KCN

1
Юра сидел в своей комнате и смотрел в окно. Унылый осенний натюрморт. В комнате было накурено, плакаты с тупаком в чёрно-белых тонах застыли на стенах, влитые. Юра не снимал их уже 7 лет - музыкальные вкусы менялись, менялись, а потом исчезли. Плакаты – это окно в беззаботную юность. Рычаг гормонов. Юра встал и прошёл в кухню. Серый квадрат с прямоугольным жёлтым столом, накрытым прозрачной скатертью в ромашку. Присел. Томное гудение старого холодильника выводило из себя. Дёргало за расшатанные нервы. Взгляд снова упал в окно. То же самое. Кажется, что в мире больше ничего нет. Только звук истошного холодильника и сумерки, прячущие грязную пустую улицу.
Юра закурил, достал телефон и набрал номер.
Гудки.
- Шо такое, Юрец?
- Привет, Серёг.
- Привет, привет. Что такое? Я сейчас занят немного. Давай перезвоню.
- Подожди, - Юра встал и облокотился о подоконник, - Я хотел узнать, сможешь ли ты приехать ко мне чуть позже?
- К 9 подъеду.
В девять часов Юра продолжал сидеть на кухне. Телевизор транслировал новости из соседней комнаты. Холодильник играл свою симфонию. Юрец водил пальцами по губам. Глаза закрыты. Серёга опоздал на 40 минут.
Открыв дверь, Юра напустил на лицо улыбку. Слишком не органичную для демонстрации искренней радости встрече с давним другом.
- Ты чё, Юр, вспомнил, ё. – Серёга засунул чёрную шапку в рукав серого пальто, повесил на крючок в прихожей. – Удивил, бля.
- Да, просто…
Не договорив, он указал рукой на кухню и вплотную прислонился к косяку в пороге.
- Пиво есть? – спросил Серёга, входя в кухню мимо Юры.
- В холодильнике.
- Громкий, сука.
Пива не оказалось. Вместо него, Серёга вытащил из морозильника бутылку водки. Юра достал рюмки, разлил.
- За встречу, Юрец.
Они выпили.
Юра познакомился с Серёгой на последней работёнке. Частная конторка по монтажу кондиционеров. Их сближал возраст и прилегающие к нему интересы. Обоим по 31-му. Оба предпочитают скидочное пиво в пятёрочке, у обоих четырнадцатые 10 года выпуска.
- Ну, рассказывай, Юр, как дела, как с работой?
- Никак, Серый. – он протёр лицо рукой, остановился на подбородке в области рта и, раскрывая его и, высовывая язык, потирал пальцами углы рта. – Глухо.
- И что, живёте на пенсию?
- Почти. Приходится подрабатывать. Хожу книги разгружать в книжный. Немного, но хоть что-то.
- Понятно. Обратно не думаешь?
- Не, что-то я… не, не думаю.
- Ну, понятно. Ну, а что позвал?
Прижимистый плотный Серёга зацепил два толстых куска докторской и направил в рот.
- Да, просто… - Юра точно знал, что сейчас не сможет рассказать ему о том, что хотел – для чего он вообще его позвал. – Устал, понимаешь? Дни одинаковые, заботы приелись, денег нет. Устаю, шаришь? Нужно хоть иногда поболтать с кем-нибудь.
- Ты серьёзно, Юр? – Серёга иронично засмеялся, маленький кусок молочной колбасы спикировал на край стола, на загибающийся вниз пожелтевший стебель ромашки. – Мы не виделись с тобой больше года.
- Больше двух.
- Ага, тем более. Не, правда, давай, вываливай. Что случилось у тебя?
Юра снова схватился за свой подбородок. Открыл рот, высунул язык. Взгляд метался по потолку. Резко проведя по краям рта, он взялся за бутылку и разлил по рюмкам.
- Не веришь ты мне, да? Искренний позыв к дружеской беседе, Серёжа, заставил меня набрать тебе. Давай, за дружбу.
Они снова выпили.
Никто из них не знал, что такое искренний позыв к дружеской беседе. Такие, как они, не имеют настоящих друзей. Бедное, безрадужное детство в мещанских семьях с ориентирами на материальные блага, родительские установки о том, что люди хотят “тебя наебеать, будь на чеку, не развивай рот” сколотили панибратское восприятие дружбы, главная концепция которых – выгодная бартерная основа. План Юры терпел крах. Исповеди не затевают перед грехопадением. НО. Экзистенциальный червяк в Юре всё-таки сидел. Он спрашивал у себя: почему именно ему, Серёге? Червяк не отвечал ему ничего внятного. Юра руководствовался голой интуицией. Иррациональной частью себя, которой никогда не доверял и недоверчиво презирал.
В ход пошла вторая бутылка. Беседы теряли очертания смысла. Первые 30 минут Юра ухитрялся вникать и даже поддерживать Серёгу с его россказнями про работу, бытовые семейные конфликты и низкосортные адюльтеры. В какой-то момент Юра даже вздрогнул от того, что забыл об подлинной смысловой нагрузки визита старого друга. И с того момента, ему больше не удавалось проникновенно чувствовать себя под градусом. Голос Серёги ушёл в фон, голова Юры протрезвела, ему пришли флешбеки чувств, которые он испытывал раньше; лето посреди последнего школьного звонка и первых утомительных лекций на кафедре “моделирования динамических систем”; выпуск; три года романтических творческих потуг в попытке обуздать мастерство искусства фотографии; развод; первый день после увольнения с последнего места работы.
- …ну, Влад говорит ей, типа, ну, нехуй тут нам без кабеля то делать, - Серёга отправил в рот кусок колбасы, пережёвывая продолжил, - вопрос-то в чём? По мобиле спросили – кабель есть? Кабель есть. А кабеля-то нет. Прись, нахуй, в офис. Ага. В половине шестого.
Когда вторая бутылка закончилась, они ещё сидели и курили, и Серёга заканчивал что-то рассказывать. Юра особо не вслушивался. Юра был пьяный физически, но ментально трезвый. Очень трезвый. Потом он встал и сказал:
- Спасибо тебе, старик. Спасибо большое, что приехал. Очень был рад тебя увидеть.
Ага. Вот тут-то червь и завибрировал. Юра понял, что сейчас ему не пришлось выпускать улыбку. Она была свободна, вне клетки эмоций.
Они попрощались, Юра закрыл дверь. Прошёл в кухню. Присел, закурил. Телевизор шумел из соседней комнаты. Кусочек колбасы неизменно ютился на пожелтевшем стебле ромашки. Уставившись на него, Юра вспомнил то, о чём думал, думал всегда, особенно, когда приглашал домой Серёгу, и ему снова стало не по себе. Ночь за окном смотрелась иначе, без лёгкости. Рокот холодильника стёр яркие наброски воспоминаний. Пришла уходившая ненадолго потерянность. Туманная пустота в голове снова вызвала тревогу, которая казалась беспричинной и бессмысленной, как жизнь клопа в матрасе Саранской казармы. И, когда Юра проснулся от мультипликационной действительности, какая посетила его в 22 года на следующий день после приёма пластинки триганде, он ощутил разницу ощущения между тем, когда Серёга разделял ему компанию и тем, когда оставил его одного, пускай и первоначальные мотивы были иными. И Юра ощутил решимость. Судорожные колебания захлестнул апломб, который вырвался, с треском порвав кокон неуверенности; отделил желаемое от смиренного. Вывел на первый редут иррациональное. Эта трансцендентная субстанция пульсировала, извивалась в своей форме, как раскалённая лава, давила ему на мозг, взяла управление гипоталамуса под свой контроль, Юра чувствовал, что сейчас он предельно зол и максимально хладнокровен. Юра улыбнулся, встал. На кухне витал сизый дым. Две пустые бутылки стояли рядом друг с другом на полу у стола. Холодильник неизменно гудел, правда, Юра уже не обращал на него внимание. Он шёл в комнату, из которой тянулся звук телевизора, транслирующий примитивный остросюжетный нуар, и Юра услышал слово, которое, пробравшись в голову, осенило наитием. Он остановился. Развернулся. И пошёл обратно в кухню.
2
Первое, о чём подумал Юрец, когда внимательно выслушал Андрея, было чем-то вроде: ****ь он ёбнутый.
А потом всё это уже не казалось таким безумным.
Семеро людей – четыре парня и три девушки собрались на набережной в парке культуры. Вечер. Конец августа. Закат. Группа людей разношёрстная. Двум девушкам нельзя дать больше 30, третья – на вид школьница, лет 16-17. Главный оратор, Андрей – молодой парень лет 24. Школьник и зашуганный щуплый старик. И Юра.
Щуплого мужика Юра знал. Они вместе подрабатывали в книжном. Олег был уборщиком. Он был старше Юры на 27 лет. Приходил по утрам каждый день, кроме понедельника. На одном из перекуров, в ходе ознакомительной беседы, выяснилось, что их объединяет общее обстоятельство. Горе, проклятие, крест, обуза, порука – как угодно. У обоих были немощные родственники, потерявшие дееспособность с сохранившимся сознанием. Юре таковой служила мать. Олегу – сын. Галине Фёдоровне не повезло оказаться на переднем пассажирском месте маршрутки, на которой добиралась на дачу и обратно. Привычные меры предосторожности не помогли. Она спала, вымотанная окучиванием грядок, отдыхала от ноющей поясницы, а между ног болталось ведро с яблоками, когда случилось столкновение. Поражение центральной нервной системы привело к тому, что у старухи рабочими остались только веки и глаза. Вибрирующий средний палец не в счёт. Он на ноге. Амплитуда настолько слабая, что это даже не стоит принимать во внимание. Юра мучается с мамой два года. Уволился он не потому, что труд мешал достойно следить за матерью, хотя себя он в этом уверовал, а потому что терпеть не мог то, чем занимается. Ему претила его работа. Юра помешанный на фотографии. Это увлечение протягивается в его жизни красной нитью. Только с определённого момента, когда он понимал, что нужно перешагнуть сложный порог, чтобы двинуться дальше, он не смог. Вечно себя оправдывал и не хотел допускать возможности критиковать себя. Прошло ещё какое-то время, несколько месяцев, и энтузиазм превратился в фобию. Отныне, вспомнив о том, что у него всё ещё есть старая мыльница, которой можно неплохо поработать, забравшись в лесную чащу, Юра не допускает мысленных улыбок, а впадает в ступор, начинает себя яростно ненавидеть, но не совсем понимает за что. Когда не можешь понять, за что ты себя ненавидишь, образуется мучительное состояние безвыходности и обречения, и всё это обретает форму сосуда, в котором, задыхаясь, трепещет эго; оно орёт, орёт содержательно, словно человек за звуконепроницаемым стеклом. Он разрывает на себе одежду, льются слёзы, он рвёт на себе волосы, стоит на коленях и из последних сил, в последнем припадке бдения, кричит настолько раскрытым ртом, что он рвётся по краям. Но проблема в том, что тебе этого человека представили, как сумасшедшего. По официальной версии, его агония не имеет смысла, когда на самом деле, лишь он знает о том, в чём причина твоей ненависти к себе. Когда он умирает, всё становится неважным. Абсолютно. Душа, эмоции – твердеют, умирают. Но ты от этого выигрываешь, ты перестаёшь страдать. Это как не осознавать того, что ты стал сумасшедшим. Что-то такое. Экзистенцианальный червяк Юры уже давно был в вакууме, и срал и ссал там, блевал, жрал это, и снова блевал, и для разнообразия ел дерьмо, запивая мочой, потом снова блевал, и жрал то, что выходило из него. Этого червя нужно было спасать. И Юрец решился.
3
- Я его люблю, поэтому я не вижу другого выхода, - у Олега хриплый голос. Он говорит, уставившись на золу, окутавшую противоположную парадную во дворе книжного. Раннее весеннее солнце пробивает восточный зенит и приятно греет вспотевшие пыльные предплечья, - что ты думаешь?
Юра ответил честно. Он даже поразился такой честности от себя. Ужаснулся её.
- Не знаю.
На лице не дрогнула ни одна морщинка. Он действительно был не уверен.
- Ты можешь прийти просто, Юр, послушать. Никакой агитации, все нормальные люди.
- Откуда ты узнал про это?
Выдыхая последней затяжкой, Олег сказал:
- Я вообще-то предприниматель, - наигранно улыбнулся, - клининговая компания у меня, - он посмеялся, а потом серьёзно продолжил, - Андрюха барменом работает в баре, там с ним познакомились.
- Понятно.
- Думай, Юр. Это не шутки. Каждый по-разному видит.
4
Сердцебиение учащалось. Юра пересёк порог кухни, взялся за телефон, набрал номер.
;
- Серый, далеко уехал? – Юра говорил подорванным голосом.
- Неа, - равнодушно протянул Серёга, - стоим на кольце.
- Я тут подумал… в общем, время то хорошо провели, и, может, я к тебе приеду, что скажешь?
Молчание.
Сердцебиение учащается.
- Ну… давай, а чё нет-то…
В этот момент у Юры открылся клапан в груди, и вниз полетели отбитые сердцем нервы.
- Ну, я тогда такси вызову.
Завершив вызов, Юра глянул на время. Ужаснулся. Клапан снова закрылся. Медлить было уже нельзя. Выбор сделал, назад дороги нет. У решимости теперь одна тропинка. Он начал чувствовать, что задыхается. Было такое однажды. В 20 лет Юра с другом хотели покурить травки по пьяни, и его друг сказал, что подобного эффекта можно добиться, если выпить по пластинке обезболивающего. Они сходили в аптеку, купили пачку нурофена, съели по десятке, и на утро, когда Юра остался один, он встал с пастели в аморфно рассеянности, подошёл к окну и его затрясло: сердце бешено колотилось, а дыхание спиралось. Он высунул голову в окно, за коим шёл снег, и успокоился. Он думал, что умрёт. Сейчас же, допуская мысль о том, что он может отдать концы, ему было безразлично. Умрёт – и умрёт. Во многих степенях он этого заслуживает.
Первым делом Юра зашёл к себе в комнату и ринулся к столу. Он судорожно искал красную мыльницу в потрёпанном сером чехле. Нашёл. Кинул её в пакет из Бристоля. Дальше в ход пошли: зарядник, книга Трейси Кларк “Эмоциональная фотография”, которую ему подарила мама на день рождения три года назад, следом он полез в книжную настенную полку, извлёк оттуда коробочку от 4-го айфона и вытряс все деньги. Пересчитывать он не стал, но знал, что там приблизительно скопилось сто тысяч. Когда он уже собирался выйти из комнаты, он подумал, что не стоит брать все деньги, а стоит взять только часть, чтобы у следователей не затаилось подозрение, и, вернувшись, он оставил там 65 тысяч. На руках осталось 15, и он вытащил ещё три. Засунул их в пакет и вышел из комнаты.
На кухне звонил телефон. С пакетом, Юра вбежал, ответил.
- Алло, да, слушаю.
- Юр, это Олег. Привет.
- Привет, Олег. Ты уже подошёл?
- Неа, еду. На такси. Выходи через 15 минут.
Юра положил телефон на стол, и сердце ****ец как захуячило.
5
Нога торчит из-под одеяла. Серые глаза хлопают. Раз-раз. Сомкнулись. Раз-раз-раз. Сомкнулись. Раз. Смотрят, двигаются, наблюдают: высокий мужик достаёт из кармана маленький зип-пакетик. В нём что-то есть. Рука уходит за поясницу, пакетик пропадает. Мужик разворачивается, переводя взгляд на раскрытые глаза. Снова его уводит. Переводит вниз, смотрит на джинсы. В левом кармане тёмных джинс выпирает прямоугольная выпуклость. Мужик суёт руку в карман и достаёт оттуда красный фотоаппарат. Кладёт его на лакированный комод рядом с иконой Серафима Саровского, пускает руку за поясницу и вытаскивает зип-пакетик с какой-то солью что ли. Кладёт его рядом с фотоаппаратом. Берёт в руки фотик, тыкается в нём, ставит обратно. Из фокита выдвигается что-то серое, напоминает уменьшенную форму вавилонской башни. Мужик тыкается в фотике, оставляет его, берётся за пакетик, раскрывает его. Левая рука мужика плотно прижата ко рту и носу. Правую руку с пакетиком он подносит к о рту, пакетик уже пропадает из вида, видно лишь ребристый краешек с красной точкой посередине. Левая рука отпускает нижнюю часть лица, её уже не видно, но глаза понимают, что она…
Вспышка.