Умник Дональд гл. 2

           2.
          
           Он не желал просыпаться, но солнце, ставшее бесконечно ненавистным, своими колючими жёсткими лучами буквально разлепило его глаза и почти силком вернуло в этот мир – неизвестно зачем, неизвестно надолго ли…
           Он уже потерял счет дням в одуряющей череде ночных тягостных кошмаров и ещё худшего бодрствования, в котором кошмаров было не меньше, хотя и  другого рода. Теперь он не мог бы сказать, как долго он качался на зыбких волнах посреди гигантского нефтяного пятна, контуры которого скрывались за горизонтом, заключенный внутри четырехугольного мирка размером семь на десять футов с железным полом и пустого внутри. Достаточно долго, чтобы голод и жажда начали сводить его с ума.
           Он безо всякого любопытства и надежды оглядел океан. Ничего не изменилось с того момента, как акула загнала его в эту плавучую тюрьму – заменив ему смертную казнь пожизненным заключением, которое, скорее всего, приближалось к концу. Первое время он надеялся, что волны разобьют пятно, и оно разойдётся на малые фрагменты, так чтобы можно было бы, по крайней мере, выбрать место и нырнуть в воду, не покрывшись насмерть чёрной липкой нефтью. Конечно, с одним крылом быстро не поплывёшь – плечо продолжало глухо ныть, а если он пробовал его поднять, острая боль пронзала чуть не половину левой стороны тела – от кончика крыла до лопаток и вниз до груди. Но всё же можно было бы попробовать управляться одним плавником и лапами…  Однако море оставалось необыкновенно спокойным, предательски  ласковым, мягко покачивая  убогий плот Скрэтчера в своей чёрной смертельной колыбели, и смолянистая жирная поверхность  его оставалась сплошной везде, куда мог дотянуться близорукий пингвиний взгляд.
           Потом он сообразил, что если бы волнение на море серьёзно усилилось, первая же волна, перехлестнувшая через понтон, облепила бы его  тело чёрной липкой массой – и тогда конец! Куда ни кинь – всюду клин. Хотя, говорят, что там, где в море выливается нефть, волн не бывает, но вдруг это не так? Оставалось надеяться, что его прибьёт течениями к какой-нибудь суше – но кто знает, сколько это потребует времени... Он ведь даже потерял ориентацию и не сумел бы понять, куда его относит – и относит ли? А вдруг они с плотом так и качаются неподвижно посреди чёрной колеблющейся равнины без конца и края? Впрочем, судя по тому, что становилось всё теплее,  бескрайнее нефтяное пятно со Скрэтчером внутри смещалось к северу от Антарктиды, в направлении экватора. Солнце днём стояло высоко и даже чувствительно нагревало металлическую поверхность понтона. От этого нефть, налипшая на его бортах, издавала противный запах.
           Самой страшной бедой, как это всегда бывает с жертвами кораблекрушения, были голод и жажда. Конечно, каждый порядочный пингвин по своей природе обладает достаточным запасом жирка, чтобы переносить даже весьма длительные перерывы в еде, но и эти резервы не бесконечны. А уж о воде и говорить нечего! Пить хотелось мучительно. А напиться не было никакой возможности. Скрэтчер день ото дня слабел и чах. Он чувствовал, что конец близок. На спасение он надеяться перестал.
           «Сегодня, наверное, я умру», — сказал он себе. Сказал совершенно спокойно, без надрыва и кокетства. Смерти он не боялся – так он считал. А если иногда в нём прорастали непрошеные сомнения, он быстро и решительно затаптывал их на корню. В конце концов, он был философ! «Философствовать  – учиться умирать!» — говаривал он себе  еще там, в прежней жизни: сначала на родине, на Южных Шетландских островах, а потом в Антарктиде. Конечно, плоть требовала своего, и, случалось, весьма досаждала ему своими потребностями, инстинктами, страхами, но всё же он считал  себя существом мыслящим, руководимым духом, а точнее, разумом – в котором полагал средоточие бытия всякой твари, её опору и надежду.
           Словом, смерти, как ему думалось, он не боялся. По-настоящему его угнетала лишь видимая бессмысленность того, что с ним происходило. Длинными тягучими днями он вспоминал свои беседы с Ионафаном – когда он убеждал его в том, что природа бессмысленна от века и во веки веков, и говорил, что задача всякого разумного существа – не искать какой-то отвлечённый смысл, а восторжествовать над природой, создав смысл для себя самого и постичь его, утвердив самоё себя надо всем мирозданием. Он помнил, как Ионафан покорно, не возражая, слушал его и слабо улыбался какой-то таинственной работе, происходившей у него внутри. Он вспоминал,  как Ионафан пытался объяснить Скрэтчеру свои странные поиски – и припоминал собственные блестящие контраргументы. Он и сейчас не отрекался ни от одного сказанного тогда слова – напротив, чем дальше, тем больше он укреплялся в сознании своей правоты, но при этом с раздражением ощущал, что вся его боевая соединённая  когорта доводов разума и песен житейского опыта разбивается в хлам об эту слабую улыбку Ионафана, рассеивается одним его ненормально счастливым видом – тогда, после суда. Он не мог забыть, как пингвин, только что выслушавший практически свой смертный приговор, весело подмигнул ему на дороге в тюрьму – и одним этим обрушил всё сияющее здание его, Скрэтчера, философской доктрины.
           Ему казалось, что, появись сейчас перед ним Ионафан, он нашёл бы, о чём его спросить. Он сумел бы взять реванш и поставить всё на место. Хотя мысли его сейчас путались, вспыхивая в сознании несвязными короткими импульсами на мрачном фоне глухого отчаяния, он был уверен, что это только оттого, что ему сейчас некому возражать, не с кем спорить… А вот если бы ему дали достойного оппонента, он бы сразу собрал разбегающиеся мысли-дезертиры и сколотил из них новую армию. Он с раздражением говорил себе, что не может рационально мыслить только из-за голода и жажды.
           При воспоминании о еде ему сделалось дурно до такой степени, что он, видимо, потерял сознание. Потому что, когда он очнулся, солнце почти село за горизонт, и над океаном сгущались синие сумерки. И в этом полумраке он вдруг увидел, что на противоположной стороне понтона, у самого его края стоит и смотрит на него пингвин – совсем малый пингвин. Он ошарашено пялился на небольшую округлую фигурку, не в силах выдавить ни одного слова, но тут фигурка заговорила первой.
           — Привет, Дон! Как дела?
           Скрэтчер крепко зажмурился, потом открыл глаза, потряс головой, но видение не исчезало.
           — Фан?!.. Ты?!
           Он попытался приподняться, но боль в сломанном крыле заставила его застонать и опуститься обратно на «палубу»
           — Нет, нет, Дон! Ты, пожалуйста, лежи! — испуганно сказал Ионафан (а это был, конечно, он). — Не нужно тебе вскакивать – ты так ослабел! Да я и ненадолго.
           Скрэтчер сощурился и пристально уставился на пингвина. В глазах, изъеденных солнцем и безводьем, плыла пелена, но это точно был Ионафан.
           — Фан! Не может быть! Ты не погиб?! Ты ушёл от акулы? Как ты здесь оказался?!
           Ионафан вздохнул.
           — Как тебе сказать, Дон… От акулы я не ушёл, но при этом не погиб. Только в другом смысле не погиб. Понимаешь, тут не такой простой вопрос, и я…
           — Не может быть! — прошептал Скрэтчер. — Этого не может быть!
           — Ну, — развел крыльями Ионафан, — вот, как видишь… Что, брат, совсем тебе плохо?
           — Да нормально, — механически ответил Скрэтчер. — Хотя, вообще-то, можно сказать, довольно паршиво. Но погоди!.. Это не то, я не об этом! Как, как ты ухитрился  выжить? Как ты здесь очутился?!
           Ионафан смутился.
           — Понимаешь, Дон, сложно объяснить… не знаю, не рассердишься ли ты. Помнишь, мы однажды с тобой говорили, и я тогда сказал, что, может быть, наш мир – это только как бы испорченная часть мира – куда большего, прекрасного и вечного? Ну, в общем, всё так и оказалось. Я вот туда как-то попал… ну, потому что… та самая акула, да и вообще… ну и убедился…
           Тут Ионафан испуганно замахал крыльями.
           — Только ты не думай! Это я тогда так говорил, не потому что такой умный! Это как-то само собой получилось!
           Скрэтчер продолжал пристально смотреть на него и не произносил ни слова.
           — Ну, вот, — продолжал Ионафан, — значит, теперь я тут. Но только, ненадолго, Дон.
           — Я понял, — медленно заговорил Скрэтчер. — Понял. Ты – моя галлюцинация. Я совсем недавно вспоминал о тебе. Потом отключился – и вот, ты здесь. Ты мне привиделся. Голод и жажда. Точка. Докатился до галлюцинаций. Ритуалы плавания, ага…
           Ионафан покачал головой.
           — Не знаю, смогу ли я переубедить тебя, Дон… Честное слово, я тут для того, чтобы попытаться помочь тебе. Ты сегодня подумал, что если бы встретил меня, то смог бы что-то для себя прояснить, и я…
           — Вот, вот! — засмеялся Скрэтчер. — Именно! «Ты подумал»! Кто мог бы проникнуть в мои мысли? Только тот, кто и сам возникает, как порождение моей собственной головы! Нет, брат! Прости. Слов нет, это отличная галлюцинация! Ведь мне мог в мои последние часы привидеться, например, Прунский… Так что я очень рад тебя видеть, Фан! Только, извини, всерьёз тебя принимать не смогу. Ты – моё видение, и только.
           Ионафан виновато улыбнулся.
           — Да нет, что ты, Дон, это ты меня извини! Я не могу по глупости всё правильно объяснить – а многое объяснить вообще не возможно. И убедить тебя, что я не твоя галли… галью… в общем, твоё видение, мне тоже не удастся. Но что нам с того? Ты хотел что-то прояснить? Ну, тогда ты просто спрашивай – как если бы говорил с самим собою. И если я смогу ответить, и ответ тебя устроит, то считай, что это ты сам  его и нашёл! Как тебе такая идея?
           — Ишь ты! — Скрэтчер с нежностью поглядел на Ионафана. — Умно, брат, очень умно! Хотел бы я, чтобы это придумал именно ты, а не моя галлюцинация!
           — Спасибо, Дон! — смутился Ионафан. — Знаешь, ты так много сделал для меня – мне очень хотелось бы стать для тебя полезным! Хоть в чём-то!
           — С другой стороны, — размышлял вслух Скрэтчер, — я вряд ли мог сам подумать о себе, что сделал для тебя много. Ни хрена я не сделал!.. Как же тогда это объяснить? А! Ну, так это я просто неосознанно вызываю в памяти воспоминание о тебе! Кажется, ты раньше что-то такое говорил – вот я и припомнил. Невольно.
           — Но это правда, Дон! — возразил Ионафан. — Ты очень много сделал, и я от души тебе благодарен!
           — Да! — перебил его Скрэтчер. — Совсем забыл! Ты же меня просил посмотреть за Иоанном! Слушай, старик, я попытался туда пробиться – ну, где они птенцов держат,  но меня не пустили! Я уж и так и этак… Наорал на них, но, кажется, только всё дело испортил. А они…
           — Да, Донни, я знаю, знаю, — мягко прервал его Ионафан. — Спасибо, брат! Ты сделал всё, что мог – не беспокойся, пожалуйста.
           — Бюрократы!
           — И не говори! Но ведь у них правила… Они хотят птенцам обеспечить безопасность.
           — Да какие там ещё правила! Даже матерей не пускают, прикинь! Возмутительно! Да, кстати, а как там Ирит? Всё хорошо?
           — О, всё замечательно, Дон! — улыбнулся Ионафан. — Большое спасибо! Она передаёт тебе большой привет!
           — Ага, спаси… бо…
           Скрэтчер вдруг замер, а потом энергично тряхнул головой.
           — Да... — медленно проговорил он, — смешно. Ведь я точно знаю, что тебя нет. Что всё, что ты говоришь – содержится где-то в глубине в моем собственном сознании. Просто мой мозг сейчас в болезненном состоянии… Я полностью отдаю себе отчет, что ты – всего лишь моя ментальная проекция. И при этом продолжаю говорить с тобой – словно ты реальный Ионафан Лепестог.
           Ионафан вздохнул.
           — Ох, Дон! Я и слов-то таких не знаю – «проекция» и вот это… как ты сейчас сказал… Я всегда говорил, что ты из нас самый умный.
           — Ну, ладно! — Скрэтчер привстал, опираясь на здоровое крыло. — Согласен! Буду говорить с тобою, словно ты – отражение моего сознания! И если из этого выйдет что-то стоящее, то какая разница, верно?
           — Конечно, Дон! — повеселел Ионафан. — Вот и давай! Нам нельзя попусту терять время!
           — Окей! Тогда скажи, что за смысл ты тогда постиг? Ты говорил о каком-то смысле! Почему это такое ценное, что ради него ты пошёл на смерть?
           — Я не могу сказать, что я что-то постиг, Дон. Я просто однажды вдруг начал чувствовать, что наш мир не может быть устроен так нелепо. Что должно существовать что-то помимо него. Что смерть – это слишком глупо и жестоко, чтобы быть правдой жизни. Что…
           — Это всё я помню! — перебил его Скрэтчер. — И про наш будто бы испорченный мир, и про другой мир – прекрасный и дивно устроенный, и про бессмертие! Это очень красивая теория – спору нет! Я потом не раз думал над этим – это, прямо скажу, отличная теория! Я тебя очень зауважал – я просто поражён был тем, как ты смог разработать такую систему! Говорю без лести – браво! Но теория одно, а жизнь – другое! Скажи ты мне на милость, почему ты решил, что всё это  правда!
           — Не могу ответить, — признался Ионафан. — Это чувство как будто поселяется внутри тебя, и ты уже ничего не можешь с этим поделать… И чем больше ты об этом думаешь, тем сильнее веришь.
           — Так, стало быть, это чисто умозрительная конструкция? Некоторый психологический феномен, в котором спекулятивный субстрат подсознательно возведён в степень трансцендентно окрашенного откровения? Никакой объективной эмпирической основы под  этим нет?! Ха, так я и думал!
           — Как ты говоришь? — озадаченно переспросил Ионафан.
           — Я говорю,  ты это взял из своей головы! — нетерпеливо сказал Скрэтчер. — Никакого подтверждения твоей гипотезе… я хочу сказать, твоему предположению – нет!
           — А чудо с живым яйцом из камня? — улыбнулся Ионафан.
           — Там просто произошла какая-то путаница, — буркнул Скрэтчер.
           — Нет, Дон. Ты и сам это знаешь. Прости, но тут только такой выбор: либо признать чудо, либо признать меня вором. По безумию или по злому умыслу, но воришкой – всё равно. Я знаю, ты хорошо ко мне относишься, поэтому думаешь, что я просто сошёл с ума от горя – когда с Ирит случилось беда.
           — Если хочешь, да! — с вызовом ответил Скрэтчер. — Поскольку ты – всего лишь моя галлюцинация, я не боюсь тебя обидеть таким выводом!
           — Что ты, Дон, какие там обиды! Ты рассуждаешь очень разумно, спору нет. Но в этом и штука – нужно для начала признать, что не всегда стоит полагаться на свой разум.
           — Это как же? — скептически спросил Скрэтчер. — На что тогда полагаться, если не на разум?
           Ионафан опять улыбнулся.
           — Можно теперь я спрошу тебя, Дон? А на что ты полагался, когда прыгнул в воду и, невзирая на акул, поплыл неведомо куда?
           Скрэтчер неловко поёжился.
           — Я просто психанул! Опять же, я не стал бы с тобою откровенничать, если бы не был уверен, что беседую с собственным видением… Я психанул, потому что стал сам себе противен – со своей болтовней, со своим пафосом, со своим позёрством. И со своей неспособностью решиться на поступок! Понимаешь? Вот, я это говорю тебе – а точнее, сам себе! – откровенно!
           — Не до конца откровенно, Дон, — покачал головой Ионафан. — И, раз уж я только твоё видение (он улыбнулся), то я тебе скажу кое-что… Если это окажется  больно,  ты можешь считать, будто это ты сам себе говоришь. Понимаешь, ты тогда сделал первый верный шаг – взглянул на себя честно, и сказал себе много всего неприятного, но ты остановился – там, где останавливаться нельзя. Ты начал разбираться в самом себе, и тут же принялся сравнивать… Точнее, ты и разбираться начал только потому, что сравнил себя со мной. Ты, как видится, мои убеждения, мою веру и в грош не ставил, но тебя поразило то, что со мною произошло – мой выбор, моя решимость (прости за громкие слова). Тебя потряс поступок сам по себе. И он ударил, конечно, по твоей совести, но, увы, уязвил также и твою гордость. И гордость твоя победила совесть, подчинила её себе. Спору нет, Дон, и я всегда тебе это говорил: ты очень умный, очень честный, ты бескорыстный, ты отличный друг, ты способен на самопожертвование. Но ты очень ценишь в себе все эти свойства – как свои собственные достижения. И ты словно ищешь в любой момент возможность их утвердить. Тебе даже мнение других было не так важно, как собственное мнение о самом себе. И когда оно зашаталось, ты потерял голову  – и сам совершил такой же безумный поступок, каким тебе казался мой... Ты пошёл на это почти безотчётно, только ради того, чтобы восстановить себя в собственных глазах. Разве ты полагался тогда на свой разум? Прошу тебя, пойми: я сделал то, что сделал, только ради того, во что верил  – в то, что существует вне меня. Я более не смог бы жить без этой веры и без того, как она отзывалась во мне – хотя ставил сам себя не очень высоко. А ты совершил свой поступок ради себя – ради восстановления в себе своей гордости, своего к себе уважения. И в этом ты ошибся. Ты теперь зашёл в тупик – и прямом, и в переносном смысле. Вот что говорит тебе твоя… галлюцинация.
           Они помолчали. Наконец, Скрэтчер заговорил.
           — Да. Жёстко ты меня… Что ж… Может, ты и прав. Только что из того? А если это не тупик? Даже если дело обстоит так, как ты говоришь, то, что если я своего добился: восстановил себя в собственных глазах? Утолил свою гордость? Пусть мой поступок был внешне нелепым и практически бессмысленным, и, наверное, он приведёт меня к гибели, но зато я погибну с сознанием собственного достоинства! Что ты на это скажешь?
           Ионафан покачал головой.
           — Ты не знаешь, о какой гибели идёт речь, Дон. Не представляешь. Поэтому твой первый вопрос был неверным. Тебе не нужно спрашивать, что я там постиг… Тебе требуется знать, что тебе теперь делать.
           — Да ну!.. Это как раз просто! Утречком полежу немного на солнышке и вызову по рации 911. Пусть привезут поесть  и напиться. Кстати, ты из этого твоего дивного нового мира не захватил ничего пожевать?
           — Откуда у галлюцинации может быть настоящая еда? — улыбнулся Ионафан. — Но давай серьёзно… Мне скоро уже пора обратно. Так вот, о том, что тебе делать. Сейчас с тобой могут всякие события произойти. Не могу всего тебе рассказать. Прошу тебя только об одном: что бы ни случилось, кто бы что тебе ни говорил – попробуй не тосковать о себе, о своей гордости, о достоинстве, о своём высоком призвании, не думать о том, как тебя это уязвляет или ласкает слух. Это первое и главное. А второе – помни то, что я тебе говорил о другом мире. Пусть это в твоих глазах только предположение. Но ведь предположение может как оправдаться, так и быть опровергнутым. Не решай ничего заранее. Просто жди и будь готов.
           — К чему?
           — К тому, что сильно удивишься. Ты можешь мне поверить?
           Скрэтчер усмехнулся.
           — Старик, я тебя очень люблю, но я не мог тебе поверить, даже когда ты был живой. Как я могу поверить тебе сейчас, когда ты – лишь моё видение,  и я говорю сам с собою?
           — Да, поверить – это и просто, и трудно, — медленно проговорил Ионафан.
           — Ну, тебе вот удалось… — криво улыбнулся Скрэтчер. — Интересно, даже если допустить, что в тебе поселили эту веру  о т т у д а... Эта твоя сила, как ты говоришь… Почему именно в тебе? Почему не во мне, ни в ком-нибудь ещё?
           — Вовсе не во мне одном. Таких много. Что касается меня, то не знаю, в чём причина. Не могу сказать, что я это как-то заслужил. Мне это просто подарили. А я просто принял этот подарок.
           — А я, значит, отказался бы?
           — К тебе не пробиться. Ты завалил вход к себе разными вещами. Самоуважением, верой в свой разум, тонким мышлением, честолюбием, гордостью. Пока не расчистишь…
           — А может, чтобы это расчищать, уже нужна вера? Что идёт раньше?
           — Нужно начать самому, а там уж пойдёт… И помощь подоспеет.
           Скрэтчер сардонически расхохотался.
           — А знаешь, что доказывает, что тебя тут в реальности нет? Что это не ты? Да это хотя бы твоя речь! Ты стал таким оратором, что просто закачаешься! Ты никогда эдак не рассуждал, и я не помню, чтобы ты уснащал свою речь образами, сложными построениями, изощрённой риторикой! Ты сейчас – это я. В тебе нет ничего, чего  не было бы во мне! Я не могу верить  не только в твой предполагаемый опыт, но даже доверять твоим словам – так как будто они исходят не от меня самого!
           Ионафан устало улыбнулся.
           — Я ведь мог измениться, Дон. Хотя, отчасти ты прав – сам того не ведая: я не забочусь наперёд, что говорить, и не обдумываю; но что дано мне в этот час, то и говорю. Да, это не я говорю, но говорит во мне…
           — Вот то-то и оно! — распалялся Скрэтчер. — Так что, знаешь, Фан, мне, конечно, очень приятно было тебя повидать – клянусь, это было отличное видение! Но только этот разговор слишком затянулся! Может, как ты говоришь, я и эгоцентрик, а только даже от себя устаёшь – когда долго с самим собою болтаешь! Не обижайся, старик, но давай ты в следующий раз зайдешь, а?.. Посидим, поговорим, вспомним прежние деньки! Договорились? Эй, Фан, ты чего?!.. Фан, ты чего клюёшься?!  Да ты сдурел, что ли?! Больно же!.. Фан, чудила!...
           Скрэтчер открыл глаза. Проморгавшись, он оглядел свой плот. В тусклом свете занимающегося утра он увидел, что никакого Ионафана на его посудине нет, а на самом её краю сидит и остолбенело глядит на него тупыми глазками толстый бурый поморник. Они молча пялились друг на друга, пока поморник не решился прервать паузу. Раскрыв свой клюв с острым крючком на конце, которым он только что пытался расклевать тело Скрэтчера, он прокашлялся и сказал:
           — Кхэ… Здоровэньки булы, пане пингвин!.. Дуже перепрошую… Я, було, подумав, що ви вже померли. Так до чого, думаю, добру пропадати?
           Скрэтчер сердито сплюнул.
           — Поторопился, падальщик!  Да и не скажешь по твоему брюху, что ты оголодал!
           Поморник несколько самодовольно оглядел себя и сказал:
           — Мене Гуго Пацюк кличуть. Вибачте, а як буде ваше имья??
           — А тебе не всё равно? — с вызовом ответил  Скрэтчер. — Дональд Скрэтчер меня зовут, и что дальше?
           — Скретчир… Ось так имья! Пане Скретчир, ну раз ви ще не вмерли, тоди я пизнише загляну? Ви тильки скажите, колы саме збираетеся здохнути, будь ласка? Сьогодни? Або краще завтра прилетити? Щоб марно не турбувати…
           — Зайдите на недельке, — буркнул Скрэтчер.
           — Угу! Дякуемо! Будьте здорови ... але недовго!
           Он взмахнул крыльями и, поднимаясь в воздух, крикнул на лету:
           — Слава Антарктиде!
           — Да, пошёл ты, гнида! — проворчал ему в спину Скрэтчер.
           Вот, значит, и вся разгадка… Ему привиделся в полубреду Ионафан с его спасительными увещеваниями, а тут всего-навсего сидел падальщик, который собирался выклевать тебе печёнку. А он-то развесил уши!.. Впрочем, нужно всё-таки запомнить, о чём там был разговор!
           И только тут он сообразил, что не спросил Пацюка, далеко ли земля… Тьфу! Он с досадой посмотрел вслед поморнику, но тот уже превратился в маленькую тёмную галочку на фоне облачного неба.
          
                Продолжение следует... http://proza.ru/2019/04/30/1609