Сюрприз. Ги де Мопассан

Нас с братом вырастил дядюшка, аббат Луазель или “кюре Луазель”, как мы его называли. Так как наши родители умерли очень рано, аббат взял нас к себе и заботился о нас.
Он 18 лет прослужил в коммуне Жуан-ле-Со близ Ивто. Это была небольшая деревушка в самом центре равнин Ко, усыпанная фермами, деревьями и полями.
Кроме хижин, разбросанных по равнине, в коммуне едва насчитывалось 6 домов, выстроенных по обе стороны дороги, в начале которой была новая ратуша, а в конце – церковь.
Мы с братом провели детство, играя на кладбище. Так как оно было укрыто от ветра, дядюшка давал нам уроки там, и мы втроём сидели на могиле предыдущего кюре, который был человеком небедным, и семья устроила ему помпезную усыпальницу.
Аббат Луазель заставлял нас для тренировки памяти заучивать наизусть имена мертвецов, написанные на крестах из почерневшего дерева, причём мы должны были начинать перечисление то с одного края кладбища, то с другого, то с середины, а дядя говорил: “Тот крест в третьем ряду, покосившийся влево?” Когда происходили новые похороны, мы спешили узнать, какое имя напишут на кресте, и даже ходили к плотнику порой, чтобы не ждать, когда крест водрузят на кладбище. Дядя спрашивал: “Знаете новость?” Мы хором отвечали: “Да, дядюшка”, и начинали перечислять: “Здесь покоится Жозефина Розали Гертруда Малоден, вдова Теодора Маглуара Сезара, усопшая в возрасте 62 лет и оплакиваемая своей семьёй, добрая дочь, жена и мать. Да покоится душа её с миром”.
Дядя был костистым мужчиной, и его мысли были такими же угловатыми, как и тело. Казалось, сама его душа была такой же сухой и точной, как ответы катехизиса. Он часто говорил нам о Боге громогласным голосом. Он произносил это имя так оглушительно, словно стрелял из пистолета. Его Бог, впрочем, был не “Боже милостивый”, а просто “Бог”. Должно быть, он думал о Нём так, как браконьер думает о жандарме или заключённый о судье.
Он воспитывал нас с братом в суровой манере, и мы научились больше бояться, чем любить.
Когда нам исполнилось 14 и 15 лет, он определил нас в пансион за умеренную плату: в духовное заведение в Ивто. Это было большое унылое здание, наполненное священниками и учениками, почти всем из которых было суждено стать священниками. При мысли о нём меня до сих пор пробирает дрожь. Молитвы раздавались там так же часто, как выкрики: “Рыба! Рыба!” в базарный день, когда лодки вернулись в порт. О, этот печальный коллеж с вечными религиозными церемониями, холодной мессой каждое утро, размышлениями, чтением Евангелия и молитв перед едой! Сколько времени прошло за этими стенами, где только и слышно было, что о Боге – таким же громовым голосом, как у моего дяди.
Мы жили там в очень убогих и стеснённых условиях и в большой нечистоте, так как я помню, что ноги мы мыли только 3 раза в год: перед каникулами. Что касается ванны, её игнорировали полностью, как имя г-на Виктора Гюго. Нам прививали презрение к подобным вещам.
Мы с братом выпустились бакалаврами в один и тот же год и, с несколькими су в кармане, как-то утром проснулись в Париже, являясь служащими администрации с жалованием в 1800 франков в год благодаря протекции руанского магистрата.

*
Какое-то время мы проявляли благоразумие и снимали небольшую квартирку, походя на ночных птиц, которых вытащили днём на белый свет, который слепит глаза.
Но постепенно воздух Парижа, товарищи, театры начали нас опьянять. Новые желания, отличные от горних радостей, начали зарождаться в нас, и, клянусь, однажды вечером, после долгих колебаний и страхов, как у солдат перед первым боем, мы позволили… как это сказать?… совратить себя двум соседкам, модисткам, жившим в том же доме.
Вскоре мы начали жить парами: брат ушёл жить к одной из девушек, ко мне пришла вторая. Её звали Луиза, ей было около 22 лет. Это было весёлое свежее создание с округлыми формами (даже чересчур округлыми кое-где). Она расположилась у меня с уверенностью жены и хозяйки: организовывала, стряпала, распоряжалась расходами, экономила и сберегла мне довольно много денег, что явилось для меня новостью.
Мой брат тоже был очень доволен. Мы ужинали вчетвером, то у них, то у нас, и ничто не омрачало нашу жизнь.
Время от времени я получал письма от дядюшки, который до сих пор полагал, что мы живём с братом, и рассказывал мне новости о родном крае, о своей экономке, о недавних смертях, о земле, об урожае, к чему примешивались предостережения против опасностей жизни в большом городе.
Эти письма приходили утренней почтой, около 8 часов. Консьерж засовывал их под дверь и ударял ручкой метлы в стену, чтобы предупредить меня. Луиза вставала, подбирала конверт из голубой бумаги, садилась на край кровати и читала мне “эпистолы кюре Луазеля”, как она называла их.
Наше счастье длилось полгода.
Но как-то в час ночи нас заставило подпрыгнуть неистовое дребезжание дверного звонка, так как мы не спали в этот час. Луиза сказала: “Кто бы это мог быть?” Я ответил: “Не знаю. Наверное, ошиблись этажом”. И мы не двинулись, прижавшись друг к другу, но настороженно прислушиваясь.
Но второй, затем третий и четвёртый звонок наполнили нашу квартиру суматохой, мы подскочили и оделись одновременно. Ошибки не было: кто-то пришёл к нам. Натянув брюки и тапочки, я побежал к двери вестибюля, опасаясь несчастья. Но, прежде чем открыть, я спросил: “Кто там?”
Грубый дядин голос ответил: “Это я, Жан. Открывай скорее, я не хочу спать на лестнице”.
Мне показалось, что я схожу с ума. Что делать? Я побежал в спальню и сказал Луизе, задыхаясь: “Это мой дядя, прячься скорее!” Затем вернулся, открыл дверь и увидел дядюшку с чемоданом.
Он воскликнул: “Почему ты так долго не открывал, шалопай?”
Я ответил, запинаясь: “Я спал, дядюшка”.
Он сказал: “Сначала спал, да, а потом, после того, как поговорил со мной из-за двери?”
Я пролепетал: “Я уронил ключ в дыру в кармане, дядюшка”. И, чтобы избежать дальнейших расспросов, бросился ему на шею и обнял.
Он растрогался и смягчился: “Я приехал на 4 дня. Решил бросить взгляд на ад Парижа, чтобы составить себе представление о другом аде”. Он засмеялся громовым смехом и продолжил:
“Устрой меня, где хочешь. Можем снять матрас с твоей кровати. Но где твой брат? Спит? Разбуди его!”
Я потерял голову. Наконец, я сказал: “Жака нет сегодня. У него сверхурочная работа в бюро”.
Дядюшка довольно потёр руки безо всякого недоверия:
“Значит, на работе всё хорошо?”
И направился к моей спальне. Я чуть было не схватил его за воротник. “Нет… нет… проходите сюда, дядюшка”. Мне в голову пришла идея, и я сказал: “Вы, должно быть, проголодались с дороги. Перекусите чего-нибудь”.
Он улыбнулся: “Да, я действительно голоден. Заморил бы червячка”. Я провёл его в столовую.
Так как мы с Луизой ужинали несколькими часами ранее, стол был накрыт. Я подал дяде сначала кусок говядины, который он с жадностью съел. Я подливал ему вина и напоминал о добрых нормандских пирах, чтобы возбудить его аппетит.
Когда он закончил, то отодвинул тарелку со словами: “Ну всё, я наелся”, но у меня ещё оставались резервы. Я знал дядину слабость и принёс гусиный паштет, картофельный салат, горшок со сметаной и бутылку вина, которую мы не успели прикончить с Луизой.
Он чуть не упал со стула от удивления и вновь взял тарелку. Ночь становилась всё гуще, а он всё ел, тогда как я подыскивал средство выпутаться из щекотливого положения.
Наконец, дядюшка встал. Мне показалось, что я сейчас упаду в обморок. Я постарался его задержать: “Ещё стаканчик водочки, старой доброй водочки, она очень хороша”, но он заявил: “На этот раз я действительно сыт. Покажи мне спальню”.
Я знал, что бесполезно его удерживать, и у меня по спине побежали мурашки. Что сейчас будет? Какая сцена? Какой скандал?
Я пошёл за дядей с желанием открыть окно и выброситься на улицу. Я не осмеливался произнести ни слова и чувствовал, что погиб.
Он вошёл в спальню. Надежда озарила мои чувства: девушка задёрнула полог кровати, и на полу не валялось ни одной женской тряпки. Платья, воротнички, манжеты, чулки, ботинки, перчатки, броши, перстни – всё исчезло.
Я пробормотал: “Мы же не будем ложиться сейчас? Светает”
Кюре Луазель ответил: “Ты, может быть, и нет, а я с удовольствием подремлю часок-другой”.
Он подошёл к кровати со свечой в руке. Я весь сжался от ожидания. Он резко отдёрнул полог!… Тем июнем было тепло, мы сняли все одеяла, и на кровати ничего не было, кроме простыни, которую Луиза в отчаянии натянула на себя, скрывшись с головой. Чтобы лучше спрятаться, она свернулась клубочком, и сквозь ткань угадывались её округлые очертания.
Мне показалось, что я сейчас упаду.
Дядя повернулся ко мне, смеясь: “Ах, шутник, ты всё-таки не захотел будить брата! Так увидишь, как это сейчас сделаю я”.
Я увидел, как его большая крестьянская рука приподнялась над простынью и, пока он хохотал, звонко шлёпнулась на тело, которое скрывалось под полотном.
В кровати послышался ужасный крик и шевеление. Тело извивалось и корчилось. Девушка не могла выпутаться из складок, полностью завернувшись в ткань.
Наконец, с одной стороны появилась нога, с другой – рука, затем голова и голая грудь. Луиза села на постели, и её глаза сверкали от ярости, как фонари.
Дядюшка попятился назад, онемев и открыв рот, словно увидел дьявола, и задыхаясь от удивления.
Я рассудил, что ситуация слишком серьёзна, и убежал.

Я вернулся только через 2 дня. Луиза ушла, оставив ключ консьержу. Я больше никогда её не видел.
Что касается дяди, он лишил меня наследства в пользу моего брата, который, предупреждённый Луизой, поклялся, что съехал от меня потому, что не мог оставаться свидетелем разврата.
Я никогда не женюсь. Женщины слишком опасны.

15 мая 1883
(Переведено 2 мая 1883)