Семь верст не крюк

Если ты тяжело страдаешь, скажи об этом. Скажи: «Я не знаю, как жить дальше». Хорошие люди возьмут тебя за руку и пройдут с тобой немного от твоего пути.
Шэрил Стрейд
Глава 1
Утро для Нины начиналось очень рано – часа в четыре-пять. Можно было подняться и позже – она кормила отца где-то в семь. Но она хотела иметь хоть немного свободного времени, которое принадлежало бы только ей. Они как бы соревновались с отцом – кто раньше встанет. Он, выходец из деревни, хотя и уехал из неё — нищей, послевоенной, ещё совсем мальчишкой – в ремесленное училище, но до сих пор сохранил деревенские привычки и вставал с рассветом. Сколько раз ему пеняла мама:
—  Ну, посмотри, —  говорила она, выходя к отцу в кухню, где он курил дешёвые очень крепкие папиросы, —  В домах напротив ещё ни одно окно не светится! Все спят. Ну, ладно, у тебя в Семёново женщины встают, чтобы корову подоить  и к пастуху выгнать. А ты здесь кого пасёшь – тараканов?
— Ты, слышь, — вспоминал отец, — Это сейчас ночь, а вот рассветёт…Ты мне обещала подзорную трубу подарить, чтобы я отсюда видел – пиво в ларёк напротив завезли, или нет.
Туристическая подзорная труба в те годы стоила всего четыре рубля пятьдесят копеек, и мечта отца не казалась такой уж несбыточной. А и правда было бы удобно выглядывать пиво.
В половине седьмого отец слушал по радио получасовый концерт «Для тружеников села»,  потом начинали подтягиваться домочадцы. Окончательно поднималась мама, готовила завтрак, они с Валей собирались в школу…
Теперь, когда отцу уже за восемьдесят, и он прикован к постели, привычки минувших лет ему по-прежнему дороги.  И Нине, чтобы остаться наедине с собой, удаётся выкроить только эту пару почти ночных часов — и только. Дальше начнётся то, что всегда бывает, когда в доме лежачий больной. Работа сиделки – вынести судно, умыть, покормить, и пошло-поехало…
Восемь лет назад они со старшей сестрой Валей, «разделили» родителей. Маму, хорошую, любимую, которая тоже уже не могла толком обиходить себя, да и просто страшно было её одну оставлять – взяла к себе Валя.
У Нины выхода не было. У них с сестрой – разные отцы, и Валин давно уже умер. А Нинин – алкоголик запредельной стадии, с которым мама развелась ещё перед выходом на пенсию – внезапно слёг. И ведь не бросишь – не собака же… Хотя Нина думала грешным делом, что лучше бы собака, за ней бы она ухаживала с любовью. А от отца сколько они натерпелись с его запоями! И после каждого из них он — как мама это называла — «сволочился», требовал особого подобострастного уважения. Какой бы ни был, а мужик! Недаром его семейное прозвище было Фюрер. И он на него отзывался, кстати, охотно, считая себя главой семьи. Вождём.
Лёжа в кровати, Нина запрокидывает голову, смотрит в окно. Звёзд не видно. Значит, погода будет такая же неприветливая, хмурая, как вчера. Дождь со снегом, потом – в разгар дня – просто дождь. Март у них, в средней полосе, ни то, и сё. Вроде бы уже и не зима, судя по температуре, но ветер такой ледяной, знобящий, противный. На улицах, во дворах особенно, грязный снег, сорвавшиеся с крыш сосульки, Идёшь и то и дело – лужи глубиной по щиколотку… А сапоги протекают… Какое это должно быть счастье – надеть прочные и тёплые сухие сапоги!
Мама когда-то научила – если обувь промокает, нужно сперва надеть на ноги полиэтиленовые пакетики, а потом уже засовывать их в сапоги или ботинки. Опыт нищего студенчества пятидесятых. Она и дочкам сказала потом:
— От нищих рождаются нищие!
Казалось бы, в такую погоду Нине выходить не обязательно—  она работает дома, правит чужие рукописи. Но каждый день находится что-то, за чем обязательно надо сходить. То в аптеку за лекарствами,  то в продовольственный — масло подсолнечное закончилось, то Фюреру за сигаретами – он до сих пор курит по пачке в день. Другие мужики, если они дымили с семи лет и пили по-чёрному с восемнадцати, загибаются к полтиннику… Но будешь ли ты долгожителем на самом деле не от вредных привычек зависит.  Нина это теперь точно знает. Нужно ничего не брать близко к сердцу, как это Фюрер и делал всю свою жизнь — тогда тебя ждёт долгий век.
Нина поспешно, даже испуганно, останавливает себя. Нет-нет, это нельзя. Если начать жить своими обидами и тонуть в раздражении и ненависти – рухнешь в такую депрессию, что уже не выберешься. Ей известно по опыту. Она то выкарабкивается из этой ямы и некоторое время балансирует на краю её, то снова в нее скатывается.
Страшно вдуматься. Она начала пить. Возможно, если бы так легко было пробиться к хорошему врачу, получить рецепт на антидепрессанты, она, может, как-нибудь  и удержалась. Как-то она пошла к психиатру на платный приём — до сих пор те две тысячи жалко. Изо всех сил старалась в кабинете не плакать. Просто всё рассказать, ничего не забыть — и о том, что из дома ей нельзя выйти надолго – не оставишь беспомощного человека, И что ухаживать она должна за тем, кого ненавидит. И что силы уже на исходе, а перспектив никаких…
Но врач – высокий, уверенный в себе, с энергичным, командным голосом, видимо «не проникся». Или надеялся, что Нина заплатит ему что-то сверх того, что она отдала в больничную кассу. Он велел ей заваривать валериану-траву и вести дневник своих страхов. Ни от того, ни от другого легче не стало.
Теперь у Нины в кухонном шкафу стояла бутылка водки. Покупать водку было стыдно, она бы лучше взяла в магазине коньяк, делая вид, что у неё какой-то праздник. Но коньяк стоил гораздо дороже.
Когда отчаяние доходило до предела, или наваливалась бессонница, и ночью  невозможно было заснуть, хоть пересчитай поимённо всех баранов Средней Азии  – Нина плелась в кухню, наливала себе рюмку, жарила наскоро яичницу или делала бутерброд с колбасой, пила и закусывала, и становилось чуть легче. Будто какая-то до боли зажатая мышца где-то в районе сердца маленько расслаблялась.
Погано было проснуться часа в два ночи, и маяться до рассвета. Потом весь день будет клонить в сон. Проспать бы хоть до пяти! Тогда уже включить светильник  — простой белый шар у кровати, и взять книгу. Нет, против электронных книг Нина ничего не имела. Но она и так целый день проводила за компьютером. И её глаза, глаза женщины сорока восьми лет – немолодые усталые глаза – этот подсвеченный экран уже ненавидели. Их от него тошнило.
Книги Нина брала в библиотеке. При её страсти к чтению на книжных магазинах она бы просто разорилась. Библиотеки были последним оплотом щедрого бесплатного добра, приветом из детства и юности. Когда Нина была маленькой — зачитывалась сказками. Добрые библиотекарши придерживали для нее вновь поступившие издания. Сейчас, выбирая книги в библиотеке Нина пользовалась нехитрой подсказкой – потолще том, позачитаннее…  С книгами в дом к ней приходили другие запахи – одна пахла чьими-то духами, другая – пылью, третья – корицей…Книги рассказывали истории, плели вязь слов. Они были тем, чего у Нины в жизни никогда не будет – приключениями, любовью, путешествиями. Дальними странами, и теми людьми, с которыми она хотела бы дружить. Но не было таких в её реальной жизни, а может быть — и вообще не было. Нина читала всё – классику и современных авторов, детективы и фантастику. Лишь бы хоть на время уйти из своего мира, рухнуть в чудой
Сейчас она перечитывала «Дамское счастье» Эмиля Золя, и вместе с героями романа гуляла по огромному универмагу, примеряя манто, отделанные стеклярусом и прицениваясь к валансьенским кружевам. Хотя по жизни она была Денизой Бодю, старой Денизой Бодю, носившей стоптанные ботинки, экономившей каждый грош, потому что ей нужно было растить братьев. Нине нужно было жить самой и вытягивать отца, одни лекарства сколько стоили…
Но валансьенские кружева! Но платки, отделанные изщной вышивкой, но веера с ручками из слоновой кости….
Нужно вставать, намазать шею каким-нибудь обезболивающим средством – остеохондроз, будь он проклят. И начинать жить.
Нина идёт на кухню, и варит очень крепкий кофе. На другой конфорке закипает рисовая каша. Фюреру обязательно нужно варить рис – пропитой кишечник любую еду, кроме жидкой каши,  удерживает  с трудом, старика слабит по нескольку раз в день. В доме всё пропахло хлоркой.
Нина пьёт кофе, заваривает Фюреру чай в огромной стеклянной кружке с толстыми стенками. Это бывшая пивная кружка.
Всё. Глубокий вздох. Это была присказка, сказка — впереди. Нина заходит в комнату к отцу. Конечно, он уже не спит, сидит на постели и курит.
— Доброе утро! – говорит Нина и включает свет.
Он всю жизнь ненавидел все эти «Доброе утро», «Спасибо», «Приятного аппетита», «Спокойной ночи»… Но как мама воспитала своих девочек, так в них это всё и осталось на всю жизнь.
Фюрер мог бы ходить, мог бы!  Всему виной опять-таки его сволочной характер. Год назад он упал у себя в квартире, на ровном месте. После очередного запоя перестал чувствовать тело. Кое-как дополз до телефона, и сообщил:
—  Я, кажется, ногу сломал…
Приехавшие по вызову фельдшерица и медсестра – вопреки утверждению, что на скорой работают исключительно озлобленные и раздражённые люди, оказались довольно сердечными. Надели перчатки (ой, дедушка у вас весь обкакался!), прощупали и ногу и таз, и фельдшер сказала, что дело, похоже, хуже, чем перелом шейки бедра…
Нина бегала по подъезду, стучала в квартиры, искала мужиков, которые могли бы дотащить Фюрера на носилках до машины.
В больнице и вправду оказалось – дело хуже. Оскольчатый перелом тазовых костей не хотите? Нужна была операция – очень дорогая. Пришлось выскрести дочиста все со сберкнижки и занять ещё немного у той же Вали.
Врачи говорили, что операция тяжёлая, и может случиться всякое, тем более – больном в таком возрасте. Но Фюрер всё благополучно перенес. Нина ночевала с ним в мужской палате – благо из шести мест было занято только два. На одном лежал отец, на другом – военный пенсионер Борис Константинович. Ночью он спал в специальной синей маске, защищавшей его от вездесущего больничного света. Но как только просыпался, начинал говорить – с утра до вечера, не переставая. Нина научилась отключаться, не слушать. Как он спал, что ел, где служил, куда ездил…
Впечатлил её только рассказ о том, как у Бориса Константиновича погиб единственный сын. Трагедия – простая и нелепая. В военном городке молоденький солдат, с которым сын дружил, неудачно сдал назад грузовик, защемил парня, защемил паренька между кузовом и крыльцом школы.
Жена у Бориса Константиновича – фельдшер, они же вдвоем и везли мальчишку до ближайшей больницы – на полной скорости. В пути у него случилась остановка сердца. Мать его откачивала.
— Приехали мы в больницу – я бегу, мол, принимайте очень тяжёлого больного. Он в машине. А там, в приёмном покое такая фифа сидит: «Везите его дальше, у нас лечебница не располагает…»  И маникюр у неё на пальчиках, и сигарета дымится. «Да я, —  кричу, — вас тут всех сейчас перестреляю!» Она – охрану звать. И пока я с ней препирался, идёт моя Надя: «Всё, —  говорит, – Умер Володька…Я его держала, сколько могла, а он умер…». Мы не настаивали, чтобы солдата этого как-то особо судили, наказали. Понимали – нечаянно он. Но только видеть его я больше не мог.  Добился, чтобы перевели…
Нина тогда думала – как  же выдержать, если тяжко болен кто-то из тех, кого действительно любишь? С отцом ей надо было играть – мучительно для себя играть. Изображать  заботу, беспокойство….
Фюрер вёл себя плохо. Ночь за ночью его руки беспокойно шарили по стене, он пытался – в наркотическом своём бреду – оторвать от стены проводку. Нина шлёпала его по рукам, утром он жаловался врачу плаксиво,  указывая на Нину: «Она меня бьёт!» В другой раз, пытаясь изменить положение – схватил её неожиданно за грудь, сжал так крепко, что она закричала от боли на всю палату.
Фюрер без конца ходил под себя, она мыла его на глазах у всех – через несколько  дней в палату положили еще двух мальчишек с переломами. Санитарки показали ей – как приподнимать, переворачивать, чтобы не сорвать спину. Больные, чтобы хоть как-то защититься от всепроникающей вони, ныряли под одеяла с головой.
Врачи велели Фюреру садиться и потихоньку вставать. Но он, воспалённым мозгом своим решил, что операцию ему делали бендеровцы (почему именно — бендеровцы?), и они нарочно всё сотворили так, чтобы он никогда больше не мог встать на ноги. Он так уверовал в это, что с тех пор только садился, но не вставал…
Нина помнила дни, ещё до этого рокового перелома, когда навещала отца, приносила ему еду – и он не всегда оказывался дома. Он и тогда ходил еле-еле… Восемьдесят три, хронический алкоголизм – но таскался за водкой, приводил к себе первых попавшихся бомжей, готовых стать собутыльниками.
Нина наталкивалась на запертую дверь, и срывалась искать Фюрера. Почти всегда она встречала его, бредущего из магазина. Опиравшегося на палку, буквально волоком тащившего за собой сетку с бутылками. А ему ещё предстояло подняться на пятый этаж…
— Я же тебя просила — не пей больше ! —  чуть не плакала Нина.
Один раз Фюрера в таком виде сфотографировал какой-то доброхот, и снимок разместили в городской газете. Он назывался: «На обочине жизни». Чуть живой, никому не нужный старик. Это была ложь, стопроцентная ложь, потому что Нина бегала к нему три-четыре раза в неделю – носила еду, убирала…
 Был у Фюрера и сын от первого брака, жил не так уж далеко – на поезде одну ночь ехать. Вова этот звонил, объяснялся Фюреру в любви, называл его «папкой». Приезжал раз в год, чтобы забрать деньги, которые отец скапливал для него из пенсии. Но Вове и в голову не приходило в такой ситуации – сорваться с насиженного места, залечь в больницу, ночевать с папкой в палате и шлёпать его по рукам, когда он истово пытается оторвать от стены проводку.
Когда Фюрера выписывали из больницы – он закатил скандал, кричал, что не хочет жить у Нины, а хочет у себя.
—  Я же к тебе не набегаюсь!
И был ещё месяц мучений, когда Фюрер мог не ответить на звонок по телефону. Нина звонила и раз, и два, и три, а потом не выдерживала, брала такси и ехала  к нему среди ночи. Потом, как на грех, у соседей отца прорвало воду, а Нина сразу приехать не могла. Фюрер лежал несколько часов под холодным душем, в простынях, перепачканных дерьмом. После этого что-то в нем сломалосьЭ и он согласился перебраться к Нине.
Об этом не принятого говорить, но её до сих пор выворачивает, когда он сходит по-большому, и она выносит судно, или убирает обгаженные простыни, моет старика…
Она честит себя, на чём свет стоит – про себя, конечно. Говорит, что такова жизнь, такова природа. И, возможно, ей, Нине, тоже этого не избежать. И она будет лежать такая же беспомощная. Может быть за то, что сейчас она честно ухаживает за отцом, найдётся потом кто-нибудь, кто будет ухаживать и за ней. Она твердит себе, что это честный труд, грязный, но честный.
А ещё Фюрер не может жить без телевизора. Тот работает у него круглосуточно. Фюрер смотрит всё подряд.  «Играй, гармонь любимая», и «Поле чудес», и новости, и все фильмы, которые показывают по ящику, и политические шоу. Как почти все глубоко старые люди отец недослышивает, и включает громкость на всю квартиру. На наушники не соглашается.
Нине многие эти передачи – горе-горькое. Особенно, когда эксперты с пеной у рта начинают обсуждать проблемы Украины и ругать президента Порошенко. Их так неистово волнуют проблемы чужой страны, как будто в своей они уже создали рай, а не разруху, нищету и полную безнадёгу…Еще хуже вытряхивание перед публикой чужого «грязного белья», выяснения типа —  кто от кого родил? кто кому изменил? Или нюансы чужой звёздной жизни – гуляет ли Галкин от Пугачёвой? Можно ли назвать сволочью эту Цимбалюк-Романовскую? И тому подобные обсуждения. И всё это неслось с утра до вечера на всю квартиру, и не помогали даже беруши…
Утренняя работа – это вынести судно, умыть, покормить, дать лекарства, сменить постельное белье, если нужно… Сбегать в магазин возле дома, поставить варить обед, наскоро навести порядок…А потом включить ноутбук, надеть большие очки – ещё мамины, но Нине  они подходили, и взяться за чужие рукописи.
Она любила свою работу. Любила брать чужой непричёсанный текст и доводить его до ума. Ей было странно даже, как люди культурные, окончившие институты, занимавшие много лет солидные должности – писали порой неуклюже как дети. Сейчас каждый мог издать свою книгу. Кто-то хотел оставить мемуары, кто-то – поделиться научным трудом. И задача Нины была – взять это нагромождение идей, воспоминаний, имён, фактов, впечатлений и назиданий – и выгладить, отшлифовать каждую фразу, чтобы безупречно звучала она на русском языке, и чтобы  работа читалась легко.
В такие минуты Нина чувствовала себя человеком, который делает нужное дело. Хотя возиться с немощным отцом было делом тем более нужным, и тем более нравственным. Но Нина любила уходить из мира сего – в буквы и строки, в плетение текста, в полёт мысли.
Подкатывало время обеда, когда снова нужно было кормить, высаживать, выносить. А ешё —  настраивать телевизор, массировать спину, и выполнить тысячу мелкий поручений человека, изнывавшего от своей беспомощности.
И снова потом Нина шла работать, отвлекаясь на ужин, на вечернюю уборку – и  так до поздней ночи, когда  уже главы рукописи приходилось запивать таблетками от головной боли.
Часу этак в первом Нина стояла в ванной, перед зеркалом, чистила зубы, причёсывала и заплетала на ночь седеющие волосы, вглядывалась в своё измученное, бесконечно уставшее лицо.
Мама бы сказала: «Нина у тебя несчастные глаза», —  думала она. И снова всматривалась в себя при неверном свете слабой подпотолочной лампочки: «А есть ли я? А существую ли я?»
Поводила зябко плечами – лямочки застиранной ночнушки, которая давно стала ей велика, падали с плеч. Она поправляла их, гасила свет. И ощупью, держась за стену – то ли от усталости, то ли, чтобы не упасть в потёмках, брела в свою комнату – спать.
Глава 2
Во вторник позвонила Ангелинка – позвала на посиделки. Выбраться к подруге – праздник. И не только потому, что они с Ангелинкой знают друг друга с первого класса. Просто там совсем другой уровень жизни. И всегда был другой. Так выбраться на несколько часов из своего Гарлема…
Родители у Ангелины работали в торговле, и даже в советские годы сумели «заложить базу». Сама подруга пошла не в торговый – в медицинский. Сейчас у неё своя косметическая клиника, у мужа —  фирма по продаже строительных материалов, дочка заканчивает тот же медицинский.
Они собираются у Ангелины – четверо школьных подруг. Бывает это редко – один-два раза в год. Сидят – когда в доме у камина, когда в летней кухне, которая напоминает маленький изящный павильон, и там в любое время года тепло. Хозяйка достаёт вино, привезённое из какой-нибудь далёкой страны, делает коктейли.
Можно напиться в хлам, как когда-то пил Фюрер – чужих нет. Можно вспомнить учительницу математики, злую Марго, которая так гоняла их всех, что не оставалось времени ни на что другое, ни на литературу, ни на танцы – свою науку Марго считала самой главной. И поставила-таки Ленке тройбан, не смотря на все её старания, и Ленке не удалось в первый год после школы поступить в институт на бухгалтера. А платных вузов тогда и в помине не было.
Можно объясняться друг другу в любви – ведь они помнят друг дружку такими, какими их уже никто больше не помнит. Девочками в форменных платьях и шерстных чёрных фартуках. И у Ольги были тогда русые волосы. Потом уже никто никогда не видел её с русыми волосами. Ольга бывший педагог, а теперь – и давно уже – чиновница. Она живёт ближе всех к Нине, и та иногда встречает подругу на улице. Ослепительная – то брюнетка, то блондинка, то рыжая – с таким макияжем, будто ей не к пятидесяти близится, а ровно вдвое меньше. В белых брюках…Она такая яркая, что на неё оглядываются.
Один раз они засиделись, и Ангелинка решила оставить всех ночевать. В её доме  — с его-то размерами —  мог азместиться небольшой отель. Согласились все, кроме Нины. Она представила, что ей пришлось бы раздеваться при девочках, показывать своё ветхое нижнее бельё, заштопанные колготки. И хотя она могла попросить соседку, которой заплатила – задержаться у них до утра, присмотреть за Фюрером, она сказала, что это никак невозможно, чтобы она осталась, и уехала. Ангелинка хотела вызвать ей такси, но Нина и от этого отказалась – сослалась, что ей ещё в одно место надо зайти – потом замирая от страха, шла по пустынной доге в лесной зоне, пока её не подобрала припозднившаяся маршрутка. Дура, конечно, но лишних двух сотен у неё не было.
Нина и в этот раз знала, что не останется, постарается уехать раньше других. Или, если кто-то из девчонок сорвётся тоже пораньше домой –  тогда её подвезут на машине.
А пришла Нина первая. Вот и знакомая ограда из грубого камня, оплетённого виноградом. Калитка металлическая, изящная, со множеством украшений – как ворота у какого-нибудь особняка в Питере. Впрочем, эту калитку отливали  как раз в Санкт-Петербурге.
Нина толкнула её – не заперто.
Сразу было понятно, что Ангелинка в летней кухне. Там горел свет, хотя был ещё день. Там что-то звенело.
—  Иди сюда! – крикнула Ангелинка, услышав звук открывшейся калитки и не сомневаясь, что это кто-то из подруг.
Нина пошла по дорожке в глубину сада. Снег уже растаял, и в воздухе ощущался тонкий аромат весны. На голой чёрной земле,  клумба с крокусами – белыми, жёлтыми, лиловыми – неожиданно смотрелась ярко, как нежданный подарок.
Кухня со всех сторон была стеклянной – можно готовить и любоваться садом. Тут было очень тепло. Ангелинка шлёпала босыми ногами по полу, выложенному красными блестящими плитами.  На ней были легкая майка и шорты.
Она непременно захотела обнять Нину. Ангелина была вся такая нежная, тёплая, от неё шёл запах незнакомого шампуня и незнакомых духов – тонких, и , конечно, очень дорогих.
— Солнышко моё, умничка моя, приехала таки…  Принцессочка моя…
Ангелинка со всеми так разговаривала.
—  Тебе помочь? – только и нашлась спросить Нина, и сама себе показалась неуклюжей и грубой.
Ангелинка махнула рукой:
—  Да что там… Всё готово почти…Мясо сейчас дожарю… Разве что… О! – она подняла палец вверх и метнулась к холодильнику, —  Вот этот салат нужно заправить вот этим соусом, и выложить вот в эту миску…
Нина сполоснула руки, и взялась помогать. Она видела в салате какие-то зёрна, кусочки незнакомых фруктов, и даже каких-то моллюсков, но ничего не узнавала, не могла понять — что это?
Соус был белый, холодный,  кисловатый, с неведомыми тоже травами.
—  Сейчас я нам музыку включу…, —  подруга нагнулась – и зазвучала тихая, нежная мелодия. И голос. Девушка будто не пела, а говорила с ними слегка хрипловатым полушёпотом.
— Ну как ты? – спрашивала Ангелинка, не оборачиваясь от плиты, где жарилось мясо, —  Как отец?
Голос её был сочувствующе-осторожным. Нине показалось, что если бы она сейчас сказала, что отец умер, подруга сдержалась бы, чтобы открыто её не поздравить, и произнесла бы что-то вроде: «Ну что ж – отмучился. Поплачешь – и всё, теперь тебе будет легче».
Сама же Нина, скрывая это от себя, всё же боялась, что отец умрёт, и не хотела этого. Как ни уставала она, но среди ночи часто бывало, что просыпалась и подходила посмотреть – все ли у Фюрера нормально, дышит ли?  Он спал с открытыми глазами, и это было страшно. Он казался совсем мёртвым. Она ловила звук его дыхания, затаив своё.
— Потихоньку, —  сказала Нина.
Ангелинка сочувствующе вздохнула.
Калитка хлопнула ещё раз –  но под уверенной рукой. На дорожке раздались голоса. Ольга и Ленка приехали вместе. Они вошли, и Ангелина обнималась уже с ними, пока Нина стояла в стороне у стола. А потом хозяйка кинулась выключать сковородку.
Девчонки, конечно, были не с пустыми руками. Ольга привезла большую коробку пирожных тирамису, которые обожала, а Ленка по дороге заехала в японский ресторанчик и прихватила суши – на всех.
— Я на всякий случай взяла и ветегарианские, сейчас Великий пост, вдруг кто-то из вас «на посту»…
— Да ладно, мы же не нажираться сюда приехали, —  это Ольга, —  Алька, бросай всё, садись с нами. Нет, сперва доставай бокалы…
Ангелинка, Алька, как звали её в школе, принесла и бокалы на высоких ножках-стеблях и две бутылки красного вина.
— Испанское, — опознала Ленка, едва взглянув на этикетку.
— Да… Борис тогда выбирал, выбирал всем гостинцы…вино, сыры —  нас уже в самолет не хотели пускать с таким багажом…
Ленка стала рассказывать, как покупала фрукты в Таиланде, чтобы привезти домой и столкнулась с тем же:
—  Хотелось привезти чего-то необычного, чтобы все попробовали, чего раньше  не ели. Но там надо знать… Например, купишь дуриан – тебя на фиг из самолёта выкниут. Хорошо, если не на ходу…
— Дури…что?
— Дуриан, фигня такая со специфическим запахом. Аллергикам от него —  каюк.
Ольга помалкивала, слушала с интересом. Она никуда еще не выезжала за границу, и дело было даже не в деньгах. Вернее, Ольга предпочитала вкладывать их в свой дом, а на всё чохом — на дорогостоящие ремонты и зарубежные поездки не хватало. Жили они вдвоем с мужем, детей не было. И свою трёхкомнатную квартиру супруги превратили, по словам Нины —  в мини-Эрмитаж. Обои отливали шёлковым блеском. Везде антиквариат – картины, скульптуры…старинная мебель красного дерева…
— А вот мы, когда были в Германии, — снова начала Ленка, поскольку разговор шёл всё ж о винах, а не о заморских фруктах, —  Мы туда на Рождество летали, и там пробовали такое вино элитное,  Биренауслёсс.  Представляете, его делают из перезревших, покрытых плесенью ягод…
— Ну и как?
Нина молча отхлёбывала красное, терпкое, испанское, и вспоминала, как мама водила их с сестрой в Ялте в дегустационный зал. Они тогда приехали из маленького Рыбачьего под Алуштой, где отдыхали — посмотреть роскошную Ялту. Наугад бродили по улицам, увидели дегустационный…Мама спросила:
— Зайдём?
И позже говорила:
— Ну, кто меня умной назовёт? Своих девчонок повела спаиваться.
Зал разместился в подвальчике, и они видели, как оттуда поднималась предыдущая группа туристов-дегустаторов с подозрительно красными лицами.
Они спустились. Вместе с другими расселись за длинным дубовым столом. Пришёл дядька, такой толстый, что сам напоминал винную бочку. Со сколькими группами он тут сегодня бухал?
Но оказалось, что дядьку ничто не берёт — хоть ты бочку в него залей, он вроде бы вовсе не хмелеет. Белокурая девушка приносила им на подносе рюмки с тем или иным сортом вина, а дядька рассказывал. Нина запомнила – вторым номером им принесли мадеру – любимое вино Гришки Распутина. Дядька сказал, что эта мадера должна пахнуть дубом и чаем. Так оно и было — янтарный волшебный напиток. И ещё запомнился знаменитый Белый мускат Красного камня. Остальные вина – а всего их было десять —  не задержались в памяти. Ведь прошло столько лет…
Еще не ввёл Горбачёв свой сухой закон, после которого покончил с собой директор института «Магарач». Старый учёный  не пережил вырубки бесценных виноградников.
Потом они с мамой неверными шагами брели за набережной. И ещё нужно было доехать — вернее, доплыть до Рыбачьего, ухитриться шагнуть на катер, не оступиться мимо узкого трапа, И четыре часа потом – морской ветер в лицо, и чайки, которых они кормили кусками булки. И медленно плывущие по левую руку берега…Крымские горы.
А потом причал в Рыбачьем, дорога в гору и их маленькая комнатка, напоминавшая гараж. Без окон. Всей мебели – три кровати и три табуретки. Душ — вода из бочки, нагретая солнцем, Но они были счастливы, что нашли и такое жилье – август, разгар сезона. Всего у их хозяйки в подобных комнатах-сотах проживало полсотни человек.
— Нет, за что я благодарна нашему времени – что мы можем ездить, —  говорила Ленка, —  Всё-таки отечественные курорты с зарубежкой – не сравнить. Пляжи у нас – помойка, летом редко кто уедет оттуда, не схватив вирусняк.
— И ещё тысячу лет у нас ничего не разовьётся, если вообще что-то будет. У нас же принцип «сойдёт и так» в ходу, —  поддакнула Алька, — Но мы в Испании не просто отдыхали, мы совмещали…Я хочу у себя сделать такие же обёртывания, как там в спа-салонах.  Называются «Тысяча и одна ночь»…
— А  соли Мёртвого моря у тебя есть? — с интересом спрашивает Ленка, — Не получится у меня в этом году в Израиль выбраться, ну никак…Я тогда к тебе приду. Ой, девки, это вообще прелесть… И на моську хорошо, и на тело….
— Не, —  машет рукой Ольга, —  Девочки, мне-то можете не врать. В нашем возрасте – или ботокс, или круговая подтяжка. Без вариантов.
— Вот не надо! – единственный вариант, когда Алька может спорить, это когда речь заходит о её любимых процедурах, —  Если лицо ухоженное – это сразу видно без всяяких подтяжек… Вот даже простой массаж лица…
Нина смотрит, что в бокалах у девочек – ещё недопитое вино. А её бокал уже пуст, и ей бы хотелось, чтобы скорее разлили ещё. Она не может смотреть на недопитые рюмки. Она, кажется, спивается.
— Как Валька? – спрашивает она.
Единственный сын Валька – Ленкина боль. У него тяжёлый диабет. Заграницу они ездят через раз – раз просто отдохнуть, раз – лечить Вальку.
И сейчас в голосе Ленки эта боль тоже чувствуется:
— Всё также. Вы знаете, он у меня жениться собирается. Пока не знаю ещё как – гражданским браком, или свадьбу делать будут. Они у нас живут, но собираются снимать квартиру.  А мне очень страшно – вдруг она не будет следить за его питанием, приготовит что-то, чего нельзя… Пока они у нас едят, я готовлю…
— Да не останутся голодными, не маленькие, —  фыркает Ольга. Для неё это вообще не проблема, —  Сейчас в магазинах всё что угодно, это не наше время…
Да. Время другое. Когда им было  по двадцать лет, как сейчас Вальке, они тоже учились в институтах. Трое – в родном городе, а Нина —  в университете, в областном центре. В магазинах не было ничего. Всё продавалось по талонам – от колбасы до папирос. «Отоварить» талоны можно было только в определённом магазине. И им, общаговским бездомышам, нужно было плестись куда-то на окраину, в частный сектор. В маленький деревянный домик, типа магазин. А у них вечно не хватало: то времени – по учебе спрашивали строго, студенты засиживались в читальном зале библиотеки — до закрытия. То деньги были на исходе. Дежурное блюдо — постный суп, сваренный на электроплитке, которую удалось контрабандой протащить в комнату. Варили в большой кастрюле, сразу на всех пятерых. Суп на обед, макароны с майонезом на ужин.
Один раз – такой же ранней весной, Нина зашла-таки в тот маленький магазин на окраине, напоминавший избушку на курьих ножках.  И вместо сахара купила на свой талон ириски «Золотой ключик» . Высыпала без кулька, прямо в сумку. И так долго – можно было, когда оголодаешь, запустить в сумку руку, сунуть в рот конфету, и заглушать голод…
— Нин, а ты так и не работаешь? – спрашивает Ольга.
— Почему, —  говорит она рассеянно, —  Я работаю. Только дома… Бывает – целыми днями сижу.
— Вот человеку везёт! – говорит Ольга, и Нина видит, как Алька втихую дёргает её за рукав, —  А что! Можно встать, когда захочешь, или вообще весь день проваляться в постели с ноутом. Не то что нам, беднягам, в любую погоду…
И почти без паузы спрашивает:
— Нин, ты какой размер сейчас носишь?
—  Сорок четвёртый. А что?
— Я тебе хотела свою юбку отдать. Она такая нарядная, прямо для театра. Чёрный шёлк с ришелье. Я в неё уже не влажу, а с тебя – как бы она не свалилась. И ещё хорошие сапоги отдам, итальянские. Там только молнию надо вшить, а у меня руки никак не доходят. К юбке самое то будет.
— Спасибо, — говорит Нина, — Я по театрам не хожу.
Она даже когда в универе училась, на спектакли никогда не попадала. Элитным считался областной драмтеатр, не попасть.  И всё же им в группу как-то раз принесли билеты на «Братьев Карамазовых». Поощрения студентам к празднику Седьмое ноября. Спектакль шёл два вечера,  и Володька Клёнов, кульмассовик, принял Соломоново решение. Половина группы получила билеты на первый вечер, половина – на второй…
— Все же знают, о чём там речь? Никто ничего не потеряет? — Володька обводил всех глазами, тасуя пачку билетов, — Сперва мочат старуху, потом этого придурка судят. Так что одни попадут на мочилово, другие – на суд… 
—  Девчонки, давайте по второй, —  Алька поспешно разливает вино. На этот раз по полному бокалу. И открывает вторую бутылку. Нина еле сдерживается, чтобы не выпить своё вино как воду. Берёт стакан, наливает себе свежеотжатый апельсиновый сок. Алька считает, что он очень полезен. Кувшин с этим соком праздничного цвета всегда стоит у неё на столе и регулярно пополняется.
—  Вот и правильно, —  Алька поднимается, чтобы принести большое блюдо со стейками…
— Девочки, а вы знаете, что Тамара Михайловна скоро умрёт? – говорит Ленка, —  Такой тяжёлый инсульт был…
—  Да ты что! – охает Ольга.
У Нины темнеют глаза. Тамара Михайловна – это их классная руководительница. Она преподавала им химию и географию. Тамара смогла сделать так, что даже самые отъявленные лоботрясы без труда решали «химические» задачи. И сливая во время опытов жидкости из разных пробирок, любовались получившимися цветами, а не боялись, что что-нибудь взорвётся и разнесёт тут все на хрен. Тамара же Михайловна привила им и страсть к путешествиям.
Она была их настоящей классной мамой – некрасивая, носатая, с химией на коротких волосах, и с большими голубыми глазами. Глаза эти всё понимали, Тамаре так легко было плакаться! Девчонки могли говорить с ней обо всём на свете. А ещё, когда они дежурили по классу, заходили в лаборантскую, где хранились ведра  и тряпки, и непременно душились Тамариными духами, стоявшими на полочке возле маленького настенного зеркала. Флакончик напоминал даму с покатыми плечами. «Быть может», тогда эти польские духи покупали  с рук у цыганок.
—  Я на похороны обязательно пойду, —  говорит Ольга, — Ленка, ты с её дочкой связь держишь? Позвонишь тогда…
— Может, сейчас ещё сходишь? – предлагает Ленка, —  Она узнает, кивает… Только не говорит,..Знаешь, мычит так…
Ольгины глаза убегают чуть в сторону, Нина говорит:
— Я бы сходила, но адреса не знаю… Тамару же дочка забрала?
— Я тебе скажу потом адрес, и телефон тоже, -— обещает Ленка.
Нина знает – в таких делах тянуть нельзя…Она поняла это, бессонными ночами перебирая то, чего не успела, не сделала, позабыла…
— А вы помните, как она заступалась за нас на экзаменах? – спрашивает Ленка, —  и за меня просила Марго, чтобы всё-таки вывела мне в аттестате четверку. Но Марго – дама принципиальная…
А потом был выпускной, и легкие шёлковые платья. В пустые магазины города завезли итальянский шёлк разных цветов. И все девчонки были в нарядах из этого шёлка. А когда выпускники всего города собрались на главной площади — начался дождь. И как они тогда расстроились, что дождик помешает им встречать рассвет! Но он покрапал и перестал. И они таки пошли через лес, по бесконечной тропе, которая кончалась на обрыве, по-над Волгой. Светать тогда начало около трёх ночи – и вот только чуть засинело небо. И какой же потом был красивый рассвет! Горизонт – будто раковина, переливающаяся всеми оттенками розового и пурпурного.  А ни у кого не было с собой фотоаппарата… Что вы, какие мобильники! Зато как пах лес — хвоей, влажной землёй, ландышами…
— А помните, мы, благодаря Тамаре, хотели тогда в метеорологический институт идти, на океанологов… Ездить в экспедиции, жить в подводных домах… Ро-мант-ти-кэ…
— Мне мама сразу сказала, что из дома не отпустит, —  машет рукой Алька, —   Да и с Борей мы тогда уже собирались заявление подавать…
Нина допивает третий бокал. Они большие, эти бокалы, в каждый входит не меньше стакана. Она обводит взглядом сидящих за столом «девчонок». Немолодые женщины, Золушки, чьи сказки сыграны. Из них одна стала принцессой, две – по меньшей мере, знатными дамами, а одна осталась с метлой у очага…И ничему уже не быть иначе.
Она покачивает бокал с остатками вина и ждёт, когда можно будет сказать:
— Ну, я поеду…Мне же нельзя задерживаться…

Глава 3
В эту ночь Фюрер, слава Богу, спит шумно. Нине это лучше, когда он храпит на весь дом,  не нужно идти проверять, жив он или нет.
Нина засыпает не сразу. После вина ей хочется пить, она, время от времени, шлёпает в кухню, и наливает себе холодной воды – стакан за стаканом. Она старается не приглядываться к шевелению на столе, но потом не выдерживает. Включает чайник, ждёт, когда он закипит, и обливает вышедших на прогулку тараканов. Вот черти! Ничто их не берет. Сколько раз вызывала «поморщиков»! Приходилось тогда просить соседа, помочь эвакуировать Фюрера на балкон. Но тараканов не брал «холодный туман», а на струе «Дихлофоса» они только катались, балансируя, как серфенгисты на волнах. Видимо, их можно было уничтожить только вместе с домом.
Безотказными оставались два средства – кипяток и тапочек.
Нина знает, что утро для нее начнётся с таблеток от головной боли. И медлит заснуть. Ольга сказала ей:
— Ты же среди нас была самая способная…
Сказано это было, как констатация факта. Самая способная, а оказалась в такой жопе!
У Нины долго было чувство — всё ещё впереди, ещё будет. А теперь времени уже нет, и сил нет.
Нина лежала, закинув за голову худенькую руку, устроившись так, чтобы утром меньше болела спина.
Девочки состоялись. У каждой был муж, планы на будущее,  каждая не знала материальных забот.
Нина тоже когда-то была замужем. Вышла в то счастливое время, когда на девушку, расписавшуюся со своим сверстником  —  небогатым, без каких-либо перспектив, не смотрели с сожалением.
Они с Димой учились на одном курсе. Он тоже был будущий филолог. Воспитанный мальчик в очках, с удивительной нежной, почти младенческой кожей лица. У него была одна мама, и Нина всё время беспокоилась, чтобы не ввести её со свадьбой в большой расход. И платье она заказала портнихе скромненькое. Ниже колен, белый батист, по пышной юбке разбросаны бантики. И колечко выбрала в магазине самое тонкое….
Они с Димой сняли квартиру, хотя в то время было не так легко это сделать – жилья сдавалось мало. Увидев объявление, нужно было пулей лететь по адресу. В конце концов, нашлась пара, уехавшая работать на Север. Супруги готовы были на несколько лет сдать свою однушку. Почти пустую комнату, где стоял один только диван, населённый клопами.
О, сколько было мечтаний! – Нина вздохнула. Они с Димой оба молодые, сильные, влюблённые в литературу… Могли ночами напролет за бутылкой шампанского говорить о Булгакове, и слог «Мастера и Маргариты» пьянил их больше, чем игристое вино. Они мечтали съездить в Елабугу и попытаться отыскать подлинную могилу Марины Цветаевой, они декламировали вслух стихи Гарсиа Лорки…
А мама Димы, Елена Васильевна, в это время осталась одна. В своей большой полутёмной квартире, по которой она передвигалась с палочкой — у неё болели ноги. Она родила сына поздно, и создавалось впечатление, что Дима появился от Святого Духа. Никто не знал, а если честно – то и с трудом мог представить, как такая нравственнейшая дама могла заниматься таким грязным делом, как секс.
У Елены Васильевны кожа была белая, как тесто, лицо — плоское, невыразительное, с маленькими, как изюминки глазами. Но видела она этими маленькими глазами очень зорко, и понимала, что привычный уклад в доме поддерживать ей самой уже не по силам.
Поэтому считалось само собой разумеющимся, что Дима после работы (в то время они с Ниной оба работали в школах, вели русский язык и литературу) должен был заходить к ней, предварительно заглянув в магазин и наполнив сумку продуктами по списку.
Мама кормила его ужином, потом он помогал с теми делами, которые она наметила сделать, но не могла справиться одна. Развесить постиранное бельё, прибить крючок для  шкафчика, помочь разобрать скопившиеся газеты и журналы. Отнести то, что не нужно, какой-то МарьВанне. И, наконец, была ещё одна веская причина задержать сына:
— Посиди со мной, поговори, ведь я целый день одна!
Только когда она решала, что мальчику уже пора спать, она отпускала его к «этой жене».
Нине не было скучно – она допоздна засиживалась, то проверяя тетради, то составляя планы уроков на завтра, то за книгой… А ещё – обед приготовить на два дня, и прочие заботы семейные. Вот только с семьёй что-то не складывалось. Нина это понимала. Она готова была навещать время от времени свекровь,  помогать ей.
 Но, в конце концов, ей самой хотелось чувствовать, что она для Димы что-то значит.  Строить планы на своего мужа – отправиться ли вместе в поход на майские праздники, или съездить в Москву, побродить по музеям. Но Дима терялся, смешивался, не знал, как  оставить маму.
Самым тяжёлым временем для их маленькой семьи стали месяцы, когда Нина ждала ребёнка. Ей постоянно хотелось спать, один раз, когда она споласкивала под краном посуду – накатила тошнота, потемнело в глазах, и Нина чуть не потеряла сознание.
Елена Васильевна очень переживала, что невестке будет не до её сына. Несколько раз она решалась на «экстрим» – грузила еду в кастрюльки, брала такси и приезжала к ним. С трудом поднималась по лестнице… Дима кидался открывать, помогал матери снять плащ, сапожки, чувствовал себя виноватым.
Елена Васильевна добиралась до кухни и начинала кормить сына:
— Я же знаю, что ты тут голодный сидишь…
Она перечисляла, что привезла ему, наказывала, что съесть сейчас, что убрать в холодильник на завтра. Нины как бы не существовало. Впрочем, если молодая женщина появлялась в это время в кухне, Елена Васильевна говорила ей подчёркнуто сдержанно:
— Мы все через это прошли. Меня тоже и тошнило, и спать хотелось. Но есть о-бя-зан-нос-ти!  Ведь ты жена! Нужно всегда заботиться, чтобы муж был сыт, чтобы у него было чистое белье, пришитые пуговицы…
Нине хотелось огрызнуться: «Что ж твой муж от тебя сбежал, если ты такая заботливая?»  Но она только плотнее сжимала губы.
Её беременность закончилась вместе с тяжёлым гриппом – подхватила инфекцию от детей в школе. При очередном посещении докторица не смогла прослушать сердце ребёнка. И погнала Нину в стационар. Там сделали УЗИ, и сказали, что малыш умер —  нужно вызывать искусственные роды…
Это была девочка. И все эти муки, так напоминавшие роды, нужно было пройти, чтобы расстаться с ней навеки.
Нина лежала не одна. В их маленьком роддоме оказалась такая же молодайка, потерявшая ребёнка. Их положили в одну палату, по неосознанной жестокости — самую близкую к детскому отделению. Они слушали, как малышня плачет на разные голоса, и плакали взахлёб тоже.
А потом к Нине испытала странное чувство. Она вдруг начала остро осознавать, что трагедия — позади, а она всё же осталась в живых. Её умиляло теперь всё: птица, севшая на ветку, и пушистый снег, который осыпался с дерева при этом. Нина порой не спала до самого утра, думая, что теперь должно быть всё иначе, но всё непременно рано или поздно должно стать хорошо.
А когда Нину выписали, выяснилось, что брак её стремительно распадается. У Елены Васильевны из-за переживаний – у Димочки умер ребёнок! – случился гипертонический криз. Теперь её и совсем нельзя было оставлять одну. Муж прибегал домой на часок, и с виноватым видом снова спешил к матери. Пока, наконец, Нина не сказала ему:
— Не дергайся уж… Без всяких обид – уходи к ней совсем. Ты без неё не можешь, а без меня – запросто.
Так, без всяких скандалов и выяснений отношений, они расстались. И, кажется оба, в конце концов, испытали чувство облегчения. Теперь Нина уже не могла бы сказать точно, как Дима выглядел. Не взглянув на фотографию – не могла представить себе его лицо. 
Больше она замуж не вышла. Как-то всё трудно складывалось. Сперва было два «не» —  небогатая, некрасивая… Потом прибавилось третье – немолодая. Дел в школе всегда было выше крыши, коллектив женский, и не нашлось за эти годы ни одного мужчины, который начал бы за ней ухаживать. Сделал бы предложение.
Несколько лет назад она перешла в издательство – корректором, и её жизнь сосредоточилась в крошечном кабинете с окном, выходящим на север. Письменный стол и свет настольной лампы… И тексты, тексты, тексты, которые надо править…
О Достоевском и о Цветаевой речи уже не было.
А потом стало уже вроде, как и поздно мечтать о семье. Работало их в издательстве немного – девять человек всего, каждого принимали таким, какой он есть… И всё же один раз её больно задели невинные строки, которые коллеги сочинили к её дню рождения:
Мы про нашу Нину, говорим любя:
«Что же мы не парни, выбрали б тебя»
Даже в отпуск она не ездила. То помогала маме на даче, то бегала в поликлинику, лечила спину. От постоянной сидячей работы она ныла всё сильнее, и боль эта стала привычным уже фоном… А потом случился Фюрер, и теперь всё в жизни определилось. Пришлось оставить работу, и окончательно запереться в четырёх стенах.
Нина поняла, что не уснёт. Было уже очень поздно, а ей хотелось не спать, а плакать. Да что там – просто рыдать в подушку. Когда-то она попросила врача, и он выписал ей антидепрессанты. На какое-то время стало легче,  только теперь те таблетки давно уже кончились. А идти просить новые отчего-то было стыдно и страшно. Вдруг её на учёт в психушке поставят? И если она когда-нибудь ещё соберётся выйти на работу…
Делать было нечего. Нина прошлёпала на кухню, открыла холодильник, где всегда в углу стояла бутылка водки, плеснула себе граммов пятьдесят. Иногда она боялась спиться, а иногда говорила себе, что в её возрасте уже поздно спиваться, вот, если бы она в молодости начала.
Она выпила водку, задохнулась и, наконец, заплакала…
Глава 4
Ночь, наконец, закончилась. И та тоска, то возмущение несправедливостью жизни, да что там, та зависть — почему одним жизнь дала все, а другим ничего – отступили, затаились. Может быть, они придут сегодня же, когда стемнеет. А может, укроются где-то в тёмном уголке памяти, и неожиданно ударят под дых, когда Нина меньше всего будет этого ждать.
Она кормила Фюрера яичницей, и радовалась, что за то время, что он живёт у неё —  хоть немножко, но поправился. Когда она его забирала, был скелет скелетом, или, как сказала бы бабушка – «моща мощой». Не ел из чистой вредности. Он был уверен, что его хотят отравить, вынашивают злодейские планы.  Внимательно осматривал все продукты, которые приносила Нина. Суп казался ему самым подходящим для того, чтобы насыпать туда яд и размешать. Котлета была просто нафарширована отравой, а в твороге затаилась белая смерть. Соглашался он съесть, только сваренные вкрутую яйца – причём с лупой осматривал скорлупу, и хлеб в магазинной целлофановой упаковке. То, что он с успехом отравляет себя сам, выкуривая по пачке сигарет в день, ему в голову не приходило.
Когда Нина забрала его к себе, он как-то отошёл, помягчел, уже не зависал над тарелкой с лупой – и начал набирать вес. Вот только ворочать его ей стало ещё тяжелее.
—  Я сегодня тоже схожу кое-куда, —  сказала Нина, напоив отца чаем и промокнув ему рот, —  Я скоро вернусь….
К Тамаре Михайловне она положила себе нынче съездить непременно.
—  Попросить тетю Настю, ну… соседку из восьмой, чтобы с тобой посидела?
— Да что я, сбегу что ли куда? Смеёшься, что ли? Я ж теперь калека! Я тебе точно говорю – этот врач, он бендеровец… Он с тебя шестьдесят тысяч содрал, а ногу мне не поправил.
—  Это лучший врач в травматологии, —  устало сказала Нина, — На него весь город молится.
— Брось болтать! — отрубил Фюрер.
Разубеждать его было бесполезно. Он был убеждён также в вездесущности старшей сестры Нины, его «нерОдной дочери» Вали. Валя, по его убеждению, сутками напролёт ходила под окном, умела просачиваться сквозь стены и воровать с мастерством Дэвида Коперфильда самые нужные Фюреру вещи.
— Ну, скажи мне, пожалуйста, зачем Вальке нужен твой бритвенный станок? Или твои – миль пардон – грязные трусы?
— Ты не знаешь – таинственно шептал Фюрер, поднимая вверх палец, —  Она такаааая зараза…Эх, я бы тебе рассказал, что она творила…Всем мужикам в подъезде давала..
Тихая Валя жила на другом конце города. Единственной её заботой были мама, муж и дети. Единственное, что связывало её с Фюрером – она старалась забыть многое из своего детства: его бесконечные пьянки, его кураж, все его дурацкие запреты, вроде того, что нельзя вечером сказать домочадцам «спокойной ночи». И чувство унижения, когда ей сообщали: «Твой папка опять пьяный у подъезда валяется…»
Но Фюрер был непреклонен – во всех его нынешних бедах виновата именно Валя. Ну и хирург-бендеровец тоже.
Семья Тамары Михайловны жила недалеко — в  том же районе, но на троллейбусе всё же пришлось проехать несколько остановок. Нина теперь так редко пользовалась общественным транспортом, так редко выбиралась дальше магазинчика у дома, что чувствовала себя немного робко. Вспоминала, какой номер троллейбуса ей нужен, даже спрашивала – сколько стоит билет? Этакий спуск горца из своего поднебесья на равнину.
В гости полагалось что-то приносить, но Нина не знала, что покупают в таком случае. Всё же она взяла в ближайшей кондитерской пирожных. И, как оказалось, не зря.
Двери ей открыла дочка Тамары Михайловны, Наташа. Он уродилась много симпатичнее матери. Натуральная блондинка, что редкость.  И вся такая милая, уютная, мягкая. Она была в халате, и женщины обменялись взглядами, говорившими о многом. Наташа, после того, как у матери случился инсульт, тоже ушла с работы, стала сиделкой. Кормила, поила, переворачивала, делала массаж, и пыталась понять тихую, сливающуюся в мычание речь…Невропатолог сказала, что шансов мало, очень мало…
— Проходите, —  сказала Наташа. Радости не могло быть в её голосе, но звучал он приветливо. Наташа знала почти всех маминых учениц, —  Хорошо, что вы пришли. Перед болезнью мама о вас вспоминала.
У Нины на глазах выступили слёзы. Тамара Михайловна была такой неотъемлемой частью её детства и юности, что заменить её было невозможно. Почти как маму. И Наташа сейчас тоже поняла, каково это — каждый день готовиться к прощанию навеки.  Видеть, как жизнь любимого человека – что бы ты ни делал – просто утекает неудержимо. И ты отмечаешь со сжавшимся сердцем все эти болезненные перемены. Всё тоньше становятся любимые руки, тише и глуше голос, сильнее хрипы в груди при каждом вздохе… А тебе нужно бодриться,  улыбаться и разговаривать громким уверенным голосом. И плакать ночами, и наливать себе водки, когда уже совсем невмоготу.
Нина наклонилась, чтобы разуться, слёзы потекли по щекам, и пришлось смахивать их рукой. И носом шмыгнуть как можно тише, чтобы Наташа не услышала.
—  Посидите с мамой, а потом мы чаю с вами попьём, —  Наташа пропустила ее в маленькую комнату, где помещалась больная. А сама взяла коробку с пирожными и ушла в кухню.
Тамара Михайловна лежала на спине, и Нина сразу поняла, что подруга вчера была права – она скоро умрёт. Заострившиеся черты лица, и мёртвый, восковой его цвет…Тамара Михайловна спала или пребывала в каком-то ином, потустороннем мире. Её можно было узнать по вьющимся коротким волосам, по длинному носу. Но она уже принадлежала не только этому миру, но скорее – больше тому.
Видно было, что за женщиной заботливо ухаживают – никаких посторонних запахов, только легкий  — хлорки. Ветхое, но чистое постельное белье…Но эта бледность кожи, переходящая в желтизну… Эта полная неподвижность….
Нина присела на стул, что стол у постели, скользнула глазами по лекарствам на тумбочке. Большинство из них она хорошо знала. Она осторожно взяла Тамару Михайловну за правую руку. Она хорошо помнила, как скользила по карте указка, когда её сжимала эта рука. А один раз Тамара Михайловна этой самой рукой даже дала подзатыльник Сашке Дарьину. Тот из чистой вредности, на него напавшей – вдруг вздумал с ней по каждому поводу пререкаться. Это сейчас бы подняли целую бучу, как учительница посмела поднять руку на ученика?! А тогда ему ещё добавил хорошего пинка в спину Артур Шпотя, сидевший на задней парте. И Сашка, наконец, смущённо смолк.
Рука Тамары была тёплой. Нина приложила ее к щеке и сидела тихо, погрузившись  в прошлое… Ах, если бы всё отмотать назад… Если бы беззаботно мечтать об океанах, экспедициях и целой жизни впереди!
Наташа заглянула в комнату, и так же тихо сказала:
— У меня чайник закипел. Пойдёмте? Мне поговорить с вами надо.
Господи, о чём же? Неужели о том, что Нина так давно, полгода где-то у них не была?…
На столе в кухне лежала та самая клеёнка, которую она помнила, у Тамары тоже такая была – гномики с жёлтыми зонтиками. Наташа наливала чай…
— Может быть, покормить вас? У мен котлеты…
— Нет-нет, —  даже испугалась Нина, —  не хлопочите. Лучше посидите со мной, отдохните.
Наташа погладила рукой клеёнку:
— Вы знаете, мама… ещё до болезни… Она часто о вас вспоминала…Она хотела вам передать, – и Наташа протянула бумажку, которая уже лежала на столе, дожидалась…
— Что это?
— Мама сказала, что живет такой человек в Пшаде…
— Где?
— Пшада… Это Краснодарский край. Такой старый-старый дядечка. Причём он не русский, он китаец… Не знаю, как там оказался китаец, не спрашивайте. Но вот телефон. Мама сказала, чтобы вы ему позвонили, и он вам поможет.
— Поможет? Но в чём?
— Мама сказала (простите меня): «У Нины стали совсем потухшие глаза. Как будто ей сто лет. Ей надо обязательно поговорить с Донгом. Он умеет сделать так, найти такие слова, что человек начинает понимать, зачем он живёт на этом свете, какой путь ему предназначен…, —  Наташа мягко, но настойчиво протягивала бумажку, —  Позвоните ему, пожалуйста… Ради мамы…
А потом они вдруг оказались обнявшимися, и плакали друг у друга на плече. И обнимая слабые плечи той, что сидела рядом, каждая искала для себя опору…
…Нина вернулась домой к обеду. Но до вечера собиралась с духом, оттягивала звонок. Ей очень странным казалось звонить. Ну вот она скажет: «Я устала… Я смертельно устала…» А в ответ позвучит: «Ну и зачем вы мне это говорите?»
Наконец, она решилась. Ушла вместе с телефоном в свою комнату, чтобы отец не слышал, хотя он и не вслушивался бы, ему было всё равно. Разгладила ладонью бумажку с номером, и с оборвавшимся сердцем сняла трубку. Как, чёрт возьми, к нему обращаться? Просто так – Донг? Без  отечества? Или – господин Донг?
Она ещё надеялась, что ей не ответят. Но на том конце провода откликнулись почти сразу.
—  Да? – спросил мягкий мужской голос.
— Простите, это… Донг? Мне дали ваш номер, и сказали, что я могу у вас спросить…
— Одну минуту, я сейчас его позову…
Наташа смущённо смолкла. Но несколько мгновений спустя послышался другой голос, который напомнил ей шелест сухих осенних листьев:
— Слушшшаю…
Она стала говорить… и время от времени потирала рукой горло. Почему-то даже мышцы на нём стали болеть, наверное, оттого, что каждое слово давалось ей с трудом. Немного позже ей стало легче подбирать фразы…
Она говорила о том, что почти не выходит из дома, что каждое утро её начинается с вонючего отхожего ведра, от которого её выворачивает… Что она устала, совершенно изнемогает, и ей хочется поскорее уйти…Уйти от всего этого —  в  никуда. В её голосе звучала горькая обида на судьбу. Те самые девчонки, которые списывали у неё на уроках, сегодня стоят неизмеримо выше неё —  по положению, богатству… Они, уже не стесняясь, жертвуют ей одежду с барского плеча… Она никогда в жизни не была заграницей, а они летают туда чаще, чем она раньше ходила в кино… И, наконец, что она одна…одна… одна… И зачем, и кому все это нужно – такая жизнь?!
Она закончила, и будто осталась без голоса, он весь истёк, перетёк в чёрную телефонную трубку.
Последовала долгая пауза, и где-то там, вдали, на том конце, звучали тихие голоса. И, наконец, раздался в трубке тот, первый голос:
— Вы позволите… говорить буду я? Донг хорошо понимает русский, но он не всё может сказать так, чтобы его поняли другие. Разрешите мне быть переводчиком?
Она кивнула, а потом сообразила, что он не может ее видеть, и выдавила-вытолкнула из себя одно слова:
— Да.
— Донг говорит, что он может помочь вам. Но для этого вам нужно приехать. И не просто приехать. На чём вы могли бы? На каком транспорте?
— Что? – она не сразу поняла. Руки у неё были мокрые, и дрожали. Она коснулась ими волос, точно хотела вытереть их о волосы, —  На поезде, наверное. Или на автобусе.
— Хорошо. Вы знаете, где мы живём?
Нина вспомнила название посёлка,  и звучание его напомнило ей голос китайца.
— Пшада?
— Всё верно. Вам нужно будет приехать, и выйти за сто километров. Посмотрите по карте – где примерно вам нужно выйти…
— Господи, зачем?
— Донг сказал, вам нужно идти пешком. Как раньше ходили паломники. Идти десять дней, это будет примерно по десять километров в день. Это нетрудно. Но это ещё не все. Вам нужно будет взять с собой только документы и деньги на обратную дорогу. И ничего кроме них.
— Как это?
— Больше нельзя брать ничего. Вы пойдёте без всего. С лёгкими руками. Десять дней можно идти без всякого груза, без всяких запасов. Здесь уже совсем тепло.
— Но как же я… —  растерялась она, —  У меня же нет никаких знакомых. Где я буду ночевать? Что я буду есть? Еду хотя бы можно взять?
Видно мужчина спросил у Донга, потому что на несколько минут разговор прервался. Потом мужчина ответил, и голос его был сдержанным:
— Ничего брать нельзя. Иначе он ничем не сможет вам помочь…
Нужно было отказаться сразу, нужно было сказать, что такого требовать от немолодой уже женщины нельзя. Но Нина отчего-то не бросила трубку:
— Но я не могу приехать вот так сразу… Мне нужно договориться – с кем оставить отца…
— Приезжайте, когда сможете. Донг живёт тут уже много лет. Никуда не уезжает. Можно не договариваться с ним заранее о встрече. Если бы вы ни приехали – он будет ждать вас.
— Но чем он мне поможет? Господи, хоть намекните – стоит оно того?
Но мужчина уже положил трубку.
Это была бы несусветная авантюра, если бы она согласилась. Как? Ну, положим, человек может не есть дольше, чем десять дней. Но если она просто упадёт в обморок от слабости, и ее обворуют – украдут и документы, и дорожные деньги? А ночевать-то где? На вокзалах?
В это время раздался громкий равномерный стук. Фюрер, когда хотел позвать её, стучал палкой в пол.
— Слышь…я того… обгадился, —  сказал он, —  Тащи тазик с водой…
Нина пошла за тазиком, достала перчатки, бутылку с «Белизной», и стала произносить привычную мантру: «С тобой в старости может случиться то же самое. На это нельзя злиться, ты должна привыкнуть, тебя не должно выворачивать…»
Уборка была в самом разгаре, когда раздался звонок в дверь. Чаще всего их навещала соседка Анастасия Павловна. То газету принесёт – вот, мол, почтальонша спутала и положила её в другой ящик, то попросит одолжить луковицу для супа, то спросит книгу из большой библиотеки Нины для своей внучки.
Нина пошла открывать, не снимая перчаток. Таиться от Анастасии Павловны было глупо, она слишком хорошо знала всю их жизнь.
Но на пороге стояла Ольга. С большим нарядным пакетом в руках.
— Я же обещала. Тут юбка и ещё кое-что – она оглядывала растрёпанную раскрасневшуюся Нину в перчатках, она принюхивалась.
Полагалось из чистой вежливости пригласить её зайти, предложить чаю. Но там, в глубине квартиры, запах был ещё сильнее.
— Оль, спасибо, конечно, но я же тебе сказала, что по театрам не хожу…
—  Да ты посмотри только, какая она красивая! Ты себе точно такую не купишь. Попробуй, померь! И настроение сразу поднимется. Всё, не буду задерживать. Меня внизу Владик на машине ждет.
Нина проводила взглядом подругу, сбежавшую по лестнице, опустила лёгкий пакет на пол, и привалилась лбом к косяку двери.
Глава 5
Прошло два с половиной месяца, прежде, чем она собралась в дорогу. Нужно было заработать денег. Нужно было найти женщину, которая присматривала бы за Фюрером и заплатить ей.
Свободное время Нина теперь проводила с циркулем и линейкой. Открывала в интернете спутниковую карту побережья Краснодарского края, высчитывала, измеряла. Если она сойдёт в Анапе, расстояние получалось больше, но ненамного – всего сто двадцать километров предстояло пройти ей. Поделить на десять дней – ерунда получится.
Но – где ей спать? Она порешила было спать на вокзалах – из зала ожидания, небось, не выгонят. Но потом сообразила, что в маленьких посёлках, где она будет останавливаться, никаких залов не будет – ни залов, ни вокзалов… Уйти куда-нибудь в лес, чтобы не попасться никому на глаза?
Прокатилась шальная весна. Отпылали тюльпаны, облетела снегопадом черёмуха. Нина всего этого не замечала – не поднимала головы от компьютера, засиживалась за правками глубоко в ночь, когда они с авторами гоняли тексты туда-сюда по электронной почте, согласовывали.
Наконец, когда позвоночник уже готов был сказать ей «прости-прощай», на карточке скопилась та сумма, которая нужно была в обрез.
Последовало ещё несколько суматошных дней. Покупка билета – удалось взять «горящий», кто-то сдал. Наставления Анастасии Павловне, согласившейся присмотреть за «дедушкой» за умеренную мзду. И ночи, полные отчаянного страха: «На что же это я решилась,  и куда же это я еду…»
Одного ей не нужно было – собирать вещи. Нина всё же смухлевала – положила а дамскую сумочку смену чистого белья, кусок мыла и пару пачек жвачки. Она была уверена, что без еды выдержит, но отвратительное чувство грязи….
Но вот уже всё позади, и худенькая немолодая проводница проверяет билеты. Нина поднимается на решётчатые железные ступеньки и проходит в вагон, заново выхватывая взглядом все мелочи – титан, расписание…. Сто лет никуда не ездила. Нет, тысячу лет.
У Нины была верхняя боковая полка в середине вагона. На нижнем месте ехал мужчина, он уже загружал свои сумки в рундук.  Было попутчик молод, наверное, тридцати лет ему не исполнилось. Он настороженно посмотрел на Нину – может быть, побаивался, что она будет просить его уступить ей нижнюю полку. Странная тетка – верно, думал он. Молчит, смотрит в окно…
Как только поезд медленно поплыл вдоль перрона. Нина расстелила постель, неловко забралась наверх, натянула на голову дорожный комплект – простыню и шерстяное одеяло, по пионерлагерям ещё такое помнила. И под ритмичное покачивание вагона провалилась в такой глубокий сон, что лишь на другое утро открыла глаза. И то, почувствовав осторожное прикосновение к плечу попутчика:
—  Э-эй… вы там живы? У вас всё в порядке?
— Д-да, —  медля выныривать из омута сна, откликнулась она, —  не трогайте меня, пожалуйста, я очень устала…
Вагон  качало, поезд выбивался из графика,  вчера опаздывал, а теперь нагонял, а Нине казалось, что это покачивается колыбель. Прошлое смешивалось с далёким прошлым, а для настоящего не оставалось места.
Она проспала шумную компанию, севшую в купе напротив, и измучившую всех – гоготом и музыкой. Парней было трое, они называли друг друга Швовчик, Шрек и Обморок. Они тут же подыскали себе девушек в том же вагоне, и до поздней ночи неслось:
— Эх Валлюхха…. Миллахха…. Щаз мы с тобой как навернём коньячку с колбасой….
Притащился какой-то дедок из самого конца вагона, принёс своей колбасы – домашней. Видно ему больше хотелось выпить в компании, чем лежать на полке у туалета.
Заглядывала мать с ребёнком:
— Второй час ночи… Будет нам покой?
— Будет вам покой, послезавтра… в Анапе… Нас даже с самолёта хотели высадить. Умоляли – ребята, тише… тише…
— Я умолять не буду – сказал сосед с нижней полки. И пошёл за проводницей. Но той, видимо, хотелось избежать скандала. Тогда сосед сказал, что отправляется к начальнику поезда —  заяву писать… Это подействовало. Проводница пришла, накричала сердитым шёпотом — был уже третий час, и весь вагон тщетно пытался уснуть.
— Вот чесслово, на ближайшей станции, зову на вас полицию, — грозилась проводница и трясла маленьким, совсем не грозным кулаком.
В конце концов, стало немного потише…
А в Нининых снах мешалось всё – и похороны Тамары Михайловны, и выпускной экзамен по химии, который принимала та же Тамара. И белое шёлковое платье в розовых цветах, в которое Нина переоделась тотчас же, придя после экзамена из школы. И тёплый ветер, который качал июньский город, вместе с пышной зеленью – тополями, сиренью, пионами. Предгрозовой ветер. Они с девчонками побежали в парк, на Колесо обозрения, и возносились в этот ветер, в это грозовое небо. И город лежал у их ног, и вся жизнь лежала у их ног…
А потом они укрылись от дождя в кафе, и ели шоколадное мороженое, политое сиропом. Наверное, оно было невероятно вкусным, если запомнилось на годы. И в полутьме кафе ярко горел экран – по видаку показывали, как гонялись друг за другом в бесконечном противостоянии Том и Джерри. И они пересмотрели тысячу приключений кота и мышонка, потому что на улицу носа не высунешь, ливень обрушился — стеной, за троллейбусами и автобусами тянулись буруны, как за катерами.
И Нину тоже сейчас качало, будто на волнах, и она плыла, плыла…За окном был уже белый день, и шла обычная неторопливая дорожная жизнь: пассажиры шествовали к титану за кипятком, пахло разными вариантами «Доширака». Соседи дожидались остановок, чтобы выйти на перрон, размять ноги. Швовчик умудрился в туалете вымыть голову. Шрек спал на верхней полке, и вчерашняя пьянка на нём вроде бы совсем не сказалась, у него было чистое, почти мальчишечье лицо.
И только ближе к полуночи Нину потряс за плечо сосед снизу:
— Я так, ничего… Просто через час – Анапа. Выходить будете, или вкруговую поедете?
Тогда Нина окончательно проснулась, и её окатило страхом. Начинается. Начинаются десять дней несусветного для неё экстрима. Она сжала рукой сумочку, в которой у неё было хоть что-то – паспорт и деньги на обратную дорогу. В крайнем случае, в самом раскрайнем случае, она сможет сразу уехать… Но она должна пройти весь этот путь, ей надо было его пройти, это она сейчас чувствовала, что —  надо…
…Сдав бельё, они сидели с попутчиком внизу, терпеливо ждали, смотрели в ночное окно. Там уже мелькали огни – они подъезжали к городу. У мужчины было хорошее лицо – Нина это сейчас заметила.
— Вас будут встречать? – спросил он, —  Или возьмете такси? Куда вам нужно? Можно вместе доехать.
Нина отрицательно покачала головой. Она была благодарна за предложение, но дальше ей предстояло идти одной.
Ярко освещённое стеклянное здание железнодорожного вокзала. И будто не глубокая ночь сейчас, а разгар дня. Люди, люди на перроне. Они ждали их поезд. Они засыпали всех, кто сходил с него, предложениями. Квартира у моря…Отличное жильё… Такси в любую точку Анапы. Мужики крутили на пальце ключи:
—  Джемете, Витязево, Благовещенка…
—  Сукко, Утриш… Большой Утриш, Малый Утриш…
Нина вдохнула ночной воздух, такой свежий и холодный после духоты вагона. Ей казалось, он уже пахнет морем, хотя до моря было ещё далеко. Ей удалось смешаться с толпой, потому что у неё не было вещей, и её не принимали за пассажирку, которая только что приехала.
Она вошла в ярко освещённое стеклянное здание вокзала. Народу здесь тоже хватало. Поезда приходили и уходили, и непросто было отыскать свободное место, чтобы присесть. Но, в конце концов, Нине это удалось. Она решила ждать утра тут. Она выспалась так, как не удавалось уже много лет, и голова была ясной. Тем более, середина июня — одна из самых коротких ночей в году. Нина думала – часа в четыре, нет, ещё и трёх не было, как небо на востоке уже начало заниматься синим. Будто в кинозале медленно включали свет.
Когда рассвело, выяснилось, что стены вокзала были из синих зеркал. Это была единственная подробность, которая могла заинтересовать. Без денег не стоило подходить ни к сувенирным лавкам, ни  к кафе, из которого тянуло запахом жареной курицы.
«Десять дней, —  напомнила Нина сама себе, —  Десять дней можно не есть ничего вообще»
Она только зашла в туалет и налила в пластиковую бутылку воды из-под крана.
Через пару часов Нина вышла на привокзальную площадь. Улицы были ещё пустынны. Нина шла, и ей казалось, что весь город принадлежит ей одной. До моря было недалеко. Она  миновала несколько кварталов зелёной Железнодорожной улицы, и вышла на тот самый Пионерский проспект, который упоминается в каждом туристическом справочнике.
Тут уже море чувствовалось рядом, под боком,  и Нина спешила к нему, обходя отели и гостевые дома. Она сто лет не видела моря. Она вышла к нему, как паломник к Иерусалиму. Пляж — и никого. Весь пляж принадлежал только ей.  Ноги утонули по щиколотку в холодном песке. Нина сняла босоножки. Денег на новые туфли у неё уже не хватило, она поехала в старых босоножках со сбитыми каблуками. Только молиться, чтобы не развалились.
Нина подошла к кромке воды и опустилась на колени. Наклоняться ей было больно из-за спины. Она вытянула руки и приложила к воде ладони. Море плеснуло волной, поздоровалось. И этот чуть слышный плеск – на море был полный штиль —  и резкий крик пролетевшей мимо чайки, все эти звуки – подтвердили несомненное – Нина здесь. Вернуться  к морю после стольких лет было всё равно, что заново родиться на свет.
Нина быстро сбросила одежду и вошла в воду, ощущая каждый шаг, как счастье… И поплыла, вспомнив, что умеет плавать, поплыла в этой голубой невесомости. Она даже сама не понимала — плывёт или барахтается на груди у моря? А потом вдалеке выпрыгнули из воды два дельфина. Это было так неожиданно, сказочно, что она рассмеялась… И смех этот тоже был оттуда – из детства.
К тому времени, как солнце начало подниматься и припекать, Нина уже шагала по тому маршруту, который наметила себе и старалась удержать в памяти. Сегодня она должна была дойти до Сукко и заночевать там, но всё обернулось  иначе.
Она помнила, как быстро сгораешь здесь на юге, и была одета так, чтобы к вечеру не стать красной как рак от ожогов. На ней была рубашка, напоминающая гимнастёрку,  джинсы защитного цвета, и косынка на голове.
Она выбралась на Симферопольское шоссе, и пошла размеренным шагом, так как впереди лежал длинный путь. По левую руку ее были Анапские плавни, те самые, где цветут лотосы…Эти священные цветы распустятся через месяц, и будут завораживать своей царственной красотой до конца августа, но Нине  важно было знать, что они есть, рядом, вот тут, рядом с ней… Алька когда-то рассказывала, что она видела цветение лотосов в Индии.
Наверняка она там жила в роскошном пятизвездочном отеле, в жаркую пору дня нежилась в номере, на огромной постели, в прохладе… Потом спускалась к бассейну… Странно, но мысль эта сейчас показалась Нине далёкой и совершенно не задевала. Это была другая жизнь, абсолютно неприложимая к ней самой. Перед Ниной —  вот она, дорога. И до конца своего странствия она о подругах больше не вспоминала.
Бесконечной показалась ей вальяжная курортная Анапа. Нина шла и шла, и ноги с непривычки гудели, и было так жарко, что хотелось укрыться в любой тени. Тут, в городе, жившем отдыхом, бездельем, праздностью – во всяком случае, внешне жившем —  была она чужой. И столько ещё нужно было ей пройти! Хотя, казалось бы, километров десять-двенадцать в день, подумаешь! Но когда наступит вечер, никто её не будет ждать, ни в одну дверь она не сможет постучаться...
А как к этому часу уже хотелось есть! Нина не ела почти двое суток в дороге, она не ела весь день сегодня, а после морского купания аппетит разыгрался такой, что желудок просто скручивало в узел.
Нина увидела шелковицы, росшие у одного из пансионатов, мимо которых она проходила, и обрадовалась почти до слез. Не все ягоды на них ещё поспели, многие были белыми и твёрдыми. Но хватала и красных, которые уже можно было есть, и чёрных, совсем спелых. Никого не было поблизости, никто за Ниной не следил – и ягоды можно было объедать – истекающие сладким соком, без малейшей кислинки. Она ела, и наесться не могла, и губы были перепачканы соком. С трудом она заставила себя оторваться от щедрых деревьев.
Но в дальнейшем это стало её спасением. Она проходила мимо садов, мимо дач, и никто не мог помешать ей сорвать пару горстей черешни с веток, свесившихся за забор, поесть той же шелковицы…
А потом, когда у Нины закончилась в бутылке вода – она ведь и пила её, и обтирала ею лицо, Нина увидела мужчину, поливавшего из шланга сад, в котором буйно цвели розы. Она попросила у него несмело:
— Водички не нальёте?
И он ничуть не удивился, кивнул, и через пару мгновений в бутылку полилась восхитительно холодная вода…
Всё было так просто! Кто откажет в паре стаканов воды? Кто откажет в небе над головой? В праве брести, пока ещё держат ноги?
А ноги уж гудели вовсю. Пока идёшь – было ещё ничего. Но Нина несколько раз присаживалась отдохнуть, и вот вставать и делать первые шаги каждый раз было всё труднее. Ей казалось, что ноги отекли. Во всяком случае, ныли они немилосердно.
Когда она добралась до Супсеха, её снова потянуло к морю. Хотя это было неразумно – делать крюк. Но море оказалось тут совсем другим. Горы обрывались резко, море подмыло их, полоса дикого пляжа у берега была совсем узкой и каменистой.
Нина замерла, завороженная пейзажем. У неё было чувство, что тут заканчивается вся земля, это её оконечность, и она стоит тут, как где-нибудь на мысе Доброй Надежды. Впереди была только синева, и эта синева лежала далеко внизу. Если бы у Нины был параплан, она бы разбежалась и полетала на этих крыльях, пусть искусственных, но всё же… ничто не казалось тут таким естественным, как скользить на этих потоках воздуха, то свежих и холодных, то вдруг тёплых, почти горячих…
Нина отыскала лестницу, ведущую с этой высоты к берегу. Сетчатая железная, немного проржавевшая уже лестница. И бесчисленное число ступенек. Нужно же было думать – как потом подниматься? Но она пошла, пошла без раздумий. По дороге начала было считать ступеньки, но после семисот сбилась. Вдоль отдельных пролётов были щиты – весёлые граффити. А последние пролёты были крутые, как трап на корабле, и пришлось крепко держаться за перила. Как хорошо, что она была без вещей! Никакой груз её не тяготил.
Наконец она оказалась не берегу, Ноги уже не просто болели, они отказывались служить…Она решила полечить их морем. Она думала, что море тут будет глубоким, но первые десятка полтора метров было мелко. И острые камни на дне, и водоросли, и стайки рыбок, шнырявшие между ног… Нина шла, потом вытянула перед собой руки, и поплыла, обнимая ими море.
Когда она вышла на берег, было ещё очень жарко. Она отыскала тень за одним из камней, и прилегла, подстелив под себя кофту, которую сегодня во время похода, обвязала вокруг бёдер.
И заснула, утомлённая долгим днём. Когда она проснулась, солнце уже садилось. Нина решила остаться ночевать здесь. Во-первых, она не была уверена, сможет ли одолеть лестницу. Во-вторых – какая ей была разница? Тут было тихо, и никого посторонних.
Эту первую ночь в пути она провела наедине со звёздами, и тёплым южным ветром, и с морем, которое судя по звукам, ворочалось и вздыхало во сне глубоко, как пёс.
Вся прежняя жизнь осталась где-то там, и была далеко, как на другой планете. Да была ли она вообще? Нина узнавала на небе знакомые очертания созвездий, и думала, что тут, в тишине, слышен настоящий голос Вселенной.
К утру камни стали холодными, Нина села, обхватила колени руками. Она решила идти вот так, с утра – и до разгара дня, с его испепеляющей жарой. Потом дремать где-нибудь в тенёчке, а ближе к вечеру снова идти.
И хотя ног отчаянно болели, сил уже прибыло. Нина поняла, что одолеет эту лестницу, уходящую в поднебесье.
Но сначала был рассвет – только её рассвет. С морем за ночь произошло волшебное превращение. Оно было не просто холодным, оно было чистым. Исчезла вся вчерашняя дневная муть. Вода была холодной и прозрачной как хрусталь.
За ночь на берег вынесло водоросли. Они были тёмно-зелёными, мохнатыми, пахли йодом и таинственными глубинами.
И первый раз, сидя на берегу моря, одна-одинёшенька, Нина смотрела, как поднимается солнце. Она была наедине с миром – она и он. Это многого стоило.
Глава 6
Подходя к Сукко – а до него от Супсеха было рукой подать, Нина не выдержала, и начала искать по карманам мелочь. Может быть завалялось где-то… что-то… Хоть на половину буханки хлеба? Хоть на булочку? Она проверила сумку, тщательно ощупывая пальцами подкладку, проверяя уголки – не отыщутся ли монетки? В кошельке у неё были две пятитысячные купюры, она специально взяла такие деньги. Будь они помельче, рос бы соблазн разменять их.
Ей повезло, она нашла десять рублей и ещё кое-какую мелочь. И это было счастье, заставившее её идти уже с нетерпением. Первое, что она сделала – остановилась у киоска, и купила буханку хлеба. Ей как хватило на буханку, и она выбрала её — солидней всё ж, чем булка. 
Это было неописуемое счастье, сидеть на простой деревянной скамейке, на центральной улице посёлка, отламывать горячий ещё хлеб, и есть… есть.. Нина ткнулась носом в мякиш,  вдохнула глубоко, проверяя детскую память. Для неё хлеб, даже еще совсем тёплый, всё равно пах морозным воздухом. И снова это была правда.
Это было очень просто – есть, и чувствовать счастье, утоляя голод, ощущая себя сытой.
Когда-то, когда она училась ещё классе в пятом, у неё была подруга Светка, из очень бедной семьи. Светка, исходя из своего большого опыта, говорила: если внимательно смотреть себе под ноги —  возле магазинов, на остановках — можно всегда найти какие-то мелкие монеты. Хватит, чтобы позвонить из автомата – тогда звонили за две копейки, или купить стакан газированной воды с сиропом, или…
Нина проходила в день совсем немного, но сё изменилось в восприятии её — прежняя жизнь казалась очень далёкой, а вот детство вспоминалось ярко.
Она прочла, что смогла найти о тех местах, по которым ей предстояло шагать. И теперь она шла к Кипарисовому озеру, которое ждало её впереди там – на юго-востоке. С одной стороны его ограничивала небольшая плотина, а с другой – диво-дивное – росли неведомо как попавшие сюда и прижившиеся кипарисы. Они стояли прямо в воде, нездешняя, марсианская какая-то роща.
В жаркую пору Кипарисовое озеро – мелело, и можно было подойти к деревьям посуху, полюбоваться причудливым сплетением корней. В сентябре кипарисы особенно были хороши: листва их становилась багряной. А вокруг — чистая синева озера. И тот самый хрустальный воздух «осени первоначальной! И эти плавные линии отдаленных гор, в их гармонии была какая-то примиренность.
Всего росло тут было штук тридцать, наверное… И выглядели они так естественно, будто всё это и было задумано природой для пущей выразительности, как последний штрих на картине. Природа принимала деревья такими особенными, для неё они всё равно были – свои. Природа принимала любых.
Глубина тут оказалась небольшой – метра полтора от силы. И к ним можно было подойти, к этим деревьям. И Нина подошла, и долго стояла, закинув голову, смотрела  вверх, туда, где их вершины шептались с небом. Когда-то мечталось и ей о Мадагаскаре, о баобабах – увидеть их ветви зигзагами на фоне жаркого африканского поднебесья. Судьба услышала, но дала иное – кипарисы. Нина гладила их стволы.
Здесь же она доела последний кусок хлеба, допила воду.
Следующим на пути был Большой Утриш – красивейшее село, природный заказник. Был тут и дельфинарий, но Нина и при деньгах туда бы не пошла, Больно ей было видеть животных в неволе. Добрых беззаботных детей моря, ставших рабами чужих команд.
Истомлённая жарой Нина опять решила выкупаться, и тут-то случилась с нею история.
Она никогда не раскладывала своё полотенце на общем пляже, и всегда недоумевала – отчего люди не пройдут по берегу подальше —  в ту или иную сторону, чтобы — простор, чтобы не сталкиваться ни с кем локтями в море.
Нина привычно миновала пляж, где людей было, как сельдей в бочке и отошла туда, где полоска берега становилась уже, а горы приближались к морю.
Тут-то она и увидела мальчика. Был он совсем мал, лет трёх, наверное. Пухлый, светленький мальчуган в полосатых трусиках и панамке, на которой были нарисованы разноцветные рыбки. Глаза у мальчишки были голубые, а лицо красное. Потому что он ревел так, что даже икал…
— Ну-ну-ну, —  испугалась Нина, хватая его за плечи, —  Что стряслось?
Она присела перед ним на корточки, заглянула в лицо:
— Что стряслось, малыш?
— Гы…а…мА-ма….ма-а-ма…
«Утонула» —  с ужасом подумала Нина, она всегда была склонна к пессимизму.
— Что с мамой? Она пошла купаться?
— Не знааюююю! – визжал мальчишка, так что уши у Нины заложило, но от сердца отлегло, —  Собака… Там собака была… маленькая… лысая…с девочкой… я за ней бежал…где мама? Где мама?!
Ситуация начала проясняться. На пляж пришли курортники с маленькой собачкой диковинной породы, которую малыш в глаза не видел. Он и побежал как приклеенный за девочкой, которая вела цуцика. А мама в то время задремала на пляже, на солнышке. И где теперь та мама…
— Ничего, —  сказала Нина, как могла спокойнее, —  Давай-ка свою лапу, малыш.. Мы сейчас её искать пойдем. Пройдем весь пляж. А если не найдем, поднимемся на вышку, где дяди-спасатели сидят. Они по радио объявят, и твоя мама к нам сразу прибежит.
Но она прибежала раньше. Нет, она не прибежала – она брела им навстречу по пляжу, по воде шлёпала. Можно только представить себе, в какой ужас она пришла, открыв глаза, и не увидев рядом сына, играющего в камушки. И как металась она — то к морю, то к играющим детям, то туда, где в гуще людей, кажется, мелькнула льняная головёнка.
Она увидела их, и бросилась к ним навстречу, бежала тяжело, оступаясь, потому что ноги у неё подламывались. Лицо у неё было зарёванное и опухшее, хуже, чем у сынишки…Она упала перед ним на колени, она в него вцепилась…Она уже говорить не могла, только икала. Она ощупывала и гладила его.
Нина хотела тихонько уйти, раз всё завершилось благополучно, но женщина кинулась и её обнимать…
— Спа..спа…сибо.. тебе… спасибо, дорогая…В ноги упаду… Пойдём со мной… пойдём к нам…
И, хотела Нина, не хотела,  а её повели в дом, небольшой двухэтажный белый дом у подножья гор, тонущий в зелени сада…Нина никогда не была в Италии, но эта ограда из грубого камня, эти клумбы, где росли белые и красные розы, этот резной балкон, заставили ее вспомнить об эпохе Возрождения.
Женщину тоже звали Розой. Невысокая, крепко сбитая, светловолосая, как и сын, она всю жизнь прожила тут, здесь жили ещё её родители. Она привела Нину в большую светлую кухню, которая, видимо, служила и комнатой. Дощатые полы цвета яичного желтка, стол посредине, застеленный цветастой клеёнкой… Роза накрывала на стол, доставая всё, что у нее было. Жареное мясо на большом блюде, помидоры и огурцы, глубокую миску с черешней, домашний хлеб, творог, сыр, рыбу с зажаренной корочкой и большую бутыль вина.
Попутно она расспрашивала Нину – отдыхает ли она здесь? Откуда она? Куда идёт? И всплеснула руками – она тоже слышала про Донга.
—  И прямо так он тебе сказал? В чём стоишь – так и иди к нему? Ой, бедовая, как ты решилась! Я знаю, у меня тоже мать лежала… Я знаю, как трудно бывает. Но всё же – вот так и пошла? Ой, бедовая…
Давно уже спал мальчик Мишка, а они сидели – в саду, впотьмах. Пролетали изредка какие-то насекомые, горели, как огоньки. Нина не выдержала – поймала одного в кулак.
— Ну да, —  сказала Роза, —  Жопы у них светятся…
Они пили чай с чабрецом, и красное вино, с привкусом ежевики. Они говорили друг другу о себе, вперемежку, всё подряд, смеялись и вытирали слезы… Роза настояла, чтобы Нина непременно ночевала у них.
— А потом я тебе дам одеяло, и если тебе придется спать где-нибудь в лесу, ты хотя бы будешь заворачиваться в одеяло…
—  Но он мне велел ничего не брать с собой…
— Но ты же и не взяла ничего с собой! Мелочь на хлеб не считается. Ты про неё просто забыла. А это ты возьмешь у меня… Приезжай потом ко мне… Как побудешь у него. Расскажешь, что он тебе сказал…
Год назад Роза овдовела. Муж её как раз утонул – рыбачил, когда на море была большая волна.
— Я ведь до сих не сплю ночами… мне всё кажется, что он придет с моря… Придёт, как всегда…  будет пахнуть солью и рыбой…И я  вскочу греть ему ужин. А он протянет руки и скажет: «Я не хочу есть… Я не соскучился по еде… Я соскучился по тебе». Эти слова будут – как вино. Ты пей, пей…
И она снова наклоняла бутыль, подливала им в стаканы.
— Ты работаешь, Роза? Где ты работаешь?
— Когда Василь мой был жив, я не работала. Зачем мне было работать? Я работала дома, вот этими руками, весь день – для него и для сына. Я сажала сад, я варила варенье, я стирала их рубашки, я пела песни…
А теперь я работаю…Мою посуду в кафе. И пою тоже.  Очень тихо – шумит вода, никто не слышит. Я пою, чтобы знать, что я ещё живая…у меня есть голос…Я пою и думаю – может быть, он меня там слышит…. Наливай ещё, дорогая, наливай ещё…
Блаженно было потом обнять старую мягкую подушку – Роза постелила Нине на диване —  и провалиться в сон.
Утром, когда Нина проснулась, женщина уже хлопотала у плиты.
— Я подумала, что ты сегодня рано уйдёшь… Я испекла тебе пирогов и собрала вот этот старый рюкзак Василя. Не бойся, я почти ничего туда не положила – только одеяло, пироги и бутылку ежевичного вина. Если бы твой Донг сейчас мог сказать тебе – он бы сказал: «С собой ничего не бери, а у людей бери. Когда от чистого сердца дают – нельзя не брать».
Нина видела её потрескавшиеся, истомлённые работой руки. Глаза тоже были усталые, но сейчас их омыли слезы и они блестели, как роса…
Они крепко обнялись – и Роза ещё долго стояла у открытой калитки и смотрела ей вслед. Стоило Нине обернуться, и она махала ей рукой.
В этот день Нина свернула от моря — в лес,  и шла долго – часов семь или восемь. Она уже начинала понемногу втягиваться, шла ровным, размеренным шагом, да и силы прибавилось после доброго ужина и крепкого сна.
Вокруг были леса и горы, горы и леса. Мимо проезжали машины, но теперь, с рюкзаком Василя, Нина чувствовала себя увереннее. Туристка. Просто туристка – в глазах всех,
После полудня она сделала привал. Разломила пирог с рыбой — ей и половины хватило, запила  вином. И легла уснуть в мягкой траве, в стороне от дороги. Так легко теперь было засыпать на этой ласковой травке, в тепле и неге, под высоким небом…
Мама никогда не разрешала им с Валькой – ни ходить в походы, ни даже ездить в пионерлагеря – она всё время боялась, что с ними что-то может случиться. Класс Нины отправлялся в город-герой Волгоград, а мама выдумывала себе всё новые страхи:
—  Ты такая неловкая, будешь подниматься в поезд, нога соскользнёт со ступенек….а поезд тронется… А маньяки? Знаешь, сколько сейчас маньяков? В туалет ходить поодиночке ни-ни… Только с кем-то…
—  Мама, —  устало спрашивала Нина, —  Маньяк что, меня там расчленит, и спустит в унитаз? Там мааааленькое отверстие, я туда даже по кусочкам не пролезу, мам…
— А милиционеры? – спохватывалась мама, —  Запомни, что нельзя подходить на вокзале —  и вообще в городе к милиционерам – у них договоренность с преступниками. Они отлавливают таких красивых девочек и продают в проститутки…
Тут уже не выдерживала Валька и начинала ржать, уткнувшись подбородком в колени… Она в то время как раз гуляла со своим Сережкой, и он был милиционером. Но и тут мама не знала покоя. Если ребята шли в кино на последний сеанс, то выйдя на улицу часов в одиннадцать вечера, Валька бежала искать телефон-автомат:
— Мам, фильм закончился, всё хорошо, идём домой…
Они всё детство боялись друг за друга. Сначала мама – за своих девчонок. Валька переболела всеми детскими инфекционными болезнями по два раза. Иммунитет у нее был никакой. Потом Вальку подкосило тяжёлое осложнение после гриппа –  ревмокардит, и она надолго залегла в больницу.
Там подоспела и Нина со своими вечными пневмониями. Она болела так тяжко, что в пять лет её спешно окрестили – боялись, что долго не проживет. Приводить  детей к Богу тогда было чуть ли не политическим преступлением – мама с бабушкой возили девочку куда-то далеко, в сельский храм. К тому времени Нина —  с подачи мамы —  так уже привыкла бояться за своё хрупкое здоровье, что едва не расплакалась, когда старенький священник окунул её голову в купель с водой:
— Водичка не горячая! Я теперь точно заболею!
А потом Нина подняла глаза на огромное распятие. Ноги распятого Христа не касались земли, и она спросила с любопытством:
—  Откуда это Боженька прыгает?
Болеть Нина перестала только к четырнадцати годам. А до этого в её жизни не было ничего, что считается святой привилегией детства – ни мороженого, ни купанья в речке, ни шлёпанья босиком по лужам…  Ни Боже мой!
Болеть – это очень противно. Одна радость – когда они с Валькой хворали вместе, у Нины на несколько дней появлялась подружка по несчастью, которой ей так недоставало. Всё противное можно было разделить пополам. И твёрдый засахарившийся мёд, который полагалось сосать («Целебный, целебный, пчёлы его по капельке для вас собирали! — повторяла мама), и от которого ещё сильнее першило горло. И паренье ног в мутно-жёлтой от горчицы воде. И страшные банки – когда мама стояла с пылающим факелом (карандаш, на который была накручена проспиртованная вата) и огонь приближался к обнажённой спинке, а потом к ней присасывалась очередная банка. Они вырастали как грибы. И мама легонько почёсывала ногтем там, где банки впились особенно сильно – это было неописуемо приятно.
Потом наступала передышка — пока варилась картошка. Валька, которая хорошо рисовала, брала лист бумаги и набрасывала для Нины очередную принцессу в купальнике с чайкой на груди. Девушку можно было вырезать, наклеить на картон, а потом рисовать для неё платья и шляпы, раскрашивать их фломастерами, которые мама привезла из Киева, куда ездила в командировку.
Передышка кончалась. Мама заходила с большой дым, И девочки обречённо переглядывались. Над картошкой полагалось дышать. То есть залезть под одеяло, наклонить голову над кастрюлей. Мама снимала крышку, и в лицо девчонкам ударял горячий пар, лица сразу становились мокрыми. Они дышали, дышали… и пот тёк по щекам. А мама считала:
— Сто двадцать один, сто двадцать два…
Дышать полагалось пять минут, то есть мама должна была сказать: «Триста». Но как долго было еще до этих трёхсот!
А потом они чистили эту картошку, поливали её постным маслом, посыпали крупной солью, мама нарезала солёные огурцы…И они ели все вместе
А когда гасили свет, они ещё долго не спали.  Лежали в своих постелях и разговаривали. Валька рассказывала захватывающие истории про звёздные путешествия. Из книг, наверное, брала, потому что уж больно всё складно выходило.
Или мама вспоминала про своё военное детство:
— Ваша бабушка, моя мама, не хотела уезжать из родного города.  Она говорила: «Помяните моё слово, через неделю мы будем бить врага на его земле». А это Украина, почти граница. Скоро начались бомбёжки. Когда разбомбили мельницу, мама принесла домой мешок муки. Она нас и спас. А потом началась оккупация…
Шли годы  и десятилетия, но мама не могла выкинуть: ни кусок хлеба, ни старое платье, да вообще — ни одну старую вещь. Она вырезала из них квадратики, обвязывала их крючком, соединяла узором из нитей. Получались пледы, одеяла, коврики…Они делали уютной любую комнату. А перед тем, как вымыть кастрюлю, мама тщательно выскребала ложкой ее стенки. Не могла допустить, чтобы хоть капелька еды пропала. И очень любила семечки.
— Мы этим жили. Распускали ветхие кофточки, свитера. Вязали носки, варежки. Продавали на рынке. Если везло, и у нас кто-то что-то покупал, мы покупали конфеты из семечек, козинаки.
Нина вспоминала всё это, и чувствовала на голове мамину руку. Тёплую руку, поглаживающую её волосы:
— Дитя моё!
Один раз, не так давно они поссорились, по-глупому поссорились, и Нина накричала на маму. Ей казалось, что мама сейчас думает только о себе – что бы ей съесть вкусное, где у неё болит… А про Нину не думает – как ей сейчас тяжело. И мама уже сквозь всё это, сквозь причину размолвки, сказала,
— Ниночка, тебе повезло, что в твои годы, ещё есть кому сказать тебе: «Дитя моё».
И снова память переносит далеко, очень далеко в прошлое. Один раз Нина уезжала в институт ранним апрельским утром, и  мама, как всегда, пошла проводить её на автовокзал. На маме был тоненький плащик, а случился заморозок.  Через пару дней мама слегла в больницу с тяжелым воспалением лёгких. Как они с Валькой тогда за неё испугались! Они бегали к ней в больницу каждый день. Мама дышала тяжело, старалась не лежать, а сидеть.
— Когда мне ночью становится совсем хреново, я иду к сестринскому посту, — говорила она, —  Думаю, если там упаду, то сразу заметят, откачают. Мне нельзя умирать, вы у меня ещё маленькие…
У мамы были больные легкие, больные почки, сорванная спина. Что может остаться здоровым после тридцати с лишним лет работы на химическом заводе?  Мама получила от завода  каменистый участок земли – под дачу,  и вырастила на нём сад.
Нина сейчас только начала понимать, какую цену мама платила за всё. Завод, химия, каучук. Мама нюхала воздух, как собака.  Могла сходу сказать – из какого цеха выброс: е-два, е-четыре. Она работала инженером, сидела в конструкторском бюро. Четыре этажа, стеклянные окна. Здесь проходила вся жизнь, тут она порой и кончалась. Мама рассказывала: одна женщина у них ждала квартиру. Одиночка, без мужа. Стояла в очереди десять лет. Подошёл её черед. Ей сказали:
— В этот раз жильё дадим семейным. Ты одна, ты ещё потерпишь. Поживёшь в общежитии.
Девушка долго стояла у окна в туалете, курила. Четвёртый этаж. А потом цыгане, невесть как оказавшиеся здесь, принесли на ковре её тело – ваша, мол, красавица? По пути они сорвали с пальца покойницы золотое кольцо.
Если смотреть из маминого кабинета в окно – бесконечный забор и здания цехов. А если дойти до туалета и выглянуть в окно там – можно увидеть дачи. Оазис. Там и их дача. Крохотный домик, построенный ещё Фюрером – комнатка, чулан и веранда, которую со временем оплёл виноград. Мамино царство. Малина, настоящие малиновые рощи – такими они казались им с Валей, когда он углублялись в них с бидончиками. А налитые золотым соком яблони? А вишни, изнемогающие от ягод? Мама успевала сбегать на дачу даже в обеденный перерыв. Ложилась на траву, смотрела на деревья, нежила в пальцах ягоды…
У мамы всё росло. Из ее рук  словно истекала живительная сила. Это нравилось не всем. Один раз рассаду, которую она выращивала в своем кабинете на подоконнике,  кто-то тишком облил кипятком. Женский коллектив, годы и десятилетия вместе. Получался серпентарий.
— Уйду на пенсию — дня здесь не задержусь, — говорила мама.
В последнее время Нина ездила к маме раз в неделю, не чаще. Это было нормально – и с её точки зрения, и сестра так считала. Ведь на Нине был ещё и Фюрер, и работала она каждую свободную минуту. Но истинная причина была в другом.
Невыносимо было Нине видеть, как мама становится всё более немощной, как теряет её лицо живой цвет, становится бледным с желтизной.  Как всё глуше и неувереннее звучит голос. Как мама всё дольше спит…
Нина молилась за маму и сестру каждый вечер, уже не заглядывая далеко, а прося только: «Дай Бог, чтобы все мои были завтра живы». А когда приезжала в гости – ничего хорошего не получалось. Они ссорились.
— Почему ты все время спишь? – спрашивала Нина маму.
—  Я тебе нужна? – вопросом на вопрос отвечала мама, — Скажи, что тебе нужно, и я сделаю. А потом буду спать.
Когда мама просыпалась, она говорила о еде. Это было совсем не похоже на неё прежнюю – с ней всегда можно было говорить о чём угодно. Теперь же она плохо слышала, то и дело подносила руку к уху, показывала, что не может разобрать сказанное дочерью. Это тоже раздражало.
— Валя приготовила мне окрошку, я с таким удовольствием поела! - говорила мама.
Весь мир для нее сосредоточился сейчас вокруг еды и своих ощущений:
— Я давно не ходила в туалет. Из-за этого я не могу пописать. Наверное, мне надо выпить слабительное.
— Мне очень хочется ухи. Привези следующий раз какой-нибудь хорошей рыбы, Валя мне сварит.
— У меня в последнее время постоянно чешется спина. Я готова содрать с себя шкуру. Почеши мне спину хорошенько, вот в этом месте.
«Господи как люди работают в домах престарелых! —  думала Нина, —  Какое у стариков внимание к себе — постоянное! Вальку, как сиделку, мама использует по полной программе. К вечеру Валька устанет, присядет в кресло, и тут же мама зовёт: «Поставь тарелку на стол! Прогони кота! Налей мне в бутылку водички похолоднее! Закрой форточку… нет… так душно… Открой форточку, но только чуть-чуть… Переключи мне телевизор на другую программу».
И эти самые мамины воспоминания, казавшиеся такими захватывающими, когда они с Валькой были детьми, теперь напоминали заевшую пластинку, которая повторяла одно и то же сто и тысячу раз…
— Когда мы ехали в Волгоград, мама моей подруги Наташи…
— За ночь сшила тебе платье в горошек, — продолжала Нина.
— Я не знаю, о чём с тобой говорить! —   обижалась мама, – Я лучше буду молчать. Скажи мне только – за что ты меня так ненавидишь? Я всегда для тебя, всё, что могла…
Нина угрюмо отмалчивалась. А мама вздыхала, и снова включала телевизор. Из-за её глухоты он работал очень громко. И слушать те передачи, которые мама любила, вынуждены были все. А смотрела она, в основном, ток-шоу. Речь там шла, например — кто от кого родил. Нина называла такие программы: «Репортаж из манды. Или «Так выясним же все вместе, кто именно засунул в эту даму свой член?!». Были и другие темы, вроде как задевающие народ за живое. Мужчина в расцвете сил выгоняет свою бабку из дома. На Украине распяли ещё одного мальчика. Сидящие в телезале истерически перекрикивали друг друга.
— Мама, ты помнишь, что они обсуждали позавчера?
— Нет, но ты присядь, посмотри – ведь это так интересно!
Нина присаживалась. Юлия Высоцкая готовила то, что Нина называла: «Яйца мангуста, фаршированные игрой лосося-альбиноса – это то, что должно быть в каждом холодильнике».
— Мама, ты понимаешь,  если есть понятие «чревоугодие» – то это именно оно. Она же тут ищет, чем ещё можно ублажить своё чрево. А твоя любимая Малышева? Как хорошо её Галкин спародировал! Обсудим же – как быть тем, кто пукает во время оргазма? Более важной проблемы в нашем здравоохранении нет…
И только сейчас Нина начала понимать – не умом, нет, сердцем, что жизнь – это круг. Старый человек постепенно превращается в младенца. И чем дальше – тем больше должно быть  к нему ласки, и снисходительности. Даже если иногда приходится стискивать зубы или украдкой биться головой о стенку. А закончиться всё может тем, что мама будет лежать как младенец. Издавать бессмысленные звуки. Ей нужно будет менять пелёнки, или памперсы… Но при этом можно будет взять её руку – слава Богу, пока ещё тёплую – и приложить к щеке, и сказать себе за неё: «Дитя мое!» И это всё равно — счастье.
И надо – пора уже – готовиться к тому, что молодость прошла.  Нина сама выходит на такой же путь. Он может кончиться младенческой беспомощностью, полной зависимостью от окружающих.
Нина знала немало людей, своих ровесников, ибо именно у её поколения родители пребывали в этой стадии старческой немощи.  Эти люди подходили к вопросу разумно, трезво. «Смена поколений естественна», —  говорили они.
Трезвые люди не торопились оставлять работу. Они искали хороших сиделок, или помещали родителей в платные дома престарелых. Эти взрослые дети добросовестно исполняли те обязанности, которые ещё оставались им. Регулярно навещали родителей, привозили им гостинцы. Следили, чтобы ухаживали за их отцами и матерями достойно.. Потом трезвые люди устраивали родителям достойные похороны, немного плакали – в меру. Устанавливали красивые надгробные памятники. Делали в родительском доме ремонт, разрушая мир своего детства, широко распахивали окна, чтобы выветрился старческий  запах. Вздыхали и говорили: «Жизнь продолжается».
Нина поняла, что когда вернётся, попросит Валю отпустить к ней маму пожить хоть ненадолго, хоть, на месяц – другой. И уже вечером, когда та заснёт, будет садиться тихо возле её постели, и прикладывать мамину ладонь к своему лицу: «Дитя мое!»
Ничего больше не будет оправданием. Ни то, что Нине страшно смотреть на растущую немощь матери. Ни раздражение, которое она порой еле сдерживает, особенно, когда старушка капризничает. Ни то, что у Нины мелькает подспудно мысль – нужно приучаться жить без мамы. Сколько бы ни было им отпущено ещё – всё это время будет —  их. Вся боль стоит того, чтобы ещё раз услышать:
— Дитя моё…
…Вечером, придя в Абрау, Нина сделала то, чего и представить себе не могла. Зашла в фирменный магазин «Винный погребок», где каждая бутылка стоит в специальном гнезде – драгоценность! Разменяла одну из пятитысячных банкнот, и купила бутылку шампанского.
Нина выпила её одна – наливала шампанское в пластиковый стаканчик, сидя на берегу красивейшего озера Абрау. Она праздновала что-то необыкновенно важное для себя. К чёрту – работу запоем! Работа не должна затмевать самого важного. Нет, теперь Нина обязательно будет смотреть, как в мартовский день срывается с крыши капель под горячими уже лучами солнца. Она будет прислушиваться к пению птиц, она будет находить время погладить маму по голове. Она сама скажет ей:
— Дитя моё…
Глава 7
Теперь Нина прекрасно представляла себе, что бы ей облегчило ей дорогу. Маленькая палатка. Фляжка и котелок. Спички… Немного еды… А больше ничего не надо. Чувство голода становилось всё мучительнее, и Нина повторяла себе, что человек может не есть и много дольше, чем эти несчастные десять дней.
Остались позади Южная Озереевка и Широкая щель, она подходила к Новороссийску. В теле была непривычная лёгкость, Нина только надеялась, что у нее не закружится голова.
В Новороссийске она долго стояла возле памятника Жене моряка. Молодая красивая женщина  —  даже на каблуки поставил её скульптор – махала кораблю, тому, кто стоял на палубе. Она провожала или встречала своего любимого. И на руках у неё был ребёнок, который тоже указывал ручкой в сторону кораблей.
Нина присела на скамейку, чтобы дать отдохнуть ногам. Один раз в жизни ждала она ребёнка, но и его не смогла подержать на руках. Она – если быть честной с собой – всё могла бы «простить» своим подругам, если бы – дав им богатство – судьба хотя бы детей им не дала! Должна же быть в природе какая-то справедливость, какое-то равновесие! А так получалось – у них было всё, у неё – ничего.
Как гордились они достижениями своих детей! «Моя нарисовала, победила на олимпиаде… мой занимается каратэ и уже получил коричневый пояс…»  Как завидовала Нина даже тем хлопотам и заботам, которые доставались её подругам. Подготовка сыновей и дочек к экзаменам, заботы об их выпускных нарядах, летних поездках.
Нина вспомнила тётку, мамину сестру, который врач посоветовал родить ребёнка, чтобы вылечиться от женской болезни.
— Мне что – спросила тетя Лиля, —  встать у Казанского вокзала, подбочениться и ждать – кто захочет пойти со мной на ночь?
Нина какое-то время не знала, на что решиться. Найти себе кого-нибудь, какого-нибудь мужчину – ведь если очень захотеть, то, наверное, возможно…Родить… Или, может, взять малыша из детского дома? Но тут на её шею обрушился Фюрер и вопрос отпал сам собой.
И сейчас ей было обидно до слёз. Между встречей с тем маленьким мальчиком, которого она встретила на пляже и привела к матери, и тем моментом, когда она увидела этого мальчика-скульптуру, времени прошло всего ничего. А вот поди — всколыхнулось то, что казалось, уже улеглось в душе, вернее, она его там придавила.
Нина вспоминала, как ещё в школе, когда они обсуждали с девчонками – кто сколько хочет иметь детей,  она в шутку сказала: «Десять». И девчонки заахали. А ей так хотелось, чтобы семья была большая! Братья и сёстры — дружили и ссорились, делили работу на много рук, вместе переживали за маму (за неё!) и стараться ей помочь. Чтобы не чьи-нибудь, а её дочки —  обсуждали своих мальчиков, и таскали друг у друга друг у друга косметику, Валя была намного старше Нины и никогда не смогла бы ей стать сестрой-подругой. Нина всё больше была одна – книги и знакомые девочки в школе, а потом в институте, которые не то, чтобы закадычные подружки ей были, но она всё-таки с ними приятельствовала.
И эти самые девочки уходили без оглядки, стоило кому-то из ребят начать за ними ухаживать. Уходили в свою судьбу, к этим парням, которые противно гоготали на улице, и пили пиво из горлА, и могли относиться к своим подружкам довольно-таки пренебрежительно  — и всё-таки эти парни становились для девчонок важнее всего. А потом гремели свадьбы, сколько раз Нина выступала в роли подружки невесты…А чуть позже —  поиск в магазинах крошечных вещей, и забота о детской комнате… И  особенный воздух в этой детской, когда младенец уже лежал в кроватке – воздух пах чистотой, теплом и нежностью…
Невыносимо было думать теперь Нине, что она слишком рано и легко сдалась, махнула рукой: «Моё время ушло, обойдусь….» Вот теперь оно действительно почти совсем ушло! И если бы она сейчас решилась, над ней бы смеялись – бабка родила! Но это был её последний шанс, единственная возможность испытать то, что больше ничто на свете ей дать не могло. Наблюдать за личиком своего ребенка, держать его на руках, получить  любовь, которую никто не заменит…
Нине на минуту захотелось было пойти в церковь, упасть там на пол перед иконами, распластаться, как те старухи, к которым она прежде относилась иронично. Взмолиться: «Господи, пошли…» Потом она поняла, что может молиться и тут – в парке, на лавочке, может молиться ночью, сидя на берегу, может молиться рассвету, может всю жизнь свою превратить в одну сплошную мольбу – пошли! А там – как Бог даст.
Она чувствовала себя совсем опустошённой. Поднялась – и нога подвернулась. Она осмотрела свою левую босоножку. Вот беда – каблук начал отставать! А казался таким надежным! Нина из детства помнила, как преют ноги в кедах, и взяла с собой самые крепкие свои босоножки. Но их же с тех пор и морской водой заливало, и по камням она вон сколько брела… Что делать, если обувка окончательно развалится? Позволительно ли ей будет купить себе хотя бы резиновые тапочки – ведь стоят они копейки? Или придется брести босиком?
Нина попрощалась с Новороссийском, проводила взглядом суровые военные корабли… Что уж, право, она расстроилась до слёз? Кто-то терял больше, чем она. Дождалась ли та женщина с ребёнком своего моряка из похода? Кем он был – военным? Рыбаком?
Потом Нина поняла, что идёт и тихонько напевает:
— Споёмте, друзья, ведь завтра в поход
Уйдём в предрассветный туман..
И испуганно прикрыла рот ладонью. Она не пела уже тысячу лет… Да что ж такое с ней делается, товарищи дорогие?
Следующей целью её была Кабардинка. Двадцать два чистых километра. Всё легче и суше становилось тело, все привычнее было – идти. Нигде не отказывались ей налить в бутылку воды, когда она просила. Она всегда находила речушку или другой озерцо, чтобы простирнуть бельё, и оно в два счёта высыхало, развешанное на кустах. Она так уставала к вечеру, что намётанным уже глазом отыскивала местечко, где можно укрыться от посторонних глаз и спокойно заснуть. И засыпала мёртвым сном. А просыпалась на рассвете, и какое-то время ещё лежала, и её омывали волны птичьего щебета.
Единственное, что Нина позволяла себе покупать в день – это полбуханки хлеба. И не было ничего прекраснее этого хлеба, который она делила на маленькие кусочки и клала в рот всё время, пока шла. В те минуты, когда голод становился совсем уже невыносимым.
Как-то Нина увидела свое отражение в витрине магазина, мимо которого проходила. Худенькая женщина, немного растрёпанные волосы с проседью забраны в хвост, лицо тоже осунулось – постарело и странным образом посвежело. Тоска и безнадёжность ушли из глаз, в их выражении воскресло что-то детское. Видела бы её сейчас мама! Мама считает, что Нина уехала к морю отдыхать в какой-то пансионат, и радовалась, что у дочери – передышка. Ха! Передышка… А может – второе дыхание? Сдыхание?
Нине предстояла ещё одна трата – она положила себе непременно зайти в Старый парк в Кабардинке, а туда надо было покупать билеты. Ей хотелось прийти туда пораньше, когда не так много желающих тут сфотографироваться. А снимались здесь все – и маленькие дети, и изящные девушки, и матроны в шортах необъятных размеров, и бородатые мужики, и активные старушки-путешественницы. Парк этот был подобен храму всех религий – здесь среди хвойных деревьев, южной зелени и цветов – нашли себе место архитектурные уголки – из разных стран. Индийский фонтан со слонами, и камни кельтов. Восточные храмы – и водоёмы, ступени, уходящие в таинственную глубину голубоватой воды.  И Средневековье тут было, и готика с её щемящей красотой…
Но больше всего влекло Нину то, что всё это сделал один человек – писатель и скульптор. Его звали Александр Алексеев. Ему захотелось иметь такой мир, создать его самому, вырезать из камня, заместить из глины — собственными руками. И он сотворил свой мир. Миры можно творить!  И дивиться им придут другие. Даже не им. Тебе. Силе твоего духа.
Алексеев писал книги. Один из героев его сказал, Нина запомнила: «В каждом из нас живут Воин и Мастер. То есть люди по натуре двойственны. Воин олицетворяет наши биологические и групповые инстинкты. Мастер – это творческое, духовное начало. Если я подчиню своё творческое "я" групповому инстинкту, то превращусь в значительного зверя с серьёзным социальным весом. Однако потеряю собственное лицо. Стану таким, каким требует моё место в обществе. А если я подчиню свои инстинкты началу творческому, то стану мастером… Этот выбор – самый сложный в нашей жизни…
Но и это не главное! Главное здесь – вопрос любви. Мастер без неё не может существовать. Если я не буду любить, для меня вёе в этом мире, включая собственную жизнь, потеряет смысл. И я решил стать мастером! Я попробовал нарисовать портрет. И это у меня получилось. Я захотел изваять портрет из мрамора. Мрамора под рукой не оказалось, и желание угасло".
Но у самого-то писателя мрамор был, и он не отступил – создавал одну скульптуру за другой…
Нина приложила ладони к отпечаткам чужих ладоней, начертанных на Камне вечности. Она верила —  Вечность её сейчас слышала.
Нина долго сидела на широкой и гладкой деревянной скамье Старого парка. Мастер словно говорил им всем: «Желаете совершить кругосветное путешествие? Я дам его вам!» Всё было здесь, и люди спешили сфотографироваться возле «Востока» и возле «Запада», и может быть, кого-то обмануть дома, говоря, что объехали целый свет…
Ступени уходили вглубь голубоватой воды, уводили в подсознанье…Любовь, шедшая  дотла города. И в бережном прикосновении старческой руки, поддерживающей старуху под локоть…
«Ах, какая же она была дура… какая дура!» — думала Нина.
Первый раз она влюбилась лет в пять. И добро бы в мальчика из детского сада. Живого мальчика, своего ровесника. Но она не ходила в детский сад. Поэтому первой любовью её стал киноактер, Это был один из первых фильмов, которые она посмотрела. Маме хотелось хоть изредка «вырваться в свет», и она брала с собой в кино обеих своих девчонок. Для маленькой Нины клала в сумку бутерброды, бутылку с соком.
Но в тот раз Нина приоткрыла рот и обо всём забыла. Этот герой в чёрном плаще. Нет, не Зорро… Это был 19-ый век, и высокий человек – такой элегантный, такой изящный… впрочем, она тогда и слов таких-то не знала – в пять-то лет… Словом, он спал девушку, которую злодей заманил в свои сети. Он вершил подвиги, плёл их вязь – на глазах творил легенду…И Нина знала, что будь она на месте той девушки – будь она немного, ну пусть хоть на десять лет постарше – ей не грозила бы никакая беда. Потому что в мире есть Он. И Он не смог бы в неё не влюбиться и не служить ей, просто потому, что она – это она. Можно было прыгнуть в пропасть, разбросав руки, а Он сотворил бы чудо, и не дал ей упасть. Может быть – это и совсем уже был ангел?
А к этой любви прилагалось ещё многое, многое… И пышные белые платья, сверкающие от драгоценных камней, как от капелек росы. И веера из длинных мягких, колышущихся перьев. И уютные, как домики на колесах, кареты, запряжённые настоящими живыми лошадьми, которых можно гладить, тискать и целовать в длинные замшевые морды. И перчатки, в которые её руки будут казаться – такими маленькими, а его – такими большими. И сверкание шпаг, и мрачные рукоятки клинков, отделанные чернённым серебром. И тот сказочный город, куда их умчат эти кони, в этой карете…
Она хотела любить так, и никак иначе… И ничто ей потом были все эти мальчики в школе, и парни в институте. Впрочем, никто к ней особо и не клеился, потому что внешности она была неброской, характера серьёзного и тихого, не манила, не блистала…Чтобы разглядеть – какой там внутри блеск – нужно было глууууубоко заглядывать… А таких желающих не находилось
И замуж Нина вышла просто для того, чтобы было легче ждать того, другого… Готовая как только – так сразу уйти за ним. Как Мариула в Пушкинских «Цыганах».
А потом Нина поняла. Главное в человеке, в том человеке, которого любишь – одно: он не должен быть предателем. Всё. Всё остальное ему можно простить. Но вот если ему хватит духу нести обгадившегося Фюрера на руках в ванную – и после этого не бросить её, Нину, не уйти искать лучшей жизни….Если он притащит вторую подушку, чтобы подложить ей под шею – «Иначе, я знаю, у тебя голова заболит» —  то это стоит и шпаг, и коней, и перчаток…
Нина поднялась упруго, точно сил вдруг прибыло – и пошла к морю. В этот день был шторм, и у спасателей на вышке висел знак – чёрный шар.  Это значило – к вод подходить нельзя. Но Нина отошла подальше, сбросила одежду, и бросилась прямо в волны. Она смеялась, когда налетала очередная волна, и обнимала её, взлетала на ней.  Нину накрывала с головой белоснежная пена, и тёплый грозовой ветер, смешанный с брызгами, бил ей в лицо. И были те силы с ней, которых ей никогда не доставало, а теперь море давало ей их щедро, делилось всей своей силой – на!
— Мама, смотри, как тётя плавает! – кричал с берега какой-то ребенок.
А Нина взяла курс на буйки, и доплыла, и хотелось ей дальше ещё, но уже кричали ей в рупор спасатели, и грозились отправить за ней лодку. И ещё долго ругали её, когда она вышла на берег. А Нина переминалась с ноги на ногу, и улыбалась этим двум высоким, сердитым парням, как маленьким.
Глава 8
В Геленджике она поверила, что её путешествие подходит к концу. И вот там она попала на концерт.
Это было тоже то, что запоминается на всю жизнь. Шёл концерт в зале под открытым небом. Можно усаживаться на деревянные лавочки, а можно – устроиться на склоне горы. Нина так и сделала. Всё бы было хорошо – тёплая ещё после заката земля, мягкие сосновые иглы. Скоро стемнеет, и ясная погода обещала, что небо будет полно звёзд.
Но рядом с Ниной уселись молодые ребята, парень и девушка, с шашлыками. И она не смогла не видеть эти куски поджаренного мяса, сочные с одной стороны и запечённые с другой, и кружочки маринованного лука, и красное озерцо кетчупа на бумажной тарелочке…. А запах… куда не отворачивайся – этот запах мяса манил, точно она хищница….
Нина не выдержала, спустилась вниз, и села на траву, у края сцены. Здесь не очень можно было бы наблюдать за действием, зато слышно отлично.
Эстрадные песни сменяли одна другую. А потом объявили его, этого певца. Нина даже не прислушивалась к именам, и его имени не напомнила. Но видела, как торопливо поднялся, почти вскочил, маленький, сухонький, старый уже человек. Был он в чёрном костюме, облегавшем фигуру, и в шляпе. А выражение его лица! Какую радость испытывал он при встрече с публикой! Как осветилось его лицо! Это было настоящее счастье артиста – он жил ради этого. Он был благодарен за то, что его ждут. Он спешил.
И его хорошо знали и видимо очень любили. Потому что публика откликнулась рёвом-стоном.
Он взбежал на сцену. И Нина подумала, что ему осталось, может быть, немного лет – в этой стране мужчины умирают рано. Но, как же важно ему было до последнего посвятить себя людям! Он улыбался – он служил тем, для кого будет сейчас петь, он служил музыке.
Он сорвал с головы шляпу, взмахнул ею. И глаза у него были такими же восторженными, как у тех, кто сидел в зале. Они видели его, а он – видел их. И это было неприкрытым в его лице – этот восторг.
Один из музыкантов уже держал пальцы над синтезатором. Другой поднял к плечу скрипку. Третий поправил на плече ремень гитары.
И понесла, закачала на волнах, закружила в вальсе  музыка.
Видимо, прежде у него был богатый голос. С годами стало больше в нём хрипотцы. Но каждую ноту обводил он верно, каждую ноту лелеял уходящим своим голосом…Он умолял о любви, ведь душа не стареет. Но он сам был – любовью, и, вместо того, чтобы давать ему, от него —  брали…Это было колдовство, это было служение – вне времени, это было желание удержать его, не смотря ни на что, потому что никто – не заменит его…
Талант не старел, он истаивал, уходя за черту, воскресая – там, и становясь памятью – здесь. И это наполняло сердце ни с чем несравнимой, щемящей любовью…
— Будь со мной до конца, —  молил он, и шнур микрофона был единственной нитью, ещё связывающей его с этим миром.
—  Не уходи! – откликались, молили те, кто слышали его.
Нина видела, как девушка, сидевшая неподалеку от неё, плакала так, что слёзы стекали по ее лицу как вода…святая вода.. освященная любовью.
На другой день, когда Нина отшагивала свои километры, она больше ни о чем думать не могла, ей звучала эта музыка, она слышала этот голос…
И ей не было страшно больше надвигающейся старости. Потому что того, кого подлинно любят, будут молить – будь со мной до конца! До черты… Не отпускай мою руку… А чтобы быть таким, надо смотреть на мир такими же восторженными глазами, как этот старик-ребёнок.
Её путь был долгим в этот день. Нина вышла на рассвете, и прошла больше тридцати километров, наверное. Дорога рассекала лес, и Нина шла, шла, и шла… Поднялся ветер, прошумел короткий летний дождь, освеживший и её саму, и всё вокруг. Остро запахло землей, листвой…Нина шла…
В середине дня у неё окончательно отломился каблук, держался «на ниточке». Нина сняла босоножки, и несла их в руках. Ближе к вечеру она доела последний кусок хлеба и допила воду из бутылки.
Она пришла в Пшаду, когда солнце уже готовилось садиться, и глазам своим не поверила – дошла.  Село лежало меж гор, очертания их были плавными. Горы тонули в зелени, и всё вокруг было величественным и неторопливым, как сама Вечность.
Нина достала из кошелька бумажку с адресом и пошла искать нужный дом. Что будет дальше – её мало волновало. Ну, не примут на ночь глядя, переночует где-нибудь тут, поблизости, под открытым небом. Ей не привыкать…
На совсем уже тихой улице – в этот час тут не было ни звука, даже птицы не пели – всё тонуло в тишине, как в замке Спящей красавицы, стоял небольшой саманный домик. За простым забором из старого, шелковистого штакетника.
На калитке была деревянная задвижка. Можно было повернуть ее и входить. Но висел и металлический колокольчик. И Нина не стала открывать калитку сама, потянула верёвочку, привязанную к язычку колокольчика.
Начинало уже темнеть. Стоило раздаться звону, как почти сразу на застеклённой веранде зажёгся свет, дверь отворилась, и с крыльца сбежал очень высокий мужчина.
Нина отступила от калитки, когда он распахнул её. Так и стояла – растрёпанная, усталая, но внутри неё были такие же – покой и тишина, какие царствовали тут, в этот час, у этого дома.
Мужчина протянул руку к босоножкам, которые она держала,
—  Давайте сюда, я починю. И входите.
Он пропустил Нину в калитку. Она вошла и замерла на дорожке, не зная, куда идти дальше.
—  Пойдёмте, я покажу вам, где душ, потом попьёте чаю… А потом… Донг ждёт вас.
Через несколько минут Нина стояла под душем, подставив лицо струям горячей воды. Ныли мышцы, она очень похудела за эти дни, и впору было попросить верёвочку, чтобы на обратном пути подвязать джинсы. Но боль отступала перед этой благодатной тишиной, которую она ощущала внутри себя.
На дверцу ванной для нее был повешен не новый, но чистый и мягкий махровый халат – белый, в полоску. Нина завернулась в него – и какое это было блаженство! Потом наскоро простирнула и повесила сушить свою майку.
—  Пойдёмте, —  сказал мужчина, когда Нина появилась на пороге кухни. Донг сказал – попьём чай вместе.
— Вам помочь? – спросила Нина.
— Нет-нет, тут уже всё на подносе. Возьмите только вот эту миску – это вам. Я вас помню, вас зовут Нина. Мы говорили с вами по телефону. А меня – Леонид, можно короче – Леон.
Нина приняла в обе ладони глиняную миску с дымящимся супом. От него шёл сильный аромат приправ.
Они прошли по длинному тёмному коридору, и Леон, шедший впереди с подносом в руках, локтем отворил дверь в комнату.
Он опустил поднос на круглый стол. Нина даже вздрогнула – такой же был у них дома, когда она была маленькой.
Стол был покрыт светлой скатертью. Рядом, у стены – диван, обитый тканью с восточными узорами. По другую сторону стола – старинное пианино, с подсвечниками ещё. У окна – сервант, тоже Бог весть какого года. Но главную ноту здесь задавали шторы – пурпурного, какого-то торжественного света. Они делали эту полутёмную комнату — сказочной. Точно комната в замке.
Нина опустилась на диван, и начала торопливо хлебать свой суп. Невозможно было медлить, таким он показался вкусным — с овощами, мясом и лапшой. Она почти пьянела от чувства сытости.
Леон взглянул не нее,  и ей почудилось, что он улыбнулся ей – хотя на губах улыбки не было. Он улыбнулся глазами.
А потом в дверях возникла маленькая фигурка.
Нет, не было в нём ничего величественного, даже ничего от мудреца не было в этом китайце. Очень маленького роста. Пёстрая рубашка, которую летом можно увидеть на каждом втором. Шапочка на голове. Лицо его было таким иссушенным, что кажется, потеряло даже приметы пола. Впору было спросить – это китайский дедушка? Или китайская бабушка?
Леон слегка поклонился ему, и Нина хотела подняться и поклониться тоже. Но тяжело у неё это вышло – когда она начала вставать, и он удержал её движением руки.
— Сиди…
И снова этот голос, похожий на шелест ветра.
Донг сел за стол напротив Нины, а Леон со своей чашкой —  чуть поодаль.
—  Вы позволите – я буду переводить? – спросил он.
И Нину тронула эта церемонная вежливость.
— Конечно… конечно…
Донг пил чай из широкой, едва ли не плоской чашки такого тонкого фарфора, что стенки её просвечивали. Казалось, он собирается с мыслями.
А Нина уж и свою чашку отставила и неотрывно смотрела на него.
Донг заговорил, и несколько мгновений спустя Леон начал переводить.
— Ты ведь многое поняла за эти дни, да?
Нина кивнула.
—  Поэтому я не буду говорить много. Главное, что ты пришла. Редко в ком нашлись бы силы, вот так бросить всё – и пойти, как пошла ты. Это значит – ты сможешь изменить свою жизнь, если захочешь. Если бы ты не пошла – мне нечего было бы тебе сказать.
Ты поняла теперь, что ни к кому не надо испытывать зависти, ибо у каждого из нас есть всё. Всё, что нужно. У кого не найдётся сегодня куска хлеба? Стакана воды? А если не найдётся, то этим поделятся. Тебе могут не дать взаймы денег, но в куске хлеба не откажут. Тебе не откажет дерево – в паре яблок,  у тебя будет зимой – угол, чтобы согреться. Что ещё нужно, чтобы жить?
Главное. Не отказывай сама себе. Дай себе то, что считаешь для себя главным. Если тебе нужно сидеть и смотреть на небо – значит, дай себе это… Если ты знаешь, как много значит для тебя мать – не отпускай её руки до последнего ее вздоха…Брось всё, будь с тем, кто несёт твоей душе свет. Ибо это дороже всего мирского, всех дел на свете. Если ты ждёшь любви – люби сама. Люби мир, ибо в его красоте – Бог.
Донг поднялся и накрыл голову Нины сухой, почти невесомой рукой. То ли погладил, то ли благословил.
— У тебя всё будет…
И вышел – так же тихо, как и вошёл. Как тень.
**
Утром она проснулась, как уже привыкла в эти дни – на рассвете. Ей постелили на диване, стоявшем на застеклённой веранде, и теперь вокруг было много-много света. Нина потянулась, расправляя каждую мышцу своего тела, вдыхая в себя этот рассветный воздух, напиваясь и упиваясь им.
Осторожно открылась дверь – и из дома на веранду вышел Леон. В руке он держал её босоножки – уже починенные. Видимо, он намеревался тихо, чтобы не разбудить её, поставить туфли рядом с диваном.
Он увидел, что она не спит, и снова улыбнулся глазами, опустил босоножки на пол. А она увидела, что на спине у него – рюкзак.
— Спасибо вам! Вы уезжаете? – спросила она торопливо, но тихо, словно тоже боялась кого-то разбудить.
—  Да…Мне тоже пора. Я ведь приезжал сюда как и вы – за утешением… Только задержался подольше. Я переводчик, знаю несколько восточных языков. Донг оставил меня при себе. А теперь к нему приезжает внучка, и он сможет обойтись без моей помощи.
Он помедлил и, отвечая на незаданный вопрос, сказал:
—  Мне просто некуда было идти. Сын погиб, жена умерла. Я остался один…Я пришёл спросить его – зачем мне теперь жить? Ради чего?
—  И что он сказал?
— Он не утешал меня. Он сказал два слова: «Помоги мне». И я остался. Прожил тут больше года. К нему ведь много людей приходит. В иной день – тишина, в другой – с рассвета сидят на улице люди, ждут. Я понял, что не один иду по такому пути – скорбному. В толпе иду. А конца всё равно нет. У горя – есть, а у жизни – нет. Там Вечность… А в Вечности нет горя. Ну, удачи вам – он коротко и крепко сжал ей руку, —  и сбежал с крыльца. Так же легко, как вчера спешил открыть ей – калитку.
А Нина ещё медлила вставать, она сидела, повернувшись к солнечному свету, и свет этот гладил и гладил лицо её.

Глава 9

В детстве Леон не понимал, какого черта их семью занесло в деревню. Он чувствовал, что они были другие. Отец его, сельский врач, выделялся всем – высоким ростом, чистой и правильной, почти книжной речью, страстью к этим самым книгам, на которую он тратил львиную долю своего заработка.
Деревня старела, молодые все поголовно, рвались оттуда уехать. Уезжали сразу после выпускного вечера. И, получив образование, назад уже не возвращались. Приезжали не все и изредка – на своих машинах, навестить стариков, показать им внуков – уже до мозга костей городских. Набить багажник деревенскими припасами.
Оставались старики и старухи, которые становились всё слабее год от году, всё больше хворей, всё труднее выкарабкиваться…
Отец лечил их с тем вниманием, которое Леон больше никогда потом не встречал у молодых врачей. Далеко было от их села до больницы городской, где можно пройти обследование. И трудно было старикам туда каждый раз выбираться, не все бы и решились поехать. И отец принимал каждого подолгу,  расспрашивал подробно, чтобы по симптомам, по оттенкам симптомов, которые старики не всегда даже ясно обозначить могли – поставить диагноз и назначить лечение.
И не жалел времени отец, чтобы войти в тонкости – до какой температуры согревать питьё, как часто и что именно можно кушать, знал всевозможные народные средства, не брезговал и йодную сетку посоветовать нарисовать на груди, чтобы снять кашель.
Мама у Леона и вовсе была француженкой, от неё он и получил выкроенное из Леонида домашнее имя. Худенькая, грациозная, с очень живыми тёмными глазами, и волнистыми коротко остриженными каштановыми волосами – они не седели до старости – мама напоминала залётную птицу. Она с детства выучила сына иностранным языкам – кроме русского, он свободно говорил на немецком и, конечно, на французском. Мама не работала, вернее, работала и много — но на дому. Она была лучшей в округе портнихой. Именно к ней бегали девчонки, чтобы сшить выпускные платья, или попросить тётю Аню сотворить наряд, который пойдет как нельзя лучше, и при этом будет отличаться безупречным вкусом.
Мама, кроила, шила, перешивала, творила иглой изящные вышивки – словом, она была настоящим художником, и стрекот её швейной машинки стал неизменным спутником детства Леона.
Папа с мамой не собирались покидать деревню, но раз в год, вместе с Леоном, они обязательно куда-то ездили. Побывали в Крыму, на Кавказе, посмотрели музеи Москвы и Ленинграда, побродили по песчаным дюнам Прибалтики, и обливались потом, смакуя достопримечательности Самарканда. Но неизменно возвращались е себе в Нечаевку.
—  Почему мы не уедем? Мы что, навечно тут застряли? – Леон не выдержал, и задал этот вопрос, когда учился в выпускном, десятом классе.
Конечно, вариантов, где можно продолжить образование, тут не было. Разве что поехать в райцентр, в ПТУ, выучиться на тракториста или бухгалтера, но такая перспектива  у них в семье даже не рассматривалась.
— Видишь ли, —  сказал отец, снимая очки и откладывая книгу, из которой он что-то выписывал. – Ты же знаешь, что мы с мамой —  дети «врагов народа». Твои деды расстреляны, и  где их могилы - Бог весть. Твои бабушки чудом выжили в лагерях, а мы с мамой познакомились в детдоме для детей заключённых. После освобождения наши матери нашли нас, забрали, выучили…
Но это уже в генах, пойми… Ни мама, ни я… никогда не хотели бы быть на глазах у этой власти, никогда не стали бы делать здесь карьеру. Жить как можно тише и незаметнее, и оставаться при этом самими собой, поступать по совести – так, как нам кажется верным – единственное, что вынесли мы из опыта…из биографии нашей семьи.
Но никто не собирается закрывать дорогу – тебе…
— Ещё бы – хмыкнул Леон, —  Иначе мне только садиться рядом с мамой за швейную машинку.  И вообще, я поеду в Москву, как когда-то дедушка.
Дедушка со стороны отца и вправду был семейной легендой. Сын сельского – не врача, но учителя — он уехал в столицу, поступил в Тимирязевскую академию и окончил её с красным дипломом. Он успел жениться на бабушке, увидеть маленького Сашу, и тут же был арестован за шпионаж, а через два месяца – расстрелян. Ещё знали, что у дедушки был прекрасный голос, и он мог сменить путь инженера на карьеру оперного певца, и, может быть, задумывался об этом, но не успел…
—  И куда, позволь спросить, ты намерен подать документы? – поинтересовался отец, — Что медицина тебя не интересует, я догадываюсь, а своё отношение к маминой швейной машинке ты уже выразил…
— А в МГИМО.
Отец хмыкнул, и снова склонился над тетрадью:
— Быть тебе трактористом, —  предрёк он.
На выпускном вечере, в укромном уголке за школой, Леон впервые напился самогонки вместе с Мишкой Хапужиным. Слава Богу, что на другой день отец рано ушел на работу, и лечить сына от похмелья выпало маме. Она выносила тазики, прикладывала ему ко лбу полотенце, намоченное в холодной воде, и просила больше не пить.
— Похмелиться ему налейте, —  посоветовал неубиваемый Мишка, повисая на подоконнике.
Мама замахнулась на него полотенцем, и по-французски пожелала пострадать так самому. Мишка принял фразу на чужом языке за изощрённое ругательство.
— Ну и ладно, пусть блюёт тогда, —  обиделся он, —  А я, между прочим, опохмел принес. И с солёными огурцами даже.
Мама захлопнула окно перед Мишкиным носом, и присела на кровать.
— Сварить тебе кофе? – спросила она сына.
Ему было так плохо, что говорить он мог только тихо, тусклым таким голосом:
— Не…лучше поищи у папы что-нибудь от головы.
Мама принесла ему таблетки, немного позже стало полегче, и до вечера Леон проспал, надежно укрывшись в тёплом доме из одеяла.
Тем не менее, в МГИМО он всё-таки поступил – чудеса иногда случаются, и в престижные вузы попадают дети из провинции. У Леона была золотая медаль, так что сдавал он только профильный предмет —  французский язык,  на котором говорил даже без акцента.
— Удивительно, —  сказала преподавательница, перелистывая его бумаги, —  Неужели в наших деревнях стали так хорошо преподавать язык Бальзака? Или вам из Парижа репетиторов выписывали?
Леон пожал плечами, не желая углубляться в свою родословную, и получил  заслуженную пятёрку.
Студенты МГИМО считались завидными женихами, и к высокому красивому юноше постоянно клеились девушки. Леон шутил с ними, никого не обижал вниманием. И девушки потом с удивлением отмечали, что хоть любовь и не случилась, но вспомнить об этом парне можно только доброе.
Неожиданно для всех Леон начал специализироваться на языках Востока, за годы учёбы в совершенстве овладел китайским – и после окончания института был направлен в Пекин, стал работать в консульстве. Задержался она там на много лет. Смаковал дорогие блюда китайской кухни, увлекся восточными боевыми искусствами, в которых открыл для себя целую философию.
А потом неожиданно вернулся в родные места, с женой Марией, удивительно напоминавшей его мать. Родителей в то время уже не было не свете. Леон поселился в отчем доме, и деревенские долго гадали, чем он будет заниматься.
— Поди денег там скопил немереное количество… Особняк построит из красного кирпича… Глазки эти наблюдательные установит повсюду, видеокамеры.  Бассейн выроет. И уедет. И будет сюда, как на дачу приезжать. Музыку гонять и шашлыки жарить.
Но Леон —  к всеобщему удивлению —  занялся фермерством.  Видно, не вышло у него совсем отвыкнуть в этом Китае от родной земли. Мог теперь с мужиками и того же самогона выпить, и ему уже не становилось плохо. А на вопрос – почему он вернулся? ответил только один раз, тому же Мишке, ставшему, как и положено, трактористом:
— Надоела мне эта политика во как, —  и полоснул себя по горлу ребром ладони, —  Простой каши хочу. С молоком.
Леон взял землю в аренду, построил коровник, завёл скот, стал выращивать овощи. И всё у него получалось. И немало деревенских  вскоре нашло у него работу – постоянную или сезонную. Меньше народу  стало уезжать и Нечаевки, и власть даже передумали закрывать тут школу, как собирались, решив ещё маленько погодить.
Все как нельзя лучше выходило у Леона, умел он договариваться и с местными, и с теми, кто повыше, и кто косо смотрел на новоявленного выскочку-фермера. Видно, пригодились ему тут его дипломатические таланты. Хозяйство становилось всё крепче, и уж местные шли к Леону за советами – как вырастить такой же урожай, как у него? Да за сортовыми семенами шли, да за породистыми телятами.
Мария, как  и мать Леона в своё время, родила сына, названного в честь прадедушки Петром. И, не сумев приспособить свои  руки к сельскому труду, нашла  отраду в сыне. Парнишка рос красивый, и умный, и добрый. Не было в нем амбиций, как когда-то в Леоне, и не было в нём этих метаний и поисков себя. Всем он был в радость – отлично учился, играл на гитаре – Мария возила его в райцентр, в музыкальную школу, писал песни…Голос – заслушаешься. Леон смеялся, что девчонки деревенские теперь точно уезжать передумают, а станут записываться к Петьке в гарем.
А когда Петьке было шестнадцать – его зарезали в глупой деревенской драке – по пьянке. Он оказался там случайно – увидев нож, кинулся оттаскивать, прикрывать, одного из своих друзей. И получил удар прямо в сердце.
Мария не опомнилась и не оправилась.  Ещё раньше интересовались местные, чего это она такому богатому мужику только одного ребёнка и родила? Теперь выяснилось – и одного-то чудом. При таком больном сердце! А вот, после того походила с полгода – из одной опустевшей комнаты в другую, подержалась за стены, которые ещё помнили голос Петеньки, и ушла вслед за ним.
Соседи приходили и на одни похороны, и на другие. И на поминки, конечно. Всех интересовало – будет ли Леон засуживать этого, Ваську, который с ножом был? И намекали – мол, жизнь продолжается. Надо опять жениться, детишек народить… Да поскорее.
Леон за этот год почернел.
— Что изменишь? – сказал он тому же Мишке, засидевшись с ним на заднем крыльце до рассвета, выкурив сигарет столько, что, казалось, в воздухе уже туман стоял, —  От веку до веку —  так было и будет, на том стоим. И напиваться, и ножами махать, и в ноги падать, и в грудь себя бить… Но не могу…видеть не могу – ни Ваську этого, когда его выпустят, ни семью его, никого не могу видеть. Уеду я… Маша того же хотела.
Неведомо каким слухом донеслась до него весть про Донга, Леон продал всё, что имел – быстро распродал, не торгуясь. А отцовский дом подарил Мишке:
— Живи, дом большой… А у тебя сыновья подрастают.
И уехал в далекую Пшаду, где неведомый старый китаец должен был дать ему ответ на вопрос —  зачем теперь жить?
**
После года жизни у Донга, в родные края Леон не вернулся. Перебрался в маленький приморский городок, купил домик на склоне горы, откуда видно было море. Комната, кухня и терраса, оплетённая девичьим виноградом. Осенью листва пылала, просвеченная насквозь солнечными лучами.
Леон собирался с мыслями – куда бы пристроить себя в этой жизни? Деньги были, и при том, что так мало нужно было ему сейчас – ему бы их хватило надолго. Несколько месяцев Леон обустраивал дом – неторопливо, будто времени у него был  даже не вагон, а целая вечность впереди. Разбил сад, заложил будущий виноградник.
Конечно, приблудился к нему и пёс, и пара кошек пришла предложить себя  на роли содержанок-мышеловок. Животные безошибочно чувствуют того, кто  не шуганет, кто вынесет миску с едой, увидев голодные глаза.
Небольшой серый пёс оказался с совестью, тут же кинулся охранять сад, честно обгавкивал всякого проходящего. Прыгал, встречая Леона, неистово бил хвостом. Кошки по вечерам укладывались в постель, этакие быстро откормившиеся одалиски. Одна грела щёку, другая устраивалась в ногах, и вся комната наполнялась их мурлыканьем.
Так прошли весна и часть лета. В конце концов, Леон пошёл в школу-интернат – не возьмут ли его учителем труда? Руки просили дела, руки, но не голова…
Но директор школы,  немолодая крашеная блондинка, полистав его документы, ахнула:
—  Боже, да какой труд? Иностранные языки преподавать пойдёте?
Леон отказывался, а она представить не могла, как этот высокий элегантный мужчина, одетый так, как в западных фильмах показывают,  будет в черном халате в их полутёмной мастерской, мастерить с мальчишками табуретки.
Однако, всё получилось. И трудовиком Леона взяли, и мальчишки липли к нему по-черному.
— Леонид Саныч… Леонид Саныч…
Незаметно под его началом ребята взяли под опеку всю школу. То мебель в столовой починят, то специальные стенды для стенгазет в холле сделают, то развесят во дворе скворечники-кормушки.
А директор Наталья Николаевна – потом Леон её очень полюбил – как-то почувствовала в нём это неисцелимое одиночество, неутолённую тоску – и всё подкидывала ему работу, да такую, что ему становилось легче.
— Ну хорошо, преподавать немецкий вы отказались… А кружок китайского вести?
— Да зачем им это нужно? – пожимал плечами Леон, —  Они вон английский украдкой списывают друг у друга – сами ленятся делать, балбесы…
—  А это всё потому, —  возражала Наталья Николаевна с энтузиазмом, — Что у них – программа. Шаг влево, шаг вправо, ни Боже мой. А у кого-то ещё и единый государственный экзамен впереди. Обязаловка. А вы… Сколько бы вы им могли рассказать вперемежку с языком-то! Ведь у нас дети… сами знаете. Большинство из них никогда ничего, кроме родных мест не увидит – какая уж им заграница! Вы бы для них были как окно в мир… А помните, вы рассказывали, что учились восточным единоборствам? А если бы кружок…
Леон прихлопывал рукой по столу.
— Молчу, молчу… —  торопилась с улыбкой Наталья Николаевна, — Но мальчишки просто мечтали бы…
Сама Наталья преподавала литературу блестяще. Она умела понять, что надо дать детям ради той же обязаловки, отдиктовать даже, под запись, чтобы дети могли «сдать» экзамены, ответить в тех выражениях, которые от них ждали. Но во всём другом-то была свобода! И Наталья говорила о литературных героях со страстью, так, как говорят о своих близких знакомых. Она умела влюбить ребят в литературу, и ежегодно несколько выпускников поступало на филологический факультет, хотя и казалась эта профессия в наше время бесперспективной. Но любовь – к книгам и Наталье —  оказывалась выше расчётов.
В конце концов, Леон начал вести кружок,  и к нему приходило всё больше ребят из разных классов. Он жалел теперь, что оставил там, где прежде жил – всё… Все привезённые фотографии, сувениры, национальную одежду… Это он мог показать теперь только на слайдах. Леон рассказывал о далёкой культуре, о традициях и обычаях Китая, о самых вкусных экзотических кушаньях, учил ребят слеплять простые фразы на китайском языке… А когда —  время от времени — он просил  детей прийти в спортивной форме – поднимался радостный визг, все знали, что он будет показывать приемы единоборств.
При этом он бдительнейшим образом следил, чтобы не случилось жестоких ударов, бросков, чтобы никто не причинил друг другу вреда…
—  Убить можно одним движением, —  повторял он, —  И одним ударом можно унизить. А я учу вас – защите… Правое такое дело. Перед совестью правое… Защищаться нужно уметь. Итак, смотрите — если на вас замахиваются…
Возвращался домой Леон обычно уже поздним вечером.  Хотя у педагогов рабочий день заканчивается довольно рано,  но кроме кружка, который он вёл три раза в неделю, в интернате всегда находились дела. Хотя бы посидеть с каким-нибудь мальчишкой, которого только что забрали из дома и привезли сюда.
И ещё Леон пристрастился к резьбе по дереву. Эта работа успокаивала. Ему нравилось именно дерево – такое живое и тёплое под рукой, и скульптуры из него выходили тоже – живые. Леон считал, что в них больше души, чем в каменных или гипсовых. Может быть, потому, что дерево имеет свой век, как и человек, и век этот довольно короток по сравнению с мраморным бессмертием.
Леон делал аистов, взлетающих в небо, держащихся крыло к крылу… Большого и даже на вид доброго медведя… Леон помнил историю о последнем медведе, которого застрелили в его родном краю, когда зверь сам вышел к людям. И вот это неравенство – медведя —  и человека со всем его могуществом, собственно, всевластьем по сравнению со зверем, будоражило его душу. И своего медведя Леон сделал величественным и добрым. На крыше его дома сидел, расправив деревянные крылья, неподкупный страж – орёл, и внимательно следил за всем, что происходило вокруг.
А потом Леон замахнулся на большую скульптуру и вырезал – метров пять в высоту, наверное, этого сказочного персонажа. Лешего, может быть?  Маленькие ножки, деревянная кольчуга, напоминающая еловую шишку, окладистая борода, большие глаза. А руки длинные, ладони из шелковистого дерева протянуты к людям, ребёнку так и хочется скатиться по руке этого лешего, как по горке.
Теперь у дома Леона и дети, и взрослые замедляли шаг, останавливались, фотографировали. Позже он заметил, что сюда специально приезжают… А потом ребята в школе сказали ему, что в интернете его дом уже включили в список местных достопримечательностей под названием «Сад деревянной скульптуры».
Сосед Леона, владевший примерно таким же скромным домиком, использовал его как дачу. Борис Константинович был уже на пенсии, и пропадал на своем участке с ранней весны и до поздней осени, скрываясь тут от чересчур властной жены. Имел он настоящий талант к выращиванию овощей и фруктов, урожаи осенью собирал щедрые, сам варил варенье, закручивал банки.
Первое время он пытался учить Леона уму-разуму, увидев в нем заезжего горожанина. Потом, разглядев, как грамотно Леон планирует свой будущий сад – сменил тон, стал говорить почти как с равным. На стадии посадки винограда – зауважал, услышав много для себя нового о французских сортах,  позвал Леона попробовать своего домашнего вина.
С тех пор сосед часто заходил «посидеть». Приносил —  когда то самое домашнее вино – виноградное, когда наливки —  вишневую, абрикосовую, грушевую. А то и бутылку самогона прихватывал с закуской – салом и солёными огурцами.
Леон был молчалив и пил мало. По глотку отхдёбывал – один-два стакана за весь вечер получалось. Но он умел слушать. И Борис принялся ему выговаривать, особенно, когда появился весь этот Сад деревянных скульптур:
—  Лёнь, вот что ты наделал? Ты зачем им эту приманку сотворил? Этим бесиголовцам? Они ж нам теперь все сады обнесут… Вон я клубничное дерево посадил.
— Такого не бывает, Борь, это тебя кто-то надул.
—  Фотографию на рынке смотрел. Ягоду пробовал, Такой куст – ёперный бабай, до поляблони тянется. Его же издали видно будет! Его же на раз обдерут, из земли с корнями вырвут. Чешутся у тебя руки, ну делал бы всякие полки-лавочки, на рынке бы раскупили… Не, ты нам ещё объявление на столбе присобачь – «Развлекалово для детей с бесплатной столовой – ягоды прям с куста!» Ну, что молчишь? Сдай это все добро куда-нибудь… Сдай, говорю… Вот хоть в парк какой…
—  Сдам, —  говорил Леон, —  Сдам, конечно. Обязательно.
А потом он купил живого ослика, назвал его, как половину осликов на свете зовут – Яшкой – и снял замок с калитки. Теперь можно было зайти, и сфотографироваться со всеми приглянувшимися деревянными фигурами, и рассмотреть их поближе, и скатиться по шелковистой руке лешего. А если хозяин был дома – то и покататься на Яшке, запряженном  в маленькую резную тележку.
— Сколько это стоит? - опасливо спрашивали матери, которых дети тянули или к Яшке, или к Чудику, как прозвали лешего.
Леон кивал:
— Заходите…
Может быть, плата была ему – хоть недолго подержать на руках ребёнка, поносить его по саду, поднять на руках, дать малышу самому сорвать грушу с ветки. Только не просил он этой платы. Смотрел молча, улыбался глазами.
Конечно, досталось бы ему и женского внимания, как всегда достается одиноким и «неохваченным». Но к этой части жизни он был попросту глух.
Единственное, чего он не сделал – не повесил дома фотографий жены и сына. И никто не знал о жизни его прошлой —  ничего.  Только Леон всё время видел и так Машу и Петьку перед собою. И, выглаживая ножичком деревянное крыло орла, вспоминал, как там, дома, они с Машей любовались такими же орлами, которые долго кружили над ними в поле, раскинув крылья.
Маша была близорукой, носила очки. Деревенским она вообще не глянулась. Склонная к полноте, неловкая…. Хозяйка книжная. Так и звали её: «Хозяйка книжная», после того, как сосед увидел, как она несёт курам в сарай – чай.
— Это ты чего делаешь? – поразился он.
Она прищурилась. Она и в очках-то видела плохо.
— Это я прочитала в «Приусадебном хозяйстве»,  что цыплятам нужно давать спитой чай.
— Ты им сахару-то развела? А пирожного на тарелочке?
— А надо? – спросила она на полном серьёзе.
С той поры и пошло – «хозяйка книжная».  Ни с коровами мужу помочь, ни в огороде. Леон сам отбирал у неё лопату, если она за нее бралась:
—  Машка, не с твоими же глазами в наклон-то, да тяжесть…
Но он знал – ночью, когда ей не спалось, он мог найти ее в самой большой комнате их дома, где была библиотека. Нередко случалось, что она хотела выбрать книгу, поднималась на лесенку, подбирала подходящий том, открывала наугад, да так и застывала на ступеньке, зачитавшись… Кончалось все это тем, что он приходил, подхватывал её на руки, и уносил в постель. Укутывал в одеяло, гладил по волосам…
Он ощущал в ней такую беспомощность, которой невозможно было без его силы. И вместе с тем ту силу, которая может быть, даже и его превосходила. Установки современной жизни,  о том, как положено жить, а как нет, что ценно, а что смешно – всё это ничего не значило для нее. Своя шкала ценностей была у нее, и он занимал в ней, как он думал, где-то третье места. После Бога, что для неё сливалось с правдой и совестью, и сына…
Когда Петя погиб, она так же, как и Леон, не требовала жестокого наказания для виновного. Они с Леоном сидели в зале суда, молча, взявшись за руки, и лица у них казались окаменевшими. Тем более, что и самого Ваську, схватившегося за нож, и семью его, они хорошо знали. Приязни к этому парню они  никогда не испытывали. Маленький, с рыжеватыми волосами, Васька был из тех, кто матом не только говорит, но и думает. Был он резок, нетерпелив. Со сверстниками, или теми, кто помладше – чуть что —  сразу лез в драку. В школе Васька учился едва ли не хуже всех, и по общему мнению рано или поздно должен был или спиться, или сесть, или то и другое сразу.  Вот это и случилось, только очень дорогой для них ценой.
Мать Васьки уже приходила, натурально валялась в ногах у Маши. И Маша не смогла не пожалеть её. Такая она была вся измученная, измордованная жизнью. Работала много лет дояркой на ферме, той самой «убитой» полутёмной ферме, откуда вонь шла за версту,  и диву можно было даться, как выживали там животные.
Худенькая, рано состарившаяся, те же рыжие волосы уже густо мешались с сединой, Надя эта хватала Машу за ноги, на подол платья, своими загрубевшими руками и выла:
— Да что же он натворииииииил…. Даааааа простииии ты нас Бога ради……
Машу тогда трудно было вывести из оцепенения, и всё же она нашла в себе силы погладить женщину по голове:
— Я прощаю тебя… Только… пока не приходи больше…
Ещё  тяжелее было, когда к ним пришел тот самый мальчик, которого кинулся защищать Петька. Все годы они с этим Колей были неразлучны. Вместе уроки готовили,  сколько раз ночевали друг у друга… Колька кусал губы, не знал, что сказать, и, в конце концов, совершенно по-детски расплакался. Тут уже пришлось  в дело вступать Леону, обнять его, потрепать по плечу, дескать – держись, парень! Потому что этих слёз Маша не выдержала – ушла в спальню, повалилась на кровать, накрыла голову подушкой.
Васька получил два года —  несовершеннолетний, непредумышленное убийство.
И тогда Маша сказала Леону:
— Уедем! Куда хочешь, но уедем…Когда он выйдет, я  не смогу встречать его на улице, видеть, что он женился, что у него дети… Не смогу… Я понимаю, какими корнями ты тут во всё врос, но я не могу…
— Ещё чего! – вызверился Мишка, ставший свидетелем этого разговора, —  Да вы тут свои, а эти… (дальше пошёл семиэтажный мат) Пусть они (и снова загнул по матушке)
Но Леон обнимал Машу как драгоценность, как последнее, что у него осталось, и повторял:
— Уедем, родная, обязательно уедем… Скоро, очень скоро…
Но даже этого «скоро» Маша не дождалась. Бродила из комнаты в комнату, надолго останавливалась у окна, из которого было видно калитку. Словно ждала подсознательно, что Петька всё-таки вернется, что он где-то есть. Но воздух был полон тишиной, мир продолжал жить уже без её сына, ничей голос уже не мог ей отозваться.
И в один из таких дней Маша не дошла до окна – опустилась на пол, и так и осталась лежать.  В тёмном платье своем – не сразу заметишь в углу комнаты.
— Может быть, если бы я сразу, сразу её увез, —  говорил потом Леон Донгу, больше ни с кем не мог он говорить об этом, —  Надо было хватать её на руки и сразу – из тех мест. Или в больницу её класть… Ну можно же, можно же было успеть что-то сделать, пока у неё не отказало сердце…
Донг касался его руки своими сухими пальцами:
—  Сын для неё был много дороже всех. И она ушла к нему. Ты ещё не веришь, что жизнь не может исчезнуть, что она просто переходит в другую форму. Но ты поверишь в это рано или поздно. Теперь тебе нужно просто пережить разлуку. Представь, что ты идёшь к ним, идёшь долгим путем, но идёшь каждый день…А по пути не упускай случая сделать кому-то добро…
За время жизни у Донга Леон повидал очень многих.  И видел, что старый китаец находит какие-то слова даже для тех, у кого —  с точки зрения Леона – и проблем то вовсе нет. Наряду с теми, кто потерял близких или смысл жизни, к нему шли и те, кто боялся старости, или надеялся разбогатеть. А то и мечтал, что старый китаец поможет отомстить обидчикам, навести на кого-то порчу.
Леон запомнил, как Донг выслушал женщину, предлагавшую большие деньги за то, что китаец поможет ей избавиться от соперницы – у её любовника была жена.
Маленький Донг тогда поднялся, подошёл и постучал просительнице по лбу. Вроде бы простое движение. Но всё было не просто так. И улыбка китайца в этот момент напоминала оскал черепа, и сухой его палец, которым он стучал по лбу дамы, был пальцем мумии. В этот момент на него упал луч солнца, и кожа была особенно желтой. А женщина сидела в тени.
— Тьма тебя съест, —  сказал Донг, и эта фраза прозвучала так страшно, что даже у Леона упало сердце.
Женщина же смертельно побледнела,  словно получила самое точное и страшное пророчество, которое отменить ничто не может.
— Конечно, съест, —  говорил позже Донг, —  Кто впустил в себя такие мысли – впустил в себя чудовищ. Они изгрызут не только плоть, но и душу, и не выбраться уже из этой тьмы.
Помнил Леон и девочку, которую привела приёмная мать. Женщина изболелась душой – ей хотелось дать ребёнку семью, всё для него сделать. А характер девочки всё портился, общаться с ней становилось труднее, учителя устали уже жаловаться… Совместная жизнь превращалась в пытку. А отдать ребенка назад в казённые стены, женщина не могла…
— Не бес же в нее вселился, —  нервничая и криво улыбаясь, сказала женщина.
Китаец долго сидел напротив девочки, смотрел в её глаза, какие-то раскосые и действительно имевшие уже злое выражение. Девочка начала вырываться.
— Дай сюда ручки, —  попросил Донг.
Леон перевёл. Женщина поторопилась взять руки девочки и насильно, удерживая приёмную дочку, протянуть ее ладошки китайцу.
Но как только Донг взял девочку за оба запястья, девочка перестала вырываться. Он держал её, то усиливая нажим пальцев, то ослабляя… Казалось, из глаз его струится тихий мягкий свет. И девочка вела себя спокойно. Потом Донг отпустил её руки, и свет, струившийся из его глаз, погас.
—  Она у тебя больна, —  сказал он женщине. И указал пальцем на лоб девочки, —  Тут болезнь. В самый большой город вези, в какой сможешь. Здесь не вылечишь. Пусть врачи смотрят ей голову насквозь.
Женщина поднесла ладонь ко рту. Никто никогда не говорил ей, что ребенок может быть болен. С девочкой работали психологи. Всё списывали на невроз и плохую наследственность.
Потом дошла весть. Нашли опухоль в голове, прооперировали.  Всё удалось. Всё изменилось к лучшему.
— Зачем ты приехал сюда Донг? – как-то спросил Леон, когда посетителей не было, и мужчины сидели за вечерним чаем. На террасе, в золотящихся лучах солнца, —  Сидел бы у себя в Поднебесной. Неужели там хуже, чем здесь?…
Донг всегда отвечал после молчания – порой короткого, порой продолжительного:
—  Иногда мы слышим, что нас зовут, —  сказал он, —  Значит, я пока не нужен там, нужен здесь. Если я услышу голос, который завет меня туда – значит,  я уйду туда. А ещё мы слышим голос, который зовет нас в небо…
— Как это? Только, когда в небо? А если в преисподнюю? – Леон никогда не говорил с Донгом о религии, и не знал, что тот думает про христианские рай и ад…
Донг опять помедлил:
— Создатель до конца будет жалеть нас. И если твоя дорога – во тьму,  Он даст тебе ещё один шанс, и ещё один, и ещё. Или он милосердно скроет от тебя конец… А зов неба, этот чистый голос – пора, это награда. Тут колебаться нечего…
— И как это бывает, Донг?
—  Мне трудно объяснить это тебе, хотя ты и говоришь хорошо на моем языке, —  Донг перебирал сухими губами, —  Ты вдруг понимаешь, что ходить по воздуху или по воде – это легко. Ты почти можешь это сделать. Значит, —  и он мягко улыбнулся – Ты скоро сможешь это сделать…
Глава 10
Время от времени Леон ходил в магазин  «Марго».  В основном, здесь продавалась косметика, но был и отдел, где можно распечатать тексты и фотографии, или наоборот, с помощью  сканера ввести нужные документы в компьютер и перебросить на флешку. Теперь именно это и требовалось – Леон хотел из старых фотографий, снятых им в Пекине, сделать слайды для ребят из своего кружка. Он готовил очередное занятие.
День был солнечный, весенний, даже учеба в эту пору года воспринимается уже несерьёзно – разве что выпускники учатся отчаянно, ведь их ждут ЕГЭ и вузы — пан или пропал. Все прочие уже живут ожиданием лета.
С одной стороны, поселиться в приморском посёлке – красота. Даже если нет денег на путешествия, ты не останешься без моря и гор, накупаешься власть, почернеешь от загара, в своем собственном саду наешься от пуза абрикосов и черешни. С другой стороны, Леон знал, что далеко не все его питомцы смогут позволить себе блаженное летнее безделье. Очень многие работали – продавали пирожки или сувениры в киосках, убирали со столов и мыли посуду в летних кафе, которые закрывались далеко за полночь.
Один раз он был немало удивлен, оказавшись поздно вечером на набережной, и увидев в числе зазывал, стоявших у входа в открытое кафе «Синий дельфин» – умницу и красавицу Леру.  Лера — полуармянка, очень яркая, волнистые тёмно-каштановые волосы, бархатные чёрные глаза. При этом девушка осталась по-восточному скромной и тихой,  изо всех сил помогала матери, которая в одиночку воспитывала их с младшим братом. Осенью Лера всегда приносила Леону подарок от них с матерью – чурчхеллу из гранатового сока с орехами.
А теперь Лера и другая девушка, одетая в такую же белую кофточку и чёрную форменную юбку, обе они должны были – приглашать, зазывать в кафе тех туристов, которые неторопливо прогуливались по вечерней, почти ночной набережной.
По стенам бежали, переливались голубые огоньки, как на Новый год, здесь гремела музыка, тут был кальян…И, конечно, тут пили, потому что для многих смысл летнего отдыха – это сидеть вот в таком вот кафе за шашлыком или люля-кебабом и бутылкой вина или чего покрепче.
И Леон увидел, как к Лере настойчиво клеятся два парня, обещая зайти в кафе, но только если она присядет выпить с ними. Девушка была красная как помидор и мялась. С одной стороны, ей нужно вести себя максимально вежливо, и всячески угождать гостям, с другой – непросто сохранить наклеенную на губы улыбку, когда тебя уже откровенно лапают.
Леон в два шага подошёл к ней:
— Лерочка, доченька, что случилось? Обижают? Папа тебя слушает…
И одновременно прихватил за кисть самого агрессивного из ребят. Лерка захлопала ресницами, как бабочка крыльями. Воспитание ни за что не позволило бы ей, даже подыгрывая, назвать школьного учителя Леонида Александровича «папой».  Зато парень было взвился:
— Отпусти меня, ты, старый козёл, слышишь?!
Усилить захват, причём умело, двумя пальцами, найти болевые точки – была пара пустяков. Парню показалось, что его рука попала под пресс, готовый вот сейчас сжать запястье с необратимыми последствиями. Пытаясь спастись от боли, он начал было приседать. Леон позволил ему вывернуться.
— Пошли от этих психов! – выкрикнул парень, чуть ли не со слезами. Но выкрикнул он это, когда уже отбежал на нескольких шагов.
Леон удовлетворенно кивнул, а Лерка пожелала не слишком громко, чтобы не услышал хозяин:
— И больше не возвращайтесь!
И улыбнулась Леону так, что… ни за какие деньги не купишь такую улыбку.
…Сейчас  «Синий дельфин» был ещё закрыто, он начнёт работать только в мае. И Леон шёл дальше, к магазинчику, который «освоил» и с продавцами которого подружился.
Однако Наташа – худенькая девушка с французской чёлкой, увидев его, огорченно покачала головой:
—  Леонид Александрович, не работает… Сегодня мастер придёт смотреть. Вчера не я тут была, новый наш мальчик. Он как начал чего-то загружать в сканер, так его и заклинило намертво… Сканер, конечно, не Вовку.
Это была неожиданная подляна.
— А куда же мне? – растерянно спросил Леон, —  Может, знаете место, где  вот такую большую пачку снимков могут на флешку перегнать?
Он пропустил фотографии между пальцев, как картежники пропускают карты.
Наташа задумалась на целую минуту. Потом её озарила мысль:
— Тут внутри квартала есть библиотека. Так не объяснишь, но вы найдёте. Она в обычном доме, на первом этаже.  Там, по-моему, есть…Вам сделают, если заплатите.
— Само собой. Ох, спасибо вам – как всегда выручили. Мальчишкам же обещал…
Однако Леону пришлось изрядно поплутать между совершенно одинаковыми девятиэтажками и пятиэтажками, которые он называл про себя, вспоминая классический фильм «Третьей улицей Строителей»… Пока, наконец, на одном из подъездов не обнаружил неприметную синюю доску «Городская библиотека».
Судя по всему, читальня была очень мала. Люди уходили от бумажных книг. Леон вспоминал, как в первое время после переезда  бродил в поисках книжного магазина с той настойчивостью, с которой другие ищут аптеку.  Зашёл в магазин канцтоваров, спросил почти безнадежно:
— У вас есть книги?
— Да! У нас есть книги! – с энтузиазмом откликнулась продавец, —  Вон аж сколько – целая полка!
На полке помещалось меньше двух десятков томиков – и все они были подозрительно яркие.
— Вам же для детей? Для какого возраста?
Видимо, опыт убедил продавщицу, что бумажные книги читают сейчас только дети. Дети, оказавшиеся мудрее взрослых, водят пальчиком по буквам, рассматривают буквы, картинки…Рисуют на полях, нюхают страницы. Взрослые перешли на «читалки», планшеты, ноуты…
Леон вспомнил старый уже анекдот, о том, как составляющие компьютера – процессор, монитор, и операционная система Виндоуз поспорили, кто из них главнее. «Ха! —  сказало электричество».
Сбой в подаче энергии – и рухнула вся твоя «библиотека». Леон относился к тому ещё поколению, которое любит держать книги в руках, особенно старые, вдыхать их запах…
Правда тогда за углом книжный магазинчик всё-таки отыскался – маленький, но и для взрослых книжки тут были. С тех пор он часто наведывался сюда, за «духовным пайком». И вот теперь обнаружил библиотеку. Подарок судьбы!
Конечно, зал тут был один – он же абонемент, он же и читальный, и за стойкой сидела одна-единственная женщина. На звук шагов она подняла голову. Тёмно-русые волосы с проседью завязаны в хвост. Леон глазам своим не поверил:
— Нина… Нина, это вы?!
Узнала и она его. Высокий рост, и то, что в лице его можно было одновременно увидеть – и взрослого, много пережившего мужчину, и всё-таки чуть-чуть ребёнка.
И перебивая друг друга, они спросили, чуть ли не в унисон:
— Но вы…
— Вы-то как тут оказались?
Искренний интерес был у них обоих, ведь оба пришли к Донгу с вопросами – как теперь жить, и зачем? И оба были «крещены в его купели», и пришли к каким-то своим выводам…
Быстро она решила его проблему – отсканировала и перебросила на флешку его снимки. 
—  Сколько я вам должен? – он потянулся к кошельку.
— Э…м… как сейчас говорят – не смешите мои тапочки.
— Нина, я понимаю, не на работе… Может быть, мы с вами где-то посидим, и вы расскажете?
Он хорошо, почти дословно помнил всю её историю – он же сам переводил её китайцу. Она знала о нём мало, но кое-что знала.
Нина взглянула на часы:
— Библиотека закрывается в шесть. Два часа ещё ждать. Что это я…Может быть, вы и не про сегодняшний день вовсе говорили….
— Нет-нет, —  обрадовался он, —  Если вы можете нынче, то как раз про сегодняшний… Два часа – что! Можно взять у вас какую-нибудь книгу, и приткнуться тут где-нибудь в уголке? Что значит два часа с хорошей-то книгой!
Она кивнула – и он почти сразу понял, что был прав: стали подходить читатели. Сперва группа школьников. Видимо, они бывали тут нечасто, не знали, что где стоит, и Нина помогала им искать книги по программе. Затем, по одной стали подтягиваться пенсионерки, которым хотелось не только переменить книги, но и поговорить.
Но к шести библиотека опустела. Леон аккуратно поставил на свое место томик Брэдбери, в произведения которого всегда мог рухнуть с головой, как в омут, и упруго поднялся.
—  Готовы?
— Ага, сейчас только всё запру… А куда мы пойдем?
Он ещё не думал об этом – обрадовался только, что она согласилась.  Может быть, она прикидывает, можно ли идти туда, куда он позовет её – в том виде, в котором она сейчас? На ней была длинная серая юбка в клетку и белая ажурная вязаная кофточка. Если честно, ему было всё равно, в чем она.
Он чуть растерянно пожал плечами, улыбнулся:
— Вы знаете, я здесь нигде толком ещё не бывал. Может быть, вам известно какое-нибудь хорошее кафе? Летние пока закрыты…
—  А пошли в бар? – просто сказала она, —  Мне известен один хороший подвальчик….
Не было в голосе её ничего похожего на кокетство, не было и боязни, что он её осудит – немолодая тетка сама тянет мужика в бар. Ей хотелось посидеть с ним в том месте, которое она знала, и которое ей нравилось. И точка.
Можно было бы начать разговор по дороге, но ее любимый подвальчик находился совсем близко. Впрочем, в этом маленьком городке всё было близко.
Они спустились по ступенькам. Бар был довольно просторный, видимо перекроенный из обычного подвального помещения под пятиэтажкой. И не было в нём в этот час никого. А свет казался особенно сумеречным – наверное, в более поздний час, когда стекались посетители, освещение добавляли.
За стойкой стоял молодой человек, черноволосый, похожий на красивого итальянца. Белая рубашка, красный жилет. Он поздоровался с Ниной даже не как с постоянной клиенткой, а дружески.
—  Антон, нарежь всякого сыра, как обычно, ну и  – то, красное… А вот этому молодому человеку – на его вкус.
—  Добрый вечер. Что будете?
—  А давайте мне то же самое, что и даме,  —  сказал Леон, - Хочу попробовать то, что ей понравилось.
Хотя никто так не зашёл пока в бар, они расположились в самом дальнем его уголке, за дубовым столом. Тут можно уединиться, даже если в помещении будет полно народу.  Подошёл Антон, щелкнул зажигалкой – и затеплилась перед ними свеча в резном металлическом подсвечнике. Лица озарил живой огонь.
Леон пригубил вино. Ему не нужно было читать название на этикетке.
— Кагор…
— Да, —  смеясь, подтвердила Нина, —  Я тоже не великий профи. Я тут лечилась, если позволите. Когда приехала сюда – гемоглобин сдох, упал ниже ста и я ходила, немножко держась за стенку… Ну и прочитала, что в старину малокровие лечили красным вином. Нет, таблетки я тоже пила, но и привыкла приходить сюда, посидеть за бокалом… Так этот чертов гемоглобин веселее поднимается.  И Антон славный мальчик, когда никого нет – с ним всегда можно поговорить, а когда есть – он отгонит слишком… назойливых, понимаете?
Леон кивнул
— Здесь, конечно,  этого нет. А то я бы угостил вас жёлтым китайским вином, но его производят только в Поднебесной. Национальное достояние. А бутылочки такие белые, с синими иероглифами…Сами китайцы считают, что жёлтое вино очень полезно для здоровья. А пока…
Леон сделал незаметный знак, который никогда не делала Нина, и который зразу был понят Антоном, возникшим возле их стола.
— Принеси нам Хеннесси. Просто, открой бутылку и принеси её.
Антон возвёл глаза к небу с видом: «Наконец-то закончился этот кагорный маразм»!
— Ну? – спросил Леон через несколько минут, —  Как получилось так, что вы оказались здесь? Постойте, коньяк нельзя пробовать сразу, он должен постоять  немного. Тогда пробудится его дыхание, и вкус покажется другим.
—  Какой у вас перстень… —  Нина смотрела на тяжёлый перстень чернённого серебра на правой руке Леона, той самой, которой он только что разливал коньяк. На печатке вился дракон с высунутым языком.
Леон помедлил, и что-то Нина не смогла прочесть в его лице.
— Это тоже подарок Донга. Так всё-таки?
— Очень просто. Я поняла, что хочу жить здесь. Видеть каждый день горы, видеть море. Это моё место. Так бывает – иногда это чувствуешь с полной уверенностью: я должна быть здесь. А если я знаю это – почему я должна отказывать себе, сомневаться, тянуть? Этот город просто позвал меня.
— И у вас всё решилось дома?
—  Отца не стало, —  сказала он, глядя ему в глаза, —  А маму… маму, сестра Валя привозит на несколько месяцев каждый год, и она живёт у меня. Для неё это тоже большая радость. А уж для меня!
Леон медленно кивнул.
— Странная вещь – море, —  сказала Нина, —  Вот уж сколько гадостей пишут про наше Чёрное! И грязное онао, и все городки тут – отстой… А ведь море меня вылечило. Когда ты смертельно устал, когда у тебя душа больна – ты к нему тянешься. Оно снится. Тебе больше ничего не нужно, оказывается, только приехать и обняться с ним. Оно какое-то первородное – смывает все грехи, все прошлое…
А дальше – ещё проще. Повезло, нашла работу. Продала свою квартиру там, купила здесь. Я вам напишу адрес на всякий случай.
И опять она даже не пыталась вести с ним какую-то игру. И это было хорошо.
— А вы?
— Что-то в том же роде… Там где я жил раньше, где мы жили раньше – я оставаться не мог. Хотелось тепла,  и я поселился здесь. И ещё, наверное, мне хотелось в душе, чтобы этот китаец — Донг, был не слишком далеко…Как-то так получилось, что кроме него, у меня никого не осталось.
Вторую рюмку коньяка он выпил залпом.
— Она любила Есенина, — сказал он, —  Она замечательно пела песни на его стихи.  Под гитару. И это… «Письмо к старушке» тоже пела. «Часто видится одно и то ж, будто кто-то мне в кабацкой драке – саданул под сердце финский нож…»
И он поднял голову, потому что впервые, впервые с той поры – в глаза хлынули слёзы, и он не хотел, чтобы они текли по щекам.
— А потом, я не мог даже произнести эти слова. Вот, только сейчас произнёс… Неужели всё, всё можно предвидеть? И она любила эту песню, часто её пела…
— Вы ещё непременно встретитесь, —  сказала Нина, с тою же убеждённостью, что и Донг,  — Полно мучить себя… Вы встретитесь…
— Он мне тоже говорил…Ладно, —  смахивая слёзы,  и давя в себе размягчённый голос, сказал Леон, —  Как вы сейчас тут живёте?
— Хорошо, —  сказала она, не осторожничая суеверно, —  Таскаю домой книги мешками, читаю всё, что не прочла раньше… Слушаю музыку. В выходные брожу – куда успеваю дойти, и смотрю то, что давно хотела посмотреть. Все побережье уже – живой ногой… У меня такие фотографии есть…
— А вы, —  спохватилась она, —  Ваши-то снимки —  это восторг просто, И ведь вы сами всё это видели. Просто Денискины истории: «Расскажите мне про Сингапур»
—  В Сингапуре я тоже был, —  сказал он.
То выражение, которое возникло в её глазах,  было ему понятно. Они оба принадлежали к советскому ещё поколению, когда тот, кто вырвался за кордон, по возвращении сам становился достопримечательностью, причем всеобщей. Его расспрашивали обо всём, начиная с мельчайших подробностей. Правда, что в гостинице бесплатно дают шампуни? А что ты ел на завтрак? Какие там автобусы? А музеи? Правда, что там нет очереди за колготками? Неужели в метро общественный туалет можно найти по запаху фиалок?
И Леон начал рассказывать про самый знаменитый отель Сингапура, который венчает корабль, опирающийся на крыши трёх небоскребов. Про феерический остров развлечений Сентоза.  И про знаменитую набережную Клар Ки, где по вечерам собирается, кажется, весь мир. Про футуристические сады, раскинувшиеся у залива. И про Музей науки и искусства, форма которого напоминает раскрывшийся цветок.
— Не смотрите такими глазами, —  вдруг рассмеялся он, —  Это не сказка! Но я не люблю такие города, этот мир небоскрёбов. Они напоминают мне конец мира, описанный у Брэдбери. Одна случайность, или один жест недоброй воли – и крах, ничего, пыль, песок. Помните: «Город поднялся на воздух. Казалось, бомбы и город поменялись местами. Ещё одно невероятное мгновенье – новый и неузнаваемый, с неправдоподобно высокими зданиями, о каких не мечтал ни один строитель, зданиями, сотканными из брызг раздробленного цемента, из блесток разорванного в клочки металла, в путанице обломков, с переместившимися окнами и дверями, фундаментом и крышами, сверкая яркими красками, как водопад, который взметнулся вверх, вместо того чтобы свергнуться вниз, как фантастическая фреска, город замер в воздухе, а затем рассыпался и исчез».
— И вы это помните наизусть?
— Да… знаете ли, отдельные фразы врезаются просто в память. Ещё не могу забыть про эти телестены, окружающие людей со всех сторон. Там в конце выясняется, что это даже не телевизоры – это простые зеркала, где отражаются собственные лица людей. И ещё Брэдбери верно провидел то, что мир в будущем будет становиться всё злее.
— В чём же?
— Вы счастливый человек, если до сих пор не заметили. В своей безнаказанности… В том, что в интернете можно вести себя подобно тому, как ведут себя дети. Они обзываются или строят пакости из-за угла.
Мир стал злее в том, что так велико и неприкосновенно у каждого стало собственное «Я» —  в самом ущербном смысле этого слова. Нет, и у нас в стране, и в том же Китае был страшный период, когда «Я» ничего не значило, и всегда должно было подчиняться массам. «Голос единицы тоньше писка» —  тоже ведь не забыли?
Но сейчас царствует не творческое «Я», не «Я» личности, достойной уважения, а «Я» хищника. Почему я должен уступать старику место в маршрутке или нижнюю полку в поезде? Ведь Я заплатил, Я устал. Я откажу тебе в твоей просьбе, потому что для моего Я это неудобно. Моё Я достойно самого лучшего – сказочных отелей, гениальных врачей, великий педагогов для моих детей. А если нет, если меня хоть в чём-то притесняют – Я буду жаловаться на весь мир, писать во все социальные сети этакие интернет-доносы.
Неееет, это конечно не те доносы, за которые прежде отправляли в лагеря, хотя, если бы была такая возможность, то, может, эти «Я» бы не постеснялись… Тут пока иначе. Я просто оболью грязью кого хочу, пользуясь своей безнаказанностью, доверю по секрету всему свету то, что прежде доверяли только дневнику, да и тот запирали в шкатулку, а ключик носили на цепочке на шее… Моё Я достойно славы, покажу же всем его…вывернусь наизнанку.
— Знаете, —  сказала она, умея переключаться так, как это умеют женщины, —  Один раз я села в маршрутку, ехать надо было далеко, полтора часа где-то… А у меня болела голова, и так устали ноги! И один юноша, сидевший в конце маршрутки, там, где эти боковые кресла, посмотрел на меня, вздохнул и встал. И сказал: «Присаживайтесь». Понимаете, я же была ещё не старая, мне лет за сорок было. Он вполне мог остаться сидеть, как и все остальные – им же даже не пришло в голову посадить усталую тетку средних лет. А он встал. Маршрутка скоро оказалась переполненной, ему было тесно и неудобно ехать, он буквально висел, держась за поручень. А я сидела.  Прошли годы, а я до сих пор вспоминаю это с благодарностью. Это было один раз…
Что-то мы с вами уже как два старика вспоминаем… ворчим.. Как говорят… это пошло, конечно, но так говорят… в наши годы небо было голубее, а трава зеленее.
Леон тихо засмеялся и налил им ещё коньяку. Она замахала рукой:
— Хватит, хватит… Я и так не дойду до дома!
—  Так я же вас провожу! А то, что осталось, вы возьмёте с собой, и выпьете тогда, когда мир покажется вам слишком холодным.
— А расскажите ещё про Сингапур, —  попросила она.
…Она жила на той улице, на которую он ещё не удосужился заглянуть. Он даже не знал, что она есть у них в городке – такая красивая и тихая. Не асфальт был тут, а гладкий, отполированный временем камень. Двухэтажные дома с островерхими башенками, и маленькими, как ласточкины гнезда, балконами. Улица то поднималась в горку, то ныряла вниз, и так пришелся бы сюда перезвон старого трамвая… Но это уже было бы чудом, трамваи у них в городе не ходили.
— Где вы отыскали такую сказку? – спросил он.
— Увидела  в интернете фотографию, —  просто ответила она, — И  сразу влюбилась в это место. Квартира у меня очень маленькая, одна комната, но на втором этаже, с балконом. Правда, моря из окна не видно. Но видно, как в доме напротив, мальчик играет по вечерам на рояле. И музыку слышно. Улицы тут узкие…
Он стоял у её подъезда, и он спешил повести головой, чтобы запомнить её дом, увидеть его номер. Они стояли совсем рядом. Каким большим был он всё-таки по сравнению с ней! Её голова была где-то на уровне его груди. Она ощущала его тепло, запах мужского одеколона. Это было бы одно движение – сделать шаг вперед и прижаться щекой к его груди… Но этот шаг никогда не сделала бы она первая.
И всё равно, когда они говорили, они чувствовали дыхание друг друга. И что же – сейчас они расстанутся и всё? Она прищурилась чуть-чуть, и глаза её потемнели. Если нужно было в жизни от чего-то отказываться… то уж к этому она привыкла.
— Приходите к нам в субботу в интернат, —  сказал он, —  Вы работаете в субботу? Отлично. У нас как раз будут занятия кружка, те самые, для которых вы мне помогли с фотографиями. В четыре часа. Знаете, где наш интернат? За Дворцом культуры, как раз над рекой…
Он взял её за руку, прощаясь, и удивился безвольности её руки. Глаза у неё всё ещё были тёмные.
— Нина… С вами всё хорошо?
Она будто проснулась:
— А…да-да…спасибо за сегодняшний вечер.
— Это вам спасибо.
Она торопливо порылась в сумочке, отыскала ключ от домофона. Захлопнулась железная дверь, и он остался один. Был уже поздний вечер, и совсем темно во дворе. Он не ушёл, пока не увидел, как в её окнах зажегся свет. И тогда ещё медлил уходить, и будто грелся под  лучами этого света.
…В субботу Нина пришла.  Леон не зря то и дело выглядывал в вестибюль. Она вошла и робко остановилась на пороге. Конечно, эти архаровцы, которые тут везде носятся – и по лестницам, и по коридорам – как их тут ни строжат, на любого могут навести робость.
Она была в той же белой ажурной кофточке, маленькая сумочка через плечо, улыбка – почти испуганная. Он поспешил к ней.
— Нина, как я рад, что вы пришли! Как же я всё-таки рад! Пойдёмте, я провожу вас в мой кабинет.
Они шли по бесконечному коридору старого интерната, и к нему то и дело подбегали дети.
—  Ленид Саныч, а вы уже скоро?
— Леонид Саныч, дверь в трудовой кабинет не открывается – вы меня туда послали за альбомом.
— Костя! – подзывал он мальчика постарше, — Тут мы, понимаешь, с замком не справляемся… Да, в трудовом… Большой коричневый альбом принесёшь? В верхнем ящике моего стола…
Нина заметила впереди маленького – лет восьми-девяти мальчика. Он привлек её внимание тем, что  волосы у него были чёрные, как перья у галчонка, а стрижка была едва ли не как у девочки. Или он так оброс? И кофта на нём тоже была женская, и на несколько размеров больше.
— Это кто? – тихо спросила она.
— Это? А, это Витик… Второй класс. Очень по маме скучает. Она не только спивается, она и приезжает к нему хорошо, если пару раз в год. А я вот не могу уговорить его снять эту кофту, потому что она пахнет мамой. Но вообще мальчишка особенный… Ребята уверяли меня, что он умеет колдовать.
— Как же?
— Или предсказывает будущее…Я не проверял…Но один раз он меня вылечил. У меня зверски болела голова. Знаете, когда даже говорить обычным голосом не можешь, переходишь на тусклый такой шёпот.
— Да-да… Это вы точно сказали.
— Занятия у нас уже закончились, я заполнял журнал. Мальчишкам я ничего не говорил, не будешь же им жаловаться… Мечтал, что вот сейчас закончу, и добегу до аптеки, и сразу отправлю в рот горсть таблеток… Когда так больно, мечтаешь всегда о горсти таблеток, а не об одной.
И вот это дитё подходит. Все уже разошлись, оно одно осталось в мастерской. И говорит: «Когда у мамы болит голова, она просит меня сделать вот так». Приложил ладони сперва мне ко лбу, потом к вискам. Помню, у него ещё такие холодные ладошки были… И знаете, —  Леон взглянул на Нину, —  Минуты не прошло – отпустило. Словно спазм какой-то, наконец, миновал, мышцы расслабились… Это было такое блаженство, когда отпустило…
И тут они дошли, наконец, до класса, светлого и тёплого класса, оснащённого всем нужным – и киноэкраном, и проектором. Леона радостно приветствовали, а он указал Нине на пару мягкий стульев, стоявших в конце класса:
— Садитесь вот туда, вам будет удобно.
Всего у него тут собралось десятка три ребят, по возрасту разных, и ещё подходили. Но даже среди старшеклассников Леона казался Гулливером.
—  Сегодня мы с вами поговорим о волшебном заповеднике Шуантай-Хаэкоу, о том, как осенью затапливают его пляжи цветущие красные водоросли, и колышутся в часы отлива, а между ними танцуют грациозные японские журавли. Костя, включи проектор, пожалуйста.
Нина откинулась к стене и прикрыла глаза, слушая его голос.
Глава 11
В детстве Иза не собиралась становиться артисткой. Она хотела только одного — всегда жить с дедушкой. Она тогда думала, что на всём белом свете —  у неё один только дедушка. Старый моряк, давным-давно списанный на берег.  А ещё раньше, много лет назад бабушка не выдержала дедушкиного графика, состоящего из долгих рейсов с короткими промежутками. Бабушка, которой было чуть за сорок, развелась, а потом снова вышла замуж, и уехала далеко-далеко, в северный город Питер.
Их единственная дочь Наташа в ту пору училась в музыкальном училище  и считалась одной из самых красивых девушек в городе. Поскольку до получения диплома ей оставалось полтора года, а там она уже могла бы преподавать где-нибудь в школе искусств, с места её решили не срывать, в Питер не тащить. Но эти полтора года перевернули все.
Слишком много времени проводил Николай Степанович в рейсах. Слишком мало получалось у него оставаться со своими домашними. В один из отпусков ему показалось, что Наташа влюблена. Слишком уж его белокурая красавица лучилась от счастья.
При этом правила, установленные отцом, оставались незыблемыми – дочка возвращалась домой не позже десяти вечера.  И занималась тоже много – он без конца слышал звуки её скрипки. Наташа напоминала Николаю Степановичу воплощение весны —  со своими длинными волнистым волосами, юным лицом, платьем в розовые цветы, скрипкой, поднесённой  к подбородку. Скрипка тоже пела о весне.
В следующий раз, вернувшись домой, потрясённый Николай Степанович увидел, что дочка беременна, и срок уже приличный. То-то она впервые за долгие годы не прибежала встречать его на причал!
— Ты выходишь замуж? – первое, о чём спросил он, ещё в прихожей, скорее уронив, чем поставив свою сумку, когда в дверях комнаты возникла Наташина располневшая  фигурка.
Наташа замотала головой так, что слёзы, казалось, полетели в стены.
— Папа,  я его люблю, но замуж  не выхожу. И вообще я хочу, чтобы он больше ничего обо мне не знал!
Николая Степановичу было отчаянно неловко расспрашивать дочь о том, кто такой «он», и почему так всё сложилось.
— Помощь нужна? – только спросил он, —  ну там… разобраться… по-мужски.
Она замотала головой так же отчаянно.
— Ну-ну, —  он испуганно положил руку ей на плечо, —  Ты только это, не нервничай там. Нельзя тебе теперь.
Всё время, проведённое дома, отец с дочки буквально пылинки сдувал.  Он заставил немало повеселиться продавщиц ближайшего продовольственного магазина, неизменно задавая им вопрос перед тем, как начать наполнять сетчатую корзинку:
— А что тут у вас самое полезное?
И полы он тоже мыл сам, сердито поясняя Наташе, что так, как положено на корабле, она их в жизнь не вымоет. Он ведь до высоких чинов не дорос в своём морском деле, простой матрос, так что палубу мыть – его прямая работа.
— А ты, давай, на камбуз вали, и начисти нам картошки на ужин. Если тебя не мутит, конечно, —  опасливо добавлял он.
Но самое тяжелое было для него слушать поздними вечерами, как дочка плачет у себя в комнате, лежа в постели, стараясь всхлипывать почти беззвучно.
—  Наташка, а может, сходим по магазинам? Купим внуку всё, что положено? Коляску, кроватку… Ведь когда тебе рожать – я опять в море буду. А как ты дотащишь всё одна?
— Папочка, сейчас тащить не надо. Позвонишь, закажешь, всё привезут и поставят туда, куда пальцем покажешь. И заранее покупать нельзя – плохая примета. И не внук у тебя будет, а внучка…
— Ну вот, —  шутливо огорчился Николай Степанович, —  Одну морячку уже вырастил, теперь другая на подходе. А я-то надеялся – парень, с собой на корабль брать его буду… Наташка, а хочешь, я тебе почитаю? Как в детстве, а? Помнишь, Майн-Рида мы с тобой всего прочитали.
— Давай, папочка, —  прошептала она.
И теперь по вечерам они снова, как когда-то,  блуждали по острову Борнео, искали белого бизона, лакомились плодами дуриана, и любовались дикими мустангами. И под отцовский голос Наташа засыпала.
—  Как назовешь девочку? – спросил Николай Степанович, прежде, чем уйти в рейс:
—  Иза.
-Что так? Никогда в жизни не слышал, чтобы кого из знакомых так звали.
Дочка пожала плечами:
— Мне нравится. Кажется, так звали какую-то принцессу.
Скрепя сердце, Николай Степанович перед отъездом ещё вызвал бывшую жену, прося побыть с Наташей в это трудное для неё время.
А потом ему прямо на борт доставили телеграмму, и солнечный день стал чёрен, как будто случилось затмение. Наташа умерла в родах от кровотечения. Хоть очень редко, но такое случается и в наши дни.
Николая Степановича высадили в ближайшем порту. Домой он летел самолётом. Его отпустили.  Ведь не теща, даже не жена. Дочка, Единственная. Капитан вошёл в положение.
Дома его встретила резко состарившаяся, зарёванная до невменяемого состояния Людмила. Новый муж сначала разрешил ей приехать из Питера одной – побыть с Наташей, понянчить внучку. Когда случилась беда, он прилетел тоже.  Все собрались в одной квартире – сбитые в кучу тем горем, для которого нет слов, и не хватает слез…
Маленькую Изу меж тем медлили выписывать из роддома. Слишком крохотной она родилась, да социальным службам ещё предстояло определиться с опекунами.
Наташу отпевали прямо в храме. Не домой позвали священника, а принесли и поставили в центре храма гроб, точно  родные надеялись вымолить для Наташи хоть там – всё светлое, если так внезапно всё для неё было оборвано здесь.
Людмила не отходила от тела дочери. Людей в храм набилось много, Николай Степанович и Людмила прожили  в этом  городе почти весь свой век, да и трагедия была редкая. Все стояли со свечами,  а Людмила лежала на гробе, обняв его двумя руками.
Ночью мужчины, бывший муж и нынешний, боялись отойти от неё. То ли скорую вызывать придется, то ли и доехать врачи не успеют. Но уже к рассвету Людмила с трудом встала с дивана, и поманила за собой Николая Степановича на кухню:
— Коля, пойдём…
Плотно прикрыла за собой дверь, и сказала:
— Поговорить надо. И это… водки мне налей.
Николай Степанович вскинул на неё потемневшие запавшие глаза, помедлил чуть, но послушно открыл холодильник, вынул бутылку «Столичной», свернул пробку. И разлил водку по стаканам.
— Закусить чем…
 —  Не надо … Ладно, хлеба кусок отломи…. Знаешь, кто отец?
— Ну?!
— Значит, так и не сказала она тебе. Хозяина «Замка» знаешь? Да? – голос Людмилы упал почти до шепота, —  Он. Он самый…
Николай Степанович невольно охнул:
— Как же она…
Бывший – точно, но кажется – и нынешний,  один из самых крупных мафиози – если выражаться изящно, по-итальянски, их края…Бандит высшего полёта, если говорить по-русски. Негласный владелец «заводов, газет, пароходов» —  у которых формально были другие хозяева, но на самом деле – основные деньги стекались именно в его карман.
У него было два нарицательных имени, которые почти сливались – Монарх и Монах. Первое родилось в связи с его властью и богатством, второму он был обязан тем, что разведясь с женой, и обеспечив до седьмого колена её и дочку, больше в брак не вступал,
Но в народе Монарх прославился ещё и тем, что купил близ города живописный мыс, и построил на нем замок, спускающийся к морю. Бог знает, сколько своего состояния он в это вложил, но замок – или дворец – затмевал многих своих собратьев в Европе, когда-то возведённых знаменитыми архитекторами. Красота самого места – море и скалы, стены с башнями, арки,  красная крыша с зубцами. Здесь всё не поражало роскошью, но настолько органично вписывалось в пейзаж,  настолько поэтично смотрелось вместе с ним, что вызывало восторг как совершенное произведение искусства.
Замок мигом попал на открытки и «магнитики», сделался местной достопримечательностью – к нему возили экскурсии – и по суше и по морю. Но внутрь войти было невозможно – частное владение, да ещё принадлежавшее такому могущественному и загадочному лицу…
Людмила выпила свои полстакана водки, как воду:
— Налей ещё…Налей, а то у меня сердце разорвётся. Наташка-то подрабатывала по вечерам. Не она одна, ещё подружка её какая-то. В ресторане играли. Наша на скрипке, а та на виолончели. Ну и… И ведь не как-то так вот… не силой он её увез. Любила она его. А по тому, что она рассказывала, выходило, что и он её любил. А как так вышло, что они расстались – этого она и мне не сказала. «Пусть я, мама, —  говорит, —  Как в воду для него кану. Камешком». Гордая она у нас была. Да видно задевало её, что этот не искал её, не пытался вернуть…
— Ну, её воля, —  глухо сказал Николай Степанович, —  И вот что, Люда. Мы с тобой тоже к нему не пойдём. Ни на поклон, ни за деньгами. Слышишь меня? Как Наташа хотела, так и будет. Да и на похоронах я бы заметил, если б… Ведь не было ж его?
— Откуда я знаю? Я кроме Наташи своей ничего не видела….
—  Сам выращу девочку, —  решил Николай Степанович.
— Как ты? – вскинулась Людмила, —  Я! Я её увезу с собой…
— Нет! – почти крикнул он,  и ладонью по столу хлопнул для верности, —  Сказал я – тут она останется, в своём доме, в Наташином доме. Найду я работу на берегу, и всё, что я буду делать в жизни – это её растить. А захочешь к нам – сама ли, с мужем ли – милости просим! Ничего в моей жизни не осталось, кроме девочки этой, и ты мне перечить не смей.
И долго ещё Люда плакала у него на плече, а он обнимал её – тоже как ребенка, и думал свою думу.
Глава 12
Лет через пять уже явно было видно, что воспитание девочки пошло путём необычным. Пуще всего Николай Степанович боялся за её здоровье. Но, чтобы кутать и растить в четырех стенах… такого он и представить себе не мог. Наоборот, они с внучкой каждый вечер отправлялись гулять вдоль моря. Зимой кормили чаек, и Николай Степанович рассказывал девочке разные байки, которых много скопилось у него в памяти. Рассказывал, понятно, переводя на доступный для ребёнка язык.
Работал он теперь в порту, и то не полный день, и все свободное время посвящал маленькой Изе. Летом они с ней и вообще надолго с берега не уходили. Строили замки из песка, искали красивые камушки и ракушки, шли  на разведку «дальние страны» —  так называли они те места, куда добираться нужно было часа два.
Иза в летние месяцы загорала до черноты, а волосы наоборот выгорали, становились льняными. Отросли они к этой поре ниже пояса и вились крупными локонами. На Изе был самый простой сарафанчик, бегала она почти всегда босиком, даже по горячим камням – словом, ничего в ней не было от куколки, барышни…И всё же была она так хороша, что её часто фотографировали – этакое дитя природы. Норовили угостить то шоколадкой, то яблоком, а один раз – даже бутербродом с колбасой. Видно, на жаре колбаса успела испортиться,  Изу потом долго тошнило и рвало, и дедушка категорически запретил ей брать у кого бы то ни было любое угощение.
Зато Николай Степанович выучил Изу плавать так, что она не боялась ни волны, ни расстояний. Рядом с дедом доплывала до буйков, а на диких пляжах, где не могли им воспрепятствовать спасатели – и дальше они заплывали. А когда Иза стала старше, дед научил её нырять – и с аквалангом, и без него. И часто говорили они теперь меж собой о чудесах подводного мира, а тайной любовью Изы стала Русалочка.
И ей же эту самую Русалочку выпало сыграть в школе – такой вот финт судьбы. Не современную Ариэль, живущую приключениями, озорную девчонку, а ту самую, нежную русалочку Андерсена, которой предстояло стать пеной морскою…
Поскольку хвост Русалочке на школьной сцене не полагался, под присмотром учительницы по труду было сшито тюлевое платье до полу. Волосы Иза распустила, а девчонки-одноклассницы раздобыли для неё ободок, украшенный белыми лилиями. Принца играл самый высокий, и по общему признанию, самый красивый мальчик в классе, Артур Дмитриев, но способности к лицедейству у него были никудышные.
Рвавшимся на сцену досталось ещё несколько ролей, хотя всего их было с гулькин нос. Отец — Морской Царь, стайка почти бессловесных сестер – им всего-то за весь спектакль полагалось произнести несколько фраз, та самая красавица-мечта,  к которой  полагалось уйти принцу… И «дальний план» —  матросы на корабле, дамы при принцессе. Ну и, конечно, Ведьма.
Вот с  Ведьмы всё и началось. Иза, как уже сказано было, настолько не рвалась не сцену, что совершенно растерялась, когда  начали обсуждать замысел спектакля. Тогда учительница литературы, заведовавшая постановкой и ребята сошлись – Русалочку должна играть Иза Воронова.
Иза в это время списывала у Сашки Таразанова математику, которая ей не давалась, несмотря на все старания дедушки.
—  Я? – она буквально охнула, в голосе её зазвучала паника. Если бы речь не шла об учительнице, она бы выкрикнула ещё: «С ума сошли!», —  Я же никогда…На сцене… Нет-нет!
Иза и вправду до этой поры нигде не выступала. Только читала, как и другие ребята, перед всем классом стихи, заданные по программе.  Но читала так, что слушая в её исполнении «Письмо Татьяна к Онегину», Ленка Савельева буквально расплакалась.
— Давай-давай, —  Ленкин голос был слышен на весь класс, —  У тебя получится… И глаза у тебя вон какие… говорящие…
Глаза у Изы и вправду были огромные, серо-голубые, под длинными – и красить не надо – ресницами…
— И-за, И-за! И-за! – скандировали ребята.
Изу в классе любили. Может быть, потому, что никогда она ничего не мнила о себе, не переходила никому дорогу. Удивительным образом умела ни с кем не ссориться. И списывать давала – и русский, и английский…
Начались репетиции. Елена Анатольевна оставляла не «весь состав» сразу, а только тех ребят, кто участвовал в той или иной сцене. Поэтому репетировали пока в классе, и места хватало. Потом, ближе к Новому году, должны были переместиться в парадный актовый зал. Уже вовсю шла забота о костюмах. Изе шили тюлевое платье, принцу всем миром раздобыли «средневековую» белую рубашку, воротник у неё был распахнут как крылья. И штаны, не слишком напоминающие современные. Елена Анатольевна настояла ещё  на плаще, и бедная трудовичка опять села за швейную машинку.
Сестрам-русалкам велели надеть платья в пол, Морскому Царю смастерили волшебный трезубец и корону. Пышнее и наряднее всех предполагалось одеть юную принцессу – возлюбленную принца. Для неё нашлось настоящее свадебное платье, сохранившееся в шкафу у одной из мам.
Иза выяснила, что легко способна играть даже, если её партнером будет стул. Она и стулу могла объясняться в любви… Но нежные слова полагалось говорить Артуру, которого она только что «вытащила из моря». И вот он лежит перед ней на берегу, а она – шепчет признания, касаясь пальцами его лба, щеки… Пользуясь тем, что Принц пока еще не пришел в себя:
— Какой же ты красивый!  Я так люблю тебя!
Но Артур-то всё слышал. И при этих словах Русалочки, лицо Принца ощутимо краснело.
Дальше Ведьма лишала Русалочку языка – в спектакле она делала это с помощью зловещих пассов, и роль у Изы становилась немой. Но Артур, который в начале репетиций мучился несусветно – ибо его тоже назначили на роль приказным порядком, и никаких актёрских способностей у него отродясь не было, теперь всё время заглядывал Изе в глаза, норовил взять ее за руку, и вообще не отпускать от себя.
— Ты чего её обхаживаешь? – весело кричала Елена Анатольевна, —  Она для тебя – подобранка, заморыш морской… У тебя вон другая пассия есть.
Другую пассию играла рослая вальяжная Анжела, имевшая действительно королевскую осанку. И, конечно, Анжела крайне неодобрительно взирала с высоты своего роста на все Артуровы метания.
Хуже всего приходилось девочке, изображавшей Ведьму, то бишь, главную злодейку. Андерсен описал её поистине кошмарной: «Морская ведьма кормила изо рта жабу, как люди кормят сахаром маленьких канареек. Омерзительных ужей она звала своими цыплятками и позволяла им ползать по своей большой, ноздреватой, как губка, груди».
Кроме того, ясно было, что всю вину за трагический исход сказки, зрители взвалят именно на Ведьму. Ведь, если бы не она, Русалочка могла бы объясниться с Принцем, да ещё и очаровать его своим волшебным голоском!
Ведьму – через огромную силу – играла Лариса Матусевич. Предполагалось, что на неё наденут этакий балахон из рогожи, а лицо – для пущей «отвратительности» распишут чёрными и красными красками.
—  Ты будешь ступать как по острым ножам, — говорила Лариса, стараясь, чтобы голос её звучал грозно, как у школьной математички, —  И ноги твои будут кровоточить. Вытерпишь всё это? Тогда я помогу тебе.
Иза прикрыла глаза,  помедлила… Ее, кажется, даже качнуло. И Артур, сидевший верхом на парте в ожидании своего «выхода», рванулся, чтобы её поддержать.
Иза открыла глаза и твердо, даже звонко, сказала:
— Да.
А после репетиции увидела, что Лариса плачет в туалете:
— Ты чего? – испугалась Иза, бросаясь к ней.
— Не хочу быть страшилищем! Вы все вон какие, а я как пугало огородное… да ещё и злодейка злодейская.
— Зачем же ты согласилась?
—  Так Елена Анатольевна сказала: «Всем, кто будет играть – пятерки за четверть по литературе обеспечены».
— Все с тобой ясно, —  Иза крепко сжала её руку, — Пойдём-ка…
И притащила зарёванную Лариску прямиком в кабинет литературы, к Елене Анатольевне. Которая только-только убрала всё после репетиции, и уже собиралась закрывать кабинет и уходить – шестой час вечера всё-таки.
- Елен Анатольевна, —  сказала Иза уже как о решённом, —  Русалочку играет вот она, а я – Ведьму.
Учительница сначала даже не поняла о чём речь, а потом и спорить не захотела:
— Нет-нет, это невозможно…Никаких перестановок. Ты так великолепно играешь – никаких замен! Эта роль – твоя, я это сразу поняла…Тебе вообще можно подумать о театральной карьере потом.
—  Роль у Русалочки почти немая, и Лариса с ней тоже справится «на ура», —  Иза смотрела в глаза Елене Анатольевна, и ясно читалось во взгляде её: «Ты же не решишься сказать Лариске, что она маленькая, некрасивая… Да кто там разглядит-то всё это из зрительного зала? И грим же будет»
Не отступать – этому тоже научил её дедушка.
—  Елена Анатольевна, вы меня не уговорите. Из школы уйду, —  добавила Иза последний аргумент.
— Ну, куда ты уйдешь? – вконец расстроенная учительница опустилась на стул, и спросила у Лариски, - Ты хоть роль знаешь?
Та яростно закивала головой.
— Что с вами делать?! Репетиция в пятницу.  Это тебе – Русалочка, я говорю. А с тобой (это Изе), прощаюсь тогда до генеральной… У Ведьмы всего-то несколько слов. Над костюмом думай. Ох, вы мне и задали задачу…
Оказавшись в коридоре, Лариска чуть на шею Изе не бросилась:
— Спасибо-спасибо-спасибо! Но как ты согласилась на этот ужас? Тебе не жалко свою роль?
—  Нет, —  засмеялась Иза, —  Твоя, то есть, теперь моя – лучше. Это я не понимаю, как ты от неё отказалась…
— Шутишь, —  сказала Лариска недоверчиво, и во взгляде её Иза неожиданно прочла: «Уж не сглупила ли я?»
Тем не менее, на другой день Лариска принесла Изе в подарок маленький флакончик духов «Испахан», и они расстались до генеральной репетиции. Только Иза ловила на себе время от времени странные взгляды Артура.
Генералку нужно было прогонять уже в костюмах, поэтому в актовый зал артисты явились задолго до начала, и натащили с собой гору всякого барахла. При зале была крохотная гардеробная, но места в ней хватило не всем, и Иза отправилась переодеваться в туалет.
Когда она медленно вошла в зал, народ чуть головы не свернул. Да, платье было из рогожки, но – чёрт возьми – по нему спускались настоящие водоросли. Они были сухие, мягкие, коричневые и темно-зелёные. Они пахли морем! Нетрудно было совсем добыть эти водоросли, если пройтись по берегу подальше. А пришить их к платью – вообще пара пустяков. Волосы девушки держал гребень из коралловых веток. И – никакого грима на прекрасном лице. Разве что бледная Иза была слишком.
—  Воронова, - оторопела учительница, —  А… а…
— Страхолюду из себя сделать? – перевёл Сашка Таразанов, игравший Морского Царя. И тут же сам подытожил, —  Нет, это никак не получится. Хоть убейте.
Репетиция началась и пошла своим чередом. Русалочка, спрятавшись за камнями, впервые глядела на людей, видела красавца-принца на борту корабля. Сашка с друзьями мастерски вырезали этот корабль из фанеры.
Потом Лариска-Русалочка, тоскуя, бродила среди своих сестёр, и слушала утешения бабушки:
—  Будем жить —  не тужить! Повеселимся вволю, триста лет —  срок немалый... Сегодня вечером у нас во дворце бал!
Но Русалочку это вовсе не утешало. Она была готова отдать все триста лет и царский трон в придачу, за возможность ещё раз увидеть Принца.
Бурю морскую на школьной сцене сыграть было никак невозможно, поэтому Лариска  вглядывалась в закулисье, и ужасалась тому, какие поднялись огромные волны, Переживала,  что они сейчас потопят корабль, на котором плывет её Принц. А бабушка ей рассказывала, что люди жить на дне морском  не могут…
Изу тронуло – по-настоящему тронуло – как Лариска, несколькими минутами позднее, сидя на берегу возле лишившегося сознания Принца, которого она только что спасла из бушующего моря – сказала ему те самые слова: «Я тебя люблю».
Иза почти уверена была, что в душе Лариска давно уже запала на Артура. Может быть, поэтому ей так и хотелось играть эту роль.
Русалочка отправилась к Ведьме.
Иза сидела на большом камне (табуретка, задрапированная простыней), глубоко задумавшись, когда Русалочка подошла к ней, моля дать ноги, вместо опостылевшего рыбьего хвоста.
Ведьма вскинула холодные глаза. Русалочка повторила свою просьбу. Ведьма задумалась. Потом сделала знак рукой, приглашая девушку сесть. Всё это не было вписано в роль, рождалось по ходу, но таким уверенным был жест Ведьмы, что Лариска покорно опустилась на камень и впилась в неё взглядом.
—  Я изготовлю тебе питьё, ты возьмешь его, поплывёшь с ним к берегу ещё до восхода солнца, сядешь там и выпьешь всё до капли; тогда твой хвост раздвоится и превратится в пару стройных, как сказали бы люди, ножек. — Иза говорила медленно, будто внушая каждое слово, но голос её звучал… зловеще. И Лариске, знавшей роль Ведьмы наизусть, потому что это прежде была её роль, вдруг – здесь, в школьном зале, среди ребят, вдруг стало как-то жутко.
—  Но тебе будет так больно, —  Иза приблизила к ней лицо и говорила, как будто творила заклинание, —   Как будто тебя пронзят острым мечом. Зато все, кто тебя увидит, скажут, что такой прелестной девушки они ещё не встречали! Ты сохранишь свою плавную походку —  ни одна танцовщица не сравнится с тобой, но помни: ты будешь ступать как по острым ножам, и твои ноги будут кровоточить. Вытерпишь всё это? Тогда я помогу тебе. Вытерпишь? – и она вонзила пальцы в плечи Русалочки, и Лариска могла бы поклясться, что на них выросли когти, и из глаз Ведьмы брызнули лучи света.
У Русалочки горло перехватио.
—  Помни, раз ты примешь человеческий облик, тебе уж не сделаться вновь русалкой! Не видать тебе ни морского дна, ни отцовского дома, ни сестёр! А если принц не полюбит тебя так, что забудет ради тебя и отца и мать, не отдастся тебе всем сердцем и не сделает тебя своей женой, ты погибнешь; с первой же зарей после его женитьбы на другой твоё сердце разорвется на части, и ты станешь пеной морской.
Ведьма уже стояла на расстоянии нескольких шагов от Русалочки – величественная и прекрасная настолько, насколько не могут быть прекрасными смертные. Она говорила так, словно сама прошла через всё это, точно её могущество было выстраданным. Только она не пеной морской стала, а сделалась Ведьмой.
—  А ещё ты должна заплатить мне за помощь, —  сказала Ведьма и усмехнулась. —  И я недёшево возьму! Ох, недешёво! – она повернулась, отошла, и из-за плеча бросила, —  У тебя чудный голос, им ты и думаешь обворожить принца, но ты должна отдать этот голос мне. Я возьму за свой бесценный напиток самое лучшее, что есть у тебя: ведь я должна примешать к напитку свою собственную кровь, чтобы он стал остёр, как лезвие меча.
И в последний раз приблизившись, испытывая, заглядывая в душу:
— Согласна?!
В зале кто-то ахнул. И – несколько мгновений тишины
— Ну?
И Русалочка, позабывшая весь свой текст, медленно, как бы через силу, как бы завороженная кивнула.
Ведьма делала ещё одну попытку. Может быть её кровь в волшебном напитке – хотя бы через Русалочку – но даст ей Принца?
По сценарию у Ведьмы был ещё одни выход. Уже в самом конце, когда Принц и его молодая жена выходили, чтобы принять поздравления от подданных, раздавался удар «грома», гас свет, начинали лихорадочно метаться лучи прожекторов. То, что происходило на сцене,  зрители видели во вспышках, фрагментами…
Сестры накрывали Русалочку белым покрывалом, под которым она приседала и как бы исчезала, превращаясь в пену морскую…А над ней, стоя на скале, поднимала вверх торжествующие руки Ведьма…
И на следующий день, уже на спектакле, при переполненном зале – а родители и вовсе вдоль стен толпились —  произошло то, что нельзя было уже ни стереть, ни переиграть.
В ту самую финальную минуту Артур-Принц вырвался из объятий молодой принцессы, и шагнул вперёд, простирая ладони туда, где застыла, изогнувшись на скале, тоненькая фигура Ведьмы:
—  Мне не нужны они все! Я не хочу быть с ними! Я иду — к тебе!
И шагнул вперёд, неведомо куда, наверное – в пучину морскую, потому что в зале тут же от ужаса погасили свет.
Такого Андерсен при всём своём воображении придумать не мог…

Глава 13
И всё-таки каких-то значительных последствий этот спектакль не имел. Школьная жизнь пошла своим чередом. Разве что Лариска почти перестала разговаривать с Изой.
После окончания школы Иза без всяких проблем поступила в институт культуры на театральное отделение. Артур попробовал было торкнуться туда тоже, но его – несмотря на то, что мальчик был высокий, красивый – отсеяли уже на первом туре. Он поспешил подать документы в политехнический, и по слухам, через год уже утешился с другой девушкой. На котором даже собрался жениться.
Изе учиться было весело.
— Ну вот – говорила она дедушке, —  А ты меня чем пугал «Никогда не делай хобби своей профессией, иначе ты его возненавидишь». Ну, к чему бы я ещё была годна, ага?
Все свободное время она пропадала в городском молодёжном театре. Сперва восторженной зрительницей сидела на репетициях, бросалась помогать, если нужно было что-то подать, придержать. Потом ей стали давать роли. Сначала маленькие. Но поскольку она была и очень хорошенькой и очень одарённой, то быстро перешла на главные.
Так, начинала она с роли Бетан в «Сказке о Малыше и Карлсоне, который живёт на крыше». Если кто не помнит, Бетан — это высокомерная сестрица Малыша. Потом была опять же сестра, мачехина дочка, в «Золушке». А потом, как из рога изобилия —  Маша в «Щелкунчике», Панночка в «Вие» и её любимая роль – Рыжик из сказки «Рыжая девочка с зелёным бантом».
Маленькая, хрупкая, почти невесомая Иза в детских спектаклях могла играть кого угодно – девочек, фей… При этом она опять-таки, как и в школе, умудрялась  не вызывать у окружающих ни зависти, ни раздражения. На репетиции ходила, как и все – в чёрной водолазке и черных брюках. Так требовал режиссёр, чтобы ничто не отвлекало артистов от создания образов. И меньше всего Иза хотела во время работы над пьесой показать себя.  Думала обо всём сразу – как сделать лучше: интонации, голос, жест? Впрочем, все в труппе работали «с горящими глазами», засиживались долго ещё после того, как репетиции заканчивались.
Обсуждали декорации, костюмы, реплики героев, спорили до хрипоты — этот персонаж —  действительно воплощение зла или тайну свою имеет? А этот почему не находит отклика в сердцах публики, хотя вроде бы во всём прав? Сами сочиняли песни для спектаклей. Особенно много придумали для «Щелкунчика». Петька Иевлев брался за гитару:
Серебряные двери,
Нам приоткрыла ночь,
Ни страху, ни безверью,
Любви не превозмочь.

Вот льдинкою о льдинку,
В гостиной бьют часы,
И мыши на картинках,
Приподняли носы.

Ты только без сомненья,
Всем шорохам внимай,
В чуть слышимом скрипенье,
Ты скрипку угадай.

Тогда оковы скуки
Отбросит время прочь,
Тебе протянет руки,
Рождественская ночь.
Петька встряхивал головой, и на лоб падала волна кудрей. Вечный озорник, всегда готовый на самые немыслимые шалости, он стал партнёром Изы в «Рыжей девочке». Тем самым заколдованным Мальчиком-Пуделем, чтобы спасти которого Рыжик отказалась быть феей и сделалась обычной девочкой. А потом отправилась добывать волшебное кольцо в страшный город Его Величества Скряги Первого. Похитила колечко, способное совершить чудо. И, чтобы успеть до заветного часа, бежала, сжимая в руках часы с острой иглой. Только так можно было остановить время. Ведь времени тоже больно, когда его останавливают. Мальчик отыскал Рыжика в последнюю минуту, когда можно было ещё повернуть кольцо и расколдовать его. Но Рыжик в это время лежала, обессиленная, на груде осенних листьев.
Легко и изящно, как цветок, Петька поднимал Изу и нёс к ее старшей сестре —   Фее.
– Он окончился, человеческий подвиг, который ты мне предсказала? – спрашивала Рыжик. – Я справилась?
– Ты отлично справилась. Тебя называли глупенькой, но я-то всегда знала, какое у тебя мудрое сердце. Ты справилась, Рыжик, но человеческий подвиг никогда не кончается; он так же короток и долог, как коротка и долга сама человеческая жизнь.
Главное здесь было — не навязать детям подвиг, как тяжёлую обязанность, которую надлежит исполнить. А показать, что даже маленькая Рыжик с её любовью и отвагой может стать героиней легенды, а значит им это по силам тоже. Стоит решиться…
После этого спектакля Иза с Петькой стали неразлучны, но, не как влюблённая пара, а как брат с сестрой.
Петька теперь постоянно ошивался дома у Изы,  «путался под ногами». Так притворно-сердито говорил Николай Степанович – на самом деле парнишка ему нравился. К этому времени Вороновы обменяли свою квартиру в пятиэтажке на маленький домик с садом в пригороде.  Петька помогал копать грядки, собирать черешню и был горячим сторонником приготовления летних обедов, в котелке, на костре.
—  Ну, совсем  же другой вкус, верно? – спрашивал он, когда все они собирались в беседке, оплетённой виноградом, и пробовали его кулеш, —  С дымком, как в походе…
И Петька блаженно жмурился, как кот, облизывая ложку. Кулеш, по сути копеечный, с пшеном, картошкой, жареным луком, и кусочками курицы, на самом деле казался пищей Богов.
Николай Степанович научил Петьку коптить рыбу, и теперь мужчины иногда засиживались за кружкой холодного пива, и копчёной рыбой с золотистой шкуркой.
—  А ты – брысь, — говорил внучке Николай Степанович, —  Твое дело – чай…
Но сидели за столом все трое, и в чашке у Изы плавали цветы жасмина, и в небе загорались первые звёзды.
А Иза научила Петьку плавать. Нет, «до буйков и обратно», как любой мальчишка, выросший на берегу Чёрного моря, он доплыть мог, конечно. Но у Изы ко всему, что касается моря, было просто феноменальное чутье. Она не боялась плавать в сильный шторм  —  втайне от дедушки, конечно, она ныряла, задерживая дыхание на несколько минут, называла это – «свободным полётом», она будто по наитию предугадывала все опасности, все течения.
Они вдвоём с Петькой обследовали обширный участок моря возле города, и теперь лучше любых дайверов могли рассказать – где стоит понырять и что там можно увидеть? Хотя предпочтения у них не совпадали. Петьку больше интересовали затонувшие корабли, и он готов был подолгу кружить над ними. Вдруг удастся обнаружить что-нибудь любопытное?
Иза считала всё, что сотворено было человеком и оказалось на дне  морском «грустным зрелищем». Ее привлекали подводные пейзажи, живописные скалы, отмели.
Они с Петькой могли отправиться на какую-нибудь отмель на целый день, играть в там в волейбол, плавать и нырять до одурения, устроить пикник, или даже отыграть целый спектакль. Произносить привычные реплики, стоя по колено в волнах – это, знаете ли…  Они хохотали, как маленькие.
Их даже ругали в театре, потому что оба загорели до черноты, и грим их тебовал теперь особых усилий. Изе пришлось следить за тем, чтобы, выходя на улицу,  всегда быть в одежде с длинным рукавом, носить солнцезащитные очки и мазать лицо кремом. Ей было даже смешно заботиться так о своей внешности.
Предполагалось, что, окончив институт, выпускники разойдутся по школам искусств и студиям, будут работать со школьниками, сами станут режиссёрами, для этого их и натаскивали все годы учёбы на детские спектакли.
Но Петька, ещё в ту пору, когда шли выпускные экзамены, заявился как-то к ним домой, и задрав нос к самой люстре, заявил, что его берут артистом в городской театр «Дилижанс». Николай Степанович и Иза искренне за него обрадовались. Иза даже захлопала в ладоши.  Работа с детьми, и ответственность за них – явно был не Петькин конёк.  Он мог хулиганить похлеще любого мальчишки. А для артиста это, между прочим, самое то.
Но Петька спешил сказать:
— Изка, тебя тоже ждут на прослушивании. Сельского же знаешь? Главреж…  Сельский сказал – приводи. В следующий понедельник ты же сможешь? Надо приготовить какую-нибудь песню. Я тебе подыграю. Ну и там, может, отрывок прочитаешь…
Прослушивание было назначено на два часа дня, аккурат между репетициями и спектаклем. Иза явилась как всегда – скромненькая, в тёмном свитерке и брючках, косметики – ноль. Волосы зачесаны гладко. Петька страшно за неё нервничал, был как на иголках – ему хотелось представить подругу как можно лучше. Он широкими шагами измерял маленькую комнатку, где им была назначена встреча, без конца настраивал гитару, садился, вскакивал.
Иза же сидела, как на приеме у врача – руки на коленках, взгляд —   в стенку.
— И чего ты дергаешься? —  спросила она Петьку, в конце концов, —  Пусть будет, как будет. Возьмут – хорошо, не возьмут – ну и ладно. Другое дело, когда я тебя вытаскивала…
Они оба не могли забыть случай, когда Петька решил нырнуть метров на сорок – к кораблю времен Великой Отечественной, глубоко ушедшему в ил. Причём нырнуть так, как она его научила «свободным полётом»
—  Слишком, —  сказала тогда Иза, ей одного взгляда хватило, прикинуть глубину —  Запаникуешь. И свет уже никакой там, муть сплошная. Вот на фига, а? С аквалангом только если…
— Ну, я не до самого дна, —  стал оправдываться Петька, —  просто спущусь к нему поближе, гляну…
Планировал сходить вниз метров на тридцать, и обернуться за минуту с небольшим, но действительно —  запаниковал. И если бы Иза тогда его не страховала, если бы не вытащила наверх… Да еще и пощёчин надавала на берегу. У обоих к этому моменту дрожали ноги, руки, а Иза ещё и плакала:
— Будешь меня слушаться, придурок?! Будешь?!
Петька сейчас тоже это вспомнил, и закивал часто, и смотрел на Изу с преданностью собаки.
Наконец, хлопнула зверь – явился тот самый режиссер. Лет под шестьдесят, худощавый, с седой бородкой, в очках.  Никита Васильевич Сельский. Иза его заочно, конечно, хорошо знала.
— Пришли? – он кивнул Петьке, на Изу взглянул небрежно, —  У меня минут десять. Вам хватит?
Иза встала. Петька поспешно перехватил гитару поудобнее. У них был подготовлен старинный романс, ещё Варя Панина его пела.
Иза перед тем сказала Петьке, что ни за что не станет петь на английском, не будет копировать «звездулек» эстрады, и снова повторила это своё, от чего он бесился: «Как выйдет – так выйдет».  Потом она отыскала этот романс, и Петька, по его признанию «изнасиловал инструмент», чтобы получилось то, что Иза хотела.
И сейчас Иза развела на груди несуществующую шаль. Глаза её были прищурены, смотрели словно бы с высоты, насмешливо и зовущее. Вздрогнула нитка жемчужных бус на тонкой шее. И вслед за перебором струн раздался ее сильный и одновременно томный голос, чарующий и страстный:
Нет, уйди, я шучу -
Я любить не хочу:
Страсти мука мне так надоела!
Пусть веселье царит,
Смех задорный звучит,
А до слёз твоих нет мне и дела!

И, кажется, заклубился вокруг ее ног подол цыганской юбки

Хочу веселья, хочу похмелья,
Долой тоска и прочь печаль!
Живи беспечно, и смейся вечно,
Чтоб жизнь тебе была легка!
Петька играл и бросал взгляды на Никиту Васильевича. Сначала робкие, вопросительные – ну как, мол? Потом он на какое-то время забыл обо всём и просто наслаждался пением подруги. И, наконец, Петька перехватил загоревшийся взгляд режиссера и торжествующая улыбка озарила его лицо – знай, мол, наших!
И тут уж Иза и совсем пустилась в пляс, тряся плечами,  Они и силу своего голоса не соразмеряла с это маленькой комнатой, и пела так будто была на сцене – в большом зале.
Хочу веселья, хочу похмелья,
Долой тоска и прочь печаль!
Живи беспечно, и смейся вечно,
Чтоб жизнь тебе была легка!

И замерла, закинув руку за голову, прищуренными глазами глядя, словно не место себе в театре завоёвывала, а то главное, что хотела, сейчас им сказала.
—  Браво!  Давайте-ка, показывайте, что ещё можете! —  теперь Никита Васильевич смотрел на Изу другими глазами. Как на ту, которую он признал, от которой он жаждет услышать что-то ещё. Которую хочет попробовать в различных ипостасях.
 Иза кивнула Петьке, и он понял её без слов. Она перешла таки на английский, и спела «Данс ми чу зэ энд оф лайв». Гораздо тише звучал её голос, и появилась в нем чувственная хрипотца, и Сельский медлил уйти, хотя было уже ему время. Он стоял, и будто ждал, что и его она сейчас позовет в этот вальс, который кружили на пару  – музыка и её голос.
—  Петр, давай, провожай её в отдел кадров, пусть пишет заявление о приёме, —  сказал он. И уже в дверях бросил Изе, —  Жду в театре!
Глава 14
О том, чья она дочь, Иза, конечно, знала.  Но и только. Николай Степанович не пытался ни обвинять её отца, ни требовать у него какой-то помощи.
Всё это он объяснил Изе, когда девочка была уже подростком.
—  Давай уважать твою маму – она же его за что-то любила. Значит, знала о нем что-то, чего не знаем мы…  А помощь? Мир маленький, городок наш – тем более. Он не может не знать, что ты есть – живёшь, растёшь… Если сам не предлагает помочь – мы-то тем более навязываться не будем.
Жили, конечно, бедно. Николай Степанович работал диспетчером в порту, зарплаты, по его выражению, хватало «на жрачку и срам прикрыть». Ежемесячно немного денег присылала бабушка, которая тоже не роскошествовала.
Иза рано научилась шить и вязать, чтобы как-то обновлять свой и дедушкин гардероб. Да ещё знакомые их маленькой семьи и девчонки в школе подбрасывали кое-какие вещи и обувку, которые самим уже были не нужны.
Естественно, никаких разговоров о «немодных сапогах» и «стильных шмотках» у них никогда не поднималось. Выживали, как многие и многие. Копали грядки в огороде, сажали огурцы и помидоры, заготавливали овощи на зиму. В доме тоже всё обустраивали своими руками: и Иза, и дедушка. Полочки-лавочки — это за Николаем Степановичем числилось. А на занавески, вышитым Изой, подружки любовались – ручная работа, и как изящно…
Иза запомнила, что неподалёку от их дома была очень интересная помойка. Облик маленького прибрежного района менялся. Богатые люди скупали дома, сразу принимались их сносить или перестраивать. И на помойке оказывалась вся мебель прошлых владельцев.
—  Помоги мне, —  сказал как-то Николай Степанович Петьке, —  Я там кровать приглядел…Пойдём, притащим, как стемнеет…чтобы не так стыдно было.
Поэтому даже институтский театр с его костюмами мог бы стать для Изы большой проблемой. Но на репетициях носили почти одинаковую чёрную «униформу» — брюки и свитера, а всё нужное для спектаклей шили и покупали за казённый счёт.
Монарх, он же Алексей Павлович Уколов, для Изы как бы не существовал. То есть был он где-то, но в параллельной реальности. Что, где и у каких бандитов имелось, и кто над ними всеми царил, не интересовало девушку так же, как и, например, вся международная политика – оптом и в розницу.
В своё время ей запала в душу фраза из романа Ивана Ефремова «Час Быка»: «Это же Торманс, планета мучений в глубоком инферно». Что такое инферно? Если простыми словами говорить – это ад. А если  научным языком —  это энергетическая воронка, которая затягивает во тьму и низкие страсти, лишает божественного света.
Иза была убеждена, что те, кто стоят у власти, кто всю её Россию затянул в воронку лжи для прикрытия собственного обогащения и лелеяния своих тайных пороков, и есть — суть инферно. И  все, кто с ними свяжется, хотя бы мыслями зацепится за эти паучьи тенета – и будет глодать его несправедливость российской жизни – окажутся в инферно тоже.
Иза жила, повернувшись лицом к вечному – к книгам и фильмам, к музыке и морю, к природе, к небу, к тем людям, которых любила…
— Я же не могу выбрать время и страну, где хотела бы жить, —  точно оправдываясь, говорила она Петьке, —  Но могу сделать так, чтобы на душе у меня было спокойно. Мне же душа эта самая нужна не для того, чтобы злиться на всех и возмущаться, что я чего-то не могу себе позволить… что мне чего-то не дано… Я хочу радоваться той красоте, которую всё равно вижу, не смотря ни на что.
Между тем, единственная «официальная» дочь Уколова, Алла, вызывала у горожан не только недоброжелательный интерес, но и кучу вопросов. Когда-то, «в бурной молодости», она могла устроить ночные гонки по улицам с друзьями – они не слишком-то берегли свои тачки и байки, хотя и стоили те – мама дорогая! Счастье ещё, что никто тогда не пострадал. Алла могла выкупить на три дня изящный старинный дворец, где размещался городской музей, и отмечать там свой день рождения. Пусть разгар сезона, пусть в город приезжают туристы – но в эти дни дворец принадлежал Алле.
Запомнился и День города Алла не могла же гулять вместе со всеми, и возымела прихоть устроить в своём особняке  концерт. Выписала из Москвы артистов, гораздо круче тех, которые выступали на городской площади. Кстати, ворота на особняке у Аллы были такие, что их приходили зарисовывать ребята из художественной школы – такая это была литая красота, привезённая из самого Питера.
Потом девица вроде бы попритихла, и прошёл слух, что она уехала то ли в кругосветное путешествие, то ли куда-то в Индонезию, на далёкие райские острова. Аллы не было долго, несколько лет,  наверное.
Вернулась она не одна. Её сопровождал высокий молодой человек, блондин с лицом киноартиста —  красавчика из любовных драм и эротических похождений. И эта «сладкая парочка» стала играть в семью, однако все чувствовали – затишье временное.
А приехала чета потому, что неладно – совсем неладно — сделалось с  Уколовым. Никогда он не следил за своим здоровьем. В молодости был уверен, что сдохнет в какой-нибудь  перестрелке. В зрелые годы не щадил себя, жёстко говоря: «Бизнес в России иначе не делается». Несколько раз Монарх все-таки попадал в больницу – почки отказывали.
Как потом рассказывали, надеясь на высокое покровительство впоследствии, к его ложу – тут даже язык не повернется сказать «к больничной койке» – сбегались медики всех специальностей – и даже гинекологи спешили предложить свои услуги.
Отчего-то при всех своих доходах и фантастическом влиянии, Монарх не лечился заграницей, своим же врачам «сдавался», когда дело обстояло совсем худо, «в загибульку» — по словам Уколова. Он отлеживался в полубессознательном состоянии в вип-палате, но как только ему становилось хоть немного лучше – сбегал из больницы на рысях, не слушая вопли врачей, что так делать нельзя, и когда он к ним вернется – а он обязательно вернется – будет ещё хуже.
За Изой в театр приехала огромная чёрная машина. Она никогда не могла определить их марки, только показывала Петьке руками: «У этой попа была вот такая закруглённая, а носик очень милый, с красивыми фарами. Петька закатывал глаза и говорил, что по части автомобильного дела она даже не блондинка. Блондинки хотя бы знают, на каком месте можно прочитать марку машины.
Изу вызвали с репетиции. Ей дали сразу две отличных роли в театре – а она-то думала, что придётся несколько лет повторять каждый вечер что-то вроде: «Кушать подано». Но нет – она теперь играла Царь-девицу, Шемаханскую царицу в «Коньке-горбунке» и Марусю в «Сказке о Федоте-стрельце». И сейчас она готовилась послать царя по известному адресу:
Хоть секи меня бичом,
Хоть руби меня мечом,
Все равно твоей супругой,
Я не стану нипочем.
А вместо этого стоит в вестибюле и близоруко оглядывается – кто тут её спрашивает? К ней тут же подошёл парень огромного роста, взял ее за плечо:
— Поехали к Алексею Палычу.
— К кому? – совершенно растерялась Иза, не зная – стоит ли ей схватиться за ближайший неподвижный предмет – хоть за вот ту колонну у гардероба  и звать на помощь? Хотя против такого амбала – кто из их театральных задохликов выстоит?
— К Уколову. Ну, к папке твоему, поняла? В больницу поехали, ждёт он.
Сказать, что Иза была поражена – это ничего не сказать. Так Монарх знает о её существовании? Так он сам её зовет? Чуть-чуть успокоило Изу, что ехать надо в городскую больницу— место людное и всем известное, а не в какое-нибудь уединённое загородное поместье.
Амбал почти протащил Изу через холл – слишком широки были его шаги, и слишком малы её – да ещё эти каблуки! —  и запихнул в чёрную машину – в очередной раз неизвестно какой марки – стоявшую у входа. Иза канула внутри. Да ещё и стекла у машины были затемненные. Казалось, для неё не существовало  выбоин на дороге – она неслась над ними, как птица – по воздуху летела.
— А что с … Алексеем Павловичем? – осмелилась спросить Иза через несколько минут.
Амбал вздохнул:
— Чё… врачи говорят, что на этот раз вряд ли откачают. Я так слышал…Сдохли почки. Сколько раз ему пересадку предлагали.
Амбал подвёз девушку буквально к порогу урологии. Выскользнув из машины, Иза почувствовала большое облегчение. Всё-таки тут была обычная обстановка – многоэтажное здание: лестницы, палаты, врачи, сёстры, больные.
Но когда они поднялись в лифте на третий этаж, амбал повел Изу в тот закуток коридора, который казался совершенно пустынным. И распахнул дверь, на которой не был указан номер палаты.
Видно тем, кто тяжело болеет, уже не до роскоши. Иза слышала о вип-палатах, в которых половину стены занимал плазменный телевизор, на полу лежал ковер, а на столике у постели стоял дорогой коньяк. Тут же – в этой палате —  ничего не было, кроме больничной кровати сложного устройства (о таких говорят – многофункциональная), и медицинского оборудования, которое занимало всё свободное место.
На кровати лежал человек. Лежал пластом, и даже не поднял голову, чтобы  рассмотреть вошедших. Изу поразил жёлтый – особенно по контрасту с белыми простынями – цвет  отёчного лица больного, и какой-то стеклянный его оттенок.
Амбал пропустил Изу в палату, и дверь за нею закрыл. А она сперва постояла несколько мгновений, потом робко, осторожными шагами стала подходить к постели.
Больной, видимо, услышал её шаги,  и постучал пальцами по одеялу – мол, иди сюда поближе, садись.
Иза приблизилась и опустилась на жёсткий стул, стоявший у постели. Теперь человек глядел на неё, а она на него.  Иза как-то не понимала и не задумывалась над тем, что вот он – её родной отец, Алексей Павлович Уколов, «серый кардинал» их края. Она видела человека, который очень тяжело болен, скорее всего – смертельно.
Нельзя сказать, что она никогда не задумывалась о возможной встрече с отцом. И сама себе удивлялась: не было у неё в душе ни страха, ни волнения перед таким свиданием. И за это она должна была сказать спасибо дедушке. Это Николай Степанович воспитал внучку так, что не ощущала она ненависти к отцу, не было у неё и ожиданий, оставшихся обманутыми.
И сейчас в её взгляде были только участие и жалость. А он, видимо, даже в полный голос уже говорить не мог. Говорил слабо и тускло, чуть слышно:
—  Пришла. Спасибо, что пришла.
— Конечно, пришла. Но я же только сегодня узнала, что вы меня зовете. Я думала, вы вообще не знаете, что я есть…
— Дура, —  тихо вздохнул он, —  Я тебе скажу, так как Наташку…никого никогда не любил. Потому и отпустил ее. Она ж поначалу не знала, кто я такой. Она в мужика влюбилась… А когда поняла, когда поближе сошлась… Что мне делать было? Шкуру с себя не снимешь, другую не наденешь…Не отмоешься…
Он накрыл руку Изы своей тяжелой, холодной уже рукой:
— Когда Наташки не стало… Я – каюсь… Подумал, вроде как те, кто любимую собаку потерял и мучается. Это говорю, чтобы тебе понятнее было. Решил, что никогда больше ни к кому не позволю себе привязаться. Душу не открою. Потому что так больно мне было её потерять – самому сдохнуть легче было б! В сто раз легче.  Потому и вычеркнул всё из памяти. Надолго. Вот до этой поры. И тебя старался вычеркнуть.  А ты… похожа на мать… Глаза Наташкины. Такие вот большущие глазищи.  И как она… ты тоже… никогда ничего у меня не просила.
— У меня всё есть, — торопливо сказала Иза, — Но неужели вам ничем не могут помочь? Может быть, надо поехать в другую больницу? В Москву?
— Дура ты наивная, — повторил он, видно не грубо говорить не умел, —  Алку бойся… Такая сука выросла…
—  Зачем мне её бояться? – не поняла Иза, —  Я же её даже не знаю.
— Бойся, —  повторил он, —  Я скажу, чтобы приглядели за тобой, конечно. И ты это…  прости меня. Матери тебя лишил…И отца у тебя не было.
—  Это же не вы лишили – судьба. Это бывает. Иногда женщины так умирают, как мама… А отца? Тоже вы зря это говорите. Был… есть… у меня отец – дедушка…
— Сейчас еще немножко посмотрю на тебя, и пойдёшь… Уж больно ты…Хоть снова на меня Наташа живыми глазами поглядела. Твоими глазами… Нету других таких.  Не проклинай меня только. Мне там сейчас и так за столько грехов отвечать придётся. А за вас с мамкой твоей – самый тяжкий грех.  А теперь иди… иди… мне лекарство нужно… не могу терпеть уже больше. Тебя ждал – терпел. А теперь не могу… Уколют сейчас, спать буду. Чтоб не при тебе выть… идти
Иза нагнулась и поцеловала Уколова в лоб – в эту восковую желтизну. Этого он, видимо, совсем не ждал. Когда она разогнулась, то увидела, что из-под век у него побежали слезы.
Амбал ждал у дверей, вертел на пальце ключи:
— Тебя туда же отвезти, откуда взял?
— Я сама доберусь, —  сказала она, — будьте здесь, вдруг ему что-нибудь понадобится. И мне дайте знать, если ему что-то будет нужно.
Иза вышла из больницы, но, потрясённая случившимся, не смогла уже вернуться в театр, а поехала домой. Там они с Николаем Степановичем чуть ли не до утра просидели на кухне за остывшим уже чаем.
Иза снова и снова пересказывала короткий разговор с отцом. У Николая Степановича всё всколыхнулось в памяти – он говорил внучке то, чего она никогда не слышала – ведь от неё старались скрыть подробности. И каким тяжелым было время, когда Наташа ждала её, Изу – видимо, в одночасье приняв решение разорвать все нити, связывавшие её с «бандитом». И как он, отец, старался вывести дочь из отчаяния, вернув её в детство. Они вместе читали те же книги, что и много-много лет назад. Гуляли, взявшись за руки. И как ему теперь – черт побери! – стало легче, если этот… так к Наташке относился.  Не подобрал молоденькую тапершу из ресторана, а полюбил девушку, которую  и не смог забыть, и о которой вспомнил в свой смертный час.
Глава 15
Утром в новостях передали — ночью умер известный бизнесмен, меценат и бла-бла-бла.  И хотя они оба – и Иза, и Николай Степанович знали, что так будет, Иза заплакала и долго не могла успокоиться, а дед сидел рядом и гладил её руку. На другой день позвонил амбал, которого на самом деле звали Мишаня, сообщил, где и когда будут похороны, спросил – куда прислать за Изой машину.
— Что вы… Я сама приеду, —  запротестовала она.
— Сама не приедешь, —  терпеливо объяснил Мишаня, —  Кладбище будет перекрыто. Тачки у тебя нет, а на такси тем более не пустят. Ты волыну не тяни, говори адрес…
В итоге поехали все втроём. Иза, совсем маленькая, в чёрном платье, Николай Степанович, побоявшийся отпустить внучку в «бандитское гнездо», и Петька под предлогам защиты от того же гнезда, а на самом деле потому что всегда ходил за Изой хвостиком. Кроме того, он бы страшно любопытным, и ему очень хотелось посмотреть, как хоронят главного бандита.
С утра Иза сбегала на рынок за розами. Вернулась расстроенная:
— Я прошу черные… А продавец говорит: «Зачем такой юной девушке чёрные? Ну, говори – тебе пять розовых и две белых или пять белых и две розовые?» Я как заору: «Давай сюда шесть черных, у меня отец умер!» Люди аж оглядываться стали.
— Печальнее то, что тебе вино до сих пор по паспорту продают, —  сказал Петька.
— И нечего ей вино пить, —  вставил Николай Степанович.
— Но нам с вами она принести бы могла…
Иза на него фыркнула:
— Всё понятно, маленькая собака – до старости щенок… Выглядывайте машину, я пойду собираться…
…Даже тем, кто знал Изу, трудно было бы узнать её в безликом черном платье, в чёрной косынке, скрывающей волосы, в тёмных очках. Она хотела как можно меньше попадаться на глаза родственникам и друзьям Уколова. Внезапно откуда-то выискавшаяся дочь. А то, что было у Уколова с её матерью… Она считала это тайной и самым дорогим для них двоих, и не надо было касаться этого чужим рукам. То есть – глазам и языкм.
Она постоит, попрощается, и исчезнет. И будет надеяться, что никто с той, отцовской стороны, о ней больше не вспомнит.
Мишаня явился настоящим лордом – в отглаженном дорогом костюме и белой рубашке. Торжественный и деловой.
— Ты это… —  сказал он Изе, —  Велено передать, чтобы завтра к одиннадцати к нотариусу. Вот адрес и телефон.
—  Зачем?
—  Завещание читать будут. Да, у тебя ж тачки нет… Я отвезу.
— Наверное, наследство какое-то тебе отец оставил, —  предположил Николай Степанович.
— Не надо мне ничего… Вот что мы попрощались – это хорошо, что так получилось. И у него, наверное, стало на душе поспокойнее, и мне теперь как-то легче. А больше ничего не надо.
Мишаня быстро на неё взглянул.
Народу на кладбище действительно было очень много. Прямо правительственные похороны. Дорожки заставлены дорогими машинами. Всё больше мужчины средних лет, но и женщины были. А вот «простых людей» не наблюдалось совсем.
Отпевали Уколова в часовне на кладбище, но Иза поразилась, когда увидела, что отпевал сам епископ. В маленькой часовне места хватило только для близких. Остальные стояли вокруг часовни широким полукругом. Собиралась гроза, и через короткое время всех могло накрыть ливнем.
Иза заметила, что практически возле каждой семьи, пришедшей на похороны, стояли один или двое молодых «качков», которые равнодушно оббегали глазами гроб с покойником, но внимательно следили за толпой.
«Телохранители» —  поняла она. У них с дедушкой и Петькой тоже был свой телохранитель – Мишаня. Иза надеялась, что после похорон его больше не увидит.
Главное место – ну, может быть, после покойника и епископа, на похоронах занимала дочь Уколова – женщина лет тридцати. Небольшого роста, рыжая, волнистые волосы подстрижены под каре, чёрная шляпка с вуалью. Она была рядом с гробом, к ней, в первую очередь, подходили с соболезнованиями. Женщина говорила тихо, но властность исходила от всей ее фигуры. Изе стало как-то не по себе.
Но потом, когда отпевали – они стояли на площадке, а из часовни всё транслировалось через динамики, Иза забыла обо всем, и снова заплакала…
— Наверное, он очень мучился… Когда я его видела, он был такой… больной. Хорошо, что ему сейчас уже.. что нет этой боли..
Мишаня за её спиной закашлялся:
— Мы это… все лекарства, какие надо… Там ему наркотики кололи…Правда…
— Ш-ш-ш… —  Петька обнял Изу, и она плакала, прижавшись к нему.
Теперь у неё точно не было никого во всем мире, кроме Николая Степановича и Петьки.
Свечи задули, служба кончилась.  Гроб с усопшим торжественно вынесли, установили на специальные табуреты. Настал черёд прощания.
— Давайте без речей, —  сказала Алла, и резко прозвучал её голос, —  Речи будем говорить потом, в ресторане. А сейчас просто попрощаемся с папой, с человеком, которого вы все хорошо знали, который немало значил, наверное, для всех тут присутствующих. Папа тяжело и трудно болел, сегодня мы его провожаем. И давайте каждый просто подойдет и скажет ему своё «спасибо».
И первая наклонилась над гробом, поцеловала отца, что-то прошептала ему – и отошла на пару шагов, застыла близ гроба сфинксом, каменным изваянием.
Пошёл прощаться следующий. И тут Мишаня крепко подхватил Изу под локоть и повел её через всю площадку, на глазах у всех.
—  Куда, Боже мой?!
— Прощаться. Ты член семьи, ты – родная дочь.
И Иза, не поднимая глаз, с горящими щеками, чувствуя, что все на неё смотрят, и для многих —  это откровение, никто ведь не знал о ней долгие годы – Иза очутилась у роскошного гроба из красного дерева.
Отец лежал перед ней – такой же, каким она видела его несколько дней назад. То же отёчное одутловатое лицо, пожелтевшая кожа… какие бы ни были лекарства, мучений он, наверное, перенёс немало. Только не было сейчас той страдальческой складки между бровей, какую она видела у него в больнице. И чувство было, что между ней и отцом особая связь – тот разговор в палате. То, что он сказал ей о маме, и свидетелем чего никто не был. «Спасибо, что ты пришла» — сказал он ей тогда.
 И она снова пришла. Иза положила  розы в ноги усопшему, потом наклонилась над ним и поцеловала в лоб.
—  Ты там маму увидишь,—  прошептала она, — Скажи ей, что я её люблю. Я вас люблю.
И когда она разогнулась,  лоб отца был мокрым от ее слез.
На Аллу она старалась не смотреть, ей было страшно. Поспешно вернулась она на своё место, а Николай Степанович набросился на Мишаню:
— Зачем ты это сделал? Теперь все увидели, все знать будут… Чего они теперь устроят ей? Ей это надо? Жила бы себе спокойно, как и раньше… Зачем ты потащил её?
— Она – дочь, —  непреклонно ответил Мишаня.
Конечно, ни в какой ресторан они не поехали. И снова сидели с дедушкой до глубокой ночи, обсуждая, что бы значил этот визит к нотариусу.
—  Я сразу от всего откажусь, — говорила Иза.
—  Ты погоди, —  возражал Николай Степанович, —  Мы никогда ничего не просили для тебя, и это правильно. Но тут он сам решил. Может, это он матери твоей хочет подарок сделать через тебя. Чтобы ей там было спокойнее, что ты остаешься не такой незащищённой. Я уже старый, на бабушку тоже особой надежды нет…
— Но я же уже работаю!
— Знаю, не кипятись. Но жизнь.. она ведь всякая… Всё может быть. Вон детям больным по грошику, с миру по нитке деньги собирают. И если тебе он маленько деньжат оставил, я, если честно, буду рад. Хоть ты, может, меня с такой стороны и не знала.
— И вправду не знала. Дедушка, но зачем мне это? Меня же будет ненавидеть эта самая дочь…
— А ты думала, в жизни тебя только любить будут? Против ненависти тоже выстаивать надо, иначе не проживёшь. Струсишь, скорчишься, и будешь – как этот Мишаня бы сказал – «у параши» до веку сидеть. К тому же, думаю, дочку он тем более не обидел, если уж и про тебя вспомнил. Хотя… сложная у него дочка, но думаю, всё-таки не обидел. Так что ты там не торопись. Послушай, что тебе скажут, а дома потом поговорим, обсудим.
На другой день Николай Степанович и Иза поехали по указанному адресу. И были немало поражены, когда девушка-секретарь, услышав фамилию, рассыпалась в любезностях, как перед самыми важными клиентами.
—  Мне там делать нечего, —  решил Николай Степанович, кивая на кабинет нотариуса, —  Я тут, в приёмной подожду. Может, мне газетку какую подкинут…
Девушка ещё больше обрадовалась. Видимо, так и нужно было, чтобы Иза вошла в кабинет одна.
—  Конечно, и журналы, и кофе! Или, может быть, вы предпочитаете чай? Сахар? Сливки? Пирожное или печенье?
Николай Степанович подмигнул Изе – мол, я тут не пропаду, сама видишь, и девушка зашла в кабинет уже со спокойной душой.
Нотариус Галина Борисовна, оказалась пожилой женщиной. Оказывается, она ещё в школе училась с Уколовым. И встретила она Изу не то, что приветливо, а прямо таки по-матерински.
— Садитесь, дорогая! Когда ваш отец рассказал мне… Конечно, это было… мне очень хотелось вас увидеть! Он сказал вам, что внес изменение в завещание?
— Нет, —  робко ответила Иза, —  мы с ним вообще об этом не говорила. Нам не до этого было.
— Но как же, —  нотариус казалась ошарашенной. Она поправила очки, а потом сняла их и всмотрелась в Изу без очков, —  Он же должен был с вами договориться.
—  Мы увиделись в первый раз…. В последний день его жизни. Говорили минут десять. Больше он не мог уже. И нам было, о чём говорить, помимо завещаний.
Нотариус прокашлялась:
— Тогда. Тогда давайте подождем Аллу Алексеевну, и тогда уже я оглашу завещание при ней.
Через несколько минут дверь стремительно, по-хозяйски открылась, и вошла Алла со своим другом. Она по-прежнему была в трауре, но это был очень стильный траур: черная шёлковая блуза с тонкой вышивкой, черные брюки и высокие сапоги. На Изу она практически не взглянула, поздоровалась с Галиной Борисовной, опустилась в кресло.
Но Иза поймала на себе очень пристальный, оценивающий взгляд её друга, этого красивого молодого мужчины. Он смотрела на неё так уверенно и так… бесстыдно, словно вот сейчас мог предложить ей заняться любовью прямо тут в кабинете и в этом не увидел бы ничего особенного.
Иза смешалась, сжала руки… По сравнению с этими хозяевами жизни она казалась девчонкой – маленькая, худенькая, в чёрном платьице, на уголке стула.
И зачем ей всё это, если всё в жизни у неё уже есть?…Есть дом, есть те, кого она любит, есть театр, где она может быть с утра до вечера, есть счастье творческой работы, есть море… Есть жизнь впереди, в которой может быть ещё столько всего: и новые роли, и путешествия, и люди, с которыми можно будет дружить…
Краем уха она слушала, как нотариус перечисляет то, что получает в наследство Алла. Денежные суммы, акции, еще акции… какая-то косметическая клиника, рестораны – кажется, несколько. Недвижимость… Ещё, ещё…
Иза смотрела на свои стиснутые пальцы, изо всех сил хотела, чтобы этот друг Аллы отвел, от неё, наконец, свой взгляд. И чтобы это всё закончилось, и их отпустили.
И вдруг настала просто гробовая тишина.  Иза испуганно вскинула голову, и увидела, что Алла впилась в неё глазами, и проглотила слюну так, что это было слышно.
— Что? – виновато переспросила она, —  Я пропустила что-то?
—  Иза Алексеевна, вам достается недвижимость, — даже по голосу было слышно, что Галина Борисовна ей симпатизирует, она совсем другим тоном произнесла это. И дальше были цифры, метры…адрес… И, видя, что Иза всё-таки ничего не понимает, нотариус уточнила, —  Вам достается замок. Тот самый. И ежемесячное содержание – по сто тысяч рублей.
—  Когда были внесены изменения? – голос у Аллы был резким и хриплым, как будто она давно не открывала рот и вдруг заговорила.
А у нотариуса голос звучал бесстрастно:
—  Седьмого мая, пять дней назад.
—  Значит, вы приезжали к нему в больницу? Почему меня никто не предупредил? Почему вы меня не предупредили, что отец изменил завещание?
—  Извините, но я не обязана этого делать. К тому же, таково было желание моего клиента.
— Но потом-то позвонить, сказать мне вы могли, что он там изменил?
Галина Борисовна снова сняла очки, тон её был холодным:
— Простите?
— Он-то ушел, но я-то ведь осталась!  И этот вопрос мы могли решить с вами. Вы понимаете! – прикрикнула Алла, —  Вы понимаете, что я буду оспаривать…
— Это ваше право, —  нотариус говорила спокойно и размеренно, —  Но сомневаюсь, что вам это удастся… При обоюдном желании вы можете договориться с сестрой…
— С кем?! – переспросила Алла таким насмешливо-уничижительным тоном, как будто ей в родню сватали кого-то из касты неприкасаемых.
Её спутник успокоительным жестом накрыл её руку ладонью:
—  Алла, уймись… Мы же обсуждали этот вариант.
Женщина хотела ещё что-то сказать, но резко поднялась и направилась к выходу, обдав их горьковатым запахом духов. Её друг встал, слегка развел руками – мол, извините, и направился за ней
А Иза не могла встать. У неё дрожали ноги, руки, и вообще всё, что может дрожать.
— Деточка, —  сказала Галина Борисовна, —  Разреши, я накапаю тебе корвалолу? Или сразу откроем шампанское?
Глава 16
Несколько последних лет Алла Уколова могла вести такой образ жизни, какой ей нравился. Жить в любой точке планеты и заниматься тем, чем ей хочется. От нечего делать она стала изучать философию – обреталась она в то время в Таиланде и буддизм, так сказать, располагал. Но долго на пути к нирване Алла не продержалась. От природы она была жёсткой, резкой, да ещё дополнительный отпечаток наложила на неё вся её предыдущая жизнь.
Алла очень хорошо помнила своё детство, которое пришлось на девяностые. Нет, её семья не голодала – отец бы никогда этого не допустил. Но именно в то время она поняла, что все вопросы, которые подбрасывает жизнь, нужно решать быстро – будто тебя несёт река и впереди пороги.  Что нельзя никого жалеть – тебя при этом непременно  и  подло обманут. Зачастую окажется, что тот, кого ты пожалел, живет гораздо лучше тебя. И даже если нет – он-то тебе не поможет, стрясись у тебя беда – люди неблагодарны. Она поняла, что без жестокости ничего не добьешься. Будешь нюнить —  и окажется потом, что до старости барахталась в болоте таких же мягкосердечных и нерешительных, на каком-то основании ждущих милости от судьбы.
Алла помнила, как переехали они из старой квартиры в особняк – и он казался ей ужасно большим и неуютным. Хотя там было всё – и большая открытая терраса, и  башенка с зимним садом, и множество комнат, которые она ни разу не попыталась сосчитать.
Особняк граничил с лесом, и зимним вечером смотреть в окно было жутковато. Вдруг там волки?
Мать только отмахнулась от неё – какие, дескать, волки, не выдумывай! Страшнее влюблённых парочек, приезжавших сюда, в  самый конец лесной дороги, чтобы в тишине, на лоне природы поцеловаться-потрахаться, в округе никого не было.
Отец же ограничился лаконичным:
— Трёхметровый кирпичный забор под видеонаблюдением, колючая проволока, собаки. Тебе мало?
Пришлось заткнуться.
Потом, в школе, Алла слышала за спиной разговоры. Место, где отец и ещё несколько его знакомых построили дома, всегда было чем-то вроде продолжения городского парка. И никому не нравилось, что теперь тут появились хозяева, покой которых тревожить… нежелательно. Но отцу всегда было наплевать на чужое мнение. Наплевать, это ещё вежливо сказано. Отец говорил: «Насрать».
Потом была собака. На дороге, напротив их дома, машина сбила собаку. Это  редкость, в общем-то, машины тут проезжали хорошо, если несколько раз  в день. Бедолаге просто не повезло. Это была не их собака, незнакомая дворняжка.
Алла тогда услышала визг, выбежала через калитку, и увидела эту маленькую рыжеватую псинку. Окровавленную, конвульсивно подергивающуюся. Она опять побежала —  за отцом, потому что только он мог сказать шоферу, чтобы отвёз собаку к ветеринару.
Отец  вышел за ворота вместе с ней, глянул быстро и вернулся в дом. Через пару минут он вернулся с пистолетом, и одним точным выстрелом прекратил страдания пёсика. Алла тогда зарыдала, отец же бросил:
—  Теперь он не мучается, —  и ушёл к себе.
Отец часто пропадал.  Не только на долгие тревожные ночи, но и на недели. Мать то не спала от страха за него, ходила по этим пустым комнатам, по лестницам, бледная, хрустела пальцами. То её одолевало зло, и она кричала, что «этот ****юк» уже давно, наверное, завёл себе кучу любовниц, а они тут сидят как в тюрьме, и им никуда не позволено выезжать.
И это было правдой. Забор забором, но в доме постоянно тусовались охранники. Продукты закупала прислуга. Матери довольно редко – два-три раза в месяц —  можно было взять машину и в сопровождении опять же – чёрт бы его побрал! – охранника отправиться по магазинам, или к подругам в гости. Аллу отвозили в школу и привозили обратно.
— Мне это осточертело! – кричала мать.
Она была молодая, красивая, удлинённые зелёные глаза, длинные серьги с изумрудами вдоль щек.
—  На кой черт ты меня запер? – почти визжала она, —  Я хочу на работу, в люди, в тренажёрный зал, в бассейн…
— Вон у тебя бассейн в подвале – хоть утопись, —  говорил отец, —  Ты можешь понять (дальше шёл мат), что я знаю: здесь, за этими стенами, до моих не доберутся?! Или тебе надо в твой сраный офис, бухгаааалтершааааа? Жрать ей нечего…
Алле разрешали иногда пригласить в гости подруг, но никого из знакомых ей девочек, родители к ней в гости не отпускали.
Потом этот период кончился. Отец, если можно так сказать, «перешёл на новый уровень», его влияние и власть стали слишком большими, чтобы не него или на его домочадцев кто-то посмел поднять руку. Да и бандиты после того, как окончились девяностые, вынуждены были припрятать оружие, выйти из своих «хронов», и вести себя как добропорядочные граждане. Или незаметно исчезнуть.
Теперь можно было не только спокойно ездить по городу, куда душе угодно. Они регулярно выбирались заграницу. Сначала и Турция казалась диковинкой.  Потом география стала расширяться —  Европа, Карибы, Индонезия. Чаще ездили без отца, только Алла с матерью. По приезде мать всегда старалась сплавить Аллу куда-нибудь в молодёжный клуб.
— Познакомься со сверстниками и не скучай, —  говорила она.
В результате каждая жила своей жизнью. Алла научилась объясняться на нескольких языках так, чтобы её понимали. Ездить на мотоцикле – это был самый удобный способ передвижения, куда бы они ни приехали: бери мотоцикл напрокат – и вперёд, на все четыре стороны, так, чтобы ветер в ушах свистел. Алла всегда пользовалась большой любовь у местных барменов, так как ей можно было навязать любой незнакомый коктейль с экзотическим названием, а потом стребовать за него втридорога. Она и марихуану попробовала  с теми пресловутыми сверстниками, которых уместнее было бы назвать смертниками – так они любили гонять по ночам по дорогам на тех же байках, так упоённо сравнивали с видом знатоков достоинство наркотиков и своих партнеров и партнёрш, которые менялись не реже, чем раз в неделю.
Мать, хоть и находилась рядом, словно отходила все дальше и дальше. Поэтому Алла не удивилась и не огорчилась, когда она решила развестись с отцом.
—  Ты только на деньги его больно-то не раскручивай, — сказала она матери.
— Почему? – та подняла брови, — Теперь, слава Богу, есть что у него взять… не зря же я промучилась двадцать лет.
Алла оскорбительно фыркнула на слово «промучилась» и отрезала:
— Потому что я с ним останусь. Не к твоему же по****ёшнику идти1
Мать хотела дать ей пощёчину, но поостереглась – Алла вполне могла ответить тем же, и рука у нее была крепкая.
Мать действительно уходила к новому «другу», ожидая от него той порции внимания, которой ей так недоставало всю жизнь. Вместе выезжать, вместе заниматься домом, вместе принимать у себя гостей – что тут плохого, в конце концов? Она не понимала, почему дочь так злиться.
Аллу же раздражала её глупость. Потому что этот новый «слизняк»  и мать с ним вместе  будут жить так, как сейчас. Потому что крепнуть властью и наращивать могущество своё —  ни ему ни ей не дано. А отцу дано.
Развод состоялся.  Алла зря опасалась – отец не пошел на поводу у матери. Не было не только благородного мужского (с точки зрения Аллы – идиотского) жеста – тебе всё, мне – ничего, ухожу с чемоданом. Даже равной дележки тоже не было. Отец давно предвидел, к чему идёт дело. Мать получила свою долю. Другая женщина считала бы себя богатой, мать в бессильной ярости трясла кулаками, повторяя фразы о загубленной жизни.
—  Он тебя теперь трахать будет, пусть он и кормит, —  отец и слушать её не стал.
Алла почувствовала себя единственной женщиной в жизни Монарха. Которой больше не придётся ни с кем ничего делить, капризами которой любуются, а баловство – поощряют. Она считала «хорошим тоном» разбираться в драгоценностях как ювелир-профессионал, и вообще, не старалась не позволять себе ничего «недостойного». Чтобы знакомые не увидели её в машине «недостойной» марки, чтобы одежда была куплена в модных домах, которые своим именем никак не могли унизить клиентку. Чтобы на курортах, куда она ездит, не отдыхало «быдло» и «шобла».
Правда, пообщавшись с золотой молодежью Европы, Алла изменила своё представление о прекрасном. И теперь её порой можно было встретить на улице в футболке и джинсах, и с рюкзачком за спиной. Она стала понимать, что нужно хотя бы сыграть в то, что роскошные вещи не являются для неё культом. Иначе в тех кругах, в которых она стремилась стать своей, ее тоже сочтут быдлом.
«Хорошо им, —  думала она, — Из поколения в поколение сытые, горя не знали, не приходилось им выживать любой ценой…»
После школы ей нужно было получать образование, и она – тут родители сошлись во мнении – выучилась на экономиста. Причём отец не позволял волынить, хотя ему стоило только мигнуть – и красный диплом принесли бы ей на дом.
— Меня не станет – империю в руки возьмёшь, —  говорил отец, —  А управлять – оно тоже надо уметь.
И Алла, не смея ослушаться, ходила на занятия, сдавала экзамены. Но она уже привыкла не подчиняться, жить по-своему. Поэтому время от времени срывалась. Тогда и были эти гонки по ночным улицам, хорошо, что обошлось, она ведь ещё под наркотой тогда была. Ей могло срочно «забандюриться» – прямо среди ночи, прямо после ночной попойки – исповедоваться, и она ехала в храм, дубасила кулаками и каблуками в тяжёлые дубовые двери, требовала открыть ей и немедленно отпустить все грехи… И если бы епископ не был у них чем-то вроде друга дома, не приезжал в замок слушать органные концерты  (отец специально выписывал музыкантов) – скандал вряд ли удалось бы замять.
Отказал отец, когда она отмечала  двадцатипятилетие, и хотела пригласить свою компанию «погудеть» в замок. Но замок, стоивший баснословных денег, имел для отца какое-то особое значение  —  он исключительно редко пускал туда чужих, царствовал там сам, был в этих стенах действительно Монархом, отдыхавшим от суеты, внимавшим тишине. Он ходил по коридорам, заставлявшим вспомнить о Средневековье, в длинном халате, держал за спиной руки, и Бог весть о чем думал.
Как любая недостижимая игрушка, замок и манил Аллу больше всего, и она бдительно следила – не собёрется ли отец снова жениться? Это было бы страшнее всего. Ещё одна хозяйка, которая, естественно, качала бы свои права
Получив диплом, и попробовав было приобщиться к «делам империи», Алла быстро соскучилась, и выпросилась в отпуск, из которого с тех пор не возвращалась. Она поступила ещё на заочный философский факультет – это было загадочно и красиво. Женщина, изучающая философию. И уехала на Восток – диплом она хотела писать по одному из восточных религиозных течений. Алла ненадолго задержалась в Японии, потом несколько лет прожила в Индонезии – тут ей как-то всё пришлось по душе. Она любила контрасты: роскошь виллы, которую она сняла – и простая, откровенная жизнь тропиков, где можно ходить чуть ли не нагишом, есть лосося, только что из моря — и на сковороду, и проводить ночи, вдыхая аромат экзотических цветов.
Край этот был огромный, и она всё упивалась им, ей хотелось видеть ещё и ещё. Она переехала в Таиланд, где и познакомилась с Сандро. Бог знает, что он там делал! Она жила на Самуи, в отеле «Конрад». И ей хотелось остаться  там надолго. Ничто бы не пришлось ей так по вкусу.
По утрам – а вставала она рано – сидя на диване, на своём балконе, вдыхать  свежий ветер Сиамского залива, трепавший ей волосы. А потом —  читать философские трактаты, раскинувшись на огромной кровати и глядя в панорамное окно, на серебряную гладь залива и тонущие в ней острова. Очень располагает к философии такой образ жизни! И круглая ванна с лепестками цветов, и долгие посиделки в ресторанчике, напоминавшем пагоду, стоящую на берегу….
Что делал здесь Александр, Сандро – русский, между прочим, и по мнению живущих в «Конраде» —  голь перекатная, несравненный игрок на бильярде…Может Алла запала с первого взгляда именно на его руки – неизменно наносящие верный удар, руки с такими чуткими пальцами? Волосы Сандро были выбелены солнцем почти до льняного цвета, а глаза прозрачные, как эта вода… в которую Алла входила каждое утро, одетая лишь в тонкие полоски бикини.
Они сошлись быстро, разговорились в ресторане как старые друзья, два соотечественника. Русских, кроме них в «Конраде» тогда не было, а всё время трепаться на английском – тоска зеленая. Выматеришься – не поймут, будут улыбаться любезно, кланяться чуть ли не в пояс.
И Алла к той поре уже устала без секса, а с ним секс был поистине королевским. Сандро позволял ей наслаждаться им столько, сколько ей было нужно, до полного изнеможения, и сам наслаждался ею.
—  Давно ты живешь здесь? – спросила она его как-то.
Он пожал плечами:
— Второй год.
Также она доподлинно не узнала, да и не пыталась подробно расспрашивать, чем он занимается в жизни.
— Играю на бирже, —  сказал он, и это было всё.
— Хорошо, что не в казино, —  фыркнула она, — Хотя, в принципе, одна хрень…
Как ни хороша была жизнь Аллы до Сандро, с ним она приобрела другой смысл. Они умудрились попасть в шторм, катаясь на яхте – и хотя в районе Самуи больших волн не бывает, им «повезло», и их тут изрядно потрепало. Алла впервые переживала такое чувство страха, а Сандро только смеялся:
— Ты задержись тут до лета, покажу тебе настоящий шторм в Индийском океане, когда вода кипит и весь мир беснуется.
Он ничего не боялся. И она, никогда в общем-то не отваживающаяся на экстрим, ездила с ним вдвоём в джунгли, и они проводили там ночь, заворачиваясь в одно одеяло и всё равно стуча зубами под утро. Всё ради того, чтобы встретить рассвет на смотровой площадке, любуясь тем, как над водой поднимается солнце.
Она не задумывалась о будущем, пока она хотела, чтобы все так и продолжалось, и они оставались здесь, вдвоем, в этом тропическом раю, и каждый день лепили своими руками – свой мир, воплощая его всё в новые формы.
А потом ей позвонили из дома, из этой параллельной Вселенной, и сказали, что отец умирает, и шансов уже нет никаких. И нужно было делать то, что она не собиралась делать в ближайшие месяцы – изучать расписание рейсов, покупать билеты, заказывать такси, складывать сумки.
Она боялась, что Сандро не поедет с ней – с ним ни в чём нельзя было быть уверенной. Но он воспринял как само собой разумеющееся то, что он отправится с ней, и Алла  была ему глубоко, до слёз благодарна.
— Поселимся в замке, —  говорила она, —  Там тоже классно. Я разберусь с делами, узнаю, что к чему, а потом, если захочешь, вернемся сюда. Я сделаю всё, чтобы ты там не скучал.
И в самолёте, во время долгого перелёта, она держала его за руку, как маленькая девочка, которая боится, что ее оставят одну…
И вот теперь, когда отец умер, как все и ожидали, случилось то, что не могло ей присниться в самом страшном сне – «империя» уплывала. Она слыхом не слыхивала об отцовской любовнице, этой девке, с которой он жил давным-давно, и почему-то не послал ее на хрен, как когда-то мать. Перед матерью он не считал себя в долгу, а тут! И эта новоявленная «сестрёнка», которую мало было стереть с лица земли… Да Алле было бы отчаянно жалко, если бы ей выделили хоть какое-то скромное содержание! Она и это постаралась бы отбить. А теперь уплывал замок! Жемчужина в наследстве отца. И всё остальное наследство отнюдь не просто переходило в Аллины руки.  Экономист все-таки, она схватила суть завещания сразу, не то, что эта курица, которая всё профукала.
В полное распоряжение Алле доставалась мелочь, объедки. Косметологическая клиника, пара ресторанов, пакет акций. А те предприятия, которые гласно и негласно принадлежали отцу – там оставались свои управляющие, и ей можно было иметь только процент с доходов, распоряжаться всем этим она не могла.
Отец как бы говорил ей с того света: «Не стала помощницей, тусовалась по своим курортам, не научилась ничему – соси теперь лапу, заглядывай в чужие руки – сколько они тебе отсыплют корма. Работать надо было!»
Она так и слышала его ехидный голос.
Сестрёнка новоявленная денег, правда, тоже получила с гулькин нос, и ей их тоже будут каждый месяц переводить на счёт… Но замок (замок!) и средства на его содержание, так что ей самой на это тратиться не придётся – всё это свалилось ей в руки спелым плодом. Неизвестно за какие заслуги – не бриллиантовая же ****а была у её матери?
Всё это было совершенно несправедливо, и Алла металась по фамильному особняку (а в замок ей теперь и носа совать было нельзя) и готова была крушить всех и вся.
Сандро, сидя в кресле восемнадцатого века, наблюдал за ней тем же спокойным насмешливым взглядом, что и всегда.
— Ты теперь меня бросишь? – неожиданно спросила она, останавливаясь посреди комнаты.
— Ну что ты, киса моя? О чём ты говоришь? Я вообще не понимаю, из-за чего ты сходишь с ума? Молоденькая девочка, бедная, неопытная, никто её не знает… Проблему можно решить гораздо проще, ты уж мне поверь.
Глава 17
Нужно было привыкать к мысли, что теперь в их жизни всё изменится. И нужно было возвращаться к той жизни, которая у них была.
Изу отпустили из театра на три дня, и больше её ждать не могли.
— А если бы я заболела гриппом? – спросила она Петьку.
— Ну и болела бы себе спокойно, а Марусю и Царицу тут же бы расхватали. Вернулась бы – и играла народ. Знаешь, тот самый, который всегда шумит на заднем плане. Красота! Никаких слов учить не надо  —  руками маши: «Бу-бу-бу!» да «Шу-шу-шу!» —  класс!
Иза треснула его довольно больно, он взвыл, отбежал в угол, и, потирая затылок, сообщил:
—  Знаешь, театр вещь довольно жестокая, если ты ещё не поняла.
И вот тогда раздался этот длинный вроде бы междугородний звонок по их старенькому раздолбанному телефону, стоявшему на тумбочке. Каждый раз, беря трубку, они с дедушкой не знали – можно ли будет говорить? Слышно ли будет?
На этот раз слышно было отлично. Лёгкий, какой-то насмешливый женский голос, на её «да?»  — поинтересовался:
— Иза?
— Да.
— Здравствуйте. Это Алла Уколова.
Иза уже держалась за тумбочку.
—  Я хотела пригласить вас к себе. Нам нужно поговорить – вы же это понимаете? Нет, я не собираюсь у вас ничего отбирать, оспаривать. Нам просто надо встретиться. Мы же теперь остались одни, как-никак – дочери одного отца. У вас, насколько я знаю, и матери нет, да?
Иза помедлила, ей нужно было справиться с волнением:
— Где вы хотите увидеться?
— Вы сможете завтра? Часов в шесть? Ах, у вас репетиция? Да, я знаю, что вы играете в театре.  В восемь? В девять? Не стесняйтесь – назначайте время. Вас отвезут и привезут. Я живу в районе Солнечного берега, знаете? Приедете?
Сговорились на восемь часов. Положив трубку, Иза пересказала разговор мужчинам. Они были так же ошеломлены, как и она.
— Что-то резко она сменила курс, — сказал Николай Степанович, —  Только что сожрать тебя была готова, а тут хвостом замела…
— Ты серьезно поедешь? —  спросил Петька.
Иза кивнула:
— Поеду. Не убьёт же она меня на самом-то деле.
Петька покачал головой и раздумчиво сказал:
— Кто знает… кто знает…
И тут же отскочил, опасаясь опять получить по затылку.
На другой день, на репетиции, Иза на всё смотрела совсем другими глазами. Как же тут всё было просто и хорошо, требовалось всего-навсего сыграть так, чтобы это было – искусство. И самая страшная война тут могла случиться из-за того, кто получил роль, а кто нет. Как же ей хотелось, чтобы не было ничего этого в её жизни – ни наследства этого муторного, ни Аллы, ни того, что впереди теперь – полная непонятка. Будет Алла воевать или предпочтёт договориться. Но о чём договариваться? И все же Изе уже несколько раз снился замок. Было в нем что-то сказочное, завораживающее. То, что звало и влекло…
Каким милым теперь казался Изе Царь, пришедший к Марусе свататься, тот самый, которого она пообещала огреть сковородкой…
— Что с тобой сегодня? – не выдержал Сельский, видя как Маруся отвечает Царю чуть ли не с умилённой улыбкой.
—  Хорошо тут у нас, —  ответила Иза чуть ли не невпопад.
К Алле она приехала, когда уже стемнело. Район был элитным, занимал часть берега – море плескалось под окнами этих особняков. Чужие сюда проехать не могли, их не пропустили бы: тут имелись пост охраны и шлагбаум. Не зря Алла прислала за Изой свою машину.
Дома теснились друг к другу. Нет, участки у них были приличные, да просто сами особняки были слишком велики, каждый из них мог бы с успехом стать каким-нибудь поселковым Дворцом культуры.
Ворота были приветливо распахнуты, и Алла встречала на крыльце.
— Тут, если самой искать, можно и заблудиться, —  бросила она со смехом, — Каменный лес. Если заранее не договориться, хозяева просто не откроют. Успели все свои дела сделать? Ну, пойдёмте!
Она провела Изу в просторный зал на первом этаже. Это был именно зал, а не большая комната. Отделан в современном стиле: белое, чёрное, серое – всего по минимуму. Стекло, кожа, металл. У одной из стен – огромный электрический камин.
Когда они сели – диваны и низкий столик стояли в центре зала – Алла перехватила взгляд Изы, брошенный на этот камин, где гуляло электрическое пламя.
— Я тут почти не живу, —  пояснила она,  камин сюда просится, зимой прохладно бывает. А с настоящим нет охоты возиться, растапливать. Даже ждать, пока кто-то растопит – лень. Лентяйка я. А тут включил – и тепло.
Она будто начинала признавать Изу равной себе, допускала в свой мир.
— Я же ничего не знала про вас. Или…про тебя? На «ты» – можно? Ну вот… Про тебя и про твою маму. Отец её, наверное, очень любил, да?
Меньше всего Изе хотелось говорить в этих стенах о маме. Да она никогда и не стала бы.
— Тут я ничего не могу сказать. С мамой нам как-то… не пришлось встретиться.
— Да, мне сказали. Ужасно, конечно, —  Алла покивала, —  Чтобы практически в наши дни. От родов… Наверное, отец ничего не знал. Если бы он вмешался, нашёл другую клинику, настоящих врачей – её бы спасли.
Иза молчала.
—  И всё-таки я думаю, он её очень любил. Чтобы всю жизнь помнить, считать себя в долгу…о-очень романтичная история. А фотографии матери у тебя с собой нет? Страшно  хотелось бы  посмотреть. Ты же понимаешь, как мне интересно…
— С собой нет, —  Иза сцепила пальцы на коленях, —  У дедушки в альбоме есть, конечно.
— Ты мне следующий раз покажешь, да? Я, наверное, опять скоро уеду, но мы же всё равно будем иногда встречаться, перезваниваться…  Ты не собираешься отсюда уезжать?
— Пока нет. Тут у меня и дедушка, и работа…
— Хорошо, что отец тебе и денег оставил. Поверь, содержать замок – дорогое удовольствие.  Но он позаботился. Узнаю папу – такой резкий, грубоватый. Но что касается дел – на него всегда можно было положиться.
Иза едва не сказала, что во время той короткой встречи почувствовала острую жалость к отцу, такому, по-видимому, одинокому. Но сдержалась. Она хотела вести себя очень осторожно.
В зал заглянул, а затем и вошёл этот, похожий на киноартиста, блондин в белом костюме. Кивнул Изе.
— Сандро ты уже видела, —  сказала Алла, —  Ну что, давайте выпьем?
Она слегка улыбнулась, развела руками:
— Мы же только сейчас вроде как знакомимся по-настоящему. Там, у нотариуса… извини, я была слишком ошарашена. Это, в общем-то, понятно. Ну, сестрёнка, что будешь – виски? Вино? Шампанское? Или ты любишь сладкое – ликёр, может? А, вот что…Попробуй херес Педро Хименес, сладкий, как мёд…
Она прошла к дверям, сказала что-то и через несколько минут женщина средних лет, видимо прислуга, вкатила – столик? Тележку? (Иза на всё смотрела глазами нищенки). Херес уже был разлит по бокалам, но была и бутылка тёмного стекла в плетёной корзине. И нарезанный сыр с вкраплениями плесени, и фрукты…
— Ну, —  подбодрила Алла улыбкой.
Иза робко потянулась и взяла ближайший бокал. К этому заплесневевшему сыру и рука-то не тянулась.
«Будто в могиле его хранили. Ой, дура я, дура, так и не научусь роскошно жить» — ругала себя она.
Они просидела, наверное, часа два.  Сандро, скорее всего, скучал, так как он в разговор не вступал, а через некоторое время откланялся и ушел. Алла болтала раскованно и непринуждённо. Рассказывала про Таиланд, подсела к Изе со своим смартфоном, показывала фотографии, поясняла, что это… где снято.
Всё это было так просто, даже обыденно – сейчас все привозили и путешествий фотографии, делились впечатлениями — взахлёб, рассказывали о том, что их собеседники пока не видели.
— Да, свой личный бассейн, представляешь? Если на море идти неохота – даже не знаю, как правильно говорить – на море? На океан? Нет, правда, там два шага, но иногда все равно лень. Я ж говорю, что я лентяйка. По мне бы, кто-нибудь надо мной  с опахалом бы стоял… Вот так, сока себе нальешь, а бассейн залезешь, и жара тебе не жара – кайф….
Потом Алла расспрашивала Изу о театре – играет ли она «взрослые» роли, или всё больше детские? Красивый ли Принц в «Щелкунчике»? Ездят ли они с труппой куда-нибудь на гастроли?
— А в замке ты ещё не была? – поинтересовалась она, —  Ну, там вообще шикарно, конечно… Хочешь, потом я тебе экскурсию устрою? Такую авторскую экскурсию со своими впечатлениями?
И совсем не страшно было уже Изе, и херес испанский оказался потрясающе вкусным, так они на двоих и уговорили бутылку.
— Да, Алла, пожалуйста! А я тебя приглашаю на спектакль, пятнадцатого мая у нас премьера.
— Я приду, —  смеялась Алла, —  Если только ещё не уеду, то я обязательно приду. Мы тебе с Сандро тааакой букет принесём! Больше всех будет. Ты любишь розы? Или лилии? Лилии, да? А какого цвета? А может, орхидеи?
Голос у неё был уже совершенно пьяный, и она смеялась, смеялась…
— Алка, мне уже пора ехать. Иначе дедушка приедет искать меня сюда.
— Пусть приезжает! Мы и ему нальём… Нет, я тебе говорю – пусть приезжает. Звони ему, звони! — толкала её в бок Алла, —  Хочу увидеть твоего дедушку! Счастливая ты – у тебя есть дедушка…
— Алла, Алка, перестань! Ты сейчас заснешь ведь, а я без твоей помощи не выберусь. Вызови мне такси…
— К-какое такси! Я же сказала – тебя отвезут. Щаз я позвоню…
Иза оказалась дома только во втором часу ночи, когда Николай Степанович уже метался у калитки, то и дело выбегал на улицу, вглядывался в дорогу. Что там выдумала эта ведьма?  И когда Иза приехала, у него даже не было сил её ругать – такое он испытал облегчение.
А Алла в это время лежала у себя в спальне, поперёк огромной кровати и плакала во сне.
Глава 18
Херес, видимо, действительно был очень хорошим, потому что на другой день у Изы даже голова не болела. Наконец-то всё начало становиться на свои места. По-прежнему им с дедушкой принадлежало утро. Иза варила крепкий кофе и овсяную кашу. А после завтрака, пока Николай Степанович возился у себя в мастерской, с наслаждением шлёпала босиком по саду. Носила лейкой воду, поливала цветы, вдыхала весь этот неповторимый аромат – влажной рыхлой земли, молодой листвы и цветов.
Никогда не смогла бы она уехать отсюда в любой большой город – в каком бы театре ей ни посулили играть. Она не могла бы жить, она не была бы собой без этого сада, где гудели пчелы, без этой тропинки к морю, на которой она босыми пятками ведала каждый камушек. Без этого чуланчика, из которого она вынесла к завтраку копчёную рыбу.
— Плесни мне чуть вишнёвого, —  попросил Николай Степанович, —  Чёрт знает что, до сих пор ведь не могу отойти, так руки и дрожат.
—  Дедушка, прости меня!
— Тебя-то, дурища моя, за что? – удивился он.
— Ну как же? Это я вех измучила… Из-за меня всё это началось – и с наследством, и с остальным…
Николай Степанович потрепал её по голове. Для него главное было, чтобы всё для неё хорошо кончилось. Он-то что… Он выпил стакан крепкой вишнёвки, оставшейся еще с прошлого года и потянулся за малосольным огурчиком. Иза солила маленькие – в два мизинца – молодые огурцы с укропом и чесноком. Было необыкновенно вкусно.
— Тебе к скольки часам в театр сегодня? – спросил он.
—  В четыре репетиция будет.
Но в театр попасть ей в этот день так и не удалось. Ближе к обеду позвонил Мишаня.
Трубку взяла Иза.
— Ты дома! – в голосе его чувствовалось облегчение, которого она не поняла и встревожилась.
— Пока дома. А что случилось?
— Сиди  там, никуда не выходи. Я сейчас приеду.
Подъехал он, действительно, очень быстро, и четверти часа не прошло – они услышали, как стукнула калитка. Мишаня шёл к дому быстрыми шагами. С Николаем Степановичем здоровался он наскоро.
—  Пошли куда-нибудь, поговорить надо, — бросил он Изе.
Иза позвала его в кухню, обычно все вопросы они с дедушкой обсуждали там, за круглым, в прямом смысле слова, столом.
— Кофе будете? – она ставила на стол чашки, сахар.
— Погоди ты, —  отмахнулся Мишаня, —  Ты сейчас внимательно меня послушай. Неладно что-то очень.
И он рассказал, что «люди Монарха» теперь, после его ухода, поделились на две части. Есть те, кто хочет сохранить своё место при новой хозяйке. А есть другие – те, кто при Монархе был к нему ближе, и хорошо знал о неприязни, которую Монарх испытывал к старшей дочери. Они знали, что хозяин желал бы «нищей Алку не оставить, но и большой воли ей не давать». А особо приближенным известен был и его последний наказ – заботиться о младшей дочери, чтобы больше она нужды не знала.  И другой охранник, по кличке Шрек, которому Мишаня верил, как себе, которому доверял и хозяин, сегодня видел, как приезжал к Алке её адвокат.
— Мужик отмороженный полностью, —  пояснил Мишаня, —  Ну, знаешь, у этих законников вообще о совести говорить не приходится, но последнее же что-то есть у большинства в душе, так? Вора защищать будешь, а Чикатило – нет. А этот и Чикатило станет оправдывать – только заплати ему. Поняла?
И вот он, значит, приехал спросить – Шрек слышал – будет ли Алка за наследство бороться, оспаривать его у тебя. Мол, можно постараться доказать, что ты никто и звать тебя никак. Какая-то девчонка…
—  Да мы же с ней вчера обо всём договорились!
— Дура ты! – с жалостью скал Мишаня. Может, он с самого начала и симпатизировал младшей дочке больше, чем старшей потому, что с ней можно было разговаривать таким вот тоном. Перед ней не надо было прогибаться, что обязательно требовалось бы с Аллой, —   Адвокат, значит, сообщает: «Ну и что, что есть всякие тесты ДНК, при желании всё можно решить. Девочка…» А Алка говорит: «Какая девочка? Никакой девочки через неделю уже не будет…»
Иза побледнела. Хорошо, что не слышит дедушка. Она опустилась на стул.
— Алла что, меня просто убить хочет?
— Не знаем мы пока, чего она хочет. Но мы разберёмся. А ты это… Ты уезжай пока. И быстро.
— Да куда?! – в отчаянье выкрикнула Иза, — Нет у меня никого, нет таких знакомых, которые бы меня приняли, тем более, если на меня сейчас охота пошла.
—  Так я затем и пришёл. Куда тебе уезжать – тебе думать не надо, отец за тебя всё продумал. На, —  Мишаня достал из внутреннего кармана пиджака и протянул Изе запечатанный конверт.
Никакой надписи на конверте не было, но по желтизне бумаги видно было, что хранился он у Мишани уже давно.
—  Монарх мне ещё когда сказал: «Если ей будет что-то грозить – отправляй её туда».
— Но куда, Боже мой?
—  А я не знаю. И не должен знать. И никто не должен знать, даже дедок твой. Ни одна живая душе. Чтобы не проговориться, если что. У нас спрашивать умеют. Ты вот что… Ты не бледней тут. Сейчас я уйду, ты конверт вскроешь. Вещички соберёшь — деньги на вот тебе, —  из-за пазухи появился ещё один конверт, гораздо толще, чем первый. Никаких такси, поняла? Идёшь на трассу, ловишь попутку. И что б твоего тут духу не было пока. Я всё-таки за тобой в отдаленье пойду, чтобы… если что…
— А дедушка, дедушка?! А Петька?!
Мишаня подумал, глядя на опущенные руки, потом решился:
— Ладно. Зови своего дедка.
— Да будьте вы все прокляты! – не выдержал Николай Степанович, узнав, в чём дело, —  Она же ребёнок! Провалитесь вы со своими бандитами, наследствами, родственничками, замками… Оставьте в покое её!
— Не оставят, —  сказал Мишаня, —  Даже если внучка твоя от всего откажется – Алка не будет рисковать. Так что дед, собирай манатки тоже и думай, куда тебе исчезнуть. Недельки этак на две, по крайней мере.
— Я Изу одну не отпущу! – выкрикнул Николай Степанович, — Я с ней поеду!
— Ещё как отпустишь! Монарх, если посылает её – то в надёжное место. И если про тебя ничего не пишет – значит, тебе туда ходу нет. Им на тебя пофиг, конечно, но вот на ленточки тебя порезать, чтобы узнать, где твоя внучка – это они запросто. Так что тебе тоже знать ничего нельзя.
Николай Степанович ходил и ходил по кухне. То брался за голову. то поворачивался стремительно, подходил к окну. Иза со страхом следила за ним глазами.
— Ладно, —  наконец решился он, —  Попрошу знакомых ребят, чтобы взяли меня с собой, схожу с ними  в рейс до Батуми.
Иза прижала руки к груди:
—  Петька! Дедушка, Петька!
— Ладно, если он поедет, и его возьмём, —  ворчливо сказал Николай Степанович, —  Но ты-то как? Как я буду знать, что с тобой все в порядке? Я же там с ума сойду!
— Выхода нет, дед, понимаешь? Выхода нет, —  и Мишаня повернулся к Изе, —   Давай, собирайся…Минут двадцать хватит тебе? Я тут подожду… Да, и кофе плесни ещё. Я сегодня тоже ночь не спал.
Войдя в свою комнату, Иза опустилась на кровать. Следовало собраться, чтобы не упустить ничего – уложить все вещи, которые могут ей понадобиться. И главное, привести себя в такое душевное состояние, чтобы не растеряться окончательно, чтобы сохранить ясность мыслей. В такой ситуации только это и может спасти. Пока у неё дрожали руки. И этим дрожащими руками она вскрыла конверт, достала маленький, вырванный из блокнота лист бумаги, развернула. Глаза выхватили первое слово – Пшада.
Глава 19
Донг сидел на террасе, подставив солнцу сво` маленькое, сухое, с глубокими морщинами лицо. Оно казалось вырезанным из камня. Кресло-качалка тоже давно уже замерло. Только лёгкий жаркий ветерок налетал порой. Только пел в саду беззаботный скворец.
На террасу с подносом вышла совсем молоденькая девушка, Было ей лет семнадцать от силы. Розовая шёлковая блузочка  свободного покроя и чёрные, тоже шёлковые, брючки. Волосы девушки были заплетены в косу. Миловидное личико сосредоточено – девушка несла поднос.
Внучатая племянница Донга носила имя Ксиулан, что значило «изящная орхидея». Она действительно была маленькая, хрупкая, изящная – ручки и ножки, как у ребёнка. Когда в семье озаботились, кто будет ухаживать за Донгом, и помогать ему разговаривать с людьми, которые к нему приходят, Донг попросил племянницу прислать к нему именно Ксиулан.
— Она лучше всех твоих детей умеет готовить. Я забираю у тебя настоящее сокровище.
И сейчас Ксиулан несла ему обед – глубокую глиняную миску, источавшую божественный аромат. Ксиулан приготовила курицу с рисовой лапшой. Не забыла положить чеснок и болгарский перец, имбирь, соевый соус и винный уксус. И приправы, которые, как известно, душа любого блюда.
Тонкие ноздри Донга дрогнули. Ксиулан поставила на столик графин с холодной рисовой же водкой, рюмку. Слегка улыбнулась. Вот поэтому Донг и просил, чтобы приехала именно она. Ксиулан была молчалива – слова лишнего не скажет, будто нет её рядом. Зато она все понимала  с полуслова.
— Чувствуешь? – заговорил Донг впервые за это утро. И его голос звучал хрипло.
Ксиулан ответила:
— Да.
— Что чувствуешь ты?
— Идёт смерть.
—  Я должен остаться тут. От меня сейчас ждут помощи. Ты тоже пока должна быть здесь. Я не справлюсь один.
Ксиулан наклонила голову.
— Я не хотел раньше тебе этого говорить, но теперь я должен сказать. В последнее время, мне снится, что я хожу по облакам. И когда я просыпаюсь, что думаю, что это очень легко – ходить по облакам. И я сейчас открою окно своей комнаты, и шагну, и пойду всё дальше и дальше. Ты понимаешь, что это значит?
Ксиулан взглянула на него своими яркими, как чёрные бриллианты, глазами:
—  Я тоже не хотела тебе этого говорить, но и я в последнее время хожу по облакам.
В полном молчании прошёл обед. Потом Донг так же сидел, с закрытыми глазами, подставив лицо солнцу, не шевелясь, неподвижный, как статуя.
Много лет назад, когда та высшая сила, тот Голос Безмолвия, которому он подчинялся, позвала его сюда, сразу возникло множество препятствий. Он приехал из другой страны, он не знал языка, он не знал законов и не умел давать взяток. Ему нуно было поселиться тут, а законы не позволяли. Никто не стал бы смотреть на то, что маленький немолодой одинокий китаец, не может представлять ни для кого угрозы.
И тогда Донг пошёл к Монарху. Пошел вместе с матерью Ксиулан, которая могла перевести его слова.
Удивительно, но его к Монарху пустили. То ли всесильный хозяин края заинтересовался необычным посетителем и хотел развлечься, то ли он думал, что такой странный визит способен предупредить его о чём-то. Так или иначе, Монарх не рискнул упустить что-то для себя важное. Донга пустили в дом, двери которого для чужих открывались редко.
Китаец говорил с Монархом, полу прикрыв глаза, точно видел перед собой что-то, невидимое человеческому взору.
—  Высшие силы повелели мне быть здесь, на этой земле. Но человеческие законы, законы твоей страны не дают мне этого сделать. Ты можешь мне помочь.
— А почему я должен помогать тебе?
— Настанет день, и я смогу оказать тебе ту помощь, какую не сможет больше ни один человек на земле. Я сумею отплатить тебе.
И суеверный Монарх, который носил большой золотой крест, который жертвовал космические суммы «на церковь», за которого – за щедрую плату – молились в семи главных монастырях страны, не мог пренебречь покровительством той высшей силы, о которой до сей поры ничего не слышал.
И Донг поселился в доме, за который ему не нужно платить, и с тех пор никто и никогда не спрашивал у него документов.
А теперь ему предстояло платить по счетам. И он примерно представлял себе, какой будет цена. А может быть, он и приехал за тем, чтобы взять на себя именно такой долг, и расплатиться именно так.
Ксиулан, покончив с мытьём посуды, сбежала по ступенькам крыльца, и уселась на нижнюю, поставив на траву свои крохотные босые ножки. Он наслаждалась тёплым днем, А взгляд её не отрывался от больших, белых, похожих на сказочные замки облаков, которые плыли над её головой.
Глава 20
Не смотря на то, что будущее сулило полную неизвестность, Иза собрала только маленький рюкзачок. Она не хотела, чтобы вещи обременяли ее. Вскоре она уже стояла перед Мишаней, бледная, собранная во всех смыслах слова, и ждала распоряжений.
Мишаня выпил последний глоток кофе.
—  Пошла. У тебя тут автовокзал рядом. Туда не ходи, чтобы никто тебя не запомнил. Иди дальше по трассе. Лови попутку. Лучше грузовую. Тех шоферюг вряд ли будут о чём-то спрашивать. Куда едешь  —  не говори. Назови место поблизости от того, которое тебе надо. Сходи раньше или позже. Туда куда тебе назначено – пешком дотопаешь. Хорошо оделась, за туристку сойдешь. А их сейчас много, в глаза бросаться не будешь…
— Деточка! – Николай Степанович крепко её обнял, повернулся к Мишане, —  Ну, проводить! Ну, хоть проводить-то можно?
— Ты про Петьку не забудь, —  шепнула Иза, —  Он ведь беззаботный, как дурачок какой-то… Смотри, чтобы с тобой был.
— Я сам её провожу, —  бросил Мишаня и поднялся, —  Ты только не оглядывайся, слышь? Я метров за полста от тебя сзади идти буду.
Иза приехала в Пшаду под вечер, добиралась долго, «на перекладных», так что сама сбилась, кто её и докуда подвозил. И практически была уверена, что и никто из шоферов её не вспомнит.
Адрес она запомнила, и не без труда нашла в маленьком посёлке дом старого китайца. У калитки висел колокольчик – как в сказке. Потяни за веревочку… И правда, стоило потянуть за верёвочку, как почти сразу раздались лёгкие шаги,  и калитку перед ней распахнула девочка-подросток. Не было сомнений, что она с китайцем в родстве. Значит, это с ней она говорила по телефону, рассказывала ей свою историю.
Ксиулан слегка поклонилась:
—  Входи, мы тебя ждём.
И пошла впереди Изы к дому, прямая, как струночка – розовая кофточка, чёрные брючки.
Донг всё так же сидел на террасе, полу прикрыв глаза, покачивался в плетёном своем кресле. Девушки поднялись по ступенькам и Ксиулан отошла, стала за спиной китайца.
— Здравствуйте, —  сказала Иза робко.
Обстановка не требовала почтения. Старый бедный дом, деревянная терраса с облупившимися уже половицами. Плетёное кресло, да маленький низкий столик, да два стула. Но Изе было очень не по себе. Что это за человек, к которому направил её отец?
Донг жестом показал ей на стул, стоящий перед ним – мол, присядь.
Она сняла рюкзачок, поставила его на пол, в уголок, подошла и села. Руки сунула между колен.
Китаец что-то сказал.
— Смотри ему в глаза, —  перевела Ксиулан.
Иза стала смотреть в эти маленькие тёмные бесстрастные глаза, Смотрела долго, время от времени смаргивала. Затем китаец приложил тыльную сторону ладони к её лбу, подержал несколько мгновений, и снова что-то отрывисто сказал.
— Протяни руки вперед, —  раздался нежные голосок Ксиулан.
Иза протянула.
Он взял её за оба запястья и долго держал своими тёплыми, сухими, почти невесомыми пальцами. Так держат, когда щупают пульс. Он то усиливал захват, то ослаблял его.
Потом отпустил руки Изы и, глядя ей в глаза, заговорил. Сказав несколько фраз, он останавливался, чтобы Ксиулан могла перевести.
— Ты отравлена. Проживёшь ещё дней шесть. Это медленный яд. Это яд, привезённый с Востока. Никто здесь не знает этого яда, не знает, как он действует. Не сможет понять, что тебя отравили. Каждый день будешь всё слабее. Как будто устала. Потом выступит холодный пот, и остановится сердце. Все скажут – умерла от сердца.
Иза смотрела на китайца расширившимися глазами. Значит, тогда, когда они с Аллой пили вино…
— Его могли подмешать в вино? – только и нашлась спросить она.
—  Его пускают в ход очень редко. Дорогой яд. Очень дорогой. Королевский.  Его подмешивают в вино или в сладости. Не будет вкуса, не будет запаха. Десять капель – смерть сразу, пять капель – смерть через несколько дней. Никто не обвинит того, кто отравил…
Иза сидела оглушённая, будто получила очень сильный удар. Всё-таки нет в ней мужества. Современный человек беспомощен перед смертью, жалок. Но что будет с дедушкой, когда он узнает, что она умерла? Она не сможет с ним даже проститься. Или она ещё успеет увидеть его – ведь теперь все равно, ей уже не надо ни от кого скрываться. Вот что значила фраза: «А через неделю девочки уже не будет». Её не надо убивать, она уже носит смерть в себе.
—  Это же не лечится? —  дрожащими губами уточнила она, — Это же нельзя… в больницу?
— В больнице ничего не поймут. Не поверят тебе.
Китаец помедлил. Помолчал.
— Я могу помочь, —  наконец сказал он.
— Вы? – не поверила Иза.
— Я. У меня есть средство против этого яда.
— Что?! Я же так поняла, что теперь все бесполезно… Что это безнадёжно, я всё равно умру… Вы же сказали…
— Ты хочешь, чтобы я тебе его дал? Это средство?
— Почему вы об этом спрашиваете? – теперь Иза плакала, —  Я не должна этого хотеть? Вы считаете, что мне надо умереть? Или мне надо вам заплатить за лекарство?
Слова китайца упали как камни:
— Потому что, раз ты выживешь, тебя будут пытаться убить снова.
Донг поднялся – маленький, тщедушный, в длинном, до полу халате.
— Сиди здесь.
И, шаркая шлёпанцами,  удалился в глубину дома.
Они оба не ждали, что так получится. Донг не мог предположить, что когда-нибудь в жизни ещё раз столкнется с этим ядом, который у него на родине зовётся «Тайная смерть». Два раза в жизни он избавлял людей от проклятия этого яда, и оба раза убийцы пытались потом довести дело до конца.
Иза тоже сидела в полном смятении чувств. Что угодно могло прийти ей в голову, но только не это. Её хотят убить? Так, наверное, застрелят, зарежут, машиной собьют, сбросят с высоты – у неё на родине бандиты действовали иначе, грубее. А эти – изящно, мать их… недаром, оба, Алла и Сандро, так долго жили на Востоке.
Донг готовил питьё, тщательно отмеряя капли, встряхивая флаконы уверенной рукой. Любое снадобье из тех трав и настоев, которые у него имелись, он мог бы приготовить с закрытыми глазами. В этот раз требовался сложный состав. Иное лекарство было подобно песенке из трёх нот. А здесь – целый оркестр нужно собрать. И ошибиться нельзя.
Он вышел на террасу и поманил к себе девушек.
— Веди её в спальню, —  сказал он Ксиулан, —  И скажи ей – когда она выпьет снадобье, она будет спать. Долго будет спать. Её пот будет грязным, почти чёрным. Когда она проснётся, то будет слабой, как новорожденный ребенок.
— Она останется жить? – спросила Ксиулан,
— Если ей повезет. Если нет – её убьет не яд, а люди, которые ей его дали.
Ксиулан проводила Изу в маленькую полутёмную спальню, где были только постель – высокая, с металлической спинкой, печка-голландка и старое кресло.
Ксиулан откинула покрывало на постели:
— Ложись.
Иза сбросила обувь, и неловко улеглась. Глаза её были испуганными. Донг протянул ей стакан:
— Пей.
Она выпила в три глотка, не успев ощутить вкуса.
Когда Иза начала засыпать, ей на какое-то время стало отчаянно страшно Она подумала, что это и есть уже смерть. Что она умрет здесь, в этом доме, этой ночью, с чужими людьми. И ни одна душа не узнает, что с ней сталось.
Но Донг сидел возле неё в кресле, неподвижный как страж, И губы его произносили и произносили какие-то древние, непонятные ей слова. И страх отступил перед чувством усталости, которое становилось всё сильнее. Спать, только спать…
Девушка спала и дышала ровно. В комнате стало совсем темно. Донг поднялся, подошел к девушке, коснулся ладонью её лба. Лоб был мокрым.
Донг прошел к себе в комнату и снял трубку телефона.
— Приезжай, — сказал он Леону, —  Приезжай этой ночью. Ты мне нужен.
**
Леон приехал около полуночи. Он не знал, что случилось, но время, назначенное ему, сказало ему о многом. Машину он оставил в соседнем переулке, к дому Донга подошёл почти на ощупь, не зажигая фонарика. Калитку открыл без стука. Шаг его был неслышным, но Ксиулан уже стояла на крыльце и ждала его.
Проводив его к Донгу, Ксиулан, никого не спрашивая, начала готовить чай. Она занималась этим медленно. Кипятила воду, заваривала чай в большом фарфоровом чайнике – покрепче, добавляла сушёные цветы жасмина. Мужчинам нужно время, чтобы поговорить. Но им понадобятся и силы этой ночью.
Разговор у Леона и Донга получился кратким. Китаец рассказал, какая неожиданная гостья появилась на его пороге, кто был ее отец и что он сделал для него, для Донга. А затем перешёл к тому, что завещал девушке отец, и что ей теперь грозило из-за этого наследства.
—  Не может быть, —  сказал Леон, —  Зачем такой сложный путь! Её могли просто убить. В России – разве это трудно? Наконец, она могла отказаться от наследства, в пользу этой шекспировской сестрички. Леди Макбет какая-то… Зачем всё так запутывать, идти таким окружным путем?
— У вас есть поговорка, —  медленно сказал Донг, —  Для бешеной собаки семь вёрст не крюк. Да? Правильно? И это тебе, который ничего не знает о ядах, который до этой минуты даже не задумывался о них – всё кажется сложно. На самом деле – это самое простое. Не надо искать того, кто готов убить. Не надо рисковать. Ты приглашаешь к себе человека. Угощаешь его сладким вином. становишься его лучшим другом. Потом ты прощаешься с ним, и всё хорошо. И у него, и у тебя. А через неделю врачи находят у твоего лучшего друга неожиданную болезнь сердца, которая не проявляла себя раньше. И они не успевают спасти его, он просто умирает у них на руках.
— Но этой девочке ты смог помочь?
— Я дал ей противоядие. Но ты знаешь, что будет теперь? Если бы она осталась там, у себя дома, для них, для убийц,  всё было бы просто. В эти, оставшиеся девочке дни, ей звонили бы время от времени. За ней бы наблюдали. Она бы внезапно скончалась — на глазах врачей, от сердца. Её бы похоронили. Других наследников нет. Спора нет. Вс хорошо.
А тут она уехала. Ладно. Они знают, что от этого яда не уйти. Смерть присосалась к ней, как паук. Они будут ждать вестей. Через неделю, где бы девочка ни была – там должна быть уже не она, а её тело. Они ждут, они узнают о её смерти, и тоже успокоятся. Они думают, что будет так.
Теперь девочка исчезает. Тела нет. Вестей нет. Если бы всё это происходило в моей стране, им было бы труднее. Там есть люди, которые могли бы помочь этой девочке так, как это сделал я. Здесь – им легче. Здесь это могу только я. Рано или поздно дорога приведёт ко мне. И здесь она должна оборваться. Спрячь девочку пока у себя.
— А дальше?
— Дальше нужно будет немного подождать. Там, в этом волчьем гнезде, есть, кому за неё заступиться. Но это…
—  Что «но», Донг? И как ты можешь оставаться здесь? Тебе тоже надо скрыться. Этим же не кончится, они выйдут на тебя…
Донг сжал губы так, что они превратились в ниточку. Помолчал.
— Этим не кончится. Но я не могу посылать никого  на смерть, и я не могу никому посылать смерть. Я скажу тебе одну фразу, а ты решишь сам, что делать дальше. Вот эта фраза: « Пока голова цела – руки найдутся»
В тот момент Леон не задумался над словами Донга, о чём очень жалел впоследствии.
— Но как я пойму, что этой девочке больше ничего не грозит?
— Спрячь её у себя, —  сказал Донг, не отвечая на его вопрос, — Это твоя плата высшим силам за то, что они сделали для тебя.
Он имел в виду  не всё то страшное, что было в жизни Леона. Он говорил о том, что высшие силы, через него, Донга, вернули Леону любовь к жизни.
—  Ксиулан проводит тебя к ней. Она сейчас спит. Будет очень слабая несколько дней. Этого не нужно бояться. Давай ей больше молока, и открывай окно на ночь, чтобы она спала на свежем воздухе. Это всё.
Леон поднялся:
— Поехали со мной тоже. И ты, и Ксиулан. Поживёте пока у меня…
Донг молчал, и Леон понял, что это значит: «Нет».
Ксиулан принесла на подносе жасминовый чай, присела на краешек стула, переводила глаза с одного на другого.
— Ксиулан, твой дедушка упрямится. Ну, объясни ты ему: если он чего-то опасается, если он считает, что эти опасения имеют под собой почву – вам тоже нужно уезжать. Поехали со мной. Места в машине хватит.
Ксиулан вопросительно посмотрела на Донга, и, видимо, прочла в его глазах ответ. Она опустила свои и сказала:
— Человек знает свой срок.
Леон с досадой хлопнул ладонью по колену.
— Упрямые оба. Ну, хорошо, веди меня.
— А чай?
— Прости, в другой раз.
Ксиулан проводила его в спальню, где горел ночник. Там на краешке кровати спала… Леону показалось, что это девочка лет тринадцати, маленькая, укрытая покрывалом. Ксиулан приблизила лампу. Отёрла с лица девушки что-то, показавшееся Леону грязью. После этого личико спящей показалось Леону совсем белым.
—  Она жива?
—  Жива, —  кивнула Ксиулан, —  Сейчас попробую разбудить.
Это удалось лишь отчасти. Иза открыла глаза, огромные, серые, и смотрела на Леона и Ксиулан так, словно пыталась понять, кто они такие.
— Всё хорошо, —  сказала Ксиулан, —  С тобой всё хорошо. Тебе надо пока спрятаться у него, у этого человека. Это наш друг, он отвезет тебя к себе в дом. Ты можешь встать?
Иза попробовала приподняться, опереться на руку, но рука подломилась, и она упала – лицом в подушку. Тело словно не принадлежало ей.
— Понятно, — сказал Леон, —  Отойди-ка, Ксиулан.
Он подвернул поудобнее одеяло, и осторожно поднял Изу на руки. Весила она действительно всего ничего. Как ребёнок.
Ксиулан бросилась и открыла перед ними двери. Леон вынес Изу из дома, и неторопливо пошёл к машине, шаг его оставался всё таким же лёгким и  неслышным.
Леон уложил девушку на заднее сиденье. Ксиулан, тенью следовавшая за ними, успела сунуть ей под голову маленькую бархатную подушечку.
—  Ну, поехали же с нами! —  взмолился Леон, —  Тащи деда сюда, поехали!
Ксиулан почти отпрыгнула от его джипа, точно боялась, что он и её туда затащит. Спрятала руки за спину, замотала головой.
— Э-эх, —  Леон сел за руль, и завёл мотор, стараясь, чтобы всё получилось как можно тише.
Тронулся он, не включая огней. А Ксиулан ещё долго стояла на дороге, и смотрела им вслед, словно бы тянула время – лишь бы не возвращаться домой.
Глава 13
Потолок комнаты был залит солнцем. Иза лежала и смотрела. Ей казалось, что солнце не просто светит, а играет, перебирает свои лучи, как струны. Ей не хотелось отводить от него взгляд, так бы и нежилась, растворяясь в солнечных лучах. Она сама казалась себе невесомой. Надо, наверное, было приподняться, сесть. Но она не была уверена, что сможет это сделать.
Она попробовала пошевелить рукой и, как ни странно, ей это удалось. Она попыталась сесть. Смогла и это. Чувствовалась только сильная слабость. Однако то, что ей не стало по сравнению со вчерашним днём хуже, а сделалось лучше, обнадёживало.
Небольшая комната, за окном – верхушка яблони, крыша – покатая. Значит, она где-то в мансарде. На деревянном полу, крашенном в шоколадный цвет, лежит полосатый домотканый половик. Иза опустила на него ноги. Она заметила, что была одета так же, как и вчера. Та же рубашка, те же джинсы защитного цвета. Её просто уложили на эту кровать, и укрыли толстым ватным одеялом.
Она разглядывала всё вокруг себя, отмечая малейшие подробности. Так бывает с людьми, пережившими тяжёлую болезнь, проснувшимися после операции. Почему-то всё трогало чуть ли не до слез… И эта геранька на окне, цветущая красная герань в глиняном горшке показалась такой щемяще красивой.
Иза услышала певучий голос лестничных ступенек, и несколько мгновений спустя, дверь без стука открылась. Чуть пригнув голову – низкий потолок, покатая крыша, в комнату вошёл высокий, немолодой уже мужчина. Кажется… она видела его ночью. Или это ей приснилось? В руке он держал большую кружку.
— Доброе утро, —  сказал мужчина, —  Я думал, ты ещё спишь, поэтому не хотел стучать. Как ты себя чувствуешь?
— Лучше, —  после долгого молчания  голос у Изы был хриплым.
—  Это самое главное. Тебя велено поить молоком. Но, наверное, в магазинном толку нет. Вот – это с рынка, парное.
Он протянул Изе кружку. Но кружка была слишком тяжелой, никак не удавалось её удержать в руках. Мужчина сел рядом на постель. Он держал кружку, а Иза пила. Было не очень удобно, потому что молоко проливалось, текло по подбородку. Иза пила так в детстве, и дедушка говорил: «Ну вот, молочную бороду отрастила». Было неудобно, но очень вкусно. Она пила и пила, пока огромная кружка не опустела наполовину.
— Я поставлю сюда, —  мужчина опустил кружку на тумбочку, стоявшую у кровати, —  И ты это будешь потихоньку допивать. Надо как можно больше… Меня зовут Леон.
— Иза.
— Иза, ты помнишь позавчерашний день?
— Поза…?
— Сутки ты проспала. Что было позавчера – помнишь?
Во взгляде девушки появился страх:
— Ка..кажется. Мне сказали, что…
— Всё-всё, больше не надо… Вижу, что помнишь. Не надо, иначе ты будешь волноваться и плакать, а тебе сейчас нельзя. Вот что я хочу тебе сказать. Ты сейчас у меня дома. В ближайшие дни ты должна быть только здесь, только в доме. Это перестраховка, но всё же, давай сделаем так. Ты не выходишь за порог, ты не выходишь на балкон, не подходишь к окнам. Если зазвонит телефон – ты не берёшь трубку. Ты это поняла?
— А… надолго так? Потом что-то изменится?
Леон подумал, что и он хотел бы это знать. Но сказал уверенно:
-Конечно, потом придёт время, когда ты сможешь вернуться домой.
Они поладили. С каждым днем к Изе возвращались силы. Но, верная данному обещанию, она не только не выходила на улицу, но и старалась держаться в глубине дома.
У Леона был отпуск. Утром он брал сумку и уходил на рынок. Приносил свежий, ещё горячий хлеб, крупную чёрную черешню, картошку, молодые огурцы, обязательно – банку молока. Сначала готовить обед к плите вставал он, потом Иза попросила уступить эту обязанность ей:
— Мне так хочется помочь вам хоть немного!
Была она необыкновенно тиха, молчалива, вся вздрагивала от любого шума, от каждого звонка. Леон сразу заметил, что она живёт, будто сжавшись в комок. Он говорил с Изой очень ровно, спокойно. Расспрашивал её о театре – почему она решила стать именно актрисой? За что полюбила сцену? Отвлекал от тяжёлых дум.
Она отвечала ему сначала все так же робко, тихо – почти про себя, так что другой непременно переспросил бы. Но он вслушивался. И постепенно, понемногу, она начинала говорить всё больше. О том, что даже запах старого театрального занавеса, запах этого пыльного бархата с золотыми кистями, пьянит её как шампанское. 
Что она может часами стоять за кулисами. Или сидеть на крохотном балкончике, где должен помещаться только прожектор. Она может сидеть там и смотреть на то, что происходит на сцене. Иза говорила о том, как во время спектаклей чувствует, как дышит тёмная громада зрительного зала – это тоже море со своим дыханием. Живёшь свою сценическую жизнь – и слышишь вздохи зала.
— А какую роль ты хотела бы сыграть?
Она посмотрела на него, словно задумалась на миг – доверить ли ему самое сокровенное:
— Роль? Я не знаю… Я бы хотела, чтобы зритель… чтобы он не плакал в зале. Но, чтобы он пришел домой – и у него ещё несколько дней был этот комок в горле. Чтобы всё казалось ему второстепенным, неважным… кроме той жизни, которая шла перед ним там, на сцене. Чтобы она ему снилась. Та жизнь.
А он рассказывал ей о Китае. О том, что раньше было для нее лишь далекой страной с бесчисленным множеством жителей. Но всё же, Китай —  не Париж, не Венеция. Перенаселённые города, миллионы людей – и все  на одно лицо.
А он говорил ей о природе Поднебесной: осамом глубоком в мире каньоне с его первозданной красотой. О каменных столбах, которые тонут в голубом тумане. Об огромных дворцах, куда ежедневно приходят тысячи паломников. Об озёрах с цветной водой, водой, переливами своими напоминающей яшму. О загадочных иероглифах, похожих на чёрное кружево. О том, как утром восходит солнце над рекой Янцзы, и о том, как он приходил поклониться могиле Конфуция.
— Счастливый вы, —  говорила она ему.
Он понимал, что она ничего не видела, кроме тех мест, где выросла, которые могла обойти пешком. Он искал другую тему, чтобы снова вовлечь её в разговор.
— Ты сравнила зрительный зал с морем. Ты любишь море? – спрашивал он.
Тут они сошлись. И  уже она могла ему рассказать, а он слушал. И о затонувших кораблях, к которым они плавали с Петькой. И о том, как паришь в прозрачной воде – только ластами едва-едва шевелишь, а под тобой всё плывет, пейзажи сменяются, как во сне… И о том, как она несколько раз плавала вместе с дельфинами – так здорово…
— А акул не боишься? – поддразнивал он.
— Я не видела… Говорят они у нас тут мелкие, и на людей не нападают.
— А знаешь, почему белые акулы сюда не заплывают? – и он смеялся, – Боятся!
— Боятся людей? Вы шутите?
— Боятся из Средиземного моря плыть через Босфор. Там корабли постоянно, туда-сюда….Такое движение … Да и не нравится им Чёрное море вообще – белым акулам. Оно для них слишком пресное и холодное – бр-р…. Есть нечего, плавники мёрзнут, размножаться – вы меня простите… Какая уж там любовь, на таком морозе? Нет уж, они будут держаться южнее, и кушать туристов там. Слушай, а как у тебя дедушка не боится, что ты такая русалка?
— Дедушка боится, —  серьёзно ответила Иза, —  После того, как мама умерла, он очень за меня боится. Когда я иду купаться, он думает, что я плаваю у берега – до буйков и обратно. Вместе с Петькой. Типа он на страховке. Хотя на самом деле это я его страхую. Он безбашенный. Увидит что-нибудь в глубине, и лезет туда, и ему все равно – сколько там метров.
— Мама у тебя утонула? – осторожно спросил Леон.
—  Нет, это ничего, что вы спрашиваете, —  вздохнула Иза, —  Это было слишком давно, и я могу об этом говорить. Маму привезли в роддом, и она родила меня. Дедушка был в море, он ходил матросом на корабле. А бабушка постояла под окном, увидела, что маму привезли в послеродовую палату – это на первом этаже, в окно видно, помахала ей и пошла домой. Туда же все равно не пускают! Ну и к маме долго никто не заходил, Там в этот день очень много рожениц было. Так получилось.
Она лежала в палате одна. А у нее, оказывается, началось внутреннее кровотечение, и она просто истекала кровью. Когда зашли, чтобы переводить её наверх, в общую… она была белая, как простыня…там, конечно, начался переполох, все всё побросали , попытались ее отхаживать, но уже было поздно… Она почти сразу умерла. Просто остановилось сердце. Когда позвонили бабушке… она не поверила… И дедушка долго-долго не мог поверить. Ему, по моему, до сих пор кажется, что я – это немножко мама.
Чаще всего они сидели и разговаривали в мастерской Леона – в большой, обшитой деревом комнате, где он часами работал над своими скульптурами. Иза приносила чай. Темнело. Леон включал настольную лампу.
—  Это же – орёл? – Иза касалась пальцами деревянного крыла птицы. Перья были «прорисованы» резцом как живые. Клюв у птицы приоткрыт, крылья распахнуты, а глаза, казалось, впились во что-то, что видят только они.
— Орёл, —  кивал он, —  Там, где мы раньше жили, было много орлов…много ёжиков… Маша их очень любила.
— Вы разошлись? – спрашивала она с той же осторожностью, что и он раньше.
— Разошлись… По разным мирам.
И он рассказывал этой девочке о своей семье, которая оставила его. Впервые за долгое время он поймал себя на том, что может говорить с ней о Петьке. Раньше вспоминать о сыне было слишком больно.
— Помню, он Машу уговаривал посмотреть фильм. Он вообще любил… про всякую мистику… «Мам, —  говорит, —  Давай вместе посмотрим про привидений!» Она спрашивает: «А какой там конец? Наверное, плохой?»  Он, подумав: «Смотря для кого, мам. Для привидений – хороший».
Ёжики к нам часто в сад прибегали. Маша их привечала. Ну, Петька же ребёнок – ему же с ними играть хочется, на равных. Забрал одного в дом. Знаешь ведь, как ежи ночью топочут – нет? По всем комнатам – топ-топ-топ, топоток такой быстрый. Ёжик этот ведро в кухне опрокинул. Всех перебудил. Утром смотрим, берёт Петька наши самые огромные ножницы и подступает к детским валеночкам. «Ты что хочешь делать?» — спрашиваем. «Ёжичку тапочки шить, чтобы не шумел, когда бегает».
— Пейте чай, —  говорила Иза, —  Это мне дедушка, маленькой, всегда говорил. Мы с девчонками играем во дворе. Но они играют до поры до времени, пока мамы с работы не придут. То одна мама возвращается, то другая. Как бы мы там ни играли, какой бы момент в игре ни был – тут уж девчонки всё бросают и бегут – каждая к своей маме. А я бегу домой. Я уже тогда не плакала, но дедушка … он всё понимал. Он говорил: «А пойдём-ка с тобой пить чай». И мы пили чай. Помню, что он жарил на сковороде чёрный хлеб и посыпал его крупной солью. Было очень вкусно. И вы пейте… чай совсем горячий, я вам много сахару положила.
В своих разговорах они не касались только наследства Изы и того, то сделала Алла. Это было совсем рядом. Говорить об этом Изе было слишком больно и страшно.
Они засиживались порой до глубокой ночи. И Иза, поднимаясь к себе в мансарду, пугалась даже тени, которую отбрасывал шкаф. Ей казалось, что там, в этом сгустке тьмы, кто-то может стоять. Она с закрытыми глазами. на ощупь добиралась до своей кровати, забиралась под одеяло, натягивала его на голову, как маленькая, которая укрывается в своем собственном «домике», и верит, что там безопасно, что там с нею ничего не случится.
Когда они с Леоном не разговаривали, они слушали радио. Иза уже почти забыла, что кто-то может слушать радио, а не смотреть телевизор. Телевизоры становились все больше похожи на кинотеатры – огромные, плоские, на  полстены. Они были у всех.
Леон же ставил на стол маленький радиоприемник, подкручивал колесико, настраивая его на ту или иную волну. Звук был не самый чистый, с помехами. Но зато казалось, что музыка приходит к ним из той дали, где сейчас её исполняют. Ощущалось расстояние.
Они сидели так часами. Леон работал резцом, Иза читала, свернувшись в старом кресле. В руках у нее был старенький томик Драйзера, который она время от времени опускала на колени, прислушивалась.
Музыка сменилась выпуском новостей, и Леон потянулся было к колёсику.
—  Терпеть не могу эту политику…
Как вдруг рука его замерла, а в следующий миг он включил звук за полную мощность:
— По факту двойного убийства в посёлке Пшада возбуждено уголовное дело. Уже установлен мужчина, который может быть причастен к этому преступлению…
Иза медленно поднесла ладонь ко рту. Леон вскочил:
— Я звонить…
— Может быть, ещё нет…Может быть, это не они, —  Изу затрясло так, что сравнение «как осиновый лист» не показалось бы преувеличением.
Леон вернулся через четверть часа, и Иза поразилась, каким почерневшим было его лицо. Он сел на тот же стул, на котором сидел перед тем, потёр лицо руками.
— Ну?
— Он. То есть – они с Ксиулан. Застрелили обоих. Ей… если так можно сказать, повезло. Скорее всего, его бы убили, а её увезли и…. допытались. Но она побежала… наверное, хотела позвать на помощь. Она бегала очень быстро. Её застрелили на бегу. В спину. Сначала его. Потом её.
У Изы потемнело в глазах.
—  Сейчас ты соберешься, —  очень спокойно сказал Леон.
— Я это уже раньше слышала. – Иза вдруг отчаянно разрыдалась, —  Я вам что, эстафетная палочка? Не хочу, чтобы из-за меня ещё людей убивали! Он меня спас, а его…из-за меня…
Леон сел перед ней на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза.
— Иза, тебе сейчас надо потерпеть. Скоро всё будет хорошо. Ещё один рывок. Одно усилие. Сейчас мы с тобой поедем в одно место, и вот оттуда ты уже точно вернёшься домой. И никто уже больше не тронет – ни тебя, ни дедушку твоего.
— Ни Петьку, —  всхлипывала Иза.
— Ни Петьку. Брать с собой ничего не надо. Я сейчас завожу машину, подгоняю к двери,  ты ложишься на заднее сиденье, и мы едем. Да? Повтори – да? Ты меня поняла?
— Д-да, —  всхлипывала Иза.
—  Отлично.
Но до того, как пойти в гараж, он успел сделать ещё один звонок.
Глава 22
Нина встретила их в дверях. Леон ждал, какими будут её первые слова. Она посторонилась:
— Ну, входите скорее! Это та самая девочка? Иза? Пойдём, Иза!
Она провела девушку в комнату, выходящую окном в маленький уютный дворик:
— Ты, дорогая, располагайся пока здесь… Леон сказал – вещей ты не возьмёшь с собой. Это моя комната, вот тут мой шкаф. Бери всё, что тебе нужно, и меня даже не спрашивай. Ты тут пока располагайся, а у меня там ужин… рыба дожаривается. Надо перевернуть, а то сгорит.  Я тебя скоро  позову!
И без этих суровых мужчин – без Донга, без Леона, при упоминании о рыбе, которую нужно дожарить, Изе впервые стало спокойнее.
Потом был ужин, они сидели в маленькой кухне, заняв три стороны стола – а четвёртой стороной стол прижимался к стене. Ели жареную горбушу с золотистой корочкой, с картошкой и солёными огурцами. Пили чай.
— Значит, ты в отпуске? – спрашивала Нина Леона, —  До августа? Никуда съездить не собираешься?
Была в её словах обычная, повседневная жизнь. Без намека на то, что всё рушится под откос: стреляют, травят, охотятся… Нет, обычная жизнь. Человек пошёл в отпуск. Так что же – он его тут и проведет? Никуда не поедет?
И вообще, они сейчас немного напоминали семью. Они могли бы так сидеть, если бы Леон был отцом Изы, а эта худенькая женщина с усталыми и добрыми глазами – её мамой. Почему, ну почему Бог обделил её такими родителями?
Изу рано уложили спать. Нина выдала ей батистовую рубашку – до пят, и пушистые тапки-шлёпки. А когда Иза уже легла, Нина задернула шторы плотно-плотно, чтобы даже лучик от фонаря не просочился. Так делала бабушка Изы, когда приезжала к ним в гости.
— Ты сериалы не смотришь? – спросила Нина перед тем, как уйти, —  Я тут подсела на один древний, бразильский – «Сладкий ручей» называется.  Его повторяют уж не знаю, в который раз, минут через двадцать начнётся. Не хочешь поглядеть?
— Включите, —  тихо попросила Иза.
Нина кивнула, включила маленький телевизор, немного убавила звук, и вышла, погасив верхний свет. Пусть девочка утонет в бразильской сказке: там, где шумят волны Атлантического океана, и сладкие ручьи поют о любви. Там, где всё и всегда заканчивается хорошо, какой бы трудной ни была дорога.
Нина вошла в кухню и прикрыла за собой дверь. Леон налил себе ещё чаю, и пил его медленно, глоток за глотком.
— Нина, а ведь он меня просил… Просил о помощи. А я не понял, дурак.
— Как же он просил? Он тебе прямо сказал?
— Нет, он сказал: «Пока будет голова, руки найдутся». Ты понимаешь о чём он, да? Я ведь был должен ему, и это был огромный долг. Он меня в свое время вытянул. Иначе б я руки на себя наложил, наверное. А в качестве платы он взял самую малость. Попросил приютить эту девочку.
Я не понял тогда, что себя и Ксиулан он отдаёт на откуп моему решению.  Он сказал: «Я сам не могу никому послать смерть. И я не могу никого послать на смерть». Но я-то! То я должен был защитить их, они не могли защитить себя сами… Он не мог никого убить, и меня не мог просить стать убийцей. Я должен был сам решить это…
— Что ты хочешь теперь сделать? – испуганно спросила Нина, видя, что он встаёт из-за стола – Леон! Даже, если ты сейчас найдешь этих их… бойцов, даже если ты с ними схлестнёшься… Они же тебя, наверняка, убьют. А если не они, то тебя убьют их люди в тюрьме. Или сделают для тебя жизнь потом… в колонии… такой, что ты сам наложишь на себя руки, как и собирался. Они это могут, поверь!
— Я верю. Но зачем мне искать этих бойцов? Пока будет голова, руки найдутся. Мне нужно снять с плеч голову.
— Что?!
—  Навещу Аллочку, —  с нехорошей улыбкой сказал он, — И её милого друга. И да воздастся им!
И он несколькими широкими шагами пересёк квартиру. Хлопнул дверью. Она выбежала за ним на лестничную клетку:
—  Леон!
Он был уже на пролёт ниже. Он поднял голову:
— Девочку побереги. Ты правильно с ней начала говорить – как будто ничего не случилось. Пусть живёт обычной жизнью. У тебя её не найдут – голову на отсеченье… Прости. Только что, когда я раньше говорил… под головой  имел в виду нечто другое.
— Леооон, — плачущим голосом сказала она,
Он кивнул ей и быстро сбежал вниз по ступенькам.
Глава 23
—  Этого не могло быть, —  двумя днями позднее, раздраженно и вместе с тем лениво говорил Сандро, развалившись в кресле у камина.
То, что Алла нервничает, было гораздо заметнее. Она вставала, ходила по комнате, снова садилась. Она выглядела сейчас старше своих лет. Алла всегда очень следила за фигурой, считала каждый съеденный кусок, была худощавой. Сейчас худоба проступила моршинами, кожа казалась жёлтой, волосы повисли сосульками…
— Но вариант же был идеальный! – ещё более раздраженно воскликнул Сандро, —  И ты сама это подтвердила!
— Да, идеальный! – поддакнула Алла, погасила сигарету  в пепельнице, - И сдохнет она красиво, без мучений. И мы на похоронах нарисуемся – скорбные родственники. Вот думай теперь, где искать этот живой труп.
— Но на китайца-то мы вышли быстро.
— Да, ага…Быстро… Мы, —  передразнила Алла, — Чтобы найти этого чёртового китайца мне пришлось… Ты хоть знаешь – в прямом и переносном смысле – сколько мне это стоило? А теперь эти… прекрасные люди… сделали так, что всё придётся начинать сначала. Ниточка-то оборвалась…
— Но кончик-то остался… Кончик. Конечик.
— О чём ты?
— Значит, теперь нужно поднимать связи китайца. Подумай сама, Он понимал, какой это риск – сплавить в другие руки эту девочку. Он бы не поручил это золотое яичко кому угодно. Значит, помогал ему кто-то из ближайших его знакомых. Причём тот, с кем он мог свободно объясняться, минуя эту  шмакодявку переводчицу. Он-то по-русски не говорил… Так… отдельные слова понимал. А теперь скажи, сколько людей вот тут, в окрестных городах и посёлках свободно говорят по-китайски? Это такая же редкость, как сам этот чертов китаёза в наших краях…Сука он… на какие деньги меня подставил! Я ведь столько отвалил за эту отраву. Хотел её усыпить нежненько – как ветеринар любимую собачку.
— Ну, положим, ты не столько этого хотел, сколько —  чтобы и к нам претензий не было. А теперь уж…
— Да, теперь уж…
— Во-во…Чтобы никаких случайностей! Слушай, разговор какой-то у нас с тобой… мрачный, —  Алла начала успокаиваться, сделала гримаску, —  Давай выпьем.
Она вышла в соседнюю комнату, ненадолго там задержалась, а потом возникла на пороге, —  Пойдём? Я уже налила…
—  Женщина! Ты не доверяешь открыть бутылку мужчине?
— Господи, знал бы ты, сколько я их открыла на своем веку…
— Надеюсь, это ром? – спросил он, не вставая с места.
— Нет, просто коньяк. Французский коньяк. А ты хотел рома? Тогда налей себе сам.
— Ладно, тащи свой коньяк. Тащи, говорю. Мне лень подняться с места.
Алла принесла на небольшом подносе бутылку, рюмки, в которых уже был разлит коньяк, лимон и вазочку с шоколадными конфетами.
Алла выпила свою рюмку с неприкрытым наслаждением, и сразу же налила себе вторую. Сандро видимо, хотел не спешить, но затем и он выпил до дна, потянулся за лимоном.
— Вот что значит хороший коньяк, —  сказал он, —  Легко пьётся. Сам проскальзывает в горло.
— А все же я думаю, лучше машиной, —  сказала Алла, не в силах, видимо, не продолжать этот захватывающий разговор,  —  Пусть её собьют машиной на большой скорости. Случайная автомобильная авария. Их сейчас столько…
Она тоже потянулась за лимоном, и вдруг вскрикнула. В дверях, в проёме той комнаты, откуда она сейчас вышла, стоял человек.
Сандро вздрогнул. Как здесь, в совершенно закрытом доме, со всеми этими сигнализациями и видеокамерами, с огромными, почти как у средневековой крепости стенами, с колючей проволокой поверх них —  словом, со всем этим, с помощью чего берегли свой покой, и чем отгораживались от мира те, кто причислял себя к его элите – как мог здесь оказаться посторонний?
— Что вам надо? – взвизгнула Алла.
Человек был высоким. Он заслонял собой всю дверь.
— Мне? – он пожал плечами, —  Мне – ничего не нужно. Это вам надо – довести дело до конца, как я понимаю. И вы не отступитесь.
— Кто вы? Вы… Вы от Изы? Вы знаете, что отсюда просто не выйдете? Охрана…
— И что вы со мной сделаете?
— Зачем вы пришли? – истерически кричала Алла.
Она нарочно повышала голос, надеясь, что кто-то услышит, прибежит…Что охрана скрутит этого… Её особенно раздражало и пугало, что Сандро, кажется, даже не собирался вставать. Ей ещё не приходилось видеть его в драках, в мужских разборках, она не знала – сможет ли он быть ей защитой. Но он даже не пытался…
— Что вы со мной сделаете? — повторил вопрос незнакомец.
Алла прищурила глаза:
— Вас просто убьют. Никто здесь не будет разбираться, почему вы вторглись в чужой дом. Но вы отсюда – не выйдете.
Он кивнул, как будто был удовлетворён.
— Расплата должна быть такой же, —  сказал мужчина, —  Вы попытались отравить девочку, которая ни в чём перед вами не виновата. Когда мой друг спас её – вы убили моего друга. По вашему приказу застрелили другую девочку, почти ребёнка. Вы отравили Изу, добавив яд в вино. А сейчас, несколько минут назад, отравленное вино выпили вы. Это – расплата…
— Что?!
Леон протянул вперёд руку. Крышечка на массивном перстне была открыта. Тайник – пуст. Он поднёс перстень к лицу Аллы, которая отшатнулась. Потом – к лицу Сандро. Тот, попытался, наконец, вскочить, но Леон скрутил его одним движением и швырнул назад, в кресло.
—  Когда-то, когда я хотел как можно скорее покинуть этот мир, мой друг, тот самый китаец. В тайнике был яд. Особенный яд. Милосердный. «Если ты поймешь, что  должен уйти, —  сказал Донг, —  Разведи порошок в воде и выпей. Обратной дороги не будет. Противоядия нет в природе. У тебя останется время только на молитву, чтобы попросить высшие силы простить тебя за все, чем ты согрешил в этой жизни, и позволить тебе на том свете соединиться с теми, кого ты любишь. У тебя будет время только, чтобы обратиться к Богу.
У вас тоже было время на молитву. Но вы потратили его на угрозы, —  Леон повернулся и вышел.
Краем глаза он видел, что Алла цепляется рукой  за стол, стараясь удержаться на ногах.  Потом она тяжело осела на пол. Дальнейшее его не интересовало.
Глава 24
Эта история наделала много шума. Спустя примерно час после того, как Леон покинул мрачный особняк, тела хозяйки и её любовника были обнаружены прислугой. Горничная в панике вызвала скорую помощь, а та, в свою очередь – полицию.
Молодые, полные здоровья и сил люди, не пьяницы и не наркоманы, умерли в один миг. И никаких следов насильственной смерти обнаружено не было. Следов вторжения в дом – тоже.
— Черт те что, прямо Шерлок Холмс какой-то, —  так выразился один из полицейских.
По результатам вскрытия также не было обнаружено ни-че-го. И у мужчины, и у женщины просто остановилось сердце. Это вызвало немало сложностей: что же все-таки записать причиной смерти? Судии и рядили, потому что наука здесь молчала, стояла в стороне и ничего не могла подсказать. Чтобы объяснить чем-то одномоментную кончину, решили приписать её употреблению экзотического напитка, который женщина и её сожитель привезли с далеких островов, где прожили последние месяцы.
Это вызвало волнение среди тех, кто собирался в ближайшее время ехать в дальние края. Понеслись наказы: « Ты уж ничего там не пей и не ешь, возьми с собой побольше консервов и чай в пакетиках! Иначе, видишь, до чего можно догуляться. А ведь богатые были… А ведь все у них было! И то не убереглись».
Оставшись без «головы»,  люди Аллы сразу прекратили поиски ее «сестрёнки». Теперь им не было до неё никакого дела. Но тех двоих, которые оборвали жизнь Донга и его племянницы, Мишаня застрелил лично. Он оставался верен покойному Монарху и карал каждого, кто хотя бы косвенно поднял руку на его дочь.
Все имущество бездетной Аллы, по её завещанию, переходило к её матери. Женщине об этом сообщили заранее. Отмечено было всеми потом, что на похоронах она рыдала весьма сдержанно.
Леон, вернувшись, сначала заехал к себе домой, и долго, очень долго стоял под душем, бездумно, отрешенно. Ему хотелось, чтобы эта вода, струившаяся по его телу, смысла с него всю липкую грязь, в которой он чувствовал себя вывалявшимся. Потом он оделся во всё чистое. Надел накрахмаленную рубашку, которую не надевал со времени службы в Китае, светлый костюм, и этаким денди – только шляпы и тросточки не хватало – приехал к Нине.
Было раннее утро. Но Нина открыла ему дверь сразу. По этой поспешности, по этим опухшим глазам, он догадался, что она вряд ли спала в эту ночь.
И она сделала то, чего сама не могла ожидать от себя – она повисла у него на шее.
— Всё? – всхлипывала она.
— Всё, Ниночка, все… , —  он гладил её по волосам. Целовал эти волосы.
— Ты скажешь ей, что это ты убил её сестру?
— Нет, —  он покачал головой, —  Вряд ли мы с ней ещё увидимся, правда? Пусть она вспоминает обо мне хорошо.
Глава 25
Экскурсию по замку им устроила какая-то крутая специалистка не то по недвижимости, не то по истории. Петька тут же шепнул про неё Изе, что она как две капли воды похожа на ворону.
Женщина действительно было сухощавая, черноволосая, с тонким длинным носом. И платье на ней, кстати, было чёрное. Она ждала их на пороге замка, и старалась сделать свою улыбку как можно более приветливой.
Она водила их по бесчисленным комнатам и коридорам часа два, так что у Николая Степановича отчаянно заболели ноги.
— Здесь, —  говорила Ворона, открывая очередную дверь, —  Находится коллекции икон, в которой имеются очень ценные экспонаты. Представлены хорошо сохранившиеся экземпляры четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого веков… Оклады великолепной художественной работы украшены жемчугом, драгоценными и полудрагоценными камнями.
Иза испуганно косилась на лики, которые взирали на нее с потемневших досок.
— Зачем они были папе? – думала она, — Он же, кажется, не молился… Или всё-таки ему было страшно, и он просил о чём-то Бога? Может быть, он просил за меня тоже?
— А это, —  Ворона открывала двери в длинный коридор, —  Алексей Иванович задался целью собрать такую коллекцию после того, как посетил замок Конопиште. На него произвела очень большое впечатление коллекции Франца-Фердинанда.
— Ко-го?
— Эрцгерцога Австрии. С его убийства в Сараево и началась Первая мировая война, —  тоном экскурсовода пояснила Ворона, —  У себя в Конопиште эрцгерцог собрал огромную коллекцию охотничьих трофеев. Не все из них принадлежали ему лично, но большинство. Головы животных, рога, клыки, шкуры – каждый экспонат был снабжён табличкой, где указывалось, что именно это за зверь, в каком году и где он был убит. Это просто поразило Алексея Ивановича, и он решил устроить здесь нечто подобное.
Петька присвистнул:
— Ничего себе! Неужели твой папахен их всех лично замочил?
Ворона посмотрела на него, как на святотатца:
— Здесь практически все экспонаты закуплены и привезены, —  пояснила она, —  Что, конечно, ни в коей мере не умаляет их ценности.
Они шли медленно, потому что Ворона, двигавшаяся впереди процессии, шла медленно. Хотя им хотелось побыстрее миновать это кладбище диких животных, они вынуждены были рассматривать и чучело тигра, и какие-то особенно ветвистые рога, и бивни слона, и голову волка, в чьих застывших глазах читалась явная ненависть.
— Детишек сюда лучше не водить, —  сказал Николай Степанович.
Страшный коридор, наконец, кончился, но экскурсия и не думала завершаться. Они проследовали в следующий коридор, где была уже картинная галерея, а потом в следующий – рассматривать коллекцию старинного оружия.
— Да он жить здесь собирался ли? – не выдержал Николай Степанович, - Или просто отгрохал такой музей и запер его ото всех? Сюда ж не пускали никого, насколько я знаю…
—  Жилые помещения ещё не подготовлены до конца, —  строго сказала Ворона- экскурсовод, —  Только несколько комнат. Скоро мы туда пройдём. А сейчас нас ждёт  Зал скульптуры, потом зимний сад с фонтаном, потом…
В конце концов, Иза и Петька от неё сбежали, оставив Николая Степановича уныло таскаться за Вороной по этажам и залам.
— Вы дедушке подробно объясните, а он нам потом всё расскажет, —  выкрикнул издали Петька.
И как ни устали их ноги, они с Изой принялись носиться по этажам. Здесь был замечательный паркет – по нему можно было скользить, как по ледяным дорожкам. Они скользили, хватали друг друга за руки, Иза визжала, они даже упали один раз.
А вот по лестницам нужно было передвигаться очень осторожно. Они были витые, с узкими крутыми ступеньками и коваными металлическими перилами. Пожалуй, свалишься, будешь попой считать все ступеньки до последнего этажа.
Они наугад хлопали дверями комнат, и, в конце концов, оказались в одной из них, которая явно служила спальней. Тут была кровать под малиновым балдахином, роспись на потолке – пастушок и пастушка в идиллических позах: он играет на дудочке, она сидит у него на коленях. Огромная люстра с электрическими лампочками, косящими под  свечи, свешивалась низко.
— На меня дома один раз люстра упала, —  поделилась Иза. —  Я спала, а она как сорвётся и повиснет на проводе. Я спросонья решила, что на меня кто-то напал. Ой, а какой балкон…
Балкон и вправду был шикарный – одна решетка чего стоила! Эрмитаж… А какой отсюда открывался вид….
— Будешь сидеть с бокалом шампанского, и любоваться восходом над морем, — сказал Петька…
— Фу, какая банальность, —  Иза сморщила нос, —  Надо разведать, какая тут глубина? Вдруг с балкона можно нырять, как с трамплина?
Они ещё немного повалялись на кровати под балдахином. Лежали щека к щеке и отпыхивались после беготни по замку
— Ты теперь самая богатая невеста у нас в городе, —  задумчиво сказал Петька.
Иза рассердилась:
— Ну и мысли тебе сегодня в голову приходят – одна глупее другой. Ну, сватайся…
Петька оторопел. Такая мысль ему точно в голову не приходила. Уже который год Иза была ему всё равно, что сестра.
— Ладно, хватит дурью мучиться, —  Иза соскочил с кровати, отряхнула юбку. Ей казалось, что всё тут в замке пропиталось пылью, —  Пошли искать дедушку!
Николая Степановича и Ворону они отыскали в подвале, где и заканчивалась экскурсия. Тут находились винные погреба. И Ворона под занавес устроила дегустацию.
Вместе с дедушкой они сидели за длинным дубовым столом, и пробовали вино, в солнечном луче горевшее янтарным цветом.
— Мадера, —  заплетающимся языком сказала Ворона, —  Любимое вино Гришки Распутина.
— Как? Папа хотел подражать Гришке тоже?
— Деточка моя, —  сказал Николай Степанович, —  И что ты намерена делать с этой громадиной? Неужели мы с тобой сюда переедем? Да мы с тобой по утрам аукаться будем, и то не найдём друг друга…
— Не проблема, —  сказала Иза, —  Я подарю эту громадину театру.
У Петьки, конечно, отвалилась челюсть. Впрочем, у всех присутствующих тоже.
— В зимнем саду будет отличное фойе, —  Иза, оказывается, уже всё прикинула во время экскурсии, всё рассмотрела острым глазом, —  в Органном зале – сцена, основной зал. Там, где коллекция скульптур – малый, детский зал, для дневных спектаклей.
И кровать под балдахином тоже пригодится, —  грозно добавила она, – На ней очень хорошо душить Дездемону. Если ее не задушит Отелло, то она задохнется сама – от пыли.
Эпилог
Стоял август, самый жаркий месяц. Нина почти не находила времени, чтобы выйти из дома. Свой дом – совсем другое дело, чем своя квартира, это ей Леон сразу с ехидненькой улыбкой объяснил.
Понимание пришло быстро. Нина любила вставать на рассвете, на самом настоящем рассвете, когда на восточном краю неба только-только проступает голубая полоска. Правда, дядь Борин петух, который носил гордую кличку —  Лебедь, начинал орать ещё раньше. Кажется, он не спал вообще всю ночь, и Леон грозился, натягивая на голову подушку, что в конце концов сделает таки наглому пивню «секир-башка».
Дяде Боре жаловаться было бесполезно.
— Лё-ня! – говорил он, прижимая к груди руку, —  Петушиный крик – это ж как колокольный звон.  Он же душу очищает, Лё-ня!
И вот на этом самом-пресамом раннем рассвете, Нина выходила на крыльцо, и усаживалась на ступеньки, чтобы выпить кофе. Август – ночи уже были тёмными и прохладными. Нина смотрела, как медленно гаснут звезды, один раз ей даже удалось увидеть Венеру в ее бриллиантовом блеске. Комары уже не кусались. Пахло левкоями, яблоками и мятой. Над головой у Нины распростёр крылья деревянный орел. Она пила кофе, и слушала, как время от времени срываются с веток тяжёлые яблоки, как шумит ветер – редкие его порывы – в верхушках деревьев – как где-то далеко глухо вздыхает море.
Впереди была долгая осень, а потом и зима, когда этот сад опустеет, и они с Леоном переберутся в дом, к очагу. И будут слушать, как поёт тот же ветер, только тогда его голос будет намного сильнее.
Потом она шла готовить завтрак. Двигалась по кухне тихо, находя все уже чуть ли не на ощупь – нужды ей не было включать свет, скоро уж солнце поднимется. Она варила молочную кашу, и яйца, которые они покупали у дяди Бори. Петух его знал своё дело,  и  куры неслись как нанятые.
Они завтракали с Леоном вместе и, не смотря на то, что днём они почти не разлучались, по утрам им всегда находилось, о чём поговорить.  Причем взахлёб. Она могла рассказывать, как этой ночью ей снился пёс Мишка, не просто снился, а словно приходил к ней. Это был пёс ее детства, огромный, черно-белый. И во сне он был  весёлым, просто улыбался, высунув язык, и шерсть его была такой яркой… Значит, она может верить, что там, за той чертой  – у него всё хорошо. Такой сон – просто как подарок.
А Леон начинал строить планы, что на следующее лето… вот непременно, они возьмут рюкзаки и палатку – и до самой Абхазии. Нет, не берегом, по захоженным приморским городкам. По горам, через перевалы!
— И куда я тебе летом выберусь, —  махала она рукой, — В саду самая запарка! Вот припрягу и тебя помогать!
— А я сбегу, —  говорил он радостно, —  У нас сегодня в школе турнир по единоборствам! У меня есть оправдание…
Леон отправлялся в школу, а Нина шла на «Дерибасовскую». Так она прозвала импровизированную беседку, сколоченную из старых, снятых с петель дверей. Там стоял ветхий диван и длинный деревянный стол. Леон и дядя Боря, а то ещё и несколько его друзей любили здесь посидеть и выпить пива.
— «На Дерибасовской открылася пивная, —  пропела как-то Нина, —  Там собиралась вся компания блатная…»
С тех пор беседка была прочно переименована в «Дерибасовскую». Нина приносила сюда ведра, полные яблок и тазы с овощами.  Большущую разделочную доску  и острый ножик.
Она резала яблоки, чтобы гнать из них сок, И обязательно сделать сидр – с запахом антоновки и мёда. Напиток для долгих зимних вечеров. Нина чистила и крошила овощи. То, что раньше представлялось ей однообразной нудной работой – она ещё помнила, как кричала матери: «Не занималась, и не буду этим заниматься!» —  вдруг преобразилось. Нина вдыхала запах огурцов и укропа, чеснока и смородиновых листьев. Полные тазы нарезанных кабачков, истекающие соком помидоры, весёлого оранжевого цвета морковка, чеснок, от которого слипались и темнели пальцы…Это была сама жизнь.
Даже если стеной шёл дождь, он шумел вокруг, но в беседке было сухо, и только пахло сырой землей, и сильнее становился запах цветов.
Так она и проводила весь день – душа в душу с урожаем, пока всё, что было выращено, собрано, почищено, порезано и сварено – не расходилось по банкам. В погребе банки уже теснились на полках, скоро им  не будет хватать места.
— А осенью мы с тобой будем сидеть, пить сидр и читать Брэдбери, —  сказал ей Леон, — Я замечательно читаю вслух, правда… Вот увидишь. А может, позовём к нам жить Витка? Помнишь? Того мальчика, который умеет унимать боль…
Нина кивала, и у неё обрывалось сердце – неужели?
К приходу Леона Нина варила борщ, и он пах так «головокружительно», что заслышав стук калитки, возвещавший приход Леона, подтягивался и дядя Боря. Но он считал ниже своего достоинства являться с пустыми руками, и всегда приносил что-то: то пяток яиц, то шмат сала, то бутылку вишнёвой настойки…
Он мог засидеться у них долго, Нина знала —  останутся час-полтора перед сном, когда можно будет побыть наедине с Леоном, прижаться к его плечу... И даже разговаривать не нужно...
Нина наливала мужчинам чай, доставала варенье…У неё никогда не было раньше своих абрикосов. В том городе, где она жила когда-то – здесь он казался северным – абрикосы были роскошью, их покупали только детям. А здесь их нужно было успеть собрать, иначе они ковром ложились под ноги. И это янтарное варенье с прозрачными ягодами она ставила на стол как сокровище. Своё сокровище.
Мужчины пили чай. А она, наконец-то, выходила из дома. Хлопала калиткой, сбегала по тропинке, ведущей на вершину утеса. Местные туда редко ходили. Всё больше другой тропкой спускались к морю, к пляжу. Так что Нина почти всегда бывала на утёсе одна.
 Она сидела на сухой уже траве, перебирала в пальцах листики полыни, и глядела на море, расстилавшееся где-то там внизу, плавно катившее свои волны, как это было тысячи лет и тысячи лет ещё будет.
Потом она ложилась навзничь, давая отдохнуть усталой спине. Разбрасывала руки, и лежала неподвижно. Долго, долго… Стебельки травы поднимались выше её головы, и это тоже был мир — с кузнечиками и стрекозами, маленький, но великий. Небо было таким голубым, что голова начинала кружиться. Нина смотрела, как медленно плывут кучевые облака, напоминавшие воздушные замки, которые никому не принадлежали и никому принадлежать не будут, и сами странствуют по свету.
Солнце уже садилось, и трава казалась особенно теплой. Последние лучи солнца грели щёку, солнце уходило за мыс, завершая свой дневной путь. И Нина точно знала место, где оно завтра покажется из-за горизонта и всё начнется сначала.
Нина поднималась, отряхивала платье и шла домой.