Последний день Веру

Порт был пуст. Кто имел лодку – ещё затемно вышел в море, остальным попросту нечего было здесь делать. Последним посетившим порт кораблём была двухмачтовая «Fortuna» известного своей неудачливостью корсара-авантюриста Пабло Дэльгадо, заплывшего сюда около полувека назад вместо Буэнос-Айреса.
Опять будет жарко и душно – привычно и почти ритуально подумалось Веру. Лазурная полусфера, испещрённая чайками и ленивыми альбатросами, уже наливалась белым. Бухта толстенного каната, на котором сидел Веру, начала источать запах горячей смолы и йода. К полудню начнут возвращаться лодки – в жару рыба опускается ко дну, жемчуг в лагуне никогда не водился, а кораллы… все кораллы собраны лет тридцать назад. Тридцать лет… Тридцать лет – что я здесь делаю? Ничего – ответили чайки. Сидишь на вонючем канате и думаешь, что опять будет жарко и душно – добавил альбатрос. Но, но! С самим Антуаном Веру де Сент-Гаруа говоришь, тварь пернатая! Полуфранцуз-полуцыган – презрительно усмехнулся океан.
Веру сплюнул в воду и направился к городку.

* * *

В «Барракуду» идти было рано, – всё равно там ни души, пока жара не спадёт – и Веру зашёл домой, в «мой Veroux Palais». Его хибарка с бамбуковыми стенами была мала, но до чрезвычайности ему нравилась – стояла на отшибе, вместо крыши ночью перемигивались звёзды, а днём… днём на небо смотреть было невозможно. Дожди над городком столь редки и столь скоропостижно прекращаются, что их можно спокойно пережидать в «Барракуде», а красть в городке давно нечего и поэтому некому.
Окон, конечно, не было – им бы просто не нашлось здесь места. Низкая дощатая лежанка возле стены, колченогий уродливый столик-комодик. Над лежанкой – прибитая к стене парой корабельных гвоздей картинка, явно вырванная из журнала – поле, бесконечное зелёное поле, и гряда низких гор на горизонте. Неуловимый горячий ветерок – и по полю бегут то ли зелёные волны, то ли тени от облаков.
Веру опустился на лежанку. Посмотрел на картинку. Вот Малыш Хосе приходит домой и, небось, сразу взгляд в Святую Марию, и спрашивает – ну вроде как не больше обычного нагрешил, а? У каждого своя икона – скрипнул бамбук. Веру вздохнул. Не вздыхай – прошелестело зелёное поле – быть твоей иконой – всё равно, что гонять тени нарисованных облаков. Веру отвернулся. Икона? А это? Пальцы Веру коснулись висящей на шее, на тонкой леске половинки бронзовой семиконечной звёздочки, найденной им год назад на Лысой Косе. Я не рыбак, мне ни к чему приман или счастливый уберег, зачем мне это?
Веру опустился на лежанку, закрыл глаза. Было тихо.

* * *

«Барракуда» была единственной забегаловкой в городке. После смерти дона Аурелио Сильведы она отошла к его жене Санде, маленькой суетливой сентиментальной румынке. Два сорта плохого пива – светлое и тёмное, виски, местный ром и скудная закуска – «Барракуда» являлась последним пристанищем спивающихся рыбаков, последней иллюзией уюта и, случалось, последней вехой чьей-то никчемной жизни.
Веру зашёл в забегаловку около одиннадцати вечера. Как обычно в это время, было многолюдно и шумно. Крепко воняло низкосортным табаком. Возле стойки болтали две сестры-проститутки, Джоанна и Ли. Старенький патефон играл «Штутгартский вальс».
Веру привычно опустился на свой стул за столиком в углу и поднял глаза на подоспевшую Санду.
– Антуан, мальчик мой! – улыбнулась она, и её голос дрогнул. – С днём твоего рождения, милый!
В светло-серых глазах Веру словно отражалось бездонное небо.
– Спасибо, Санда, – сказал он. – Спасибо.
– Ты приходи, как все разойдутся! – заговорщицки зашептала Санда. – Приходи, хорошо? Договорились?
Веру кивнул. Санда просияла.
– А у нас тут пополнение, – не унималась она, ставя на стол перед Веру стакан мангового сока и тарелочку с ломтиками сушёного краба. – Вон сидят. Сэмюэль привёз сегодня с материка. Говорит – миссионеры. Американцы, представляешь? Её зовут Анна Мария – представляешь? Пьёт за двоих. А муж с виду приличный. Сэмюэль говорит – будут бесплатно Библию раздавать… враньё, конечно – ты же знаешь Сэмюэля!
Да, я знаю Сэмюэля, – подумал Веру, глядя на новопривыбших. Они и впрямь походили на американцев. Неопределённого возраста женщина в длинном белом платье и совершенно седой благообразный мужчина лет пятидесяти. Женщина была уже сильно пьяна. Мужчина, тщетно пытаясь скрыть неловкость, сидел неестественно прямо и оттого был похож на статуэтку ацтекского божка.
Сейчас женщина что-то возбуждённо втолковывала явно скучающему в их компании Сэмюэлю, высокому худому негру с повязкой на правом глазу. Веру взял стакан и подсел к ним.
– А он оказался голубым! – Анна Мария немедленно повернулась к нему, нимало не смущённая полной неосведомлённостью нового собеседника о теме разговора. Сэмюэль тут же исчез. – Я ему говорю – это противно Христу и есть по… ругание Царствия Всевышнего…
– Как его звали, мадам? – спросил Веру.
Ацтекский божок взял жену под локоть:
– Пойдем, Энн, ну же, право!..
– Этого… – Анна Мария икнула, – звали Антуан!
Веру посмотрел прозрачными глазами и произнёс с величайшей убеждённостью:
– Мадам, все Антуаны – педерасты.
Божок вздрогнул, скривился и потащил жену к выходу. Та слабо упиралась, бормотала что-то вроде «воистину так, во славу Господа нашего» и быстро и неправильно крестилась.
Почти неразличимый из-за гомона, дребезжал вальс. Ухажёр Санды, здоровяк Чаго, еле стоя на ногах, всё пытался её обнять. Безногий попрошайка Кенни глядел на них с каким-то грустным неодобрением.
Веру отпил сока. День рождения. У меня сегодня день рождения. Надо же.

* * *

Когда Веру вернулся, уже никого не было, только две проститутки, обнявшись, вяло топтались под хриплые звуки неизменного «Штутгартского вальса». От обеих прилично несло виски. Веру заглянул во вторую комнату.
– О! Антуан! – воскликнула Санда. – Где же ты шляешься, мой мальчик! Все почти всё расхватали!
От «всего» на столе осталось только яблоко, банка с единственным солёным помидором и почти пустая бутылка виски.
– Разделить надо, – тихо и сосредоточенно сказал Кенни.
Невесть откуда у Санды в руках появилась ножовка («по металлу» – восхищённо отметил Веру), которой она принялась распиливать яблоко на четыре – как ей казалось – равные части. Благостный Чаго полустоял-полувисел на спине хозяйки, держа её за локти.
– Подсобить? – обращаясь неизвестно к кому, хихикнул попрошайка, разливая выпивку.
Чаго поглядел на него мутными глазами и одобрительно хрюкнул.
Санда тем временем разобралась с яблоком и теперь пилила растекающийся и расползающийся ни в чём не повинный помидор. Наконец, фрукт и овощ были поделены «поровну».
– Ну, детки, – голоском Мэри Брайтон пропела Санда, откладывая ножовку, – поздравим нашего Антуана с днём рождения! Дай-то Бог ему всего! Felicitar!
Каждый взял свою порцию, и в комнате раздалось чавканье и яблочный хруст. Веру взял угощение последним.
Помидор оказался почти тухлым, а яблоко – мягким до неприличия.
– У меня для тебя подарок, – от сияющей Санды можно было зажигать свечи. – Вот. Он непременно принесёт тебе удачу!
Веру глядел на подарок, и в его глазах небо обнимало море.
Перед ним на засаленной донельзя скатерти, среди яблочных огрызков и размокших окурков, будто золотой самородок на дне реки сверкала бронзовая семиконечная звёздочка. Точнее, её половинка.
Веру зажал подарок в кулаке, попрощался и вышел на улицу.

* * *

Эту историю мне рассказал сам Антуан Веру за чашечкой кофе в той самой «Барракуде». Было на удивление не жарко, и рыбаки, понятное дело, в порт возвращаться не торопились. В баре сидели только мы с Веру, да ещё, само собой, Санда.
Антуан, против обыкновения чрезвычайно разговорчивый, пил одну за другой и не умолкал ни на минуту. Он был похож на обнаружившего богатейшую жилу старателя – или на принявшего дозу наркомана. Уставившись на меня своими льдинками – хотя готов поставить доллар против пенни, что он едва ли вообще кого-то замечал – всё говорил и говорил. Санда как заводная носилась к стойке и обратно и не переставая улыбалась.
Потом Антуан полез за пазуху и вытащил вот эту звёздочку, аккуратно спаянную посередине. «Я хочу подарить её тебе, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты это взял». Ну, а что мне оставалось…
Больше я его не видел, хотя пару раз или около того был проездом в том городке и специально заходил в «Барракуду».
Вот вроде и всё. Ах, да! Напоследок Веру сказал мне: «Знаешь, тот день моего рождения – это был последний день». Я, помнится, спросил, что это значит. «А ничего не значит, – ответил этот пройдоха и впервые улыбнулся, – просто последний день и всё».
Ну, всё – так всё, пришлось поверить. В самом деле – почему бы и нет?