Исповедь

Исповедь

Для кого-то заканчивается день, для кого-то жизнь. Банально? А что не банально в нашем мире? Рождение, жизнь, смерть, неверие и вера, прихоть и долг – всё это повторяется из раза в раз, от жизни к жизни. Даже выбор…

Священник поднимается по узким деревянным ступеням частного коттеджа в мансарду. Старая женщина заканчивает путь земной и готовится перешагнуть порог вечности. Конечно ей страшно, конечно она ждёт напутствия и ободрения. Домашние собрались в просторной кухне на первом этаже, притихли как перепуганные дети. Даже мимолётное прикосновение к вечному порождает страх в сердцах, а уж если грань близка…

Мансарда залита светом заходящего солнца.  Скошенные окна приоткрыты. Священник подходит к самой кровати. Умирающая непослушными пальцами ловит его руку: 
– Падре! Я грешна, падре. Помолитесь за меня!

Утешающий голос с ноткой искреннего сострадания. Всё так, как должно быть:
– Господь знает о наших слабостях. Покайтесь и грех простится.
– Да, падре, ; трясущаяся рука с трудом удерживает его ладонь, – Господь милостив, но она… Она преследует меня.
– Кто она?
– Кто? – женщина отрывает голову от подушки, вглядываясь в расплывающиеся предметы. – Ушла. Я никогда, никому не рассказывала, падре. Так велела мама, но сейчас…

– Заповедь господня велит почитать родителей и повиноваться им. – Бедняга думает, что может удивить его, забывая, что в этой жизни нет ничего нового, есть только повторение, но сейчас она нуждается в поддержке и получит её. – Но наш общий родитель и судья ждёт от нас искреннего раскаяния, а это значит, что вы не должны ничего скрывать.
Вздох облегчения, пальцы разжались:
– Благодарю, падре. Милость господня – моя последняя надежда.
– И она не обманет.
– Да, не обманет… Закат! – Голос старухи обретает ясность. – Такой же, как тогда.
Солнце почти коснулось горизонта. Его лучи огненными бликами отражаются в стёклах приоткрытого окна.

Священник готов слушать. Ему хорошо известно состояние, когда человек вспоминая, словно перемещается в прошлое. Иногда в очень далёкое.
– Наши отступали, падре. Через городок ехали машины, мотоциклы, шли солдаты. Мотоциклист притормозил у нашей двери, потребовал пить, а когда я принесла воду, автоматчик вдруг схватил меня, затянул в коляску, скомандовал: «Поехали».
Падре, никто не посмел вступиться за меня. Даже мама. Эсэсовцев из «Великой Германии» боялись все.

На шоссе водитель спросил:
– Зачем, Фриц?
– Всё равно всё умрут, – ответил тот. – Завтра здесь будут русские.

Я лежала поперёк коляски и разум отказывался верить в происходящее. Если бы я знала, что ждёт меня! Но что я могла знать? Только-только в начале месяца мне исполнилось тринадцать… – Голос кающейся сходит до шёпота: боль, обида, обречённость.

– Утешьтесь, дочь моя, не вините себя, – откликается на её безмолвную мольбу священник. – Господу известно всё и всё в его руке. Вы прожили долгую, счастливую жизнь…
– Да, падре, прожила, но, – слабые пальцы опять пытаются удержать его руку, – но выдержала ли я то испытание? Эта мысль не даёт мне покоя и я…
– Продолжайте, дочь моя.
– Да, да. Я не знаю сколько мы ехали: время перестало существовать, всё вокруг казалось незнакомым, особенно дорога через лес. Я словно умерла. Мотоцикл завяз в песке. Перед нами расстилался залив, а в стороне виднелись остатки «Бальги». Учитель говорил, что именно здесь, давным-давно вышли с судов на берег первые рыцари-Тевтонцы, чтобы нести на восток свет истинной веры. Здесь всё начиналось. Здесь и закончилось. Солдатам некуда было отступать…

– Безнадёжность делает людей…
– Фриц бросил меня на мокрый песок. Я словно очнулась, вскочила, пыталась бежать и… Падре! Весь берег был заполнен солдатами. Нашими солдатами, падре! И никто, понимаете? Никто из них не вступился за меня! Я говорила, что закат был такой же, как сейчас?
– Да.
– Такой, но не совсем. Вы когда-нибудь видели горящий залив? Лучи заходящего солнца отражались в мелкой ряби волн и казалось, что по воде бегут огненные язычки, а над лесом сгущалась непроглядная, извечная тьма.
 
Да, я пыталась бежать. Фриц догнал меня, ударил, бросил на сырой песок. Я отбивалась, кричала, молила о помощи, но не подумала, что помощь будет такой страшной.

Крики ужаса отвлекли насильника. Он оглянулся на лес. Падре, это не тьма надвигалась на пляж. Это шли мёртвые!
– Дочь моя, после такого потрясения…
– Нет, падре, – умирающая дёрнулась, пытаясь подняться, – я их видела. И солдаты увидели их. Увидели и ужаснулись. Словно мученики ада поднялись к небесам: оборванные, стриженные налысо, истощённые и обгоревшие, со свёрнутыми петлёй шеями, и с рваными ранами от собачьих зубов. Это были настоящие мертвецы: мужчины, женщины, старики, дети.

У наших были овчарки, но стоило собаке коснуться мертвеца – она превращалась рассыпающийся скелет.

Солдаты пытались отстреливаться, но что могут свинцовые пули против уже мёртвых, в то время, как одно прикосновение призрака превращало только что живого человека в кучку серой пыли. И люди отступали. До залива. А когда пляж закончился – пошли в воду. В горящую воду залива, а вслед им текла тьма.

Но солдаты могли отступать, а я оцепенела. Жизни мне оставалось от силы минута. Я не знаю почему она меня заметила. Что учуяла? Жизнь? Страх? Боль? Или … кровь?
Она встала передо мной, как щит, раскинула руки и … мёртвые потекли вокруг. Так вода обтекает камень. Равнодушно. Словно она имела право на заступничество. Словно это было в порядке вещей!

– Ангел Господень закрыл Вас и вашу невинную душу, дочь моя. Во истину, милостив наш Господь!
– Нет, падре, это был не ангел. Это была русская. Моя ровесница. В разорванном, как у меня платье. Я видела кровоподтёки на её грязной коже, растрёпанные, светлые волосы, видела огромные, тёмно-серые глаза на удивительно чистом, отрешённом лице и багровое пятнышко между бровями, как у индийской богини. А когда она повернулась спиной – увидела под разъезжающимися лохмотьями кровоточащую красную звезду. Она не могла быть ангелом, падре!
– Дочь моя, – ладонь касается лба, утишая горячность, – разве мы знаем, как он выглядит, наш ангел? Да, нам хочется узреть его в славе и блеске, с белыми крыльями за спиной, но разве не принимают они все наши муки? Разве не страдают наравне с нами? Божия ангел закрыл тебя и?

– Я не помню, падре. Я очнулась от лязга и грохота. Огненные глаза пылали во тьме, а земля дрожала от рёва моторов. Человек спрыгнул с тёмной громады, бросился ко мне, затряс, похлопал по щекам, приподняв голову, попытался влить мне в рот из фляги что-то горькое, обжигающее. Я закашляла, а он скинул шинель, завернул меня. Падре, знали бы вы, как это сладко, когда нагретая живым теплом колючая шинель окутывает замёрзшее тело.
 
К заливу пришли русские. Они рвались в бой, а нашли пустой пляж, брошенную технику, свинцовые воды залива и меня. Незавидная находка.

Меня спрашивали. Я не понимала. Пришёл командир, переводчик, но и он мало им помог. Единственное, что они добились – название моего посёлка. Я не понимала. Ничего не понимала, но при этом абсолютно их не боялась. Они ведь были живые.

Русские посовещались. Командир что-то сказал солдату. Тому, что нашёл меня. Он козырнул, поднял меня на руки, отнёс и усадил в коляску мотоцикла. Того самого, на котором меня привезли, и мы поехали. Через глухую, лесную черноту по дороге, через затянутые рассветной дымкой поля по шоссе, в кажущийся вымершим посёлок.

Теперь я понимаю, как непросто было русскому: на улицах ни души, я – молчу. Он выехал на площадь и заметив движение в витрине, остановился у магазина герра Мюллера.
Ах падре, какой это был красивый магазин. Сколько себя помню, я всегда любовалась им. Но русскому было не до витрин. Он вытащил меня из коляски, постучал в дверь, а так как ему никто не ответил – толкнул её так, что непременно вышиб бы, будь она заперта. И знаете, падре, они сразу бросились нам в глаза. Фотографии, которых не было.

Сыновья герра Мюллера служили в С.С. и присылали отцу фотографии. Герр Мюллер очень гордился ими. Сыновьями. И все фотографии вставлял в рамки и развешивал по стенам, чтобы покупатели сразу видели, какие у него сыновья. И вот пришли русские. Герр Мюллер успел всё снять, но пятна на обоях, где ещё вчера висели фотографии сразу бросились мне в глаза. И не только мне.

Русский тоже понял, ЧТО совсем недавно висело на стенах. Лицо его потемнело, рука яростно дёрнула за шнурок колокольчика, будто мало было грохота от распахнувшейся двери.

Герр Мюллер выглянул из кладовой: бледный, дрожащий, совсем не похожий на себя, на прежнего. И не удивительно. Русский был страшен: гневный блеск глаз, желваки на щеках, яростное дыхание. Взгляд русского метался с товара на хозяина, с хозяина на пятна по стенам, палец тянулся к спусковому крючку. Но вот его взгляд зацепился за меня, ладонь обмякла, а зубы оскалились в жестокой усмешке. Поманив хозяина пальцем, русский указал ему на манекен в красивом платье и тут же перевёл взгляд на меня.

Падре, мне очень жалко было надевать на грязное тело такое красивое и дорогое платье, но я боялась рассердить русского. Я ведь тогда была послушной девочкой и не умела возражать старшим. Когда я вышла в обновке из примерочной и протянула русскому шинель, взгляд его на мгновение потеплел. Он сделал шаг в сторону, сорвал с вешалки кофту и подал мне. Я надела её поверх платья. Я не хотела сердить русского. Он подал мне ещё одну кофту, потом юбку, потом…

Каждый раз, когда русский снимал с вешалки вещь, герра Мюллера передёргивало так, будто от него отрывали кусок мяса. Тот русский конечно не был злым человеком, но фотографии герра Мюллера… Поверьте, падре, я рада, что русский не увидел их.

Русский указал герру Мюллеру на высокие дамские ботинки, украшавшие витрину, и хозяин покорно принёс их, усадил меня на пуфик, как самую дорогую покупательницу, и начал обувать.

Падре, представьте: это были первые ботинки в моей жизни! Наш отец погиб ещё во Франции, маме было очень трудно в одиночку кормить и одевать двух детей и мы с братом до самых морозов носили деревянные подошвы, подвязанные поверх толстых носков. Те ботинки словно вернули меня к жизни…
– Всё это суета, дочь моя. Вам сейчас надлежит думать о вечном.
– Да, падре. Сейчас я понимаю, что это суета, но тогда, будучи почти ребёнком, я даже забыла о своей беде.

Радость, отразившаяся на моём лице смягчила русского. Он уже сам накинул мне на плечи тёплое пальто с меховым воротником, надел на голову летнюю шапку с цветами.
Герр Мюллер сидел на полу и беззвучно плакал. Слёзы катились по его враз постаревшему лицу, но русскому не было до него никакого дела. Он вёл меня из магазина, как рыцарь – королеву, нет, как царицу! В России ведь очень холодно, падре? И русские, чтобы не замёрзнуть, надевают на себя много вещей сразу? И…

Мы ездили по посёлку на мотоцикле. Русский что-то говорил мне, я – отвечала. Мы не понимали друг друга, но это ничего не значило. Когда нет слов – спасают жесты.
На перекрёстках русский притормаживал и я рукой показывала куда ехать. Не всегда правильно. Мне не хотелось расставаться с ним.
– Детская суетность вполне простительна…
– Да, падре, детская суетность. И мы приехали. Я уже сама выбралась из коляски, сама открыла дверь, назвала себя, чтобы не пугать маму, сама ввела русского в дом.

Он заходил неохотно, настороженно. Да, наше жильё не отличалось достатком, зато на старых обоях не было ни одного пятна от только что снятых фотографий!
Мама при виде гостя испугалась, прижала Пауля, но русский улыбнулся, что-то сказал, отдал нам честь и … ушёл.

Я едва не бросилась следом, но он бы всё равно не вернулся. У него был приказ, а русские очень дисциплинированны. Почти как наши солдаты, только у наших дисциплина сверху, как броня, а у русских – внутри, как кости.
 
Русский ушёл и мама бросилась ко мне, плача прижала к груди.
Она шептала, что рада моему возвращению и не хочет слышать ничего плохого. Я – жива, я – дома, а всё остальное следует забыть и не вспоминать. Разве я могла ослушаться? Нет конечно. И я никогда не вспоминала. Только сейчас, падре…
– Господь послал вам любящую мать, дочь моя…
– Да, падре, любящую и очень смелую. Когда после обеда герр Мюллер пришёл к нам за вещами – мама прогнала его, предложив пожаловаться русскому коменданту. Она так и сказала: «Герр Мюллер, эти вещи вы можете получить у русского коменданта. И не забудьте надеть партийный значок».
– Такой поступок нельзя считать достойным. Надеюсь впоследствии ваша мать раскаялась в нём. Или покаяться хотите вы?
– Покаяться? – Рука умирающей опять ищет его руку. – Падре, помолитесь за меня. Пусть Христос и Дева Мария скажут ЕЙ там…

Я ведь не так уж и виновата, падре! Разве я решала, куда нас отвезут? Это русские, как только пришли, поставили котлы на улицах. И кормили всех. А здесь людям просто выдали карточки.

Если карточки вовремя не отоварить – они пропадали. Если не хватило продуктов – пропадали тоже.

И работы не бы. Всё разрушено. Да и какому хозяину нужен подросток или женщина с двумя детьми? Для неё есть лишь один заработок – на улице.

Герр Мюллер ещё дома шипел, что я была с русскими. И люди верили ему, не желая знать, что русский привёз меня, а увезли – наши! Но это там.
Здесь же власти сразу узнали про эти сплетни. Сразу появился человек, говорящий по-немецки, назвавшийся писателем. Он поговорил с мамой и нам сразу нашлось жильё, а маме – работа. Нормальная работа. Этот человек просто хотел, чтобы я рассказала: что со мной случилось… Рассказала так, как он хотел услышать.

Падре, умоляю, скажите ЕЙ вы: я не могла говорить иначе. Ложь – страшный грех, а я лгала и лгала прилюдно, пороча и тех русских, что меня нашли, и того солдата, что привёз меня домой, но это же не только моя вина! Разве сложно заставить солгать беззащитного ребёнка? Хитро, исподволь, пользуясь моим страхом. Отнюдь не детским страхом, падре!

Если бы вы знали, как страшно, когда у всех на глазах, посреди города, на людных улицах от голода умирают люди: женщины, старики, дети, солдаты, идущие домой из плена. Вся западная Германия в то время жила под страхом голодной смерти!
– Дочь моя, Германия должна была искупить свою вину перед…
– Какую вину, падре? В чём мы провинились? В том, что русские победили нас?
– Вину за преступный режим: за холокост, за фашизм…
– За фашизм? Герр Мюллер с партийным значком и его сыновья-эсэсовцы устроились прекрасно и ни за что не платили. А женщины-вдовы, чтобы накормить детей, во искупление их грехов должны были идти на панель? Городские кварталы на Острове в Кёнигсберге английская авиация разбомбила в щебень, а целые кварталы элитных особняков до сих пор стоят как ни в чём не бывало? Кто должен платить? За чью вину? Расскажите это ЕЙ тоже!
– Кому, дочь моя, кому я должен всё рассказывать и объяснять?!
– Да вот же ОНА!

Пастор проследил за дрожащим, указующим перстом старухи. Горло пересохло. Холодный пот прошиб тело от затылка до пяток, рука поднялась в замахе крестного знамения:
– Этого не может быть, Господь всемогущий…
– Бесполезно, падре. Ад дрожит от их поступи, поступи героев и мучеников, а райские врата… Они же атеисты. Они не видят их.
У стены, напряжённо вытянувшись в струну, стояла девочка лет тринадцати в разорванной, окровавленной одежде. Грязное, всё в кровоподтёках тело, резко контрастировало с чистым, ясным лицом. Светлые, всклокоченные волосы, тёмно-серые глаза и багровое пятнышко между бровями, как знак благословения вечности.
Неупокоенная душа, жаждущая возмездия.

17.12.18; 07.01.19; 15.04.19