Финляндии, работавшей над бетонными перекрытиями линии Маннергейма, повлечёт за собой увеличение заарплааты на языке суоми?
Ослеплённый неудачами люд с глухонемым недоумением и укором принюхивался к поветриям, понимая, что пар непрошеных гостей не ломит, но и дышать полногрудо не даёт. В лохотронутом подсознании толпы беспорядочно сталкивались электроны и атомы расщеплялись. Угнетаемые массы не ведали как выглядят семь Пятниц на одной рабинзонкрузовской неделе, потому что плакатно высунутый язык Альберта Эйнштейна ещё не был опубликован, а его теория относительности «Женщину надо держать в узде если она лошадь» не сформулирована и не выброшена в обращение вразрез общепринятой догме: «Если в кране нет воды – это вовсе не значит, что не работает кровосмеситель».
Кто не вышагивал на парадах манекенов, тот не изведал прелестей тоталитаризма, и в том же году ушёл из жизни, не попрощавшись ни с кем, символ киногрёз Рудольфо Валентино, уводя за собой «в лучший мир» десятки фанатичек-поклонниц.
Роптавшие готовились к очередной жатве рук (с руководящей удавкой на шее), совпавшей с периодом неудовлетворительной утруссификации пограничных диспутов между чревоверещателями, и с треплющими на ветру кровавыми языками знамён.
Здравницемыслящие предпочитали налипшей грязи экономических взлётов и падений позолоченную середину на утеплённом солнечными ласками море или высоко в горах в предвкушении предгоря. Но и они ещё не решили к какому стану примкнуть – волков, ягнят или как говорил школьный преподаватель воздухоплавания Питер Пэн: «к женскому в старящих нас очках». А примыкать к антиквариату, инвестированному заграницу желания не проявлялось – ведь деньги портят человека, но не женщину, у которой жевательный аппарат – беззубые дёсна.
Пожирать ли других или самим быть съеденными, спрашивали себя люди, мужественно перенося тяготы поближе к невзгодам. Но встречались «экспонаты», державшиеся молодцом и скопом. Введённое в заблуждение поколение оказалось в лабиринте подлости с вращающимися вовнутрь стенами.
Многие поплатились жизнью за бесшабашные (по кошерным субботам)  мысли, просящиеся на бумагу, как ребёнок на горшок, а иные возглавили ведомства, которые впоследствии обезглавили.
Смакующих и причмокивающих функционеров, изображавших сконфуженные лица, волновала судьба «капусты», томящейся в застенках банок не их матрацев, пока стукачи-подсвечники «Тут как тук, тук, тук» «закладывали» секс-бомбу в постель к заезжему иностранцу, уверенному, что самый лучший секс утренний – всегда можешь сослаться, что опаздываешь на работу.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #43)