Платок

 Отец пришёл необычно рано. Такого никогда не было. Он всегда пропадал на работе. Совещанья, заседанья, а уж когда была радиопе-рекличка, приходил под утро. И когда я спрашивал мать, где отец, она говорила: «Вон, на радиоузле» (тот был от нас недалеко). - «Орут на весь район: давай зерно. А где его возьмешь, если не уродилось?»
 На этот раз отец пришёл, молча поставил клюшку, разделся и прилёг. Мать сразу поняла: что-то не то, и ринулась к нему:
 - Чо случилось?
 Отец был внешне спокоен, но заметно было: застряли в его голове какие-то мысли...
 Он был с детства инвалид, да и детство у него было непростое. Мать его мучилась с четырьмя сыновьями, подрабатывая стиркой, а отец служил царю-батюшке. Жили бедно, но жили.
 Шурка рос смышленый, мозговитый. Несмотря ни на что, пошёл учиться и учился хорошо. Но нужда заедала сильно. Он старался, чем мог, помогал матери. Ему нравилось что-нибудь продавать. Оно ведь конечно, село было купеческое, и он видел: купцы-то живут крепко, богато. Шурка собирал разные железяки: гвозди, скобы, накладки и другую рухлядь и придавал ей товарный вид. Гвозди он связывал десятками. Раскладывал всё на мешке и частенько стоял со своим скобяным товаром на рынке. Доход приносили и собранные, отмытые бутылки, особенно на Николу. Паломники их брали под святую воду и особо не скупились. Товар был ходовой. Но заготавливать его приходилось долго, да ещё конкуренты. Раскупались и меловые камешки с замысловатыми таинственными рисунками природы, якобы несущими в себе загадочные божественные прорицания.
 Мытарился Шурка, но учёбу не бросал, нравилось. Октябрьская революция застала его в Красной школе. Он хорошо запомнил этот день. А как не запомнить! Как и во все учебные дни, он начался с молитвы. Всех выстроили в самом большом и светлом классе на восточной стороне школы. В простенке между окнами на северной стороне висел большой портрет царя Николая Второго, самодержца всея Руси. Как положено, руководил всем батюшка, преподававший Закон Божий. Когда они вместе с преподавателями не очень дружно запели «Боже, царя храни», произошло то, что заставило всех сразу замолчать. Что-то звонко ударило по стеклу портрета и рассыпалось по полу. Это был горох. После некоторого замешательства батюшка твёрдо и настоятельно произнёс: «Кто это сделал?» Но все молчали. Да когда это было, чтоб при всех учениках школы выдать однокашника! Да Бог с ним, с царём. Но случай-то какой. А? Узнают, и тогда что? Бились долго, ни в какую. Пришлось доложить директору. И вот сам Преображенский, вид исключительный, представительный, нетороплив, грозен: «Кто посмел? На портрет - на самого помазанника Божьего, на царя-батюшку...» «А царя больше нет», - раздалось из школьных рядов. «Как нет? Кто сказал?» «Народ говорит», - тот же голос ученика. «Этого не может быть!» - уже немного растерянно сказал директор, переглянувшись с недоумевающими учителями: «Я сейчас». Потом видели, как он чуть ли не бегом скрылся за зданием недостроенного храма. Класс придавила тишина. Все молчали. Что творилось в душах учителей и учеников, можно было только догадываться. Но точно можно было сказать: такое же разное, как сами они. Время не шло, оно тянулось. Но вот вернулся директор. Он ходил в волостное правление, там была связь с губернией. Вид у него был встревоженный. Войдя в класс, он изменившимся голосом произнёс: «Да, царя-батюшки больше нет... Уроков сегодня не будет... Все свободны», - и вышел из класса. Все знают, что происходит во все времена с учениками после таких слов. А вот учителя были подавлены и растеряны. Так пришла в промзинские края Февральская революция.
 Худо-бедно карабкался Шурка по жизни, добывал знания. Сельская школа, двухклассное училище, четырёхклассное, школа второй ступени - вот тут-то он и забуксовал да крепко. Ни средств, ни здоровья, революции одна за другой, как их ни назови - бунт, переворот, но простой народ понимает: запросто так и чирей не садится, нет дыма без огня. Помнит Шурка: после Февральской революции приехал молодой, статный, красивый офицер. Перед волостным правлением народ собрали, с балкона речи какие-то толкали, какие - плохо помнит, а вот когда у офицера отцепился и с балкона упал кортик, помнит хорошо, как бросились с ребятишками поднимать и рассматривать, а затем, вставая на плечи, друг другу подавали его. Это помнит.
 В разгар Гражданской войны Шурке - шестнадцать лет, и холодно, и голодно, как говорят. Но он нашёл себе работу, причём настоящую. Теперь он телеграфист Промзинской почтово-телеграфной конторы - образование позволяет. Азбука Морзе, точки-тире, а самое главное, оклад. Ну а дальше пошло. Новая советская власть приметила молодого, грамотного, трудолюбивого телеграфиста. Назначили заведующим общим отделом волостного исполкома, затем заведующим военным отделом. Появилась в Промзине ячейка большевиков, а за ней комсомольская. Молодёжь всегда, во все времена тянуло к новому. Шурка стал посещать комсомольскую ячейку. Мать взбунтовалась, она была глубоко верующая. Да и две тётки тоже. Скандал да ещё какой. Шурка уходит жить к бабушке. Вскоре он становится комсомольцем, но какой ценой! А затем и коммунистом. Работа, работа. Новые должности. Новые места. В тридцатом году - председатель вновь организованного колхоза в Барышской Слободе. Семья. С таким трудом созданный колхоз. Первые успехи, но почти всю продукцию подчистую надо было сдавать государству. А нет - тогда до свидания. И поехал Шурка в Чапаевск, затем в Куйбышевский край, в Свищёвку, вот тут-то он и загремел под «панфары». Тридцать седьмой год. Тюрьма. В тридцать восьмом - «оттепель», выпустили. И опять рабата. И опять на новое место, в Саранск. А тут война. На фронт не взяли - инвалид. А работать хоть за троих. За месяц до войны умерла мать. Отец, старик, один. Удалось вернуться в родные места. И вновь работа. Бросали в те места, где было трудно, как на фронте - на прорыв. А в общем, это тоже был фронт, только трудовой. И награда за доблестный труд во время войны. Теперь, после войны, он заведующий торговым отделом райисполкома. Тяжко: ни транспорта, ни товаров, но медленно жизнь выправляется. Первые снижения цен. И народ начинает задумываться, что купить...
 И так вот у него это в один миг сумбуром пронеслось в голове. Он даже прикрыл глаза.
- Ну ты што молчишь? Чо случилось? - вновь насела на него мать.
- Ничего смертельного, уволили с работы, - сказал отец, стараясь быть спокойным.
От неожиданности мать села на стул.
- Как уволили? За что? - пауза.
- За пуховый платок. Тебе же форсить надо, ну вот теперь и форси. Я же тебе говорил: не надо. И кто это тебя надоумил? Наверно, специально, чтоб меня убрать. Или кому-то не досталось! Я же тебе говорил: их на базу всего три поступило. А ты: купи да купи, вот и купили.
- А как узнали?
- Кто-то анонимки в райком написал. Показывали. Одна детским подчерком, на школьном листе, с кляксами. Вот народ, чему детей учат, а? На меня секретарь, Татьяна, уж больно насела. Уволить и работы не давать... Да чо ты, не хнычь. Проживем, труднее было. Пчёл разведём побольше. Конечно, трудновато будет. Старшему институт заканчивать, этому школу. Да не хнычь, говорю. А в войну как было? Пережили, и это переживём. Надень-ка эту шубу из кролика из крашеного да новый платок. А то я ведь и не видел ещё. Да ты ж у меня красавица будешь!