пять суток с пиросмани

ПЯТЬ  СУТОК  С  ПИРОСМАНИ

Посвящается В. Н. Коростылеву




Я шел веселый и злой.
 Думал, кого же отправят к жильцам пятых этажей после такого дождика?  Дело в том, что нас с Шурой Барановым отправляли латать, заливать гудроном крыши возведенных стройбатом домов. Меня посылали как человека умеющего разговаривать с людьми. Мы обходили квартиры, зарисовывали, записывали на каких стенах подтеки. Офицерские жены кривились, разговаривали с нами, выражая такое неудовольствие, словно это мы заставили их выходить замуж за офицеров, которых как нерадивых учеников в классе отправили на «камчатку». А может они кривились, глядя на наш внешний вид. Форма у стройбата всегда напоминает халат пьяного грузчика в магазине. За это презрение мы платили новыми разводами на стенах. Мы ничего не делали и только утруждали себя тем, что приходили после дождя и спрашивали:
– Ну как, еще бежит?
Они отвечали:
– Бежит.
Мы честно смотрели в глаза и удивлялись:
– Но меньше? Ведь меньше же бежит?!
Им ничего не оставалось, как выдавить из себя:
– Д-да, меньше…
– Вот и отлично, вот и хорошо!
Кого бы ни отправили, думы мои были не долгие... холодно, мокро, – вокруг начинался Потоп.
… Камчатка терпела последние, но сильные удары тайфуна" Эльза". Ветер играючи надувал зонтики как паруса, заставляя девушек бежать по тротуарам; казалось- будь зонтики побольше,девушки летали бы по небу.
 Уши закладывало как в самолете. Машины останавливались, «дворники» не успевали убирать потоки воды с лобовых стекол. По тротуарам бежали цветные ручьи – ливень смывал побелку со свежеокрашенных домов. Девушки снимали туфли и шлепали босиком. Мне тоже хотелось сбросить сапоги, но я не мог – меня вел старшина на гарнизонную гауптвахту. Мы долго месили грязь, поднимаясь в гору. Подошли к дверям, я нажал на кнопку звонка и дверь ожила:в отверстие вплыл глаз, словно рыба подплыла к стеклу аквариума и уставилась на меня. Открыл матрос и запустил нас в пасть этой рыбы по имени «Губа». Старшина долго ходил, у меня даже промелькнула мысль, что меня не возьмут. Губа была всегда переполнена и за каждого бойца должны были привозить краску, гвозди – все для ремонта, а у старшины был долг… Но видать так сильно просил – меня взяли. Поставили в строй последним. Потное, грязное, несколько дней не мытое отчаяние летало вокруг строя. Гарнизонная Губа-вообще-то место веселое, каждой твари в ней по паре: матросы, морпехи и «сапоги» - так матросы называют солдат. Стекаются сюда в основном «сливки» армейского общества, но жара и скотское хождение торжественным маршем по кругу превращают явных разгильдяев во вполне сносных солдат… на какое-то время. Летом никто не хочет сидеть, все стараются побыстрее вырваться на волю, если не на волю, то хотя бы на работу. «Покупатели» стояли в стороне, покуривали, пряча сигаретки в рукав, курить на Губе запрещалось, солдаты втягивали воздух и крутили головами, пытаясь разглядеть, кто пришел за «рабсилой».
    Его выхода всегда ждали. Царь и Бог, начальник гарнизонной гауптвахты. Никто не знал, из каких дверей он выплывет на этот раз. Открылась дверь кухонной подсобки и в дверях, как в раме картины, застыл Устиныч. Толстый, он не мог переплюнуть свой живот и растирал "это" рукавом на груди, поэтому в центре этого глобуса «материком» красовалось засаленное пятно.Проволока,которой были прикручены верхние пуговицы шинельки,поблескивали от напряжения. Упитанные прапорщики всегда напоминают генералов после пьянки. Когда на флоте вернули старое звание "мичман», Устиныч появился в черной шинели; он долго боролся с собой, чтобы не плюнуть на грудь… гримасы мелькали на его лице…наконец он мучительно сглотнул.
Медленно, словно слепой, нащупывая ногой плац, он делал первый шаг. Каждое утро у него начиналось с одной и той же фразы:
– Так, кто мечтает освободиться?

Делали шаг вперед те,у кого кончился срок. Кто по незнанию делал этот шаг первым, – мечтал напрасно, Устиныч его запоминал и добавлял срок. Да и действительно – это просто плевок в лицо Устинычу, разве на губе плохо? Губу нужно покидать нехотя, при этом, глядя на Устиныча, можно пустить слезу: «Как, мол, без тебя, родной?» То же самое с работой – проходя, он заглядывал в глаза и тех, кто сильно хотел работать, оставлял маршировать. Только равнодушные ставили его в тупик. Я иногда прикидывался, что мне все равно, и он отправлял меня на работу.
На губу попасть не сложно, одиночку нужно заслужить. Спать «строем», поворачиваться ночью по команде мне не понравилось, и я попросил отдельный номер. Первые трое суток «добавки» я заработал за то, что сорвал торжественную часть утреннего развода. Когда Устиныч заглядывал в глаза и ждал ответного влюбленного взгляда, я от большого усердия просто задержал дыхание, не дышал и так весь напрягся, что "дух противоречия" нашел другое отверстие и пропел как полковая труба. Такой спектакль ему испортил!
Когда у меня заканчивался первый срок и я пел в своей одиночке от радости, незаметно к окну подошел Устиныч, постоял, послушал и добавил еще двое суток: то ли я фальшивил... или ему понравилось. Но я потерял душевное равновесие. Приближался праздник  День Советской Армии, я знал, что будет амнистия, и мы начали «жить по Уставу». Сначала потребовали газеты: положено – принеси! Освободили Кузю из холодной, в конце коридора была камера, где окно не имело стекла. Два раза объявляли голодовку после завтрака, а потом после обеда. Помню, как уставился молоденький лейтенант на пустые чашки, когда я объявил ему о голодовке. Он изумился:"Ведь вы уже поели!".Я его перебил, сказал, что это ничего не значит:"Мы начинаем голодовку с этой минуты..."

Так мы куражились потому что на губе не было Устиныча. Требовали отвести нас на прогулку. По Уставу «одиночкам» была положена короткая прогулка, но про это как-то забыли. Мы напомнили и добились своего. Почему начальники караула так боялись «бунта на корабле» я не знал, но рисовались картины, как Устиныч порет их розгами после дежурства. Двадцать второго февраля я вернулся в часть. Так мы с Устинычем общались – он мне «добавки» а я ему «спасибо». Расстались при взаимном уважении, как мне кажется.

Вот мы снова встретились. Пройдя строй, Устиныч остановился и долго молча смотрел на меня. Я набрался наглости и попросился в одиночку. Хотя он делал всегда все наоборот - тут он неожиданно для меня согласился. Наверное, старшина что-то напел ему такое, что лучше было держать меня в изоляции. Хотелось просидеть в одиночке, чтобы не иметь замечаний и выйти ровно через пять суток. Это было делом принципа.
 
 Камеры - одиночки отгораживала железная решетка, за которой ходил матрос с карабином.Я был рад,что попал в знакомую камеру:у нее было одно достоинство-окно выходит во дворик,через который проводят губарей на обед.Отодвинув угол сломанного стекла,можно было попросить сигаретку.В одиночках губари просто на стены лезли без курева,выворачивали карманы,чтобы вытрясти остатка табака.Они часами обследовали камеру в поисках "бычка",умоляли "ружье" дать одну сигаретку на всех. Мне было легче, я бросил курить во втором классе.
   Первый день пролетел совсем быстро, я только успел расспросить кто и откуда, за что сидит. После отбоя я долго ворочался, отвык от "вертолета". Вертолет – это две сколоченные доски вместо кровати или дивана, кому как нравится. Чтобы заснуть, я старался не думать о капитане, о фильме… Чем больше я старался, тем меньше мне это удавалось.
Между стройбатом и зоной больше сходства, чем различия. Днем мы долбили подвалы. Пятиэтажный панельный дом уже возведен, а подвалы высотой в один метр. Нас загнали в подвал, и мы в полусогнутом состоянии ломами долбили и выносили на поверхность землю. Было бы совсем не по-стройбатовски, если бы сначала вырыли котлован. Устали больше от тупости этой работы.
После ужина сели смотреть телевизор. Шел фильм «Пиросмани, Пиросмани». Я как-то сразу забыл про усталость: все в этом фильме все было необычно – и игра актеров и манера говорить! Мысли о вечном, прекрасном, о любви… Это был один из фильмов, когда себя забываешь. Я жил мыслями и чувствами Нико. Если и прорывалось собственное сознание, то через детские воспоминания.Возможно, это шло от радости его восприятия мира. Трудно объяснить, но слезы восторга выступали на глаза. И так меня увел фильм, что я даже не понял, когда неожиданно отключили телевизор, словно кто-то грубо разбудил от прекрасного сна.
Я бросился в канцелярию. Мы столкнулись с капитаном в дверях, он держал журнал, чтобы проводить вечернюю поверку. Я просил включить телевизор, чтобы досмотреть фильм. Как ни упрашивал, все было бесполезно.Он попятился обратно в канцелярию и закрыл своим телом выключатель. Хотя вечерние поверки проводились произвольно, двадцать-тридцать минут ничего не решали, потому что бригады со стройки приходили в разное время.
   Когда я понял, что кино уже "закончилось", такая злоба на меня накатила и такая беспомощность!Как в детстве, когда старшие обидят, и ты ничего не можешь… В ту минуту я покрыл бы его узорным матом, как палехскую шкатулку, но сдержался, сказал только:
– Правильно, что на вас даже букву «Е» пожалели!
Я не видел выражения его лица, мне уже было все равно. Пошел, упал на кровать. когда шла перекличка- не встал, ребята сказали, что я заболел.
История с буквой «Е» началась на политзанятиях. Капитан что-то читал из газеты, его никто не слушал, все занимались своими делами: кто писал письмо, кто читал книжку, но то в одном, то в другом углу раздавался смех. Капитан заметил, что передают журнал. Когда журнал стали передавать в первые ряды, он бросился, как на амбразуру и выхватил журнал. Такой прыти в его тучном теле никто не ожидал. Объявил перерыв и через какое-то время вызвал меня в канцелярию. Бросил передо мной журнал «Крокодил», где было написано, что старшина – козел, капитан – пидарас!
– Это твоя работа.
– Почему вы так решили?
– Только ты печатными буквами пишешь.
Действительно, оформляя ротные стенгазеты, я писал печатными буквами. Я не без удовольствия всмотрелся в «работу».
– Нет, это не моя работа, слово «пидарас» неправильно написано.
– Как неправильно?
– Пидарас пишется через «Е» – педераст.
Мне показалось, что я слышу, как в наступившей тишине в его замечательной голове что-то ухнуло, словно учительница русского языка  от бессилия ударила его учебником по голове.
– Ты знаешь, кто это написал?
– Догадываюсь.
Мы помолчали.
– Иди отсюда!
– Есть!
Утром капитан кричал старшине, чтобы показали мне "кино". Вот я лежу на губе и смотрю свое кино:
Интернат. Идет урок. Слышно, как во двор въезжает машина. Мы переглядываемся- всем понятно, что завхоз привез фильмы. Урок закончен, мы срываемся и бежим помогать тащить железные банки в актовый зал. Остаток дня проходил уже в предвкушении вечернего праздника. После подготовки уроков – фильм! Что это было для нас- трудно представить. Мы были «неуловимые мстители», мы вытирали  носы «по-чапаевски», жили в «городе мастеров», и у каждого в груди билось сердце «мальчиша-кибальчиша». Если фильм был про войну, это значит вечером в спальном корпусе один класс, вооружившись подушками, пойдет на другой. Сколько было перьев – позавидовали бы индейцы.
Самым страшным наказанием было, когда воспитательница лишала тебя просмотра. Сидеть в классе и слышать иногда взрывы смеха из актового зала, потом смотреть на счастливые лица одноклассников, которые наперебой стараются пересказать фильм.
 
Когда мы подросли, то нашли выход. Одно из окон спального корпуса выходило на сараи соседнего дома. Вместо себя мы сворачивали «куклу» на кровати, а сами выпрыгивали и шли в центр города, где почти рядом находились пять кинотеатров. Чаще всего раскачивали двери выхода в «Родине». Жестью обитые двери закрывались на большую вертушку. Поэтому открывание дверей мы называли «от винта!». Иногда складывались на один билет и засылали «троянского коня», который не стуча копытами пробирался и «запускал самолет». Мы расползались по залу и завороженные смотрели на экран, тут нас дежурные тетушки с железными руками и брали за шкирки. Мы возвращались, а по дороге каждый предлагал свое продолжение фильма. Однажды нас выловили в кинотеатре и в спальный корпус привезли на милицейской машине. Утром был "разбор полетов". Старшая воспитательница всех ругала, а меня почему-то пропустила. И тогда кто-то стоявший за мной, прошипел: «У-у, Гапон».
...Так незаметно я и заснул, словно находился среди своих в спальном корпусе.
  В одиночке просыпаться нужно заранее, спрятать шинельку за дальний выступ, на который кладется «вертолет». С вертолетом в руках стоять перед дверьми, чтобы дежурный не успел опомниться, как ты пулей вылетаешь и относишь еще теплые доски в кладовку, которая была на улице. Затем, прикинувшись дурачком, словно ты первый день сидишь, спросить: «Шапку тоже на вешалку?». (Лишь бы он не спросил про шинель). «Ружье» что-нибудь гаркнет по поводу, что «сапог» он и есть «сапог». Охраняли чаще всего матросы, а они не могли простить нам, что мы служим два, а они три года.
  Главное сделано, теперь нужно дождаться завтрака, когда чашку отдал и дверь закрылась. Наступает твое время, до обеда тебя никто не потревожит. В одиночке я научился смотреть сон и в то же время следить за развитием сюжета, влиять на его ход. Это не совсем сон, а такая полудрема- чем-то похожая на засыпание под телевизор, когда ты становишься одним из героев.
… Я иду по городу, но теперь не старшина ведет меня на губу, а я гуляю с Пиросмани. Девушки летают по небу, держась одной рукой за зонтик другой стыдливо прижимая платья к ногам. Цветные ручьи стали еще ярче. Я снял сапоги, а Нико сандалии; глядя на нас, встречные улыбались. Серый, грязный город с людьми, на лицах которых можно прочитать только «будет еще хуже», вдруг приобрел воинственный вид. Прохожие походили на моряков парусника, которые дождались ветра! Я хотел сделать Нико сюрприз, и попросил его закрыть глаза, когда мы подходили к ресторану. Мы остановились, Нико увидел в витрине большие репродукции своих картин.Он застыл, потом стал бегать от картины к картине,начал прижиматься лицом к стеклу и гладить руками.По его лицу бежали слезы - или это был дождь...Я показал ему на вывеску, где на грузинском языке блестела надпись «Пиросмани». Нас уже заметили, к стеклянным дверям бежал швейцар, бакенбарды летели рядом. Он махал руками, чтобы мы не касались дверей. Я все-таки открыл дверь и стал говорить швейцару, что это Нико Пиросмани. Он отвечал мне на непонятном языке, каком-то нечеловеческом. Понятно, что наш вид не соответствовал рангу этого заведения. Около дверей я заметил никелированный цилиндр, в котором стояли зонтики. План созрел мгновенно: выхватив два зонтика, я выбежал на улицу. Мы бежали, а когда открыли зонтики, нас подбросило вверх. Я подлетел к Нико и поймал его за руку, чтобы нас не разнесло в разные стороны.
Дух захватывало, мы поднимались все выше, от восторга я запел: «О гело, о гело, на-ни-на»
Почему-то вспомнился припев, а в каком грузинском фильме я его услышал, вспомнить не мог. Иногда к нам подлетали чайки и удивленно косились на нас. Ветер стал стихать, и мы удачно приземлились около большого универмага. Чтобы согреться, зашли внутрь.Шли, оставляя мокрые следы. Вспомнил, что под погоном у меня зашита трешка - я всегда зашивал на случай попадания на Губу. Надорвал погон и достал сложенную трешку, мы двинулись в буфет. Нико увлеченно смотрел на батарею бутылок. Я понял, что он смотрит на вино «Пиросмани»; на этикетке сидели его князья за большим столом. Купили вино, разлили по стаканам, Нико попробовал и поморщился, сказал что-то по-грузински. Без перевода было понятно- «ослиная моча». Он пить не стал, а я выпил- ведь вкуса настоящего вина я попробую еще не скоро.Нико взял стакан в левую руку и начал медленно разливать его по барной стойке,а правой рукой рисовать кровавый закат на море.Рисовал и приговаривал:"Разве это вино?Это краска!" Буфетчик был опытный и не стал связываться с нами, улизнул в подсобку и позвонил куда следует.Мы вышли из буфета, и Нико увидел отдел с детскими игрушками, потащил меня за собой. Он так радовался  безделушкам, прыгал, свистел,что мамы поспешили увести своих деток.
Убежать мы не успели, у выхода нас задержала милиция. Отвезли в отделение и посадили в «обезьянник». Когда все выяснили, то я оказался дезертиром, каким-то  образом убежавшим с губы, а Нико – сумасшедшим, возомнившим себя художником Нико Пиросмани.
Сквозь сон я услышал, как отворяют двери и даже успел подумать, что открывают обезьянник, но открывали камеру- принесли ужин.

В одиночках сидели нарушители дисциплины на Губе и подследственные, совершившие преступления в армии.Подследственные сидели месяцами,им перед отбоем  перед отбоем выдавали матрасы. Мне надоела эта спартанская жизнь, да и из принципа отсидеть без «добавки» мне показалось не столь заманчивой и я рискнул.
Когда начкар закончил выкрикивать тех, кто получал матрасы, я громко крикнул в «телевизор»:" А мне почему не выдаете?" Он спросил мою фамилию. Я выкрикнул, он еще раз вгляделся в список.
– Тебя в списках нет.
– Как это нет, меня специально отсадили, потому что у меня больные почки. Мне матрас положен, хоть у кого спросите.
 Из нескольких камер, которые слышали мои требования, раздалось "Да, да, ему положено!"
– У Устиныча завтра спросите.
– Спрошу, – промычал начкар, но понятно, что не спросит, потому что если мне не положено, то Устиныч взгреет его за самоуправство…
Матрас мне выдали! Я рисковал получить «добавку», но кто не рискует – спит на досках.
 Уже на пятые сутки, когда нас вывели на короткую прогулку и мы стояли с помначкара от курящей братии в стороне, потому что мы были некурящие, он меня спросил: –  С матрасом ты меня вчера объегорил?
– Так точно, товарищ мичман!
– Ты всех так?
– Всех.
– Ну, тогда ладно.
Хороший оказался мужик.

Когда мы поужинали и чашки выставили за дверь, я с нетерпением ждал, когда будут выдавать вертолеты, чтобы сопровождать Нико в сумасшедший дом. Объегорив очередного начкара я получил матрас и шагнул прямо в приемную палату сумасшедшего дома.
Встретил нас санитар Боря, он всегда приходил встречать новеньких, у которых обнаруживалась какая-нибудь мания величия. Если санитары в своем большинстве угрюмостью сами больше походили на пациентов, Боря отличался веселым нравом. Бывший актер, его списали за профнепригодность, он не мог играть пьяным. Долго не мог найти работу и когда встретил главврача больницы, где всегда не хватало санитаров, сразу согласился. В больнице его помнили - в студенчестве ему пришлось там подрабатывать. Актерские способности нашли тут свое применение – он подыгрывал, успокаивал и уговаривал пациентов на укол. Из театра он приносил списанные костюмы.Иногда эти костюмы выручали,когда нужно было побеседовать с очередным Наполеоном.Обычно Наполеон застывал, когда перед ним вырастал одноглазый Кутузов.Тут его и брали в плен...
Борис не носил белого халата, чтобы не пугать пациентов. Этой привилегии он добился, когда зашел в палату и успокоил двух буйных, на которых белые халаты действовали как красная тряпка на быка. Поэтому когда он протянул руку и представился: – Борис, актер...
  Нико, не чувствуя никакого подвоха, ответил на рукопожатие и представился:
– Нико Пиросманишвили, художник.
Я стоял в стороне, с Борисом я был знаком уже лет десять. Было время, когда он работал в интернате вечерней няней – дежурил в спальном корпусе.
Борис пригласил нас войти в палату. Мы не успели оглядеться, как старшина гаркнул:
– Прошу всех встать, суд идет!
Все встали, и я увидел, что рукава халатов у всех судей были завязаны на спине. За судейским столом сидела тройка – Устиныч, капитан и старшина. Сократовский лоб Устиныча резала красная полоса от фуражки, словно он только что ее снял - мне всегда казалось, что это своеобразная ватерлиния, выше которой мысли не всплывали. Над головой капитана весела корона в виде лежачей буквы «Е». Старшина, тело которого «дали на сдачу», смотрелся ребенком рядом с двумя толстяками. Устиныч уставился на Нико.
– Ты кто?
– Художник.
– Надоели художники со своими художествами… Слава богу, у меня всегда есть для вас занятие. Борис, дай ему карандашик.
Нико еле удержал большой шестигранный лом.
– Этим карандашом зимой рисуют лето!Устиныч расплылся в улыбке.
Рядом со мной раздался лай, я отпрыгнул в сторону, подумал, что меня сейчас укусят. Брызгая слюной, лаял капитан, среди лая я начал различать слова:
– Ес-ли чи-та-ет кни-гу – вы-р-р-вать стр-р-р-ра-ни-цы, му-зы-ку слу-ша-ет – вык-лю-чить, фи-льм ос-та-но-вить!
До меня доходило, что за окном лает столовский пес Боцман. Я заставил себя проснуться. Это было утро моего освобождения.
Открыли дверь моей камеры, я начал докладывать:
– Старший по камере, военный строитель, рядовой…
– Ты что, не один сидишь?
– Я дурак, что ли, один сидеть?
Новый начкар пытался заглянуть в камеру и увидеть еще кого-нибудь. Начкар, сдававший смену был доволен, что не только он купился на эту незамысловатую шутку. Дело в том, что когда в общую камеру входит начальник караула, то старший по званию из числа осужденных должен доложить, что в камере столько-то солдат…
Но и на самом деле я ведь не шутил, со мной сидели все мои друзья и новый знакомый – Нико Пиросманишвили.
Я выносил вертолет на улицу,  во дворике наткнулся на Устиныча, он шел в свой кабинет. От такой неожиданной встречи у меня вырвалось:
– Товарищ мичман, пять суток и ни одного замечания, я свободен?
– Это ты решил?
– Нет, Пиросмани, – вырвалось у меня.
– Какой Пиросмини, не знаю, но если он решил, пусть он и освобождает тебя.
– Тогда я полетел?
– Лети, – пробурчал Устиныч.
Две доски вертолета, напоминающие вертушку в дверях кинотеатров, – все в тот миг слилось в непреодолимое желание взлететь, и я с такой силой крикнул: – От винта! – что остальное промелькнуло мимо меня.
Я летел, я летел домой, крылья самолета предательски раскачивались, я молил Бога, чтобы они не отвалились. Я пролетал над городом, хотел разглядеть Губу, свою часть - может,жирной точкой увижу Устиныча?
Я закрыл глаза, и рядом со мной сидел Нико Пиросмани, мы снова летели.

Р.S. Руза. Дом отдыха СТД. Семинар драматургов Сибири и Дальнего Востока. Среди приглашенных Марина Коростылева, завлит Театра сатиры.
Мы познакомились, и я, испытывая смутную надежду, спросил:
– Коростылев, написавший «Пиросмани, Пиросмани», не родственник вам?
– Это мой папа.
Такой тесный мир! Я рассказал ей эту историю. Просил передать поклон отцу.
Марина пообещала поведать Вадиму Николаевичу про такого поклонника его Нико Пиросманишвили.


                Петропавловск-камчатский.Руза. Улан-Удэ