Главы из книги Кит. Хелена продолжение

45

Соломон очнулся от боли в руке. Он открыл глаза: яркое небо ослепило его, заставило повернуть голову. Рука сгорела на солнце, покраснела и распухла. Сам он, за исключением отброшенной в сторону руки, лежит в тени каких-то руин. Приподнявшись, он огляделся вокруг и увидел рядом Юлю в ночной рубашке. Девочка сидела, опершись спиной о камни разрушенной стены, и спокойно смотрела на него. Поодаль – смятое одеяло.
«Юленька... Слава Богу»! – выдохнул Соломон, вслух произнося эти слова: он вспомнил прошедшую ночь. Им удалось перенестись в пустыню вместе – Лали, умница, была права. Вот только непонятно, куда они попали: священного дерева рядом нет, – вообще никаких деревьев нет. Сколько хватает глаз – лунный пейзаж, каменистая пустыня. На западе отвесной стеной подступают горы, севернее и южнее горы становятся более пологими, и напоминают срез гигантского слоеного торта, с кремом, орехами и безе.
- Мир дарфн цу гейн дорт. Эс из вассер , – Юля взмахнула тоненькой ручкой, указывая на юго-восток.
Соломону показалось, в который раз, что это сон или видение, как бывало прежде – он даже вцепился ладонями в землю, в мелкие острые камни. Все было диким, невозможным: совершенно чуждый этой местности идиш, говорящая на нем девочка, которая вовсе не испугалась, напротив, – спокойна, и точно знает, куда им идти. И, какая-то пронзительная, безусловная реальность пейзажа. Соломон никак не мог поверить, что они перенеслись в пустыню прямиком из Москвы.
Юлин выговор точно воспроизводил речь Хавэле – милые интонации его рыженькой лисички, ведь от нее Юля более всего научилась еврейскому языку, хотя свою сестру она совсем не помнила... Также, как забыла его золотую девочку Хелена... Лали...
«Ангел мой! Любимая, единственная»! – Мысленно  обращался Ледерман к своей жене, и нежность, пришедшая с небес, заставляла его сердце неистово биться;  оно то замирало, мучительно и сладко, то оживало вновь. – «Где ты? Каких мостовых касаются твои маленькие, прекрасные ножки? И... ты теперь не одна: в тебе живет наша драгоценность, – до сих пор не могу осознать»...
Соломон закрыл глаза. В душе его не было обиды, в мыслях не возникло и тени укоризны: он любил.
Прошло всего лишь несколько секунд – Соломон тряхнул головой, возвращаясь к реальности.
Да ведь ему знакомо это место! Как же он его сразу не узнал! Он бывал здесь раньше, – Руджум Сафир, – вот куда они попали, совершенно точно! Иссахар Дов-Бер когда-то говорил ему, что эти руины – римский сторожевой пост, охранявший подступы к "Via Nova", дороге императора Траяна, которая видна до сих пор, и проходит выше, на плато. Священное дерево ас-саидр и родники находятся в нескольких километрах к востоку отсюда – там, куда указывала Юля. Сейчас, наверное, часов девять утра, судя по солнцу. Надо немедленно идти к оазису, к воде. Скоро начнется настоящее пекло, и тогда до ночи им не двинуться с этого места, не пересечь долину, не добраться до тени скал, виднеющихся вдалеке.
Соломон, наконец, обратил на себя внимание: та же одежда, что и в момент исчезновения из московской квартиры, – домашние брюки и темная рубашка в клетку. Нынешнее перемещение было на удивление реальным, будто он и Юленька прилетели на самолете: никакой магии, остановившегося времени, чужой одежды. И оба без обуви, – и он, и девочка. Удивительная глупость, безответственность с его стороны! Этой ночью он был не в себе, не знал, чем ночь закончится... Но что же делать теперь? Он, впрочем, ходил здесь раньше босиком – ничего страшного, если знать, куда ступаешь: нужно лишь увидеть караванную тропу, верблюжий след, почти незаметный глазу, а Юлю он понесет на руках.
Соломон вытащил одеяло из пододеяльника, усадил девочку на согнутую руку; другой рукой подхватил свернутое одеяло и накинул пододеяльник себе на голову. Юленька обняла его за шею, прильнув всем тельцем, и оказалась полностью в тени импровизированного бурнуса.
Первые минуты мелкие острые камни больно впивались в подошвы, обжигали, но вскоре он перестал это замечать.
Через полчаса они достигли тени высоких скал, возвышающихся над плоской долиной, словно огромные клыки непостижимых размеров зверя, притаившегося под тонким слоем камней и песка. Соломон чувствовал в горле боль и жар, такой же, как на коже сгоревшей ладони: язык его присох к гортани и не помещался во рту. Он не мог говорить, тело требовало воды.
«Юленька, как она, бедная»? – Соломон посмотрел на девочку: та, казалось, ничуть не страдает, ни от жары, ни от жажды – смотрит спокойным ясным взглядом.
- Татэ, не нужно меня больше нести, дальше я пойду сама, – серьезно сказала Юля, разжимая ручки, обнимающие отцовскую шею, и спрыгнула с его коленей на землю.
Соломон попытался предостерегающе крикнуть, но получилось лишь глухое мычание. Он с изумлением увидел, как нежные детские ножки с розовой атласной кожей точно приземлились на крошечные, незаметные островки ровного грунта меж угрожающих каменных лезвий и низкорослых колючек.
- Я умею здесь ходить, – сказала девочка, – я жила здесь раньше... Давно... – добавила она неуверенно, – когда была взрослой.
Последние слова, явно, удивили ее саму.
«Старый раввин был прав, и Лали была права: мы на нашей древней родине»! – подумал Соломон. Он механически отмахивался от мух-подёнок, которых становилось все больше, по мере того, как поднималось солнце. Вместе с мелкими мухами появились и оводы, а вот это уже плохо. Их принесло западным ветром с нагорий пустыни Негев – обычно оводов тут не бывает. «Ничего, – думал Соломон, – еще полчаса ходьбы, и мы дойдем до первого горячего источника с пресной водой. Горячая вода – все равно вода: ее можно пить».
Небо и долина горели белым светом – исчез горизонт, исчезли все оттенки, и только здесь, в тени, оставались цвета: красный, синий, голубой и лиловый.
- Сулейман! – неожиданно послышался голос где-то за спиной. Соломон обернулся: в тени глубокой расселины он увидел всадника на верблюде, глядящего на него с высоты.

*

- Абу Зияд! – Соломон с трудом разлепил сухие губы – Сабах аль-хир , рад видеть тебя, дорогой друг!
Соломон, действительно, был очень рад.
Бедуин издал горловой звук, – верблюд согнул передние ноги, наклонился, затем сложил и задние, – лег на землю. Абу Зияд спрыгнул, и мужчины обнялись. Полицейский следопыт снял с пояса британскую армейскую флягу в войлочном чехле, протянул Соломону. Тот дал напиться ребенку, затем попил сам.
Обменялись традиционными вопросами о здоровье, о здоровье семьи, и традиционными благодарностями Всевышнему. Абу Зияд заметно постарел: все лицо его изрезали морщины – телом же оставался по-прежнему крепок.
- Твоя дочь? – следопыт посмотрел на Юлю.
Девочка мгновенно прикрыла нижнюю часть лица широким рукавом ночной рубашки, – быстрым и незнакомым Соломону круговым движением, повернув ладошку тыльной стороной к себе. Лишь большие черные глаза сверкали теперь поверх белой ткани.
- А! – гортанно воскликнул Абу Зияд: в этом звуке слышались удивление и одобрение. – Вижу, что твоя, – сам себе ответил бедуин, прежде чем Соломон успел утвердительно кивнуть, – одна из нас, так же, как и ты сам! Давно тебя не было – семь лет, я точно помню, мой третий сын женился в тот год.
Следопыт был одет в серый полицейский китель поверх черного тауба  до пят, пояс оттягивала большая брезентовая кобура с револьвером.
- Что с вами случилось? Без вещей, без воды, босые... – спросил он. В его английском слышался сильный акцент, так хорошо закомый Соломону. Дни проведенные в Айн-Хусуб тотчас вернулись к нему, – теплым, живым, и отчетливым воспоминанием, словно это было вчера. Ледерман развел руками, не зная, что сказать.
«Семь лет... Тогда я перенесся в тридцать третий год, а сейчас сороковой, в Москве лето... здесь тоже лето. Значит... сегодня третье июля тысяча девятьсот сорокового года, – как здесь, так и там: все по-настоящему».
- Разбойники напали? Это шайка Аль-мультауийя  – «кривого»: мы как раз их ищем. Грабят средь была дня, насилуют, воруют скот... Я сразу понял, что это они.
Соломон по-прежнему молчал, и Абу Зияд утвердился в своем предположении.
- Эти злодеи – бедуины... Что ж, плохих людей всюду хватает... Хорошо еще, что ребенка не тронули...
Ледерман почувствовал резкий укол в сердце, и судорожно прижал к себе девочку – свою племянницу, свою дочь.
Старый следопыт продолжил:
- Пять минут назад я приметил чужой бедуинский след: след пешего, идущего без обуви... А это оказался ты!
Абу Зияд широко улыбнулся смуглым, очень темным лицом, обнажая сохранившиеся белые зубы, и черные провалы на месте недостающих. Он вынул из кармана маленький газетный сверток, зашуршал бумагой, и, развернув, протянул Юле. На мятом обрывке газеты лежали мелкие финики.
- Юленька, бери, не бойся, этот человек наш друг, мой старый знакомый: его зовут господин Аль-Масри. Дикие финики здесь очень вкусные...
Соломон говорил по-русски.
Бедуин ничего не понял, но услышав свою фамилию, замахал рукой и сказал Юле:
- Абу Зияд фор ю. Ноу Аль-Масри, ноу !
Девочка открыла свое лицо с дивными и прекрасными чертами, застенчиво улыбнулась.
- Будет редкой красавицей твоя дочь! – Абу Зияд искренне восхитился, – Как тебя зовут? – спросил он Юлю.
- Ее имя Юлия, – ответил Соломон, – английского она не знает.
- Попьем кофе, потом доберемся до Айн-Хусуб, верно Юлия? – сказал следопыт.
Он достал из укладки на верблюжьей спине маленький ковшик, собрал какие-то веточки вокруг себя, не сделав даже шага в сторону, присел на корточки, и немедленно разжег крошечный костерок. Затем налил в ковшик воды из фляги, вынул из бездонного кармана еще один газетный сверток и развернул. Внутри был черный, как антрацитовая пыль, порошок.
- Придется пить кофе с;да , хотя никто не умер, – Абу Зияд снова улыбнулся, ¬– другого у меня нет.
Вскоре они пили крепкий горький кофе из маленьких, с грецкий орех, стеклянных мензурок с отогнутыми краями. Юля пила с удовольствием, заедая едкую горечь сладкими финиками.
«Удивительно! Чтобы маленькая девочка пила такой кофе и ей нравилось...», – Соломон нежно целовал Юлю в макушку, пока  она сидела у него на коленях; целовал ее волосы, черные, как ночь, сладко пахнущие, но уже соленые на вкус. Он понял, что пустыня приняла его девочку, как собственное дитя, – он привел Юлю домой.

*

- Ты совсем не изменился, – сказал Ледерману Абу Зияд, – только волосы побелели. Время не тронуло тебя.
«Тронуло, – подумал Соломон, – просто ты не видишь. Последний год состарил меня на семь лет».
- Скажи, у тебя есть какие-нибудь документы? – продолжил бедуин.
- Нет.
- Это плохо. У англичан стало очень строго: там, у них дома, война, и сейчас действуют военные законы.
- А как здесь, у нас? – спросил Соломон.
- Все тихо, хвала Всевышнему, Господу миров, Милостивому, Милосердному. Арабы и евреи, конечно, убивают друг друга, но это обычно... Я засвидетельствую твою личность, и это надежное, важное свидельство – все-таки, я полицейский. Вторым свидетелем будет мой младший брат Рашид. Помнишь его? Он теперь тоже служит у нас, в нашем полицейском участке: следопыт, как и я.
- Спасибо, дорогой друг! – сказал Ледерман. – А как поживает твой старший сын Зияд?
- Его теперь называют Абу Маруан : подарил мне уже четверых внуков, – рожает только мальчиков!
В голосе Абу Зияда слышалась гордость, глаза его изменились, –затеплились черными углями в голубоватых лодочках белков. 
- Ну что, тронемся, пожалуй... Через полчаса будем на месте, Иншаалла , – сказал он.
Втроем они забрались на спину верблюда, животное встало и неспешно вышло из тени на солнце. Постепенно поступь верблюда сделалась размеренной и энергичной, он быстро двигался на восток. Соломон обнимал Юлю, сидящую впереди него, мерно качаясь вверх и вниз, как на волнах.

46

Хелена сидела за столиком кафе, расположенном на углу улиц Лафайет и Фобур де Сен-Мартен. Веранда была полна: наступил вечер, начало седьмого, время обеда.
Лали пришла в это кафе с утра – за это время она съела круассан, булочку, тартин, салат и яблочный десерт, выпила много минеральной воды, молока и чая. Она надеялась увидеть Якова, идущего к дому от метро «Луи Блан». Почему-то Лали решила, что он придет именно оттуда, хотя он мог прийти и с другой стороны улицы Лафайет, от станции «Жорес», да и просто приехать на автомобиле. Рядом с его домом номер 235 спрятаться было просто негде – магазины и маленький ресторанчик, расположенные как раз напротив, были закрыты. Здесь же, в кафе, Хелена чувствовала себя незаметной: когда спадал поток парижан, пустые места немедленно заполнялись немцами, они и так весь день не уходили с веранды. Молодые офицеры очень громко разговаривали: в основном обсуждали женщин, проходящих мимо, грубо шутили.
Официант обьяснил ей, что свежие овощи, мясо, и дорогие напитки в парижских кафе и ресторанах подаются только немецкой армии, продавать такое французам теперь строго запрещено властями, – он указал на официальное объявление на стене.
Но немецкие распоряжения нарушались: Хелена заметила.
«Строгого исполнения приказов им, конечно, не добиться, – Франция есть Франция», – подумала она.
Хелена чувствовала себя достаточно уверенно: она ускользнула от НКВД, от слежки на вокзале, пересекла границу; всегда действовала по наитию и всегда успешно. Она совсем не представляла себе, что будет делать, когда увидит Якова. Ей казалось, что в этот момент её жизнь закончится и начнется что-то другое.
Хелена чувствовала настоящую боль в сердце, думая о Соломоне. Она предала его, предала... и никогда не сможет себе этого простить.
«Я люблю Лема так же сильно, как и в ту секунду, когда это чувство пришло ко мне, – думала она, – даже сильнее! И сама все разрушила... Спасся ли он? Спаслась ли Юленька? Всё на моей совести... Я остановлю Якова любой ценой, ради любимых людей. Тогда у меня будет хоть какое-то оправдание... А вдруг он одержит верх? Нет, не одержит»!
Неожиданно ее охватил озноб: «Что, если я совершенно помешалась... давно... и просто не понимаю этого? Зачем я приехала сюда? Может быть, и Яков Гуральник, и Ашер Имранович существуют лишь в моем больном сознании... больном... Какой ужас»!
Хелену начало тошнить, второй раз за этот день.
«Меня через секунду вырвет», – думала она, стремительно скользя меж столиками, – в сизый табачный сумрак кафе, к дамской комнате.
Но уже через две минуты Хелена вернулась назад; вбежала на веранду, близоруко щурясь, с мокрым лицом, – не стала тратить и секунды, чтобы вытереть его бумажной салфеткой.
- Еще чаю, мадам? – приветливо улыбнувшись спросил, проходя мимо официант.
- Пожалуй...
Она даже не успела надеть очки, оставленные в спешке на столике, как вдруг услышала внутри знакомый голос Якова:
«Ты все-таки пришла! Я и не сомневался... Ты – женщина,  созданная для меня»!
Но где же он?! Она его не видит!
Тотчас она увидела его, – он был еще очень далеко, лицо едва угадывалось: Гуральник шел, как она и предполагала, по улице Лафайет от станции метро «Луи Блан», в светло-сером летнем костюме и белой рубашке без галстука.
Хелену охватила паника, cтрах на грани сумасшествия: она бросилась бежать по улице в другую сторону, – прочь, к станции «Обервилье», – таким путем она приехала утром. Инстинктивно она схватила с ближайшего столика кафе узкиий зубчатый нож для разрезания мяса. Как она бежала, как ехала на метро, Лали не помнила – пришла в себя только на станции «Плас Монж». Она шла быстрым шагом в свое убежище: маленький гостиничный номер на площади Конрэскарп.
В ушах звучала фраза Якова, которую она услышала уже спускаясь в метро: «Мы скоро увидимся, Хелена»...
«Создатель, Святой Благословенный, спаси меня, помоги»! - Лали молилась как умела. Она вбежала в гостиницу, и стремглав бросилась к деревянной лестнице ведущей наверх.
«Мадам де Фонсек;, постойте, к вам приходил визитер, – весьма солидный господин: он оставил карточку»... – успела сказать хозяйка, но Хелена уже ничего не слышала.

*

Визитную карточку, брошенную на стойку, пересекала строгая четкая надпись: "Аugustin Dallet, Doctoris Medicinae". Наискось, синими чернилами, было написано мелким почерком по-французски: «Я в кафе напротив».
Лали вбежала в свой номер и бросилась в ванную комнату, на ходу срывая с себя блузку, выхватывая из сумочки нож. На секунду она остановилась перед зеркалом в ванной: полуголая, жалкая, с безумными глазами.
«Жизнь моя, мой бесценный, маленький мой! – говорила она ребенку, – Прости, я больше не могу, – нет сил, не осталось ни капли!
Хелена схватила нож и с остервенением принялась резать свою спину и плечи. Резала глубоко, спина сразу залилась кровью. Она потеряла сознание, и упала на входе в ванную комнату, – тоненькая, белая как мрамор, в середине алой, растекающейся во все стороны крововавой лужи.
Через несколько минут в гостинице появился доктор Далле:
- Мадам, я видел как моя знакомая вошла в отель, – вы передали ей визитную карточку?
- Не успела, мсье, – она как безумная побежала наверх, боюсь, не случилось ли с ней что-то неладное: на ней лица не было!
- Поднимемся в номер вместе – я врач. Промедление может быть чрезвычайно опасно.
Увидев Хелену на полу, в крови, хозяйка закричала:
- Боже мой! Она умерла! Умерла! Какой ужас!
- Нет, она жива; я позабочусь о ней.
Далле достал две крупные немецкие купюры: «Это вам за беспокойство, мадам. Скорую помощь вызывать не не надо – она иностранная гражданка. Пошлите кого-нибудь в аптеку – мне нужен бинт, и побольше, все остальное у меня есть, – он указал на докторский саквояж. Не беспокойтесь, все будет хорошо», – Далле улыбнулся.
- Слава Богу, вы француз, доктор, – хоть один нормальный человек среди этого сумасшедшего дома! А бинт сейчас же принесут...
Хозяйка спустилась вниз.
Лали пришла в себя на кровати, лежа на животе, она чувствовала что туго забинтована от шеи до поясницы. Хелена подняла глаза, – перед ней сидел Ашер Имранович и пристально глядел на нее. Она изумилась:
- Вы!? Как вы здесь... И почему? И как вы меня нашли? Разве вы не должны быть в Америке?
- Я здесь из-за вас. Меня теперь зовут Огюстен Далле, помните наш тайный паспорт? Из НКВД я дезертировал – теперь я предатель, как и вы. Что ж, это далеко не первая разведслужба, которую мне пришлось бросить... – Далле пожал плечами, – просто понадобилось срочно уехать из Советского Союза. Расскажите, что с вами случилось?
- Это было ужасно, невыносимо – такого раньше не было. Я сделалась марионеткой, куклой... оказалась полностью в его власти... Пыталась убежать, но его голос, его воля, преследовали меня. Он требовал... – она вдруг охрипла, – чтобы я убила ребенка. Я резала себя сильно, как могла... только сзади и сверху, не там, где маленький, чтобы поскорее потерять сознание... но... не умереть! Я даже молилась. Тут каким-то чудом подоспели вы.
- Вам надо как можно быстрее уехать, все оказалось хуже, чем я думал. Я отвезу вас в надежное место, не тревожтесь и не беспокойтесь, – вы не одна. Мне известно про этого человека, Якова Гуральника, больше чем вам: я, кстати, тоже встречался с ним, – давно, в девятнадцатом году.
Доктор умолк на минуту, затем продолжил:
- Мое нынешнее имя – Далл; принадлежало моему прадеду, он был офицером французской легкой кавалерии под командованием Мюрата. В московском походе прадед попал в плен, и остался на российкой службе, женившись на русской женщине. Огюстена Далле зачислили в Оренбургское казачье войско, и наша фамилия стала звучать по-другому: Даль. Меня зовут Виктор Викторович Даль, и я белый офицер, полковник Сибирской армии Колчака. Но и Ашер Атар – не выдумка, это тоже я, один в двух лицах: так бывает. Атар был чудеснейший человек, врач и фармацевт, – он умер у меня на руках: но умерло только его тело, а душа жива, – она во мне. На долгое время я просто стал им, даже внешность моя изменилась. Много лет я не помнил своей прошлой жизни, не помнил, что был Виктором Далем. Погибла моя сестра, а я не знал об этом – не вспоминал о ней. Мой сын вырос без отца, думая, что меня нет в живых. Племянница попала в ад кромешный: специнтернат НКВД, потом ее удочерили чужие люди, теперь она носит их фамилию. А я все это время был Ашером Амирамовичем Атаром, и ничего не знал о другом своем прошлом. Постепенно я все вспомнил. Поверьте мне, Хелена Оскаровна, нет ничего тяжелее: потерянная жизнь, в которой уже ничего не исправишь... Что же, такова моя судьба. Теперь я могу лишь пытаться помочь близким людям, таким, как вы.

*

- Вы же довольно дальний родственник моего мужа, как я поняла... но... – Хелена говорила тихо, почти шепотом, и все равно задыхалась, – вы готовы оставить все дела, чтобы помочь мне? Как это?
Далле встал со стула, медленно прошел до конца кровати, и вернулся к изголовью.
- Посмотрите на эту гравюру.
Он указал на картину, висящую над кроватью: старый пожелтевший лист бумаги под стеклом, в простой  деревянной раме.
Смотреть Хелене было трудно, приходилось выгибать шею, но она прекрасно помнила эту гравюру – успела хорошо ее рассмотреть. На ней был изображен старинный парусник, вероятно, семнадцатого века: во всяком случае, сам рисунок сделан именно тогда. Хелена даже припомнила оригинал, с которого гравировали;  она видела его в амстердамском «Рейксмузеуме».
«Совершенно не парижская картинка», – удивилась она, увидев ее, отметив, при этом, что на стенах ее старого гостиничного номера эта гравюра выглядит вполне уместно.
- Я помню каждую деталь гравюры, – сказала Хелена, – продолжайте, Ашер... то есть... Как мне вас называть?
- Поскольку мы во Франции, и говорим по-французски, лучше называйте меня пока мсье Далл; или господин доктор. А я буду звать вас мадам де Фонсек;.
«Он знает мое португальское имя – мою фальшивую личность, а этого не может знать никто, кроме техника-паспортиста в лаборатории», – Хелена вновь почувствовала страх и неуверенность, – «Боже, что со мной происходит? Что настоящее, а что нет? Ведь я даже не обратила внимания, что мы говорим по-французски... Совершенно этого не заметила, пока он не сказал. Я хорошо знаю французский, но в моей речи слышен акцент иностранки, а в его –  нет никакого акцента, – он настоящий француз».
- Итак, вы видите корабль, – сказал доктор, – и множество людей на его палубе, ничем, кажется, не занятых. А помните вы, мадам де Фонсека, что изображено на переднем плане?
Хелена вспомнила: это были головы людей, плывущих в бурном море. Причем, половина из них устремилась к кораблю, а другая – прочь от корабля, по направлению к зрителю. Людей было много: круглые головы и круглые лица, нарисованные с одинаковой тщательностью, издали похожие на кочанчики капусты, качающиеся на волнах.
- Один из этих людей, плывущих к паруснику в открытом море, – наш знакомый Яков Гуральник. Одна из фигур на палубе – вы. Ваш муж тоже там, и ваш еще не родившийся ребенок – тоже. И погибшая Дина Габай, и ее дети, и ее брат Исаак, и Лазарь Киршнер, с которым вы собираетесь встретиться. А сам корабль – это наша семья. Вы стали ее частью, когда внутри вас зародилась новая жизнь, и теперь вы всегда будете вместе с нами, как бы не сложилось ваша судьба.
- Значит, и вы на этой палубе? – спросила Хелена.
- Нет, я не на палубе, я здесь, – Далле постучал указательным пальцем по стеклу, – носовая фигура этого судна.
- Вы прокладываете нам путь?
- Вовсе нет, что вы... Просто я нахожусь выше других, и поэтому далеко вижу. Я отвечаю за свой корабль.
- Перед кем?
- Перед Ним.
Доктор указал на облака в верхней части картины.


47

Рано утром в дверь комнаты негромко постучали. Лали проснулась еще затемно, но продолжала лежать в постели – подняться она была не в состоянии, да и доктор запретил вставать. Вечером он еще сидел подле ее кровати, когда она... Уснула? Нет, – провалилась, улетела куда-то: ей казалось, – не засыпает, а теряет сознание.
- Войдите, – сказала она.
В комнату вошел Ашер Имранович, держа в руках поднос с большой пузатой чашкой и круассаном на блюдечке. В чашке вместо обычного кофе, было что-то густое и белое.
- Что это, доктор Далле?
- Простокваша. Она поддержит ваши силы. Вообще, советую вам полюбить молочные продукты.
Лали медленно вращала ложечкой живой белый ком, – есть совершенно не хотелось.
- Скажите... там... – движением головы и глаз она указала  на свою спину, поверх плеча. – Я изуродовала себя?
- Крупные разрезы я зашил... Аккуратно, уверяю вас. Но шрамы, видимо, останутся. Главное – вы живы, и, насколько я могу судить, здоровы. Как вы себя чувствуете?
- Благодарю вас, неплохо. Вы правы – я действительно здорова, лишь безумна... – горько усмехнулась Хелена. – Знаете, у меня было видение этой ночью. Совершенно реальное, как тогда, в Москве... Вы дали мне вчера ваши таблетки?
- Нет, – удивился доктор, – обычное снотворное, довольно слабое. Что же вы видели?
- Исаака Ледермана.
- Вот как... – Далле изумился еще больше, – вы ведь не могли с ним раньше встречаться, откуда же это пришло? Исаак – очень закрытый человек, я, например, никогда его не видел: ни пока он был жив, ни теперь...
- Он и сейчас жив, хотя все считают его погибшим.
Далле плотно сжал губы – они превратились в тонкую линию. Затем лицо его смягчилось, он посмотрел на Лали странным, незнакомым ей взглядом, – казалось, доктор глядит на нее, как на ребенка: с нежностью и умилением.
- Вы продолжаете меня удивлять: душа у вас особенная, – самоотверженно отдаете себя тем, кого любите, – полностью, до конца, всегда находитесь на грани жизни и смерти. Поэтому ваши видения  совершенная реальность, а не иллюзия, и не сны. Что связывает вас с Исааком? Почему вы уверены, что он жив? Расскажите мне.
- Я разбирала архив Якова: там было очень много документов про семью Соломона... про мою семью. Даже про меня. А про вас – ничего. Хоть ваше имя, Виктор Даль, было в списке первым, но далее – прочерк. Про Исаака Ледермана Яков написал, что тот сломлен, без каких-либо подробностей... И... были две его рукописи, можно сказать, две книги. Одна про лекарственные растения и древнюю медицину, другая – археологическая: про Египет, про его путешествия... Первая была на русском, а вторая на немецком. Я читала и не могла оторваться, забыла обо всем вокруг: это написано блестяще, других слов не подберешь! Скажу об Исааке так: "Uomo universale", – он пришел к нам из эпохи кватроченто. И речь не только о многогранности его таланта. Удивительный интеллект, интуиция, азарт исследователя, отвага путешественника, даже авантюриста, и, в то же время,  немецкая скрупулезность и методичность, логика, – все соединилось! И... эти книги очень интересно читать, он прекрасный писатель! Его немецкий лучше моего, – Лали покраснела, – ой, простите, это звучит нескромно... Но ведь немецкий – мой родной язык, и я филолог... А теперь, впервые в моей жизни, я пожалела, что выбрала такое занятие: мне безумно захотелось стать археологом. Вот какой он, старший брат моего мужа! А в жизни он... чуткий, добрый, и родной, невероятно родной! Так похож на Соломона... хоть внешне они совсем разные. Я стояла рядом с Исааком на краю обрыва, поросшего мхом, незнакомыми мне травами, какими-то белыми цветочками; внизу было море, над головой сосны, еще выше – рваные облака. Вода казалась зеленовато-желтой – я никогда такого моря не видела. Порой сквозь промежутки в облаках вырывался солнечный луч, и море делалось тогда чернильно-синим. Я не помню, о чем мы говорили, но потом вспомню всё: такое уже было, когда я встречалась с раввином. Почему-то я знаю, что у Исаака есть любимая женщина и маленький сын... Точно знаю... И мы летали! Мы поднялись в небо, и я увидела место, где только что стояла. Увидела с огромной высоты: оказалось что подо мной остров, а вдали виднеются еще острова. Все берега этого острова были разными: крутые и пологие, покрытые лесом и голые – то скалы, то луга. Скалы спускались в море, в маленьких лагунах волновалась вода, выстреливая пеной вверх. Даже песок на берегу был разный: где-то белый, а где-то голубой...
- Это его мир, его собственная вселенная, – тихо сказал Даль, – и он привел вас туда. Может быть – вы его первый гость. Там ведь не было людей кроме вас двоих?
- Не было.
- Я заблуждался, недооценивал вас, – произнес доктор, – вы не одна из фигур на палубе этого судна, нет. – Он взглянул на картину, – Вы... ветер, который наполняет паруса и приводит корабль в движение, из-за вас мужчины становятся мужчинами, начинают действовать: Соломон, Исаак... да и я сам. А он понял это давно.
- Яков?
- Яков. Еще вчера я решил, что буду охранять вас, – постоянно буду рядом. Я поселился в соседнем номере.
- Нашелся свободный номер? Невероятно!
- Хозяйку очаровал мой старомодный французский, – провинциальный, – так она решила, а я подтвердил: объяснил, что родом из Лангра. Хоть это и не очень далеко: Бургонь, – но там еще услышишь контийский диалект, – улыбнулся Даль. – На самом деле, конечно, все решили деньги.
- Что этот... что это создание хочет от меня? – Голос Лали срывался, – я страшно его боюсь  – ничего другого во мне сейчас не осталось.
- Вы сами узнали из его архива, какие тайны он исследует. Яков полагал, что нашел слабое звено, поймал вашу душу, когда вы умирали. Поймал, как ловят птицу... Но все сложилось, видимо, иначе. Я не удивлюсь, если окажется...
- Окажется что?
- Я думаю, – сказал Даль уже уверенно, – этот человек любит вас, он хочет чтобы птица пела только для него.
- Никогда! Нет! – Лали вскочила на ноги, резко схватившись рукой за спинку кровати, и, потеряв равновесие, опрокинулась, начала падать. Меж лопаток росло кровавое пятно.
Доктор бросился к ней, и успел остановить падение: подхватил ее на руки.

*

По узкой улице Муффтар неторопливо шел приятного вида господин средних лет, в сером летнем пиджаке. В его отведенной в сторону руке дымилась тонкая черная сигара.
Ни разу случайный прохожий из толпы, текущей вниз по улице, не задел его руку, не коснулся плечом его плеча: даже пыль, казалось, не садится на его дорогие ботинки. Плавно, как рыба, он проходил сквозь встречный поток, ведомый инстинктом: чтобы двигаться подобным образом, когда верхняя, лениво-сонная часть тела существует отдельно от проворных ног, мало родиться в Париже, – нужно жить в нем постоянно, всю жизнь.
Никто не обращал внимания на симпатичного господина – этот человек слился с прекрасным городом, стал частью пейзажа. Но парижанином он не был, и даже никогда не задерживался здесь надолго: в кармане его пиджака лежал швейцарский паспорт на имя Маркуса Лайе, жителя кантона Шаффхаузен.
На площади Контрэскарп он присел на скамейку, и с добродушной улыбкой принялся кормить голубей, точными движениями разделяя булку на совершенно одинаковые, маленькие, величиной с горошину, части. Он знал, что в отеле напротив живет Хелена, знал, что скоро она выйдет из дверей и преодолеет небольшое расстояние до ближайшей лавки.
Маркус Лайе вовсе не следил за ней, не искал ее, не наводил никаких справок – ему это было не нужно. Он просто знал.
Лайе ничего не собирался предпринимать – лишь хотел на нее посмотреть.

*

На третий день доктор разрешил Хелене вставать и двигаться по комнате. «Ваши раны быстро заживают, – сказал он, – что очень отрадно, – позволяет планировать наш скорый отъезд».
И добавил: «Завтра или послезавтра».
«Но как же так? Зачем тогда всё? – думала Хелена, – Ведь я оставила любимого, бросила в трудную минуту! Бросила ребенка... Я приехала сюда, чтобы остановить злодея... Я поклялась себе... Я исполню это! Во что бы то ни стало исполню»!
- Бросить на произвол судьбы Лазаря Киршнера? Я уверена, что следующей жертвой Якова будет он, – сказала Хелена.
- Мадам де Фонсека, вы знаете как звали мать вашего мужа? – неожиданно спросил Далле.
- Знаю: Голда. Лем о ней рассказывал.
- Голда, в девичестве Хальперн. Дочь Хирша Хальпенра и Дворы Киршнер. Она была кузиной моей матери. Соломон Ледерман, Лазарь Киршнер, и я – троюродные братья. Моим дедом был Гидеон Киршнер, банкир. О Лазаре мне многое известно, я вскоре расскажу вам о нем. О том, что увидел, и о том, что думаю. Сами решите тогда, как поступить.
Хелена, казалось, не слышала последних слов, она удивленно смотрела на доктора.
- Настоящая еврейская генеалогия... Но вы кажетесь мне очень русским, – вы точно такой, как русские дворяне из книг Толстого... или Тургенева... офицер Белой армии... Вы дворянин?
- Да. Но Огюстен Далле дворянином не был, и Гидеон Киршнер стал бароном из-за своего богатства. Конечно, я русский: немного француз, немного поляк, наполовину еврей – это совершенно обычно...
- Постойте, я вспомнила: у Ленина есть такая статья... кажется... Да! «О слиянии промышленного и банковского капитала и еврейских баронах». Там про Ротшильда, и про барона Киршнера, и про... еще какого-то барона... Так это тот самый...
- Я Ленина не читал, – улыбнулся Далле, – но это точно про Гидеона Абрамовича.

*

После полудня Лали почувствовала себя совершенно здоровой – она ощутила настоящий прилив сил, будто выпила сказочной живой воды. Руки ее требовали деятельности, ногам хотелось бежать, или танцевать. К ней пришел какой-то необычный, звериный аппетит: она была голодна, как никогда в жизни. Лали готова была съесть сейчас целый багет, начиненный... нет, грубее: прямо-таки, набитый всяческой снедью, и дополнить его доброй половиной курицы с хрустящей темной корочкой.
Этот багет стоял у Лали перед глазами: под ее окнами недавно завтракали, усевшись в кружок на тротуаре, строительные рабочие-арабы, ремонтирующие брусчатку на площади. И они ели как раз такие, наполненные начинкой доверху, длинные булки: красные и белые внутри. Близорукость не позволяла ей увидеть подробности –  лишь цвет, поэтому она домыслила: красные, должно быть, с томатами, сладким перцем, и лимоном,  а белые – с овечьим соленым сыром, пикулями и листьями салата... «М-м-м... как вкусно! Хочу прямо сейчас»!
Лали быстро оделась, схватила сумочку: «Выйду всего на пять минут, в  l’episerie  напротив отеля», – подумала она, – только скажу Ашеру... то есть доктору Далле.
Она постучалась в соседний номер, но дверь оставалась закрытой, за дверью – тишина. «Где же он? Должно быть, как и я, вышел на минуту. Хозяйка, наверняка, знает».
Внизу, у стойки, вместо хозяйки отеля, стояла незнакомая Хелене нескладная девушка деревенского вида с бархатной тряпочкой в руке.
- Мадам Верж; сейчас нет – она вернется поздно вечером. Нет, я не знаю, где доктор Далле... Не знаю, мадам, сожалею, мадам...
Хелена вышла на улицу, с удовольствием подставила лицо солнцу, и легкими шагами прошла по краю площади к угловому дому на улице Муффтар.
В тени вяза, на маленькой Плас де ла Контрэскарп, скорее напоминающей сквер, стоял Яков Гуральник – Маркус Лайе, и с волнением наблюдал за ней. Он не ошибся: его сердце хочет эту женщину, хочет ее и разум, но, всего второй раз в своей жизни, Яков чувствовал, что сердце важнее. Быстро мелькали изящные щиколотки в серебристых чулках, – Хелена едва касалась земли, – и кровь в висках Лайе пульсировала с той же частотой.
«Прекрасная полная грудь – у такой худышки, – он восторгался, пил ее своим взглядом, – ...неожиданно широкие, прямые плечи, и очень тонкая талия... пожалуй, талия длинновата. Но это почему-то умиляет: умиляют все ее несовершенства. Наверное, я не просто хочу ею обладать: я ее люблю. Мне пятьдесят три земных года, но сейчас – двадцать».