Б. Глава пятая. Главка 4

     – Попрошу минуточку внимания! – сочный здоровый голос Михаила Павловича, усиленный акустикой, разносился по всему залу.
     Музыканты притихли. Обычная подготовка к репетиции, сопровождаемая стуком открываемых инструментов, шорохом одежды, невнятным перешёптыванием, прервалась. Всё внимание сосредоточилось на руководителе оркестра. Михаил Павлович обладал таким умением: даже почти не повышая тона, он говорил так, что его поневоле начинали слушать.
     – Перед тем как мы начнём репетировать… – здесь он сделал драматическую паузу, – я хотел бы представить вам нашего почётного гостя. Прошу любить и жаловать – маэстро Джулио Доницетти!
     Двери залы вдруг распахнулись, и знаменитый дирижёр предстал перед оркестром. В жизни он оказался совсем не таким высоким, как можно было подумать, наблюдая за ним по телевизору. Метр семьдесят, не более. Плотный, хорошо сбитый человек с красивой тонкой бородкой, иссиня-чёрными волосами и огромными чуть выпуклыми глазами. Он неспешно проплыл по центральному проходу и остановился у первого зрительского ряда.
     – Всё хорошо, всё очень хорошо, – произнёс он с характерным акцентом явно заученную заранее русскую фразу, после чего дал музыкантам знак, который можно было трактовать как “Не обращайте на меня внимания, продолжайте заниматься своим делом”.
     Участники оркестра были немного ошарашены этим неожиданным вторжением. Их не предупреждали, что именитый дирижёр планирует присутствовать на репетиции. Он должен был только отыграть генералку – и подготовиться таким образом к концерту.
     Однако времени на размышление у них не было. Почти одновременно с появлением Доницетти в залу вошёл и Валентин Семёнович. Он тоже был свидетелем всей этой сцены, и Полина заметила, как нахмурил он свои седые усталые брови и как поникли его плечи при объявлении имени иностранной звезды. И она почувствовала жалость к пожилому заслуженному мастеру, которого так унизили. А это было унижение – отдать его любимое произведение другому, отдать ради престижа и пиара. Но Валентин Семёнович был профессионалом, и, конечно, не позволил бы себе ни единого замечания по этому поводу. И сегодняшнюю, последнюю свою репетицию, он отработает с полной отдачей – как и всегда.
     – Давайте начинать, господа! – сочный голос Михаила Павловича тронула нотка нетерпения. – Не будем заставлять нашего гостя ждать.
     Валентин Семёнович занял своё место, оркестранты приняли изготовку, и в зале на несколько мгновений повисла полная тишина. Полина бросила украдкой взгляд на Петю: как всегда взъерошенный, он сидел, опустив трубу между колен, и лицо его было мрачным. Им не удалось переговорить до начала репетиции, да и, признаться, Полина не очень-то хотела с ним говорить. Хотя в сложившейся ситуации им необходимо было выработать некий план совместных действий. Только о каких действиях могла идти речь? По сути всё сводилось к тому, чтобы не подавать вид. Не подавать вид, что они знают; что связаны теперь общей тайной; что им известно, кто такой Павел на самом деле. До поры до времени этого было бы достаточно. Однако потом следствие, вполне возможно, вступит в более решительную фазу. Возможно, последуют аресты, перекрёстные допросы, очные ставки (Полина была знакома с этими фразами по фильмам, но слабо представляла, как всё это выглядит на самом деле). Так или иначе, бесконечно оставаться в тени Петя не сможет. А вместе с ним, значит, и она сама.
     Валентин Семёнович сделал пас, и оркестр взял первые аккорды марциале, взял резко, с наскока. Все понимали, что сегодняшнюю часть программы необходимо отыграть идеально. Не в смысле техники – с этим проблем не было никогда, – а в смысле самоотдачи. Потому что сегодня они играли не только за себя, но и за своего дирижёра. Под руководством итальянского маэстро так уже не будет. Они, конечно, профессионалы, и в любом случае сделают то, что от них требуется. Однако никто и ничто не сможет заставить их погрузиться в музыку всей душой, сгореть и снова возродиться в ней, если они сами того не захотят. Сейчас они хотели.
     Прижавшись к скрипке так плотно, что у неё немела щека, Полина играла, полуприкрыв глаза, почти угадывая движения дирижёрской палочки, почти не видя её. Всё вокруг походило на вихрь, на бешено закрученный водоворот. Мелькали отдельные лица, чьи-то разгорячённые блестевшие глаза, чьи-то руки, побелевшие от напряжения, чей-то развевающийся фрак. По отдельности ничего нельзя было разобрать. Но в этом хаосе, в этом смешении всего и всех, царила какая-то надуровневая, надсознательная гармония, соединявшая и связывавшая. Никто из музыкантов не слышал себя; никто из них, наверное, не слышал и того общего, что рождалось из их усилий. Они просто отдались потоку, не размышляя и не сопротивляясь. И когда марциале внезапно закончилось, музыка словно смолкла сама, потому что не было никого, кто остановился бы по собственной воле. Их руки ещё были подняты, губы поднесены к инструментам, головы откинуты; но звуки иссякли, как если бы кто-то перекрыл кран. По спине Полины тонкой струйкой катился пот. Это было прекрасно и в то же время – ужасающе.
     Немного придя в себя, она огляделась. На всех лицах лежала сладкая мучительная истома только что свершившегося чуда. Даже на лице Павла – он, правда, сидел в отдалении, и она плохо его видела, – было нечто, напоминавшее просветление. Взгляд Полины задержался на нём – пожалуй, чуть дольше, чем следовало, но сейчас она не контролировала себя. Так какой же он, этот странный холодный человек, о котором они совсем ничего не знают? Творец он или разрушитель? А может, и то, и другое сразу? И разве могут в одном сердце сочетаться столь несовместимые стремления?
     Павел чуть отодвинул контрабас в сторону и вдруг посмотрел прямо на неё. Острый, режущий взгляд, в котором ей явственно почудилось подозрение. Полина поспешно отвела глаза. Нет, конечно, ей просто почудилось. Она слишком много думала о нём и обо всей этой истории в последнее время, вот и начинает видеться всякое… В чём можно её заподозрить? Но ведь известно, что люди, совершившие преступление, опасаются всех и всего…
     Стараясь больше не смотреть на Павла, она перевела взгляд в зрительный зал. К её удивлению, маэстро Доницетти, кажется, тоже сосредоточил своё внимание на ней. По крайней мере, смотрел он определённо в эту сторону. И смотрел очень пристально. Полина почувствовала себя неуютно. “Платье у меня, что ли, порвалось?” – пришла ей в голову неудобная мысль.Она повернулась вправо, затем влево, стараясь разглядеть себя со всех сторон. Да нет, вроде всё в порядке. Может, маэстро наблюдал вовсе не за ней. В этот момент дирижёр снова взмахнул палочкой, и последняя часть концерта потоком обрушилась в зал.
     И снова, как это случалось всегда, стоило лишь первым аккордам затрепетать в воздухе, Полина позабыла обо всех своих треволнениях. В нескольких шагах от неё Марк Сурцов, высокий, худой, нескладный, вместе со своей скрипкой напоминавший какой-то причудливый многогранник, взял вступительное слово аллегро аниматио. Фортепьяно трепетало, разворачивалось, заполняло пространство. Один за одним вступали все инструменты, неуклонно стремясь к кульминации. Раздался пронзительный голос Петиной трубы, звуки скрипок слились в единый порыв… и финальный аккорд, разорвав пополам оркестр, швырнул на пол россыпь высоких нот. Затем наступила тишина – торжественный апофеоз, когда музыка уже не звучит, но ещё трепещет в сердце, замирая, подобно лучам закатного солнца. Кода! Маленькая смерть, возрождающая к жизни.
     Прошло тридцать секунд, прошла минута. Никто не смел нарушать этой торжественной, почти церковной тишины. А потом раздался какой-то звук, какой-то странный, резкий, нелепый звук. Все повернулись в его сторону. Оказалось, то были хлопки. Маэстро Доницетти, чуть привстав со своего места, аплодировал оркестру. Хлопал он, однако, неспешно, даже лениво. Это было заученное, отработанное движение, лишённое настоящей эмоции. “Неужели он и правда не понимает, как глупо смотрятся его аплодисменты?” – подумала Полина и тут вдруг снова поймала быстрый пристальный взгляд итальянца, который – и теперь в этом не могло быть сомнений – был направлен именно на неё. Девушка почувствовала, как лёгкая краска покрывает её щёки. В последнее время ей что-то уделяют слишком много внимания.
     – Господа, позвольте вас поблагодарить! – раздался в этот момент довольный голос Михаила Павловича. – Думаю, что наш милейший гость получил истинное удовольствие от вашего… перфоманса, – ввернул он, как бы между прочим, иностранное словечко. – Разумеется, ничто не идеально, и я подметил некоторые недочёты, но об этом не сейчас, не сейчас. Мы сделаем перерыв на полчаса, а потом я попрошу вас вернуться в зал для обсуждения некоторых важных деталей. И вас, Валентин Семёнович, – обратился он к дирижёру, – я тоже попрошу присутствовать.
     Валентин Семёнович молча наклонил седую голову и быстро вышел, постукивая каблуками. Это намеренное выделение, это “тоже” больно его резануло. “Неправ Палыч, неправ”, – шепнул Полине Марк. Она кивнула, не отводя меж тем глаз от руководителя оркестра и именитого гостя. Из-за спин выходивших ей было не слишком хорошо видно, но, тем не менее, она заметила, как Доницетти слегка потянул Михаила Павловича за рукав пиджака, как Михаил Павлович наклонился к нему, и как маэстро что-то сказал ему на ухо, по-прежнему посматривая в её сторону. Она видела, как по холёному лицу Михаила Павловича при этих словах пробежала лёгкая тень. Он что-то ответил, но ответ его, как кажется, итальянца не удовлетворил, потому как дирижёр снова начал о чём-то спрашивать. Дальнейшего развития действия Полина уже не могла наблюдать, так как вместе с остальными оркестрантами была уже у выхода из залы, и витая колонна скрыла от неё первый ряд кресел. Но осадок остался весьма неприятный.