где живут лилипуты

                ГДЕ  ЖИВУТ ЛИЛИПУТЫ
                повесть


   


Дорогому учителю Я.В. Хопта






Когда на острове стало совсем невыносимо, придумал для себя другую форму восприятия жизни: всё переживать как бы год спустя. Словно я уже дома и рассказываю друзьям, как это – жить и работать на Сахалине...

Так случилось, что к сорока восьми годам я снова бросил работу. Только однажды задержался на службе достаточно долго – десять лет в театре, больше такого не повторялось, редко где я отрабатывал больше года. Искал, скорее, не работу, а людей, близких по духу. Всегда в кармане держал заявление об увольнении. Поэтому где и кем я только ни работал – таксистом, кинооператором на телевидении, водителем-дальнобойщиком, руководителем драмкружка в детской колонии и т.д. и т.п…
Незадолго до моего отъезда на Сахалин я сказал другу Валере: «Достало все, уйду по дорогам». На что он мне заметил: «Я верю, что ты можешь уйти, но как ты за собой диван потащишь?».
Что имел в виду Валера – мою лень или семью, не знаю. Но уже на Сахалине иногда меня охватывал страх, когда я представлял карту России и видел себя на краю земли; казалось, что упади я сейчас с «дивана» – утону в океане.
Корсаков. Здесь строят большой завод по переработке газа. В отделе кадров я отдал свои документы и решил погулять по городу. По улицам расхаживали огромные вороны, рылись в мусорных баках, совсем не боялись собак, а людей вообще не удостаивали вниманием. Они такие важные и большие, что кажется, будто ты сидишь в первом ряду на кукольном спектакле. А уж какие разные у них голоса: то стонут, то лают. Никогда не думал, что вороны так разговорчивы. Просто сказочный город. Порывы ветра развевают фалды черных с отливом фраков. Торжество момента настроило на вечные мысли. Интересно, сколько живет ворон? Если даже не триста, а двести лет, – мысль, что эта птица видела Чехова, Дорошевича, заставляет меня снять перед ней шляпу.
Когда светит солнце и тепло, все прохожие кажутся праздношатающимися. Смотришь на мамаш с детьми, и наступает такое спокойствие, словно это ты лежишь в коляске. Присев на скамейку, млею, иногда открывая глаза. Наблюдаю, как на сцене центральной площади появился еще один сказочный герой – плохо загримированный под негра горожанин – и направился к ухоженной, хорошо одетой женщине, пытаясь попросить на хлеб. Она его не видела и, когда он неожиданно вырос перед ней, отскочила большим прыжком в сторону:
– Иди на море и помойся сначала!
Крикнула и пошла быстрым шагом – получила ускорение.
Вгляделся в бича и увидел себя как в зеркале – борода, крупный нос, залысины. Да, несомненно, это я.
На материке из окон моей квартиры видны мусорные баки. Наблюдая по утрам движения около помойки, я вылепил памятник нашему Времени. Это мужик, роющийся в баке, на краю бетонного забора сидит кот, лежит собака, ждущая своей очереди, и скачущие воробьи вокруг. Когда лепил мужика, придал ему свои черты.
Где-то я читал или видел: в какой-то клинике для душевнобольных доктор заставлял пациентов лепить самих себя, и у них улучшалось самочувствие.
Спустился к заливу. Весь берег был усыпан пустыми бутылками и банками из-под пива. Среди этой красоты гуляли чайки. Недалеко от берега ржавели корабли, как пенсионеры на лавочке, не питая никаких надежд, они с грустью ждали своей очереди быть распиленными и увезенными в Китай. Местные жители на трезвую голову уже не купались, а для меня, сибиряка, вода в сентябрьском заливе была теплой. Разгребая ногами водоросли, я долго шел, чтобы глубина позволила поплавать. Вспомнил, как после «покорения Енисея» образовалось много разных заливчиков, тонули сенокосные луга. Мы бреднем ловили щук, они прятались на прогретом мелководье, в траве, которую заставили прикинуться водорослью.
Жить нам предстояло в бывшей воинской части пограничных войск. Бравые, нарисованные на железе солдаты с удивлением смотрели на дикую, не совсем трезвую, дивизию и сильнее сжимали свои автоматы. А потом ночами реально защищали свой городок, и тогда раздавались глухие удары чьей-нибудь головёнки о железную грудь пограничника. В бараках произвели «евроремонт»: обшили стены сайдингом, поставили оконные стеклопакеты и новые двери.
Поселился в комнате с двумя парнями, познакомились в Хабаровске, где четыре часа ждали самолет на Сахалин. Мои новые знакомые попросили меня посторожить вещи, сами поехали смотреть город. Я лежал и перечитывал Варлама Шаламова, готовя себя к трудовым подвигам. Зачитался и, взглянув в окно, испугался – на уровне подоконника второго этажа медленно плыл акулий хвост! Но это всего лишь тягач деловито волочил самолет на взлетную полосу.
Моих новых знакомых звали Альберт и Зигфрид. Через день Альберта я начал называть Шуриком. Ему было около тридцати, но казалось, он только что сбежал с уроков, испытывая радость пятиклассника от такой смелости.
Главное, он не обиделся и откликался на это имя. Оказалось, все очень просто: батюшка при крещении дал ему имя Александр.
Зигфрид был для меня загадкой нового поколения – не пил, читал фэнтези. Внешне он не выглядел как Зигфрид из «Нибелунгов», но что-то арийское в его профиле было. Сблизили нас воспоминания о Великом океане : в разное время мы оба служили срочную на Тихом - он морпехом, я в стройбате.
Когда услышали топот в коридоре, не сразу поняли, что это приглашение на ужин. Первый раз в столовой. Вижу впереди стриженые затылки, на большинстве видны шрамы, наверное, после лесозаготовок наша Сибирь так выглядит из космоса. Передо мной стоит мужик, раздетый по пояс, на спине три наколки, все они только начаты. Или все время освобождался раньше срока, или характер такой – ни на что терпения не хватает.
Перед сном я развесил фотографии семьи, друзей и Варлама Шаламова, где он в лыжной шапочке ужинает в доме престарелых. Кто-то его вырезал из журнала «Огонек» и вложил в книгу, я купил ее за бесценок. Печально было и за Шаламова, и за того, кто сдал книгу в букинистическую лавку.
Фотография напомнила мне знакомого поэта, после инсульта он тоже носил дома подобную шапочку. Володя был старше меня лет на десять, в свое время учился на семинаре у Сельвинского в Литературном институте. Так случилось, что я поменял квартиру и оказался с ним в одном доме. Городок небольшой, все поэты уже надоели друг другу, а с перестройкой закончились различные Декады и Дни Поэзии, и в моем лице появился новый слушатель.
Всю свою жизнь литератора он хотел написать пьесу «Город без собеседников». Я по незнанию льстил себе, думая, что я собеседник, но, как потом выяснилось, нерожденная пьеса задумывалась о декабристах.
Шура не мог сидеть на месте, в первый вечер перезнакомился со всем бараком. Все были из одного города, он нашел много общих знакомых. Несколько раз прибегал, пьяный и радостный, брал консервы, фотографии и опять исчезал. Утром ему не нужно было одеваться. Уснул в полете, как подбитая птица, раскинув свои «крылья» и подогнув ноги в толстых носках.
Первый день работы: собираем доски со всех объектов, вытаскиваем гвозди, выпрямляем, начинаем колотить опалубку. Интересно, что думают, глядя на нас, турки. Они работают рядом, щиты опалубки ставят краном и, как в детском конструкторе, скручивают всё болтами. У нас не хватает молотков, зато «мы делаем ракеты и перекрыли Енисей», пою и это успокаивает. Кое-как сколоченная опалубка после приема бетона «делает пузо». Только тогда я узнал, что значит плотник-бетонщик: мы срубали топорами еще не окрепший бетон.
Медкомиссия на материке проверяла моё «боковое зрение», и только на острове до меня дошло – это чтобы мы вовремя замечали контролеров по технике безопасности. За нами смотрели американские и японские контролеры.
Для всех было чудно, что на высоту более метра восьмидесяти нужно было надевать монтажный пояс, который весил килограммов под двадцать. Курить и справлять нужду можно в строго отведенных местах. Работая в котловане, мы тратили чуть не полчаса на поход в туалет. А получить замечание от контролеров – значит одной ногой стоять «на вылет». Я не курю, поэтому меня частенько просили «постоять на стрёме».
Однажды, балансируя на опалубке, я закричал контролеру:
– Это не я курю, это они курят!
Начался переполох, они разгоняли дым, прятали окурки. Взрослые мужики прыгали и махали руками, словно ловили бабочек. Некоторые показывали фокусы – прятали бычки во рту, приклеивая к языку.
А я все продолжал беседовать с контролером:
– Я им говорил, что нельзя курить на объекте, они меня не слушают! В гробу, говорят, мы видели этих япошек! Наша земля, где хотим, там ссым и курим!
Глядя на ошарашенные лица моих коллег по лопате, я начал «колоться».
От смеха чуть не сорвался с опалубки. По одному они стали высовывать головы. Увидев, что никого нет, пытались стащить меня за ногу вниз. Глядя друг на друга, все стали ржать. Эта незамысловатая шутка прижилась, потом так прикалывали новеньких.
Работать разрешалось только в каске, перчатках и очках. Очки нам выдали из самой дешевой пластмассы, такие исцарапанные, словно их чистили наждачной бумагой. Принимать бетон в них невозможно, и так мало что видно, а они еще запотевают. Поднимаешь эти окуляры на лоб, и если кто-нибудь крикнет: «Очки!» – делаешь кивок головой, они падают на нос.   Постепенно американские контролеры перестали смотреть на нас с удивлением. Стали приносить импортные очки, из нормальной пластмассы – обменивать на наши.
На память иноземцы их, что ли, брали? Как туземные маски у папуасов. И все разговоры в первые дни – про очки, каски, перчатки.
В курилке кто-то сказал:
– Приеду домой, жену без каски, очков домой не запущу.
– Монтажный пояс пусть надевает – и через балкон, – добавил еще один «приговорённый».
После этого выпада я начал делить мужиков на каторжан – это те, кого на Сахалин сплавили жены, их было большинство, – и остальных.
А вот фотографию на память так и не сделали – мы должны были встать, положив руку на плечо впереди стоящего, как идут слепцы на полотне Брейгеля. Теперь эту картину я иначе как «Строители» не называю.
Вообще народ собрался разный. Очень.
Были мужики, которые постоянно переезжали со стройки на стройку, закоренелые холостяки.
Однажды мне понадобились толстые капроновые нитки подшить свои любимые тапочки, и мне посоветовали обратиться к Семёну. На стройке он плотничал, обслуживал большую бригаду Абдулы, насаживал лопаты, сколачивал носилки.
На мою просьбу он вытащил фанерный чемодан, сколоченный собственноручно. Неторопливо открыл его. Я изумился – чего там только ни было: топорик, таблетки, мотки разной проволоки, шурупы, плоскогубцы всех модификаций, болты и гайки, гвозди и гвоздики, пахучая канифоль, пакля, напильники разного калибра, лерки, плашки и даже моток искомых мною сапожных ниток. Был в этом дивном сундучке и отсек с бутылкой водки и солидным куском копченой колбасы. Перед сном Семен выпивал пару рюмок, закусив нарезанной на продолговатой дощечке колбасой. «Разделочная» доска годилась только для колбасы и сала, в ширину она была не больше десяти сантиметров.
С таким чемоданом его можно забрасывать на необитаемый остров. Глядя на содержимое, я подумал, что с подобным скарбом приплывали каторжане на вечное поселение. Семен платил алименты по исполнительному листу, но иногда, в неожиданном порыве доброты, отправлял дочке деньги просто   так, вне графика. Это была девятая стройка в его трудовой жизни. В моей, по сути, первая. Кроме театра. Но то – другая история.
Мы отработали первый день, устали. До барака, где мы жили, ехать минут сорок, все пытаются занять сидячее место. В наш автобус, отправлявшийся первым, набились самые прыткие из разных бригад. Как-то умялись, поехали.
И тут возник Голос. За спинами его не было видно. Говорил он всю дорогу и если делал паузу, то лишь затем, чтобы набрать воздуха. Передать этот затейливый монолог невозможно. Внезапные скачки от какого-то случая из детства до проблемы всемирного потепления потрясали. Понять логику ассоциаций невозможно, да и сам говорящий иногда прерывал себя на полуслове вопросом: «О чем это я?». Голос сообщил о себе, что он бывший подводник, сейчас на пенсии. На груди у него действительно обнаружился рисунок «подлодки», наколотый, скорее всего, на первом году срочной службы – одной линией, как детская картинка для раскрашивания. Когда пришло время служить, Саша сменил трактор на подводную лодку. С его ростом он попал на дизельную, ребята с атомных лодок казались баскетболистами. На третьем году узнал, что подруга не дождалась, и остался на флоте.
Бригады перетрясли в очередной раз, Сашу с напарником бросили укрепить наши ряды. Работа давалась ему очень тяжело, он сильно потел, лицо и тело словно стекали к земле. Напарник же его, Василий, был молодой и ленивый. Уезжая с материка, Саша дал слово своей знакомой присматривать за её мальчиком. На Острове понял, что сделал это напрасно. Одно дело, когда двадцатилетний парень обещает присмотреть за десятилетним пацаном, совершенно другое, когда пятидесятилетний мужик пытается вразумить мужика тридцатилетнего. Кроме мата в часы работы и воспитательных драк во время пьянок, из этого ничего не выходило.
Крик постоянно сопровождал нас, когда у них случались запои. Комната находилась напротив, они частенько не давали уснуть.
Я упорно начал просыпаться до подъема. Проснусь, лежу, пытаясь вспомнить сон, он так много стал для меня значить. Всё бережнее я восстанавливал ночные видения. Часто по ночам бывал дома. Иногда события, атмосфера сна преследовал весь день. На перекурах сны пересказывали как художественные фильмы.
По утрам можно было услышать вопрос:
– К чему грибы снятся?
И непререкаемый ответ:
– К поносу.
Завтраки стали привозить по-европейски – в контейнерах. Просто авиалайнер, да и только. Теперь непритязательные каторжане каждое утро решали,  кто будет сегодня «стюардессой». Немудрёная игра как-то веселила. Очереди в столовой прекратились. Теперь после завтрака на столе оставались булочки, упаковочки с джемом, треугольные сырки. По утрам есть не хотелось, я открывал окно и кормил ворон. Лучшие кусочки бросал Соньке.  Когда-то ей перебили крыло, оно срослось не совсем удачно и беспокоило ее. Сонька крутилась вокруг себя, лапой наступала на перья, пытаясь крыло выпрямить. Так мне казалось. Не исключаю, что она так умело «брала меня на жалость». Иногда раним  утром я видел ее силуэт на фоне неба и мысленно начинал с ней беседовать: «Вчера, представляешь, разговариваю  с Зигфридом о Чехове, о том, зачем Антон Павлович отправился на Сахалин. Рядом стоит Василий, слушает и выдает: «А я ни одного Чехова не читал!». И с таким восторгом он нам это сообщил, что мы не могли не разделить с ним эту радость. Как думаешь, читала ли твоя тёзка каторжница, что о ней написал Антон Павлович? Или ей Дорошевич был ближе? А, Сонь?».
Очередная сахалинская ночь не хочет отступать.
Идем до автобуса, кругом темнота и только блуждающие огоньки. Ребята выкуривают по последней сигарете перед работой. В автобусе мотается клейкая лента от мух. Незаметно-незаметно, пока едем, наступает рассвет. Как в ресторане, громко играет музыка. Наша дорога на работу частью проходила берегом моря, что мне напомнило Байкал. Вспомнил, как в навигационных картах Байкала видел остров с названием Сахалин, но рыбаки мне объяснили, что он ушел под воду. И вдруг слышу собственный сдавленный, но громкий голос:
– Сегодня Байкал спокоен.
Мой сосед, узбекский брат, молчит, наверное, подумал, что у меня «поехала крыша». А может, Улугбек просто вежливый. У них старших не перебивают. Выходит, я и в самом деле – аксакал.
Автобус повернул еще раз, линия горизонта стала шире, я увидел несколько кораблей, стоящих на рейде. Это были рыболовецкие замурзанные суда, идущие за сайрой. Но я бы предпочел корабли. И чтобы – на рейде.
Да, оказаться бы сейчас на месте вахтенного матроса и снисходительно посматривать на сухопутных крыс. Неожиданно сильно захотелось рассказать Улугу, как в детстве гордо стоял на верхней палубе теплохода «Александр Матросов», глядя на широкую и медленную енисейскую воду. Как пахли креозотом и сыростью канаты. Как разрешили дать гудок встречному кораблю. Но разглядел в рассветном сумраке, что губы Улугбека шевелятся, а руками он медленно проводит по лицу. Намаз.
Вечерами он прилипал к телевизору, смотрел новости. Его брат поехал в Москву на заработки, и Улуг боялся его увидеть среди рабочих, высылаемых со строек. Надо же, как яростно наши службы гоняются за таджиками и узбеками! Мне становится стыдно, и я не знаю, как объяснить Улугу, почему вчерашняя братская улыбка превратилась в волчий оскал. И не знаю, почему стыдно именно мне.
Целый день я проработал, вспоминая, как «ходил» с мамой по Енисею, от Красноярска до Дудинки. Зачем-то пытался вспомнить запах корабля, но это занятие бесполезное. Запах возникает иногда, вдруг, и тогда я бегу по кораблю, и легкие наполняются испарениями реки, отработанным маслом из машинного отделения, кухней, рыбой, и всё замешивается на таежном воздухе. Наверное, поэтому он иногда оживает во мне, и так сильно тянет на корабль.
Мама работала в прачечной, а я целый день бегал по кораблю, на зависть пацанам-пассажирам я мог запросто войти в любой отсек, куда угодно! И уж когда сильно надоедал кому-нибудь из команды, мама отправляла меня в каюту. Мы везли с собой коробки со сгущенкой, чемодан с яйцами, тушенку в замасленных банках, мешки с картошкой. Продукты на севере были очень дорогие, и мама отвозила провизию своей сестре Тане. И меня тоже.
Детей у тети не было, и она, помогая, частенько брала меня жить к себе. Жили мы с нею одно время в Тайшете. С нами жил дядя Миша, он не работал, а только ловил птичек, мастерил для них красивые клетки и продавал. Во дворе стояло несколько силков, где на палочках в виде приманки висели кусочки сала, и как только птичка садилась на жердочку с салом, клетка захлопывалась. По утрам зимой дядя Миша брал ведра и в одних трусах шел к колонке.
Я, закутанный в одеяло, прилипал к окну. Он выливал на себя два ведра, потом наполнял ведра и вышагивал домой, от него шел пар. Морозы в Тайшете были такие сильные, что печку топили целый день.
И зимы в Тайшете были какие-то необыкновенно длинные. Потом тетя рассталась с дядей Мишей, переехала на Север. Папин брат был главным пожарным в городе, он помог ей устроиться стрелком в охрану. Тетя говорила мне, что охраняет белых медведей, чтобы не разбежались.

В один из первых рейсов, когда большую часть времени я сидел в каюте, мама боялась отпускать меня одного бегать по кораблю, и единственным развлечением было смотреть в иллюминатор. Енисей становился все шире, мы проплывали мимо какой-то деревни, на берегу копошились крохотные, похожие на черных букашек человечки. Я бросился из каюты искать маму, нашел ее на палубе. Стал просить подплыть к берегу и взять несколько маленьких людей.
Мама сказала, что это может только капитан, и подтолкнула к нему. Он стоял недалеко, и я, как мог, объяснил ему, что хочу. Когда до него дошло, что мне надо, деревня сама осталась точкой, я заплакал. Капитан взял меня за руку и подвёл к маме со словами:
– Забирайте своего Гулливера.
Когда успокоился, стал выпытывать у мамы, кто такой Гулливер. Чем больше мама о нем рассказывала, тем больше вопросов я ей задавал. Когда ее окончательно замучил, она пообещала купить мне книжку.
Книжку купили, вечерами тетя читала, пока я не засыпал. И Гулливер путешествовал по моему сну, совсем такой, как днем на картинке. Я разговаривал с ним на незнакомом языке, и он всё-всё понимал. Долго верил, что где-то живут лилипуты, вернее, я и сейчас верю.
Во время обеда на острове поднялась буря. Мы сидели в столовой, не торопясь пережевывали пищу и смотрели в большие окна, как в телевизор. Летел строительный мусор, длинные куски целлофана, извиваясь, походили на огромные спирали ДНК, сорванные жестяные листы как ножи врезались в землю. На улицу было опасно выходить. Когда пошли уже не просто бородатые, а замшелые анекдоты, ветер затих.
На стройке был полный разгром. Все, что могло улететь – улетело, что не могло – было перевернуто. Опрокинуло и оплот дисциплины – биотуалет. Всё, что в нем копилось, разлилось по пластмассовой кабинке. Кто-то необдуманно спросил бригадира, куда теперь ходить?
– В карман. – Бригадир был злой, а тут еще этот запах.
– Вечером в бытовке встал вопрос о туалете. Посыпались предложения:
– Вечером оттащить к туркам, а как вымоют, сделать вид, что они его  украли.
– Увести на море.
– Да, и поплавать с ним.
– Может, вообще не будем поднимать.
– Даю три выходных тому, кто вымоет туалет.
Желающих не нашлось. Бригадир нашел совсем оригинальный способ.
– Раз так, тогда пусть каждый заберет, что там оставил.
– Пусть начальство покажет пример.
Несколько дней мужики спокойно работали, как привыкли. Не приходилось бежать, вытанцовывая до туалета, и не прятаться, если срочно приспичит. Унижение бывает разным.

Самое страшное было привезти на Север тухлые яйца. Добывали мы их с бабушкой. И доставались они нам совсем нелегко. Вставали засветло, умывались «духовым» мылом, как называла его бабушка, и ехали первым автобусом с Мелькомбината до центра города. Входили в большой двор и вставали в очередь. Яиц каждому покупателю полагалось строго определенное количество, а нам нужно было купить целый чемодан. Бабушка брала меня с собой, чтобы давали как на взрослого. В очереди многие были с детьми, мы знакомились, начинали играть в догонялки, шныряли между застывшими полусонными людьми. Но вот подходила бабушкина очередь, и мы покупали на двоих и осторожно везли домой, а там заворачивали каждое яйцо в кусок газеты и укладывали в чемодан. Ездить начинали недели за две перед маминым приездом.
Чтобы я не ленился, бабушка говорила мне, что мама приедет, как только мы заполним чемодан.
Когда чемодан заполнялся, я удивлялся, почему еще нет мамы?
В Дудинке тетя Таня продавала яйца знакомым, это было очень выгодно.
До Севера я не знал, что если банку сгущенки долго варить, то получается шоколадное масло – варёнка. Первый раз тетя изготовила варёнку на мой день рожденья. Намазала ею большой кусок белого хлеба и отпустила меня гулять на улицу. Буквально минуты через три я вернулся, попросил еще кусок и так бегал, пока всю банку не стрескал со своими друзьями. Тетя догадалась, что едок был не один, но охотно подыгрывала моему обману, удивлялась, как быстро я уминаю хлеб.
Все углы в каюте были забиты картошкой. Запах стоял как в подполье. Два мешка оставляли на зиму, остальную продавали, хранить ее было   негде. Картошки почему-то всегда не хватало. Когда озера освобождались ото льда, начинали чистить городские овощехранилища. Вывозили грузовиками склизкую массу к озеру и трактором сталкивали в воду. В свободные дни мы с тетей ездили с девятнадцатого пикета, где жили, на дежурном поезде «Мотаня» в город, к озерам, за картошкой.

Раньше на девятнадцатом пикете был мужской лагерь, ближе к городу – женский. Мы жили в бараках, которые приспособили для жилья. О лагере напоминал только сгоревший карцер – одноэтажное кирпичное здание, стоящее на самом высоком месте поселка, где обычно в деревнях ставили церковь.
После пожара стены в карцере были черные. Читать я еще не умел, и надписи на стенах наводили ужас, казалось, сейчас выйдет зек и размажет меня по стенам. Зимой около стен тюрьмы наметало сугробы, и мы залезали на крышу и прыгали вниз с зонтиками в руках. Зонтики ломались, и мы незаметно заносили их домой. Рядом со станцией жила папина сестра Маша с мужем Толей Филипповым. Их сын Мишка был старше меня года на три, он уже ходил в школу. Ростом был маленький, поэтому его все называли Филиппком. Его двухметровый отец работал кузнецом в железнодорожных мастерских. Когда напивался, он бил себя в грудь и кричал, что он «кузнец – горячая сетка». Я не понимал до конца, что значит «горячая сетка», но видел покрытое красной мелкой сеткой сосудов лицо. Мишку все знали, и мы без боязни лазили по мастерским и пустым вагонам. Больше всего нравилось болтаться на крючках в вагонах, где перевозили мясные туши. Только Женьке Непомнищеву удавалось, раскачиваясь, добираться от края до края. Мы даже боялись, что у него могут вытянуться руки, как у обезьяны.
Недалеко от поселка был отстойник паровозов, как нам объяснял Мишкин отец, на случай войны. Паровозы были для нас большими игрушками, жалко, что практически не разбирались: даже наметив что-нибудь открутить, у нас не хватало сил. С паровозов мы слезали черные, как кочегары, и шли мыться на маленькое озерко, оно было рядом. Местность, где стояли паровозы, была покрыта песком. Откуда в тундре столько песка, для меня загадка. Песком с водой мы снимали цыганский загар.
Купаться ходили на озера, где плавали ондатры, несли с собой доски на костер и по пути вытаскивали промасленную паклю из вагонных букс. Вода в озерах сверху прогревалась, но если нырнуть, она становится все холоднее и можно достать рукой лед. Кузнец периодически тушил водкой свою горячую сетку, и тогда тетя Маша спасалась бегством. Однажды зимой тетя с Мишкой прибежали к нам и ждали погони. Решили отсидеться в штабе. Снега около бараков было много, мы прорывали ходы между домами и выкапывали большую комнату для штаба. Приносили свечи и картонные ящики, обустраивали, как могли. Любили перекусить и покурить в штабе, для этого устраивали тайник. Картонную коробку закапывали в снег, в нее прятали все, что удавалось унести из дома. Конфеты, пряники, сигареты и разную мелочевку. В штабе было тепло даже во время пурги. Дядя Толя прибежал, обыскал нашу голубятню   и слетел с крутой лестницы. Жалко, что шею не свернул, сокрушалась тетя Маша. Я слазил в штаб и привел их домой.
Нам с Мишкой постелили на полу, мы долго не могли успокоиться. Если дни «тушения» затягивались, тетя звонила, приезжал брат, Иван Францевич,  и по-мужски успокаивал кузнеца. Он был пожарным в прямом и переносном смысле, приезжал на первой в городе легковой машине «победа». Дядю Толю, наверное, распирала гордость, что успокаивать его буйный нрав наезжают уважаемые в городе люди. Иногда на «победе» прибывали мои братья Владик и Слава. В городе их квартира была прямо в здании, где располагалась пожарка. Они росли среди машин, брандспойтов, рукавов, касок - как я им завидовал! Росли как сыны полка, среди мужиков, имели своих друзей наставников, они обучали их пожарным премудростям. Подросли, стали командирами подразделений юных пожарных в школе. В то время во многих школах были пожарные дружины, часто проводились соревнования. Бегать с рукавами, преодолевать полосу препятствий, тушить огонь, когда на тебя смотрит твоя первая влюбленность, это здорово!
Слава собирал коллекцию старинных монет и так поразил меня, что я, вернувшись в Красноярск, сразу полез на крышу нашего дома искать монеты. И хоть дом строили до революции, монет никто не оставил.

Около озера горел костер, было десятка два женщин с мешками и ведрами. Когда самосвал вываливал массу, нужно успевать перебрать как можно больше этой «картошки», пока не приехал трактор. Искать приходилось в холодной сопливой жиже; нащупав живую картошку, обмывали ее в ведре. В основном картошка стучала камнем или давилась как пластилин. Тетя постоянно отправляла меня греть руки к костру, но я упрямился, повторяя, что «руки горячие». Они горели от холодной воды. Иногда привозили сгнивший лук, и мы закапывали «живые» луковицы в золу. Он обгорал сверху и терял свою остроту, его можно было есть без хлеба. Проросшие луковицы уносили и ставили в баночках на окне. В тетиной квартире было только одно большое окно, раньше это была железнодорожная диспетчерская девятнадцатого пикета. Вся наша квартира была однокомнатной надстройкой над бараком, тетя называла ее «голубятней». Она была оббита толем на несколько раз, но зимой ее все равно продувало.
Трактористы были разные, одни позволяли выбирать картошку, другие матерились и пёрли прямо на нас - казалось, задержись немного, утопят в озере.
С утра женщины высчитывали, кто сегодня из трактористов приедет. Их знали по именам и кличкам, приглашали к костру, заигрывали с ними.
Обычно удавалось договориться, однажды на «петушке» приехал бригадир и, не останавливаясь, начал двигать кучи в озеро. Он не мог позволить наживаться на государственных отбросах. Женщины разбегались как курицы, с проклятиями и матами. Только одна как сидела на ведре, спиной к трактору, так и осталась сидеть. Он уперся отвалом ей в спину и начал двигать ее к озеру. Женщины стали орать и кидать в трактор мерзлой картошкой. Женщина упала, он протащил ее еще с метр по грязи. Выскочил из кабины посмотреть на упрямую бабу и попал в ее цепкие руки. Подбежали подружки по общаге и начали месить тракториста. Сначала он матерился, кричал, что «не положено», а потом взвыл. Было страшно смотреть на плачущего мужика. Спас его водитель самосвала: где уговором, где руками растолкал баб и забрал бригадира, уехал, даже не стал разгружаться. Подруги щепками скоблили с нее грязь, она улыбалась, сверкая двумя рядами железных зубов. С хохотом они толпой пошли в город. Все стали расходиться от греха подальше, мы тоже поволоклись на пикет, Мотаню ждать не стали. Петушок так и остался стоять у озера.
Как сказала тетя, и убили бы «северные лайки», если бы не водитель. Северными лайками тетя называла бывших зечек, которые не поехали на материк, а остались на Севере после освобождения.
Я никак не мог понять, почему люди такие недобрые, даже когда это им ничего не стоит. И до сих пор не пойму.
Когда мой сын подрос, я на день рожденья подарил ему железную дорогу. По ней бегал паровоз и зеленые вагоны, один в один похожие на те, что возили нас на девятнадцатый пикет. Дорога со временем сломалась, но я сохранил один зелененький вагончик. Иногда вечернее солнце освещает окна вагона, он, кажется, оживает, и если долго всматриваться, можно увидеть себя маленького.

Закончилась неделя работы, автобус везет нас на заслуженный отдых. Осматриваюсь по сторонам: почему мне всегда кто-нибудь непременно кого-нибудь напоминает? Вот и сейчас слева от меня сидит Герман Гессе. Такие же скулы, очки. Кто-то сказал, что он – юрист, но сил разговаривать нет.
Вечером Шурик организовал праздник у нас в комнате. Зигфрид пошел гулять в город, я остался поваляться с книжкой. В гости пришли соседи – сварщик Юра и Миша, он работал в бригаде сантехников. Юра, худой и дерганный, материл всё и всех: начальство, остров, погоду, руководство страны, но больше всех доставалось его жене, которая сослала его на заработки. Очень жалел, что не сможет убить начальника стройки, когда вернется на материк.
– Почему? – поинтересовался Шура.
– Очередь большая, много желающих!
– Попёрся, придурок, за «длинным рублем», послушал болтуна Шаламова! – подвывал Миша.
Я прислушался и понял, что за их отправку отвечал некто по фамилии Шаламов. Вот такая игра в нашей истории, то Шаламовых ссылают, а теперь другой Шаламов кормил обещаниями и отправлял людей на край света.
Миша, большой и волосатый, пил и молчал. Отмечать первую неделю не было сил. Я лежал на кровати, загородившись книгой, – читал.
Мужиков своего возраста я всегда воспринимаю как старших. Они кажутся мне такими древними. Когда первая бутылка опустела, ко мне на кровать подсел Миша. Молчит, смотрит на меня, потом, наконец, говорит:
– Скажи, давно тебя хочу спросить, ты с какого года?
– С пятьдесят шестого.
– И я с пятьдесят шестого!
Он обрадовался, словно мы с ним братья из индийского фильма. Он мол- чал, я тоже не знал, о чем разговаривать с новым братом. Помолчали, я опять начал читать. Прошло минут пять, он сходил к столу и снова подсел на кровать. Я положил книгу и внимательно посмотрел на брата. Он на «голубом» глазу меня спрашивает:
– Извини, давно хочу тебя спросить, ты с какого года?
– С пятьдесят шестого!
– Да, и я с пятьдесят шестого!
И снова собачья радость на его лице, я не вытерпел и улыбнулся. Помолчали, вспоминая детство. У меня вообще есть такая привычка, я всматриваюсь в человека, пока не увижу его маленьким. С иными это очень трудно произвести, так далеко они запрятали свое детство. У Миши, по-моему, оно и не уходило никуда. Он встал, подошел к столу, выпил, посидел и опять направился к моей кровати. Чувство юмора меня подвело, и когда он разинул рот, я сказал:
– С пятьдесят шестого, Миша.
И смех и грех. Я отвернулся к стенке, пытаясь заснуть, но Мишина фраза о «длинном рубле» разбудила меня окончательно. Маленьким, когда при мне говорили, что хорошо бы поехать туда-то, там, мол, можно срубить «длинный рубль», я старался представить себе этот большой, как полотенце, рубль и то, как пытаются положить его в карман.

Сахалин – это вторая моя попытка срубить «длинный рубль». Первая была в селе Лабазное, что на речке Сисим. Сейчас эта деревня на дне Красноярского так называемого моря. Мама почти всю жизнь работала на двух работах. Днем в покрасочном цехе на Комбайновом заводе, вечером бригадиром сторожей.
Каждое лето меня одного, а иногда с сестрой, отправляла к Лёле.
Сестра была старше меня на три года, мы были от разных отцов, может, поэтому мир нас не брал. Ездили почти каждое лето, мне так нравилось в деревне, зимой я скучал. Раньше хлеб по школам развозили небольшими фургонами, и если лошадь оставляла лепешки на асфальте, я не мог удержаться  и застывал у этого послания. Когда удавалось упросить кучера прокатиться, я был счастлив. Запах свежего хлеба, лошади, уносил меня. У Лёли было своих пять девчонок и муж Иван Андреевич. На щеке у нее был шрам от бодливой коровы, он слегка перекашивал лицо.
В детстве мы не делим людей на красивых и некрасивых, а только на добрых и недобрых. Лёля была добрая, значит красивая. Шрам становился совсем незаметным, когда она улыбалась. Она была моей двоюродной тетей, как узнал я позднее. Для Лёли все были свои, все родные.
Лёля работала в магазине, он находился рядом. Летом в магазин завозили продукты на зиму. Стоять за прилавком ей не приходилось, в деревне женщины всё брали на месяц-другой. Иван Андреевич был учителем начальных классов. Он прошел войну, служил в связи, закончил войну под Кенигсбергом. Два раза был тяжело ранен. Когда приезжал в отпуск, девчонки залезали под кровать и не хотели вылезать, повторяя «дядька – папка». После войны долго не мог есть картошку и пить молоко. Спасался медом, за ним мы ходили на пасеку к «Паше сладенькому». Каждый раз Паша усаживал меня за стол, наливал тарелку меда, давал кусок хлеба. Когда пришли первый раз, я заплакал и залез под стол, потому что не мог съесть тарелку меда.
Летом все свободное время дядя проводил с удочкой. Иногда он брал меня с собой, чтобы я часть улова отнес к обеду и Лёля пожарила или сварила уху. Как-то он поймал небольшого тайменя, настучал ему по голове и отправил меня домой. Все лето мы ходили босиком и в жаркий день не пропускали лужи. Эта лужа не просыхала даже в засушливое лето и была глубокой. Я решил ее покорить и покорил. Таймень очухался и так дернулся, перепугав меня, что соскользнул с палки и оказался в луже. Сколько я ни пытался поймать тайменя в мутной воде, у меня не получалось. Прибежал домой, мокрый и зареванный.
Лёля успокоила меня и отправила со мной Иру с Клавой. Вечером за большим круглым столом все наперебой рассказывали, как ловили тайменя.
Своего первого пескаря я поймал на удочку и на радостях, снимая с крючка, оторвал голову. Надо мной подшучивали: «А пескарь-то был безголовый, вот и попался тебе».
Старшая из дочерей Римма пришла однажды с мужчиной и объявила, что выходит  замуж. Так за столом появился дядя Вова Морковкин. Работал он  на лесоповале, был бригадиром вальщиков. Небольшого роста, по-хорошему сбитый, с красивым, мужественным лицом. Он любил шутить и смеялся бурлящим где-то у него внутри смехом, сам весь содрогался, вроде пытался остановить в себе этот фонтан. Каждый ужин превращался в сплошной гогот, и сколько Лёля ни урезонивала Володю, он продолжал рассказывать байки и подтрунивать над кем-нибудь за столом, а Лёля боялась, что кто-нибудь подавится.
Я так сильно привязался к нему, наверное, потому, что с четырех лет рос без отца. Верил любому его слову, и когда дядя Вова предложил гнать гусей на Север, я сразу согласился. Мы долго обсуждали этот вопрос и решили, что за лето мы не успеем – слишком медленно они вышагивают. Остановились на курицах, – хоть и не птица, но если прижмет, полетит как миленькая. Мы решали, какое стадо сможем гнать, сколько человек нам еще нужно. Вова посылал меня договариваться к Лёле, чтобы она поехала с нами поварихой. Лёля долго со мной торговалась, выторговывала себе зарплату побольше. Я бегал между Морковкиным и Лёлей, делил примерную выручку. За столом разговор то и дело переходил на перегон кур, все начинали радоваться и смеяться, я тоже радовался, что принимаю участие в столь заманчивом предприятии. Я прикидывал, сколько кур будем списывать на волков и лис. Думал, как лучше искать яйца после ночной стоянки. Приезжая из леса, дядя интересовался: «Научился кур щупать?».
Перед сном я мечтал, как куплю мотоцикл, такой же, как у Ивана Андреевича, – «Минск», или как все его называли «Козел». Когда я подрос, Морковкин научил меня на нем ездить. Сначала он сажал меня на бензобак и давал рулить. Затем отпускал одного с горы, не заводя двигатель, я учился тормозить.
Потом я ездил на первой скорости.
Я уже учился в интернате, когда дядя Вова и Римма переехали в город. Они купили дом рядом с моей бабушкой, на мелькомбинате. Всякий раз, когда я заходил в гости, накормив меня, Володя подходил к вешалке и выгребал мелочь изо всех карманов. Не было такого, чтобы я ушел без денег. А что такое горсть мелочи в детстве, я потом понял: это и есть самый «длинный рубль».

Не проработали и месяца, когда, приехав с работы, увидели гуляющих около бараков женщин. Мужики улыбались, ласково называли их «наши штукатурки». Несколько женщин по возрасту должны были стать ягодками, но не случилось, условия были не тепличные, холод и ветер, строительная пыль.
Но зато на их фоне выделялись две подружки, у них всё еще только начиналось, за плечами училище, а впереди так много квадратов штукатурки. Жизнь после работы стала приобретать черты стихийного бедствия. Образовывались пары. Особенно выделялась парочка «оперных певцов». Ему было около сорока, подружке в два раза меньше. Оба обладали такими голосами, что когда они приходили вечером в барак, – барак просыпался. Он приехал на остров закодированный, но понял, что праздник проходит без него, заплатили две тысячи, и музыка полилась. После аванса на работе они появлялись всё реже. В бараке пили всегда с открытыми дверьми, им нужны были зрители, чтобы все видели широту натуры и слышали редкие по силе голоса. Усмирять не пытались, это все равно что «подливать масла в огонь».
Молодой парень, говорили, кандидат в мастера спорта по штанге, успокоил подобного «героя» и сломал себе кисть руки, пришлось ехать домой. А герою хоть бы что, он продолжал удивлять своими пьяными подвигами. Парочка шаталась целый день по городу, знакомилась и пила с первым встречными.
Городок был просто наводнен матросами, обработчиками рыбы, строителями из разных стран. В любой забегаловке к тебе мог подойти товарищ и без тени стеснения попросить опохмелиться. За столиками заговаривают совершенно незнакомые люди. Коммунизм для любителей выпить. Зигфрид выдал афоризм: «Алкоголик алкоголику – всегда алкоголик» – и сам никогда не отказывал, а даже радовался, давая деньги на водку.
Маляров-штукатуров привезли, а штукатурить еще нечего. Поэтому, как в армии, им искали и находили работу. Женщин стали бросать на разные подсобные работы. Однажды, прихватив доску, по старой стройбатовской привычке, я отправился в столовую занять место для нашего звена. В одном из отсеков подвала увидел женщин, красящих кузбаслаком щиты опалубки.
Я застыл, пытаясь понять, что мне это напоминает? Да, несомненно, – два Малевича в женском обличии рисовали «Черные квадраты».
– Бог в помощь!
– Слазь и помоги переставить, – командирский голос не терпел возражений.
Щиты были сварены из толстого уголка, и обычно переставляли их два мужика.
– Посылают инвалидов, то рука болит, то живот, – наигранно сердилась женщина с классической фигурой социалистического реализма.
– Имей совесть, правда живот болит.
– А я и говорю, наберут пенсионеров, ходи за ними с судном, работать некогда.
Пока таскали щиты, разговорились, узнал, что женщину зовут Надежда, родилась и работала в Базое, охраняла женскую зону. Прочитала объявление и завербовалась по первой специальности.
Если долго смотреть на «квадрат», теряешь чувство пространства и времени, и это не от запаха кузбаслака.
Попытался рассказать женщинам о «Черном квадрате» и сильно их рассмешил, когда сказал, что последний раз его продали за миллион долларов.
Дорога до столовой – сплошная грязь, иногда встречается голубая глина, говорят, лечебная. На стреле крана сидит ворон и не улетает, когда стрела делает разворот. Всю площадку стройки он видит как большую палитру и меня, мешающего ногами краски. Каждый в одиночку рисует свой черный квадрат.
Проснулся и лежал, соображая, что за шум? Это стучал по крыше первый осенний дождь. Думал, что день актируют, мечты были напрасными.
Наш котлован, где мы ставили колонны, заливало водой. Меня поставили работать с помпой. Часа через два возни с хомутами из проволоки я понял, что главное в помпе, чтобы шланг не подсасывал воздух, и изобрел новый способ.
Стыки шланга на помпе начал обмазывать глиной, брал ее под ногами. Замазки хватало минут на десять, и снова мазал и перетаскивал шланг.

Наше противоборство с дождем было делом напрасным, котлован заливало, и нам объявили, что нас разбросают по разным бригадам. Через неделю дождей перестали ждать милости от природы и закупили водонепроницаемые костюмы «торнадо». Они начинали рваться при первой попытке их напялить. Практически сразу их стали называть «изделие номер два».
Внутри изделия ты потный, сверху моросит мелкий, изматывающий дождь, китайские перчатки расползаются через час. Работаем, стоя на коленях, скручивая проволокой арматурную решетку. Арматура впивается в колени даже через накрученные эластичные бинты. После такой работы по двенадцать часов, в дождь, стоя на коленях, я пришел к выводу: «Если в конце недели не выпить, неделя будет длиться бесконечно». Дождь не проходил, я почувствовал, что заболел. Утром меня ломало, сказалась общая усталость, но на работу я все-таки вышел и до обеда боролся с собой. Есть не хотелось, когда все пошли на обед, я поплелся в больничку.  В комнате  находилась пара врачей: женщина  и молодой парень. Мне измерили давление, температуру, дали таблеток и, главное, разговаривали со мной как с человеком. К концу приема я еле сдерживал себя, чтобы не расплакаться прямо в кабинете, это было первое просто доброе обращение за всё время моего нахождения на острове. Я сунул ноги в ботинки и выскочил на улицу, шнурки, как в детстве, никак не завязывались. Мне дали три дня на болезнь.

Я показал бригадиру справку и решил идти до трассы и ловить попутку, пока не было дождя. Стройка кончилась, я шел по дороге, но не поворачивался и не поднимал руку, ждал, что кто-нибудь сам остановится и предложит подвезти. На материке я часто сам останавливал машину, когда меня не просили. Вот и сейчас я дал себе слово, что не повернусь, не попрошу, буду идти, пока есть силы. С каждой машиной веры в людей не прибавлялось.
Вспомнил, что за горой прокладывали новую дорогу, решил сократить путь и пройти лесом. Стал подниматься на гору, когда оглядывался, море становилось огромнее, горизонт расширялся. Бегущие облака стали ближе, на острове они редко стоят на одном месте, смотрятся как отснятые на пленку, когда крутишь на монтажном столе. Когда вхожу в незнакомый лес, все время жду встречи с цветком, я видел его только в детстве. Первый раз это было, когда мы шли с сестрой собирать малину. Вера шла впереди, я старался не отставать. Вдруг она остановилась и показала мне «кукушкины башмачки». Казалось, птица только что улетела, а башмачок остался. Сверху они были фиолетовые, внутри розовые. Это чудо! Так хотелось выкопать цветок и посадить дома. Вера сказала, что их нельзя пересаживать, они сразу умирают, а кто тронет цветок, тому кукушка сократит жизнь. Я вырос и больше ни разу не встречал этот цветок.
Вместо цветка наткнулся на дот. На треть он засыпан землей, но был в боевой готовности, даже железная дверь была на месте. Втиснулся внутрь, чтобы посмотреть на окрестности через амбразуру. Навоевавшись, вылез из дота и, пройдя несколько шагов, застыл пораженный. На земле лежал большой камень в виде слезы, на нем были вырублены иероглифы, и, словно слезы, в них стояла вода. Мне трудно себе представить, чтобы этот камень затаскивали сюда специально. Каким надо обладать художественным вкусом, чтобы разглядеть в камне «слезу» как идеальную форму для памятника, словно мать-природа заранее приготовила памятник на месте будущих сражений.
Побрел дальше, думал о памятнике, вспомнил, как на машине ехали с женой Ларисой из Германии, от друзей. Костя и Лена Шнайдеры с маленькой Ксюшей уехали в девяностом, мы были у них через два года. Это как раз тот срок, который оставляла Косте наша медицина. На операционный стол его увезли прямо из помещения, где они проходили карантин.
Возвращались через всю страну, и как-то утром перед нами выросла огромная вывеска «Елабуга».
«…Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись!» – понеслось в голове, проехать я не мог. Кладбище оказалось недалеко от дороги. Решил, что найду последнее пристанище Марины Цветаевой самостоятельно. Долго бродил по запущенной части русского кладбища, встретил ухоженные могилы японских солдат, мне казалось, что вот сейчас, еще немного – и передо мной вырастет Памятник. Когда отчаялся найти его, я на дороге остановил автобус и стал расспрашивать, где могила Марины Цветаевой. Все смотрели и молчали. Нашлась женщина, сказала, что могила до сих пор не найдена, а памятник стоит с левой стороны кладбища. Поблагодарил женщину и водителя, побежал к машине. Лариса устала ждать, в багажнике взяли бутылку и пошли к памятнику. Ничего, кроме чувства большой досады, он у нас не вызвал.
Большая, красного гранита, обработанная глыба, опоясанная цепями такой толщины, словно держат на привязи огромный корабль. Марина Ивановна была для советской власти Титаником, который нужно было утопить, и утопили.

Кое-как я добрался до барака, сделал последние шаги к кровати и готов был рухнуть, но увидел письмо на подушке. Первое письмо на Сахалине! Обрадовал такой знакомый, родной почерк. Полдня я провел с женой и Мариной, а тут еще письмо. Все, кто получал в армии письма жены, где есть и каракули сына, и его обведенная ручка, тот всю жизнь будет радостно вздрагивать, глядя на почерк!
Не стал открывать письмо, положил его под подушку. Радость нужно дозировать. Как захотелось домой! Ни длинных рублей, ни романтики, хотелось обыкновенного семейного уюта. Приходить домой с работы, есть домашний борщ и, прижавшись к жене, засыпать, вдыхая запах ее волос. Раньше я не думал, что мужчине нужно просто прикасаться к своей половине, просто прикасаться… как первый поцелуй, когда дотрагиваешься до ее руки. Мысли об этих человеческих радостях тут, вдалеке от дома, заполняют немалую часть времени, а у многих такой радости нет.
Утром проснулся от удара в дверь, выглянул и увидел, как Лешка убегал от уборщицы. Ему около тридцати, довольный всем в этой жизни, что сказалось на его гармонично-толстом теле. В умывальнике он обычно плескался как уточка, на его левом плече красовалась наколка эполета. Про себя я называл его Генералом. Он украл у нее швабру, чтобы она мыла полы в другой позе.
Генерал играл с самой молодой и стройной девушкой. Он работал бригадиром монтажников, и работали они со второй смены. В основном уборщицы были в уважаемом возрасте, но встречались и женщины, которые шли на работу как на праздник. Ну и праздник иногда случался – больные воскресали, вторая смена редела с позволения бригадиров.
На столе стоял завтрак, есть не хотелось. Выглянул в окно, Сонька сидела на своем месте. Начал ее кормить, но глотала она без аппетита, может потому, что родственников не было рядом или из солидарности.
Достал письмо и начал читать, но нервы ни к черту, положил его под подушку, пошел умываться. Забавно, но кто-то пропил все зеркала из умывальника. Мужики матерятся, им нужно бриться, передают кусок от сломанного зеркала. Мне легче, я брился только в армии и там умудрился карандашом подрисовать в военном билете растительность под носом. Усы разрешали носить только тем, у кого они были на фотографии в военном билете. Его заводят в восемнадцать, а служить я пошел после института.
Но мне нравилось жить без зеркал. Постепенно теряешь ненужную мужику самовлюбленность.
На выходе из умывальника уперся в живот великана. Напугался от неожиданности. Двухметровое дитя, темный цвет лица и большие губы негра, на острове его стали звать Поль Робсон. Свое настоящее имя, я думаю, он и сам стал забывать. Музыканта он, наверное, не видел и не слышал, но как его называли, ему нравилось. Как настоящий американец, он все время улыбался.  В его родословной было столько всего намешано, что он никак не мог определиться со своей титульной нацией. На материке он жил в рабочей общаге. Имея такую неопределенную внешность, постоянно женился, жил с татаркой, потом с казашкой, в настоящее время находился в состоянии развода с Баярмой. Познакомился, когда в Бурятии строили ферму в колхозе. Он как-то увидел девушку, пасущую овец на мотоцикле. Пришел в такой восторг, что через день объяснился в любви, как смог, и предложил ехать в город – в рабочую общагу. Баярме уже давно хотелось самостоятельной жизни, кроме нее в семье было четыре брата и две сестры. Она, недолго думая, собрала сумку, оставила письмо родителям и пришла к автобусу, когда приехали забирать строителей. Родителям написала, что едет учиться на зоотехника. Но выучилась на штукатура маляра.
Бывшая жена Поля посмотрела на Баярму и взяла к себе в бригаду. Все его жены быстро разочаровывались в нем и уходили тихо, без скандала.
Детей у Робсона не случалось, со многими он даже оставался в интимно-дружеских отношениях. В общаге свои законы бытия и морали.
Мне всегда казалось, что Поль обладатель недюжинной силы, но когда однажды скрестили руки – они оказались слабыми. Подумалось, что он мне поддался, но кто-то объяснил, что он раньше сильно покуривал травку, а у таких нет силы.
По приезде на остров Поль терпел ровно неделю, а когда понял, что к нему никто не принюхивается, стал покупать коробками настойку боярышника.
Пять бутылочек он брал на весь рабочий день. По нему совершенно не было видно, что он выпил, хотя настойка семьдесят пять градусов.
Был у Поля и карьерный рост, его поставили звеньевым. Он не знал, как это командовать людьми, всю жизнь он только подчинялся. Принятие решения Полю давалось очень трудно. От напряжения он даже пить больше стал. Через неделю его сняли, чему он был очень рад.
От постоянного употребления у него повысилось давление, и ему дали время отдохнуть от греха подальше, теперь он мог пить комфортно. Пригласил меня на утреннюю трапезу, я отказался, не было сил.
Дочитал письмо, оно в основном про дочку. После первого курса института уехала с другом жить в Москву. Теперь с Улугом будем вместе смотреть московские новости.
Ночью пришел Шурик, он где-то пил и по пути из столовой прихватил кулер. Это чтобы я не ходил за водой. На мои уговоры отнести обратно Шура не реагировал.
Второй раз я проснулся от хлопка, запахло гарью и мочой, Шура, пытаясь сходить в окно по-маленькому, промазал и попал на электробатарею. Замыкание выбило свет в бараке. Утром все спрашивали, зачем Шура изнасиловал батарею.
Вспомнил, что около Лабазного, аппендиксом в пять домов, вверх по Сисиму тоже был Сахалин. На Сахалине жили ссыльные эстонцы, латыши, поляки. Дети ссыльных учились в русской школе в Березовке, где преподавал Иван Андреевич. В школе учились дети восьми национальностей – поляки, немцы, латыши, литовцы, когда в 59-м всех отпустили, дети не доучились, уехали домой. Раньше я не знал, что мой отец латыш. В армии ко мне подошли двое солдат из соседней части и спросили, какой я национальности и что меня связывает с Латвией. «Своего» они даже в полукровке увидели.
Болезнь, как тайфун, поднимает со дна памяти самые далекие события.
Лёля всегда нас предупреждала, когда мы шли купаться: «Утонете, домой не приходите!». Это касалось и болезней, болеть строго запрещалось. В деревне был только ветеринар. И лечил, как сейчас говорят, нетрадиционными методами. Однажды маленькая Аля подвернула ногу. Пришел ветеринар, осмотрел, сказал, что перелома нет, хорошо на ночь мочу привязать. Аля, чуть не плача: – А у нас мочи нет.
Я умудрился заболеть, день лежу, второй, и вдруг все вокруг меня начинают плакать, плачут украдкой от меня. Я понял, значит, я умираю, а мне боятся сказать. Полную картину я восстановил позднее. В Лабазном появилась незнакомая женщина, это был ревизор из ОРСа. Они с Лёлей прошли в магазин и начали считать. Неделю они считали, иногда на помощь Лёля брала в магазин девчонок. Магазин был смешанный, и кроме продуктов в магазине лежали веники, пилы, топоры. Масло бочками, тушенка коробками. Все нужно было пересчитать, перетащить.
Ревизор насчитала недостачу в двадцать тысяч. Деньги до реформы 61-го года. Это были не просто большие деньги, это был срок и срок большой. Ревизор хотела, чтобы Лёля подписала акт.
Лёля ни в какую, «не может быть у меня недостачи и всё». Девчонки в школу не поехали – маму посадят. Плакали все: старый и малый - посмотрят друг на друга и ревут. Я понял, что не про меня плачут, и сразу выздоровел.
Иван Андреевич все чаще сидел на крыльце, курил махорку, я садился рядом.
Как-то вечером в окно сильно постучали. Лёля выскочила и сразу все поняла.
Женщина бросилась к ней со словами: «Прости, прости, это масло постное… нолик пропустила, прости!». Они стояли, обнявшись, и плакали, выбежали девчонки и тоже давай реветь и смеяться. Тут и я не выдержал, бросился к Лёле. Только Иван Андреевич стоял в дверях и курил. Девчонки пропустили начало учебы. Когда зашли в класс, оказалось, их уже вычеркнули из журнала.
Когда я подрос и при мне курили махорку, я вспоминал Ивана Андреевича на крыльце.
После этих воспоминаний приснилось Лабазное.
Сисим снится в солнечный день. Я стою на перекате, вода скользит по ногам, но ее словно останавливает мелкая рыба. Ее так много и она блестит на солнце и потихоньку щиплет ноги. Стою по колено в серебре и золоте. Просыпаясь, я понимаю, что это сон – воспоминание, без фантазий. Проснулся совершенно здоровым и был еще целый день свободным.
В библиотеку я ходил обычно по воскресеньям, оставив в залог паспорт, выбирал книги и еще набирал на развале, который устроили посетители в прихожей. Я набирал сумку книг и тащил в наш барак, так для малопьющей части барака я стал библиотекарем.
В отделе поэзии я нашел два Володиных сборника, изданных в Москве. Мне было важно «на краю света» найти его стихи. Больше книг не брал, со стихами пошел гулять по городу. Наугад открывал и перечитывал, гадал. Перечитывая стихи, я словно посетил его комнату, с книжными полками от пола до потолка, пепельницей, полной окурков, на случай, если кончатся сигареты, и маленькими боксерскими перчатками над письменным столом. На полу стояли две пудовые гири, когда у Володи было боевое настроение, он брал их одной рукой и не спеша крестился. Прошло время, боксерские перчатки пропали. Володя только махнул рукой, не однажды случайный знакомый, с которым говорили по душам, прихватывал что-нибудь «на память». Почему за этими маленькими сувенирными боксерскими перчатками я видел нечто большее, не знаю. Рождалась картина, как у Дон Кихота воруют копье.
Вечером мне сказали, что нашу бригаду расформировали, и я теперь в бригаде Абдулы. Это меня совсем не порадовало, я видел, какие взаимоотношения в этой самой многочисленной бригаде. Костяк бригады прибыл с материка и был дополнен молодыми, здоровыми парнями. Бригаду разделили на звенья. Главное для звеньевого было следить, чтобы никто не сидел без дела.
С годами Абдула выработал такую интуицию, что сам появлялся всегда в тех местах, где задумали отдохнуть. Рассказывали легенды про его способности.
Кто работал с бетоном, знает, что иногда он вдруг начинал так давить, что выламывал прочно сбитую опалубку. Как ни укрепляли, ничего не могли сделать, и только Абдула со своим «крепежным» матом заставлял бетон застывать на месте. Так же застывали и рабочие его бригады, когда он к ним обращался…
Мат на стройке дело обычное, к нему привыкаешь. Абдула не просто материл, ему обязательно нужно было унизить человека, казалось, он испытывает физическое наслаждение, оскорбляя своих подчиненных.
Рядом с возводимым заводом построили десятка четыре одноэтажных домов. Строили их очень быстро, деревянный каркас заполняли изовером и обшивали плоским шифером. В доме было четыре комнаты по четыре человека. У каждой комнаты был свой душ и туалет. Отапливался дом электробатареями. Городок обнесли забором из колючей проволоки и поставили   охрану.
Назывался городок Сайт.
Началось все во время работы, нас стали вызывать по пять человек и заводить по одному в прорабку, где медсестра в резиновых перчатках обследовала наши головы на вшивость, ноги на наличие грибка.
На все это взирали наши бригадиры, переводчики и иностранные контролеры по ТБ. Ну, словом, цирк устроили.
Мне стало не по себе, увидев эту картину, сказал, что не собираюсь переезжать на Сайт. Первое время на Сайт переезжали по желанию, домиков на всех не хватало. Подсказал, что они выбрали не совсем удобное место для проверки, лучше делать это прямо на рабочем месте. Не стал дожидаться реакции, вышел на воздух.
Дожил, тебе пятьдесят, а тебя проверяют на вшивость.
В интернате я был приходящий, это значит, что нас отпускали на выходные домой, а в понедельник мы, постиранные, подстриженные, проходили осмотр. Показывали руки, уши и конечно на «вшивость». Медсестра в интернате встречала у входа и проводила свою экзекуцию. Пока были маленькие, безропотно опускали свои головы. Стали подрастать, дружить с девочками и под разными предлогами старались обойти проверку, чтобы не отправили постригаться. И вот прошло тридцать лет, и мне кажется, это та же сестра опять лезет в мою, уже седую голову.
Попал в звено Ромы, ширина плеч которого стремилась к размеру его роста, поэтому спорить с ним не любили. Но я ни разу не видел, чтобы он объяснял кому-нибудь руками, достаточно было его вида. Сталкивались несколько раз, однажды слышал, как он в умывальнике сказал щуплому, маленькому экскаваторщику: «Федя, ты зачем помылся, еще меньше стал».

На Сайт можно было зайти только с бейджиком на груди. По воскресеньям охрана обыскивала и если находила водку, выливала тут же около КПП. Я советовал ребятам не ездить в город, а идти с закуской на контрольно-пропускной пункт. Кто не надеялся на свои ноги, старался попасть на автобус, который выезжал утром в город и вечером возвращался.
Однажды воскресным вечером звеньевой Рома вел двух еле переступающих друзей. Когда Рома уставал, он сталкивал их лбами, заставлял стоять, держась друг за друга. Потом вел снова. На КПП охранники заметили, что двое сбоку идут, почти не касаясь земли. Их пропустили из мужской солидарности. Рому после этого случая стали величать Рома – Железная Нога. Даже бейджики не забрали. И чтобы не подводить организацию, когда спросили, из какой они организации, Рома сказал: «Анус».
Так и записали. Прошло какое-то время, охранник остановил Рому и пожаловался. Сначала проверяющий долго ржал, а потом выговор объявил.
Ну, это ладно, пацаны из охраны теперь его Анусом зовут.
Когда мы принимали по сто кубов бетона в день, управлять «калошей» просили Ромку, если ставили кого-нибудь другого, то вместе с бетоном сыпались жидкие шутки. Это ювелирная работа: из калоши должно падать ровно столько, чтобы закрыть определенный участок и не перекидывать лопатой бетон с места на место. Наши насосы постоянно ломались, а   выпросить «японца» начальству не всегда удавалось.
В углы, куда не могла дотянуться «калоша», мы таскали носилками. У Саши-подводника случился удар. Он присел с носилками, весь белый, на лбу выступили крупные капли пота. Мы осторожно отнесли его в курилку, вызвали скорую помощь. Медпункт находился на территории Сайта и имел свою машину.
Пока носили подводника, ждали скорую, у «калоши» скопилось три машины с бетоном. Прибежал Абдула и как всегда занялся «трехэтажным» строительством на голове у Ромы, и тут случилось то, чего никто не ожидал. Рома так «дернулся», что рухнуло перекрытие третьего этажа и накрыло Абдулу с ног до головы.
Мы остолбенели, что сейчас будет? Только Рома не стал ничего ждать, повернулся и пошел в сторону Сайта. Неделю он не выходил на работу, все думали, что Рому отправят домой. Я не знаю, как они договорились, но через неделю он вышел на объект.
Саша пролежал в больнице дней пять, и его отправили отлежаться в барак.
Как-то я зашел его проведать, занес почитать книгу. Он лежал на койке с лицом, похожим на дыню. Когда мы разговорились о его здоровье, он по секрету сказал, что у него было уже два инфаркта. На мой вопрос, зачем он приехал на стройку с таким здоровьем, он сказал, что надоело ходить и проситься на работу, ходишь, как беременная невеста, никто замуж не берет.
Лечился подводник недолго, на стуле рядом с лекарством появились бутылки боярышника. Наш разговор выглядел обычно так:
– А ты чего не лечишься?
– Так ведь лекарство принимать надо.
– Ну, надо.
– С водкой же нельзя.
– А ты без водки.
– Не могу без водки.
Отдохнул, отметил тридцатилетие сына, и вышел на работу. Василий сразу оживился, а то ходил как ребенок, потерявший мамку. Вечером увидел Сашу в городе, он вышел из «черного квадрата» ночи, и мне многое про него стало ясно. На нем был болоньевый плащ, сандалии, короткие брюки и пластмассовый галстук на рубахе в клеточку. Мода шестидесятых. Он не покупал себе одежду, как сошел на берег. Обида на женщин не проходила.
На острове появились первые сотовые телефоны. Молодые люди поголовно стали покупать и терять их по пьянке. По городку опасно ходить одному, потомки каторжан продолжают грабить подвыпивших мужиков. Однажды наблюдал, как не совсем трезвый Шурик стоял около магазина, курил и пытался дозвониться до дома. Не получалось, ну никак не получалось … Он выбросил телефон в урну. Докурил сигарету и полез его искать.
Воскресный культпоход раздвоился на заход в библиотеку и стопочную церемонию. Формула о том, что «если в конце недели не выпить», работала.
Я заметил, что мои походы в библиотеку становятся всё короче. Сумка с книгами вынудила зайти в ближайшее кафе. Еще не было двенадцати, а столики почти все были заняты. Стопочная церемония началась. Выглядела она так: я брал книжку, которую я когда-то читал, пролистывал ее и выпивал стопочку. Так я пролистывал несколько книжек, удивляясь процессу узнавания, словно ты приехал в свой родной город двадцать лет спустя. Есть дома, которые ты хорошо помнишь, и дома, которых раньше не замечал. За столик подсел мужчина с ухоженной бородой. Он принес стакан чая и ассорти на тарелочке, достал из портфеля бутылку водки и стакан, налил и, кивнув мне, выпил. Вторые полстакана вернули соседу улыбку в глаза.
Разговорились, он оказался родом из Иркутска, на Сахалине работает журналистом на местном телевидении. Мы дружно покрыли гжелью центральные каналы, за их пристрастие к желудку. Юра рассказал, как ему работается на острове.
Говорит, доходит до смешного, на днях сдавали автошоу «Сам такой». Одно из заданий было определить по трещинам на асфальте, по какой улице мы едем. Водителям показывали только асфальт под слова песни Земфиры «Я знаю все твои трещинки». Шуточным спонсором выступала дорожная служба.
Обвинили в дискредитации власти. Скоро  выборы мэра, шоу запретили.
Все помнили, что мэр обещал новые дороги.
Поговорили, даже нашли одного общего знакомого в Иркутске, Юра дал номер своего телефона.
По дороге в городок встретил Надежду с Мариной, они возвращались из бани. Надежда шла с полотенцем на плечах, распустив свою косу, сушила волосы, говорила, что не может набраться храбрости обрезать свое богатство. А сколько раз хотела, когда денег не было.

Моя мама тоже имела две толстые косы, когда ложилась спать, перекидывала их через козырёк кровати. Когда мы оказывались с Надей рядом, во время обеда или в теплушке, она рассказывала о своей дочке, начинал понимать, как она скучает. Дочку увезла к родителям, а они уже старенькие, как бы чего не случилось. Рассказала, как однажды до двух часов ночи писала сочинение с ребенком «О чем беседовали чайник с сахарницей». Учительница с фантазиями была, жалко недолго в Базое проработала. Что там только ни насочиняли, а закончили приветами Фиделю Кастро. Я рассказал одну из историй, которой тайно гордился. Дочка отдыхала у бабушки на Байкале, когда ее спросили, что тебе сладенького привезти, она сказала: «Папу привезите».
Лет до шести я записывал за дочкой и сыном, сейчас записываю за Валеркиными внуками. Последняя запись была перед отъездом.
Приходит Дима из садика с опухшим носом и заплывшими глазами.
– Что случилось?
– Я с бурятского языка упал.
В детском саде изучают бурятский язык. Он пялился и упал со стула носом в пол.
Есть люди без внешней и внутренней биографии, они живут, не делая ошибок и не совершая поступков, у Валеры всего достаточно. Раньше он работал художником в театре, где мы с ним и познакомились. Сейчас он ремонтирует машины, за ремонт берет копейки, а чаще всего с ним рассчитываются кто чем может. Несут молоко, привозят дрова. Ему постоянно подбрасывают щенков. Знают, что не выбросит. Убежища у него находят всякие   неуравновешенные люди. Когда хотелось убежать ото всех, я жил у него месяцами. Кое-что он понимает в жизни, у него своя мудрость. Он делает своим внукам и племянникам мечи со щитами, луки и сооружает спортивные снаряды, для него нет вопроса, что ставить сначала, теплицу или турник детям. Он знает, что игрушки остаются с нами на всю жизнь. Помню, как дядя Саша смастерил мне рулевик в виде мотоцикла, даже передний конек был на пружинах. Каждое утро я просыпался и бежал к окну посмотреть, на месте ли моя техника. Ставил его на ночь около Пирата, собаки большой и волосатой, как медведь, но все равно украли. Может, Пират был уже старым и проспал? Правда, у меня есть и другое объяснение. Перед сном я просил бабушку рассказать мне сказку. Начало сказок каждый раз выглядело примерно так: «Жил был один мальчик». Я понимал, что это я, но она в этом не сознавалась, и все мои дневные шалости превращала в истории. В сказочных героев превращались кролики, которых  я нечаянно выпустил, их ловили все соседи, а Пират ночами превращался во льва и уходил гулять по лесу. Вот в это время и украли мой мотоцикл.
Наталья напоминала мне маму – такую теплую и большую, я так к ней и относился. Марина же, напротив, маленького роста, и толстые линзы превращали ее в школьницу с острым носиком и большими глазами. Она мало говорила, общалась только в случае крайней нужды. На стройку Марина вернулась с завода, где работала со свинцом, а когда в ней самой «свинца стало больше, чем в пуле», вернулась на стройку. Говорила мало, потому что имела не очень много зубов, их хватало только на застенчивую улыбку. Надежда говорила, что на материке Марина живет одна, вернее, с пятью собаками. С получки высылает деньги соседке на корм. Муж погиб, только раз я слышал, как она рассказывала о поездке зимой в Ялту. Кругом была зелень, и вдруг ночью выпал снег. Они все утро как дети кидались снежками.
Прошел месяц, в конце рабочего дня все получили расчётки. Вечером в столовой расчетки превращались из бумажного состояния в совсем неприличные. Куда их только ни отправляли, но они возвращались и с еще большей силой ранили измученные несправедливостью души. Цифры срывали с бумаги и пользовались ими вместо мата. Всем хотелось быстрее забыться. Водка не помогала. Забыться не получалось, гнев требовал выхода и нашел его.
Стихийный митинг возник как-то сразу, все стали орать. Выдвигались разные идеи, но большинство кричало, что завтра на работу не выйдут.
И тут всех как облаком накрыл голос Надежды: «Да заткнитесь вы!». Кругом были мужики, от женщины никто не ожидал приказа, и сразу заткнулись. Она объяснила, что на объект выйти нужно, но к работе не приступать, иначе могут просто уволить за прогул. Решили утром собраться всем на базе.

Автобусы стали останавливаться около арендованного завода, где раньше ремонтировали рыболовные снасти. Первыми вышло несколько человек, прошли на территорию завода, остальные сидели. Отправили гонца, чтобы все выходили из автобусов, иначе зачем всё затеяли. Вышло еще несколько человек.
Большинство, доведенные на материке безработицей, долгами и голодными детьми, из автобуса не выходили. Боялись остаться даже без этого подаяния.
Пьяный героизм превратился в похмельный мандраж. Пошли первые реплики:
– Это не зарплата, а пособие по безработице.
– Сколько заработали, столько и получили.
– Даже на дорогу не заработали, вчера с женой разговаривал, она не верит.
Пока толпа набиралась смелости, главный инженер решил взять инициативу в свои руки.
– Я согласен, что это не та зарплата, которую мы обещали, но вы посмотрите, во-первых, работать не умеют, понаставили себе разрядов, а гвоздь забить не могут. Треть – просто алкаши, которых на материке я бы близко к стройке не подпустил. Ну, а кто считает, что ему не доплачивают, приходите, поговорим лично. А сейчас не время, нужно ехать работать.
Все стояли, опустив головы, и тогда снова Наталья взяла слово:
– Ну и что, кормильцы, куда языки засунули? Бабы вас на заработки отправили, детей нечем кормить. Кому «не доплачивают», да всем не доплачивают, работать по двенадцать часов и всё на «того парня». Набрали алкоголиков, это ваши радости, вам же перечисляют «подушно», за каждого алкаша.
Помолчали.
Надежда  развернулась и пошла к автобусу, это послужило сигналом остальным.
Все потихоньку поплелись к автобусам. Ехали молча. Молча шли на место работы. Тупо, машинально вязали арматуру. Абдула не выходил из бытовки.
Поль Робсон ходил и предлагал всем принять лекарство. Каждый для себя сам решал, как поступить. Можно попробовать перейти в другую фирму или уйти обрабатывать рыбу.
…В ограде нашего двухэтажного деревянного дома, если дождь лил несколько дней, образовывалась огромная лужа. Для нас эта лужа была морем.
Мы сооружали плоты, из всего, что плавает, в ход шли доски, куски пенопласта, их собирали на берегу Енисея, старые оцинкованные ванны, а кто имел камеру от грузовика, считался обладателем богатства.
Тетя Феня пожаловалась маме, что я скрутил голову петуху. Петух клевался и не давал никому прохода, но я его не трогал. Мама сказала, что велосипед, который обещала, накрылся медным тазом. Я убежал и заплыл на середину лужи, домой не шел. Сидел на плоту дотемна, пока не пришла мама с соседкой и не «сняли» с меня убийство.
Лужа из моего детства помогла найти решение, над которым я мучался целый день. Когда все собрались в бытовке, чтобы расписаться в журнале по технике безопасности на завтра, я вышел и позвонил журналисту.
Я долго объяснял бригаде, почему нужен заплыв-забастовка. Говорил, что стройка международная, и так нагло грабить им не позволят. Сейчас на берег приедут телевизионщики. «Мы не каторжане» или «На материк от беспредела!». Я не знаю, как назовут этот репортаж, но надеюсь, что он выстрелит.
Поль Робсон, спросил:
– А что делать, я плавать не умею.
– С твоим ростом можно до материка пешком дойти. Ты только червячок придерживай, а то без денег придешь и без достоинства.
– А акулы в залив заплывают?
– Акулы по земле ходят, тебя уже съели, а ты все спрашиваешь, где акулы.
– Кто плавать не умеет, будут изображать китов, выбросившихся на берег.
– Вот почему киты выбрасываются – им «объе.ки» показывают. Мы в воду, они на сушу.
Я понимал, что меня не принимают всерьез, пошел трёп.
Автобус плелся по каменистой дороге около берега, я выбрал место и попросил водителя остановиться.
Из автобуса стали выходить, но я зря радовался, они выходили просто из любопытства. Чайки и вороны кружат вокруг, наверное, думают, что мы приехали на пикник. Никто не раздевался, все стояли и только Надежда с Мариной отошли в сторону и, как стало видно, маленькая Марина пытается прикрыть большое белое тело: Наталья раздевалась. Море волновалось, как девушка на первом свидании, в ожидании своих пловцов. Лежат открытые створки ракушек – эмблема фирмы «Shell», напоминая, кто здесь теперь хозяин.
Подошел Робсон, сказал, что боится воды, но с лекарством будет нас ждать.
Рядом со мной оказался подводник, он уже снял куртку и рубаху, обнажив свою подводную лодку и начал снимать штаны, когда я поймал его за руку.
– Саша, ты куда собрался, не знаем, когда вернемся, с твоим сердцем…
– Ты меня не уговаривай, я знаю все сам. – Таким решительным я его не видел.
Волны набрасывались на песчаный берег и скатывались обратно в море, я стоял в воде, заходящее солнце разбилось тысячами огоньков, и тут рождалось чувство, что земля круглая, и она действительно крутится. Странно, но я уже не думал о забастовке, о рабочих, стоящих около автобуса, я смотрел на горизонт и входил в воду. Посмотрел, Натальи уже не было на берегу. Поплыл.
Оглянулся. Саша входил в воду, сейчас он не показался мне обрюзгшим, даже что-то молодцеватое было в его броске в воду. Он быстро догнал меня  и сказал: «Слушай, если со мной чего, ты только не вздумай меня спасать, я знаю, чем это кончается». Поднялась небольшая волна, и я плохо видел, где плывет Наталья.
Когда мы подплыли, Надежда плыла на спине, изредка перебирая руками.
– Саня, в тебе еще полно сил. – Плавал он размеренно, красиво.
– На воде я в два раза сильней.
Небо стало темнеть, зажглись фонари на кранах и по периметру стройки. Берег сразу отодвинулся. Мы уплыли достаточно далеко.
Надежда перевернулась, увидела стройку и засмеялась.
– Как похоже. Знаешь, почему, я с Базоя уехала? Дочку повезла в Иркутск, а в Базое всю ночь фонари вокруг зоны горят, как на стройке, подъезжать к Иркутску стали, дочка на весь автобус как закричит: «Мама, смотри, какая большая зона!». Весь автобус смеется, а я в слезы. Вот и решила, пропади все пропадом, ребенок кроме заборов ничего в жизни не видит. При первой возможности уеду. Вот и рванула, думала денег заработать и бежать с Базоя… Я уже поняла, что денег мы тут не заработаем, но это ладно. Моя бабушка за всю жизнь скопила только большую жестяную банку пуговиц.  Помнила историю каждой пуговицы, прежде чем разрезать на тряпки рубашку, она срезала пуговицы. Могла часами рассказывать, чья это пуговица, как купили и на что, покупали редко, чаще перешивали. Я тоже теперь буду собирать пуговицы. Какие деньги!..

Начали приходить самые разные видения. То мне казалось, что я вижу глаз, смотрящий на нас через теодолит. Это разглядывает геодезист, похожий на Феллини. Когда я впервые увидел его, смотрящего в теодолит, то сразу вспомнил фотографию, где Феллини наклонился и заглядывает в кинокамеру.
На берегу что-то происходило. Кажется, что кто-то раздевается, или мне всё кажется. Остановился еще один автобус.
Стал уставать, подумалось, нырну сейчас и выплыву на Сисиме или на Байкале. Переворачиваюсь на спину. Разглядываю облака, пытаюсь определить, на что похожи. Знакомая художница вдруг начала рисовать только облака. Однажды «разгоняла» – пересматривала листы и увидела лик… Показала мне этот рисунок и спросила, что я вижу? Я ничего не увидел. Она подарила рисунок и сказала: «Увидишь».
Вспомнил свой памятник «Нашего времени» и добавил еще одного героя. Это я, стоящий у окна…
Может, у меня еще будет время, чтобы отыскать с внуками кукушкины башмачки и построить маленький корабль. Он должен быть с парусами, внуки должны стоять на палубе и держать в руках настоящий штурвал. Корабль небольшой, таких размеров, что если бы я перенес его в свое детство, в нашу дворовую лужу, он не выделялся бы размерами.
Посмотрел на берег, там в свете фар увидел копошащихся маленьких людей и, как в детстве, захотел взять их с собой на корабль.


о. Сахалин – г.Улан-Удэ