Глухомань

      Житель небольшого, провинциального райцентра Юртаевка Ерофей Макарыч Портнов, изрядно поседевший, немного замкнутый, но добрый старик, в предках которого были священники, вот уже как два года находился на пенсии.
      Выйдя на заслуженный отдых, он с утра до ночи маялся дома от скуки и почти ни с кем не общался. Даже с почтальонкой местного узла связи, начитанной и ехидной Клеопатрой Арнольдовной Клыковой, разносящей каждый месяц по дворам деньги, старался не сталкиваться и в день ее визита всегда уходил из избы.
      – Уж больно умная она, гусыня. – с недовольством ворчал старик на расспросы жены, худой, горбоносой Таисии о его нелюдимости. – Опять будет в моей душе ковыряться и со своими глупыми советами лезть. Можно подумать, без ее ума не проживем. Принесла деньжата и ступай себе с миром. И нечего меня жизни учить. Советчица, мать ее! Я сам, кого хошь научу. Читать-писать и без нее умеем, слава Богу. – и что бы успокоить нервишки, тут же доставал закурить.
      – Ха-ха-ха! Ой, не могу. Писать он умеет. Писарь! – усмехалась старуха и морщила лоб. – Она ить в городе жила. Поболе нас с тобой кумекает. Ты из избы не выйдешь сроду, темнота, а через них на почте, знаешь, сколько сведений проходит? Можно послушать, не убудет.
      – Сведений у них проходит. Как же. – распалялся Ерофей. – Сплетен бабьих, а не сведений. Схлестнуться языками, курвы, и сразу все до одного ученые. Дескать, все знаем - понимаем. Ха! Мать их туда-расстудыттвую! Все больно грамотные стали. Начитанные. Небось и газетенки-то толком в руках не держала, а все туда же. Мужики-то видно от ее ученой головы, в доме не задерживались больше года. Сколь раз она замужем-то была? Четыре?! И имя-то видать не зря ей дали - Клеопатра. Королевна кособокая, мать ее! Заноза!
      – Тебе хоть в лоб, хоть по лбу. Темнота, ты и есть темнота! Ему хотят, как лучше, а он еще и недоволен. Тьфу на тебя, глухомань!
      – А мне с деньжатами и без ее советов хорошо. Мне твоей болтовни, во как хватает. Горожанка!
      И такие разговоры велись в семье Портновых каждый месяц. Как только замаячит пенсия, так обязательно придирки и обиды.
      Иногда, особенно под осень, Ерофею вдруг становилось тоскливо. И тогда он аккуратно извлекал из большого сундука старинные, церковные книги, доставшиеся ему по наследству от верующих предков, надевал свои потертые, в толстой, роговой оправе очки и предавался чтению. Читал вдумчиво, подолгу размышляя над каждым непонятным словом. Когда заканчивалась та, или иная рукопись, выжидал несколько месяцев и начинал читать ее заново.
      – Ишь, как заковыристо у них. – всякий раз удивлялся дед мудрости святого писания. – Все по уму разложено у Боженьки. Только добро, ни капли злости. Не то, что щас, коммунизм один в башке. Сатанинское отродье. Мозги запудрили народу. Все церкви разломали, палачи. Какой у нас в тридцатом храм взорвали.
      Старик подходил к окну, распахивал настежь обе створки рамы и подолгу всматривался в сторону березовой рощи, на месте которой раньше была красивая, белоснежная церковь. Ему вспоминалось детство, когда он по воскресеньям, приходил к своему отцу-священнику на службу, и каждый раз после литургии прихожане угощали поповского сынишку разными сладостями.
      – Не храм, а загляденье было. – грустил Ерофей у окна. – Такие храмы надо поискать. Кирпичик к кирпичику. Да на яичном растворе. А купола, какие были? Огнем горели маковки! Пока у Кольши Турыгина, дьявола, руки не зачесались. Лично взрывчатку закладывал, гад! Еще и кирпичом потом распоряжался. Но ни че, Бог все видел. Небось за это его, сволочугу, медведь на охоте задрал. Не ты делал, не тебе и ломать. Старики на века его строили, людям на радость. А этот хрен, за два часа тогда управился. Упырь!
      Каждый вечер, минута в минуту, Ерофей выходил к палисаду на лавочку и курил одну за другой папиросы. Выкурит штук пять за несколько часов на свежем воздухе, зайдет в избу, разляжется на сундуке в прихожей, покряхтит-покряхтит, и тут же засыпает, как убитый.
      – Слава тебе, Господи! Слава тебе, Батюшка небесный, за прожитый мною день! – шевелил губами в полудреме дед.
      Напротив Портновых, через дорогу, в добротном, на пять окон, кирпичном доме, жило семейство Савельевых: сам хозяин - взбалмошный, семидесятилетний старик Родион, его сын со снохой и двое их взрослых наследников.
      Из-за тяжелого характера хозяина, в доме его шибко не жаловали и всегда во всем упрекали.
      – И что мы седня нализались, тятенька? – не редко вставала на дыбы сноха, вредная, склочная Лида. – Опять пенсию пропиваем?
      – Я заробил, я и трачу. – бубнил Родион, глядя на нее исподлобья. – Не тебе мне зубы скалить, профурсетка. А ежели не нравиться, катись на все четыре стороны. Никто особо не заметит.
      – Куда катись-то, батя? Ты дом на нас переписал. – тут же заступался сын за жену, сверкая на отца глазищами. – И хватит обзывать мою супругу. Довольно гонор свой казать.
      – Это я-то профурсетка? Я, да? – визжала на всю избу Лида. – Тебя еще обстирывают, кормят, и я же профурсетка? Шары бесстыжие твои. Сидел бы уж, пенек, и в тряпочку заткнулся.
      – Да как же вы мне надоели. – крепко сердился на них Родион и едва завидев на улице Ерофея, тут же бросал все свои дела и шел к нему вечеровать.
      – Закурим, что ль, соседушка? – всегда радовался Портнов визиту старика Савельева. – Да о жизни нашей никудышной покалякаем.
      – Угощай тогда, Ероха. А то мой самосад, потроха стал разъедать. Всю жисть курил его, нормально было, а щас закашливаться начал.
      – Ну, как житуха, Родион? – бубнил Ерофей, смотря куда-то в оранжевые, небесные дали. – На военном положении? Али мировую заключил?
      – С ней заключишь, как же. Свои порядки навела в дому, холера. Ни закусить, ни выпить, курва, толком не дает. Я, говорит, не собираюсь в своем доме спиртное терпеть. Хамка! Мой дом, своим называет, змея! Ее в помине не было, когда его я строил. – сердился от души Родион.
      – Вся в Павлину. – щелками глаз, задумчиво улыбался Портнов. – Помнишь, как она нас поленом с Ферапонтом понужала? Сели мы, как-то с твоим сватом на бережку выпить бражки. А она, как вылетит к нам из-за бани, и давай базланить через весь курсак. Дочь-то, копия Павлина.
      – Говорил я ему дураку, не женись. – предавался тоске Родион. – А он и слышать не хотел меня. А мог бы в городе найти, когда учился в институте. Там девки покультурней будут наших. Опять если б не Лидка, внучат таких бы не видать. Знаешь, какая девка у Кирюхи башковитая?
      – Поди, одни пятерки в дневнике?
      – Пятерки. – расцвел старик Савельев. – Я, как ни погляжу, все с книжками сидит, читает. Ведь не нарадуюсь, Ероха. Хочет в медицинский поступать, на доктора. Я, говорит, дедушка, когда выучусь, буду тебя от курева лечить. Видит, что я кашляю, и хочет вылечить меня. Ха-ха-ха! Я и дом-то на них переписал только из-за внучки. Так-то, на кой рожон они сдались мне? Пускай бы сами строились, нахлебнички.
      – Пускай живут, наплюй. – выдохнул едкий дымок Ерофей и равнодушно махнул суховатой ладонью. – Много ли теперь с тобой нам надо?
      – Эх, как быстро пролетела жисть. – с печалью прошептал старик Савельев. – Видно скоро к Богу собираться. Хватит небушко коптить.
      – А не боишься, к Самому-то? Небось не мало в этой жизни нагрешил?
      – А кто из нас тут без греха? Хм. Ты рази не распутничал за жисть-то?
      – Да ну тебя, провокатора. – сразу оживился Портнов. – Можно подумать, ты не знаешь.
      – Помню-помню, как вас Таисия застукала с Марусей. – ехидно засмеялся Родион.
      – Помнит он. Тоже мне, вспомнил. Любил я ее. Да так любил, что моя Таська рядом не стояла. Эх ты! Все только нервы мне поднял. Любил я ее. Всем сердцем обожал голубушку, до боли. Из-за детишек только не ушел-то. А Манечку я до смерти любил. – и Ерофей заметно погрустнел.
      – А все же, Ероха, растолкуй-ка ты свою позицию по смерти. – всерьез потребовал Родион и приготовился внимательно слушать. – И ответь мне, только честно, боишься в ящик, или нет?
      Не ожидая такого непростого, замысловатого вопроса от Савельева, Ерофей поднял глаза на чистое небо и на минутку задумался.
      – Все, рано, или поздно, будем там. Тут мы в гостях. – спокойно ответил Макарыч. – И не стоит об этом тревожится. На том свете тоже свои люди есть. Глядишь, и с предками покойными увижусь. Нам будет, что друг другу рассказать. Ведь столь годов прошло, как их не стало. Бабусю с дедушкой увижу, тетку Пелагею. Они души не чаяли во мне. Неет. Придет костлявая с косой, и никого из нас не спросит. Лишь бы в постели долго не лежать. Лучше бы сразу, чик и в землю.
      – Шутник! – встрепенулся Родион. – А еже ли серьезно. Как на духу. Боишься смерти, или нет?
      – Как на духу, говоришь? Хе-хе.
      – Ну. Боишься? А?
      – Я думаю, что человек, кем бы он ни был, не может стоять, в какой-либо позиции по поводу смерти. – начал заумно излагать свои мысли Макарыч. – Это смерть может стоять в определенной позиции по поводу человека и всего человечества в целом. Тут надо говорить не о смерти. А надо рассуждать о Боге. И задавать себе такой вопрос: – А бессмертна ли душа? Есть ли, какая жизнь после смерти, после гробовой доски, или нет? Уверен, что есть. Есть однозначно. Конечно есть. Ну, как бы вся та картинка, весь тот пейзаж, что за окном, как бы все это вертелось? Без Бога. Это даже представить себе нельзя. Не может быть такого. И не может быть, чтобы вся эта наша стажировка на земле, все это топтание наше здесь на пятачке, короткое, мгновенное. Оно есть наша жизнь. На самом деле, жизнь, она пространная и емкая, чем та, что мы называем жизнью.
      Когда на улице становилось темно, старики по-свойски жали друг другу руки и молча расходились по домам. На следующий день, если позволяла погода, все повторялось заново.
      – Не надоело дома-то сидеть? – постоянно ворчала на мужа Таисия. – Одни пимы, гляжу, катают, другие туеса из бересты мастерят, а ты все в избе, как чурбан, да на лавочке у палисадника, будто труба фабричная маячишь. Вон сосед у нас, Мироныч, загляденье. И пчел он держит, и в огороде все прибрал, и дом, смотри, подремонтировал, конфетка. А тебе все хоть бы хны. Лишь бы на сундуке лежать со своими дурацкими книжками, да папиросами без продыху дымить. Самому-то не скучно, темнота ты лесная? Дошел бы до конторы, может, пристроят хоть куда?!
      – Твой Мироныч, всю жизнь прожил, как колобок. – в ответ огрызался старик. – Все по стране катался, будто валик. Искал, полегше, где пожить. Пока я вкалывал в поте лица, он в чистеньких конторках казенные костюмы протирал до дыр, да кучи мух считал от скуки. Тоже мне, загляденье нашла. Бездельника Мироныча в пример мне ставит, дура. Ха-ха-ха!
      Однажды к Ерофею, когда он в одиночестве сидел на скамейке подошел завхоз сельсовета Марюхин, хитрый, скользкий, как налим мужик.
      – Здорово живем, Макарыч. – начал издалека заведующий. – Я, как ни погляжу, ты все на лавочке кукуешь?
      – А че нам еще старикам остается? Вот и сижу полегоньку, никого не трогаю. Подсаживайся и ты, папиросами магазинными пофыркаем.
      – А я ведь по делу к тебе, Ерофей. – уже на полном серьезе продолжал Марюхин.
      – Какие теперь ко мне дела, Никитич, к старику беззубому. Раньше были дела. Одна ботва от них осталась.
      – Уж сразу и к беззубому? Я посмотрю, силенка-то осталась. Тем более таскать мешки не предлагаю. Такого в мыслях даже нет.
      Ерофей, заинтригованный веселым настроем завхоза, ехидно сверкнул на него своими глазенками и в ожидании замер.
      – Ты, как относишься к свежему воздуху?
      – Не темни, лиса. Не будь барышней кисейной. Говори, как есть, по делу.
      – Вот все-то ты чуешь, Макарыч. От тебя, как от следователя, никогда, ни че не утаишь. По делу, так по делу. Пойдешь сторожем на кладбище?
      – Вот те раз! – дался диву Портнов и учащенно захлопал глазами. – Я что, так плохо выгляжу, Никитич? Хм. Скажет тоже. На кладбище.
      – А что такого в этом, дед?! Тишина и свежий воздух! Ну и деньжата, какие-никакие к пенсии.
      – И че я буду делать там? – занервничал старик. – Кого я сторожить-то на могилках должен?
      – Ты так особо не бухти. Себя в сторожке будешь охранять, ну, и следить немного за порядком. У нас за любым хозяйством должен кто-то присматривать. Хоть и кладбище, а все же казенный объект. Подотчетная, так сказать, нам территория. Будешь ночным начальником на кладбище. Смотрящим. Не пыльная работка, Ерофей!
      – Ну и задачку ты задал.
      – Задачку? Хм. Коль не боишься, соглашайся.
      – Кого бояться мне? А не обманешь?
      – Какой мне смысл обманывать тебя? Я сам же предложил халтуру.
      – Ну, надо посоветоваться. Все обмозговать.
      – Советуйся, Макарыч. Мозгуй. А что бы лучше думалось, даю тебе задаток. – и завхоз словно циркач достал украдкой из кармана пиджака измятый, синий четвертак.
      Увидев деньги, Ерофей осмотрительно покосился на окна и не обнаружив слежки, ловко выхватил купюру и быстро засунул ее в карман.
      – Тогда с почином, что ль, Макарыч? – оголил давно нечищеные зубы Никитич и аккуратно похлопал старика по плечу.
      От такого славного вечера и выпавшей возможности побыть наедине с собой, на душе Ерофея мгновенно сделалось привольно.
      – С почином, товарищ Марюхин! Будьте спокойны, я не подведу. – заулыбался Портнов и крепко пожав завхозу руку, бравой походкой направился в дом.
      С приходом вечера на улицах поселка стало тихо. Окрашенное в темно-синий цвет июньское небо было безоблачным до самого горизонта.
      – Вот я и снова на хозяйстве. – трепетало все внутри у старика, пока он поднимался по ступенькам в избу. – Ночным начальником устроился. Смотрящим. Уже и денежек подкинули чуток.
      Узнав за ужином от мужа о его новой должности, Таисия тут же нахмурила брови.
      – Еще не лучше. У тебя всю жисть одни крайности. Покойников, что ль будешь караулить? Можно подумать, украдут! Совсем ты выжил из ума?! Народ-то, че в деревне скажет?
      Ерофей с важным, ответственным видом чинно сидел за столом и вприкуску с чесноком, уплетал за обе щеки наваристый борщ.
      – Или ты книжек своих, старовер, начитался, что аж на кладбище вкалывать хошь?! – все не унималась старуха. – Ну, головенка седая, ну, учудил, кочерыжка носатая.
      – Тебе то не так, и это не эдак! – бросил ложку на стол Ерофей и недобро так посмотрел на жену. – А хоть бы и покойников. Зато там тихо. Там не кому будет мне плешь проедать. Буду сторожем, и точка! – и затрясшись всем телом от злобы, выбежал разутым во двор.
      Шли годы. Жизнь в Юртаевке была однообразна и скучна. Уже, как с неделю закончилось очередное, дождливое лето и на землю сошел разноцветный, промозглый сентябрь.
      Распорядок Ерофея Портнова почти не менялся, и каждый прожитый им день, ничем не отличался от вчерашнего. Старик с нетерпением дожидался вечера, собирал в узелок немного еды, брал курево, и не спеша, размеренным шагом шел на могилки.
      – И где я только не бывал. – про себя предавался воспоминаниям Ерофей пока добирался до кладбища. – И плотничал на стороне, и пас коров, и торфоразработки все в краю проехал. А сколько лет колхозу я отдал?!
      По дороге старику частенько попадались люди. Кто-то здоровался с ним, а кто-то стыдился, и не обращая внимания молча проходил мимо. Некоторые, особо любопытные селяне, бывало, останавливали сторожа с расспросами.
      – Не страшно, Ерофей Макарыч? – впивались, как клещи ехидные бабы. – И даже приведений не боишься? А вдруг раскроется могила и оттуда выползет мертвец? Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
      – Живых бояться надо, дуры. Там все давно уж при местах. – сердился дед до хрипоты. – Пришли б ко мне разок под вечер, да сами посмотрели, что к чему. – и резко прибавлял шаг.
      Тетки на предложение старика громко хохотали и шли своей дорогой дальше.
      Место, где коротал рабочее время Портнов, располагалось в двадцати шагах от главных могиленских ворот и представляло собой маленький - пять на пять, бревенчатый домик с сопревшими нижними рядами. В избушке была железная печка-буржуйка, сколоченный наспех облезлый топчан и две железных табуретки, выписанные дедом в правлении.
      На дворе был обыкновенный, ничем ни примечательный пятничный день. Ближе к шести часам вечера, Ерофей шелестя под ногами опавшими листьями, степенно подошел к ржавой, с загнутыми посередине прутьями калитке и, отодвинув в сторону ее надежный, чугунный засов, сделал шаг. Глубоко вдохнув осенний, настоянный воздух, старик поднял небольшой воротник и внимательно посмотрел на свои, разбросанные по лесу «владения».
      – Сколько же тут их покоиться милых?! – с нескрываемым любопытством думал про себя Портнов, разглядывая примятые холмики с крестами и замершие на оградках венки. – Не одна тыща зарыта. Тьма-тьмущая! Поколения! Эпохи! А ведь когда-то жили все. Женились, радовались, суетились. Землица-матушка всех усмирила в раз. – и твердой, спокойной походкой побрел по неровной тропинке в самую глубь.
      Было тихо. Древний, безмолвный лес из сухих, облетевших деревьев, отдавал холодом и навевал на сторожа грустные мысли.
      – Ты подумай, как уже свежо. – тосковал по лету старик, кутаясь кое-как в телогрейке. – Еще с месяцок, и снегом все засыплет подчистую.
      Неторопливо дойдя до гранитного бюста, намертво вросшего в могилу героя труда, бывшего председателя колхоза «Ударник» - Карпухина, Ерофей присел на краешек усыпанной шишками и хвоей скамьи и достал из внутреннего кармана ватника помятую пачку «Беломора».
      – Ну, здравствуй, Тихон Емельяныч! – пробубнил старик, глядя с прищуром в каменные глаза монумента. – Все лежишь, полеживаешь, милый? – и по его спине пробежались мурашки.
      В свое время колхоз «Ударник» на протяжении нескольких лет подряд, уверенно занимал первые места во всесоюзных соцсоревнованиях и считался в крае лучшим. Ерофей, в те годы работал в этом хозяйстве бригадиром и из-за своего трудолюбия и упорства был у Карпухина на хорошем счету.
      – Никто не ходит, погляжу к тебе. Могилка запустела, не ухожена. А раньше-то, какой ты был хозяин. Ух! На Волге, помню, куролесил по селу. Секретаря обкома в бане парил. Сметану с творогом, свинину в город посылал ему. Величина! Да, что там, величина. Глыба! – громко вздохнул Ерофей и аккуратно смахнул рукой с гранитного затылка чудом зацепившийся осиновый лист. – А щас в соседях у тебя Агафья Батракова. Телятницей у нас проробила всю жизнь. Сказали б раньше ей родимой, что будет рядышком с самим Карпухиным лежать, на смех бы, тот час подняла деревню. Эх-хе-хе. Там все в земле равны для червяков на вкус, и работяги, и министры, и императоры, и трактористы.
      Прикурив от спички беломорину, старик жадно затянулся и украдкой посмотрел на макушки вековых лесин.
      – Суровый ты мужик был, Емельяныч. Суровый, но отходчивый. Бывало, накричишь-накричишь, натопаешься ноженьками вдоволь, а потом, раз, и тут же про детишек спросишь, че, да как, и денежку всегда подкинешь к праздничку. Неет. Мне грех сердиться на тебя. – и сторож, проглотив терпкий, пропитанный сосновой смолой и прелыми листьями воздух, побрел по тропке дальше.
      Ближе к ночи на улице стало прохладней. Ерофей посмотрел на часы на руке. Время уже было семь и начинались сумерки.
      Проходя мимо серого надгробья супругов Королевых, умерших лет двадцать назад, дед остановился и слегка дотронулся ладошкой до свежевыкрашенной в черный цвет оградки с яркими, красными звездами.
      – Не забывают, слава Богу! – одобрительно кивнул головой Портнов. – Хороших воспитали сыновей. Почтительных. Смотри, как обиходили могилку предкам.
      Обогнув размашистую ель, на небольшой, оголенной лужайке с завядшими цветами в клумбах показался массивный, из белого мрамора памятник бывшему начальнику заготконторы Стасову. Старик замедлил шаг и ухмыльнулся. Каждый раз проходя мимо этого громоздкого обелиска, он не переставал удивляться масштабу отгороженной рядом с ним территории.
      – На всю родню отхапали земли, буржуи. – негодовал Ерофей, возмущаясь человеческой жадной натуре. – Можно подумать, не схоронят. Вот все у них, ни как у всех. И тут живут, как куркули, и там хотят лежать все рядом. Тьфу!
      Вдруг вдалеке за облетевшей калиной мелькнула маленькая головка, покрытая в черный прозрачный платок. Старик ее сразу узнал. Это была врачиха из местной больницы Борщева, высохшая и почерневшая от горя женщина.
      Похоронив два года назад единственного сына, она каждый день не взирая на погоду приходила на кладбище, где часами сидела на низенькой лавочке у деревянного, окрашенного темной олифой креста.
      – Здравствуй, Мария Яковлевна. Здравствуй, милая моя. – тихонько пробубнил Ерофей, близко подступив к оградке. – Пришла, матушка моя? А я с обходом, как обычно.
      – Пришла, Ерофей Макарыч. – еле слышно прошептала врачиха. – Как не прийти-то? Он ить один у меня, соколик мой родименький.
      – Эх, жизнь наша, жизнюшка! Хуже нет, своих детей хоронить. Не приведи Господь. Страшнее ничего не бывает на свете. Вон у моего шурина Степана из Чурилово, оба парня на тот свет молодыми ушли. Один на Газике разбился, второй по пьянке утонул. Вроде жили, не тужили, а тут смотри, откуда горюшко подкралось. Ни че теперь не надо никому. Были б хоть внуки у Степана, все б веселей было ему.
      Женщина томно вздохнула и нежно погладила дрожащими, хрупкими пальцами грустное личико на железном овале.
      – Тимошенька мой. Ангел мой сизокрылый. Сыночек ты наш долгожданный. – едва шевелила губами, убитая черной горестью мать. – У нас осень опять на дворе. Прохладно на улице стало. Тебе там не холодно, маленький? Пальтишко-то висит твое, не отдаю его. Вчера к нам баба Таня приходила. Опять смотрели с ней альбом. Ты там с краешка на одной фотокарточке сидишь такой, смеешься. Не живем мы без тебя, Тимошенька. Совсем не рады жизни без тебя. Да как же сердце-то болит. Зачем же ты нас всех оставил?
      – Сколь было-то ему? Большой? – озабоченно вздохнул Ерофей, внимательно рассматривая цветную фотографию.
      – Двадцать. И техникум окончить не успел.
      – Эх, Мария Яковлевна. Да маковка моя.
      – А я приду домой с работы, а он смотрит из серванта на меня. С карточки любуется. Дескать, я вижу тебя, мама. Не плачь, ведь я тут, с тобою рядом. Сестра с мужем к себе на север жить зовут. Говорят, вместе ловчее горе коротать. Да куда я щас поеду от могилочки его. Он ить ждет меня, маму свою. Каждый денечек ждет. Я как отроблюсь, тут же бегом бегу на кладбище. Поглажу бугорок, наплачусь вдоволь, и вроде полегчает.
      – Эх-хе-хе. Жить, да жить бы. Че у него было-то? Все время забываю. Видно старый стал.
      – Сердечко слабенькое, Ерофей Макарыч. Еще с рождения. – мать отрывисто всхлипнула и уткнулась зареванным, бледным лицом в свой куцый сетчатый платочек.
      Старик зашел в оградку, присел рядом с врачихой на лавку и осторожно ее приобнял.
      – Видно Богу так надо, родимая. – едва сам не заплакал Портнов. – Мы тут люди маленькие. Муравьи. От нас мало, че зависит. Вот мы все бегаем, все че то копошимся, а тут бац, остановилось сердце и каюк. И никому, ни че, не надо. Вон, Андрюха Белов из Покровки, как бык здоровый был. Все огороды у людей пахал на своем мерине. И тут мне сообщили, что помер в городе Андрюха у сестры. Якобы тоже сердце отказало. Видишь, все че то бегал, хлопотал. А щас лежит мужик, и ничего уже не надо. Ни дом, ни баб, ни ребятишек, ни-че-го.
      Женщина не обращая внимания на сторожа все смотрела на эмалированный овал, и что-то ведомое только ей одной, шептала.
      – Ладно. Пойду полегоньку. Доброго тебе здоровья, Мария Яковлевна. – и старик, разгребая резиновыми сапогами пожухлые листья, потопал дальше. – Хуже нет сыновей хоронить. Хуже нет. Не приведи Господь. Ты подумай, двадцать лет.
      Виртуозно преодолев очередной лабиринт меж могильных оградок, взгляд сторожа остановился на сваренном из нержавейки небольшом заостренном сверху памятнике с простецким лицом в тряпичной фуражке на фото. Это была могила родного дяди Ерофея по материнской линии - Игната Сухова, в прошлом известного в поселке чудака. Когда-то он тоже, уже будучи на пенсии, как и Ерофей работал сторожем в «Ударнике» и крепко «заливал за воротник».
      – Здорово живем, дядюшка! – сощурился старик. – Всю жизнь прожил играючи, и даже на могилке со смешком. Ишь, улыбаешься, милок.
      И Ерофей вспомнил случай, как однажды ночью, когда Игнат был на дежурстве, на скотный двор забрались студенты-практиканты, парень с девкой. Выпив за несколько минут бутылку портвейна, они залезли на сеновал и занялись там любовными играми. Игнат, дождавшись пока молодежь войдет в азарт, ударил со всей своей силы дубиной по железной стене сеновала, напугав студентов до беспамятства.
      – Ох и шутник ты был, Максимыч! – усмехнулся Ерофей. – А баб на лавочке, пугал. Бывало, вывернешь тулуп наружу, бинтами морду обмотаешь, да как выпрыгнешь на них из темноты, и давай рычать, как тигр. Эх, было время. А щас гляди, как с памятника лыбишься. Видно хорошо тебе там. Ну, дай Бог. Лежи с миром, родимый.
      Отойдя от суховской могилки на два метра, в голове старика вдруг одна за другой понеслись скверные, мрачные думы, от которых рубаха в районе спины и подмышек мгновенно стала холодной и сырой.
      – Эх-хе-хе. – смиренно вздохнул Ерофей. – А ведь и я, не ровен час, отбегаю, отпрыгаю, как миленький. – и он мысленно представил, как будет дома помирать. – Остыну, значит, на своей родной кровати. Глаза закрыты, будто сплю. Только нос в потолок, да губы бледные поджаты. Зайдет украдкой в комнату жена. Увидит, что преставился Ероха, и как завоет, закричит. Изба, того гляди, от крика лопнет. Они, ить, бабы, все заразы одинаковы, как что. Когда мы рядом, сроду недовольны, как только гроб примерили, хана. Как следует обмоют напоследок в бане. Наверно мыть-то Поликарпыч будет, старый хрыч? Он всех покойников в деревне моет. Лишь бы с полка меня не уронил. Потом оденут в новое, как жениха, уложат в деревянный макинтош, и все готово. Лежи - не хочу, отвоевался дед. После кладбища, в колхозной столовой поминки наладят. Первым скажет председатель сам. Дескать, хороший, Макарыч, ты был человек. Мудрый. Потом родня замолвит слово. При жизни, сроду не дождешься их. Особенно от сватьи. Когда могилка отстоится, поставит памятник жена. Пускай не каменный, не важно. Но фотография на нем должна быть с орденами, факт. А как же? Увидит кто фронтовика, глядишь и добрым словом, деда вспомнит. Эх-хе-хе. А ведь не хота помирать. Не хота, братец, ой не хота. И кто бы, что ни говорил, а на Земле жить красота.
      Сделав несколько шагов по извилистой тропке, глаза старика уперлись в могилку бывшей заведующей сельмага Рязановой, в жизни важной, неприступной дамы. Ерофей, когда был помоложе, год работал в этом магазине экспедитором и хорошо знал покойницу, и ее жадюгу мужа - директора районной АЗС.
      – Ты посмотри. Опять пришел. – подумал про себя Портнов, увидев у могилы неопрятного, давно нестриженного вдовца Константина.
      Одетый в старую куртешку и грязные, затасканные штаны, он сидел прямо на холодной земле, одной рукой обняв невзрачный, слегка покосившийся крест.
      – Доброго здоровья, Ероха! – резво оживился мужик, увидев краем глаза сторожа.
      – Здоров-здоров! Коль не шутишь. Хе-хе. Хоть бы газетку подстелил. Смотри, застудишь потроха-то, дядя.
      – Та. Да ну, их. – безразлично махнул рукой вдовец. – Зачем они мне без нее? – и ткнул пальцем в фото жены на потускневшем овале.
      – Ну, ты это Костя, брось. В жизни всякое бывает. Рази ты один такой? Согласен, что без бабы плохо. Но че теперь поделаешь, браток?! Живи хоть так. Туда с тобой, всегда успеем.
      – Знамо дело, что успеем. Я даже и не сомневаюсь, Ерофей.
      – Я щас Борщеву, докторицу встретил. Вот уж беда у нее, так беда. Единственного парня схоронила баба. Для них он был, как свет в окне. Яковлевна ему все силы отдала. Всю жизнь на сына положила. А он возьми, родимый, и помри. Эх-хе-хе. Это трагедия страшная. Такое горюшко, словами и не передать. Не дай Бог. Не приведи Господь, когда родители своих детей хоронят. Ведь по уму, должно быть все наоборот у всех.
      – Намахнешь со мной пять капель? – пригласил мужик Ерофея, кивнув своим давно небритым подбородком на початую бутылку водки и обглоданную корку хлеба рядом с ней.
      – Ну, налей, коль не жалко. – одобрительно мотнул головой старик. – Помянем женушку твою. Деловая баба была, Евдокия Львовна Рязанова. Ох и деловая. Сколь робил с ней, сказать ни че плохого не могу.
      – Почти что тридцать шесть годков прожили. Понял? – сам с собой прошептал Константин. – Помню, как сватал я ее. Хе-хе. На лошадях тогда, с гармонью подкатили. А свадебку, какую в клубе отыграли. Ух! Была не свадьба, а прямо масленица, прямо балаган. Все село неделю в дупель.
      – Тридцать шесть годков?! Ты погляди. Солидный срок.
      Мужик трясущимися руками набулькал в граненый стакан спиртное и медленно, чтобы не расплескать, протянул его сторожу.
      – Уф! – протяжно выдохнул Ерофей. – Вечная память. – и с грустью посмотрев на голый холмик, залпом выпил всю водку до самого дна.
      – Ох, и тоскую я, Ероха. – шмыгнул носом вдовец. – Как моя Дуня померла, ни че не надо стало тут же. Пять лет живу без ней в бреду. Видишь, в кого директор бывший превратился?
      – Видно у тебя судьба такая, Костя. Ее злодейку, хрен перехитришь.
      – Тут давеча Авдотья мне моя приснилась. Будто сплю я дома на кровати, слышу, а в бане кто-то шебаршит. Я вышел, значит, во двор, приник глазком к щелке, а это Дунюшка моя намывается. Плещется из тазика водичкой и хохочет. А у двери-то миска с блинами стоит. Железная такая миска, будто наяву она в натуре.
      – Ты погляди. Подумать только. Миска.
      – Тут я проснулся весь в поту. Думаю, к чему такие сны-то снятся?
      – Ты подумай, блины. – засмеялся глазами Ерофей. – Небось вкусно готовила, раз чашка с блинами приснилась?!
      – Ум съешь, Ерофеюшка!
      – Так уж прямо и ум?
      – Таких курей в духовке запекала с луком. Пальчики оближешь. А квасила капусту, как?!
      На глазах вдовца навернулись слезы и он снова взял в руки стакан.
      – Ты долго не сиди, прохладно. А я потихоньку пойду. – передернулся от озноба старик и пошел прочь.
      – Зачем мне жизнь теперь без Дуни? – с тоской пробормотал мужик и за спиной Ерофея забулькала жидкость.
      – Раньше к нему, бывало, на кривой козе не подъедешь, а щас погляди, распинается, как. – мельком оглянулся Портнов и ускорил ходьбу.
      Осторожно прокравшись по каменистым колдобинам метров тридцать, дед кое-как разглядел в зарослях шиповника и сухой крапивы старинную, поросшую зеленым мхом, гранитную тумбу с выцветшим портретом молодого парня, одетого в военный мундир. По еле видимым погонам, покойный был белогвардеец, унтер-офицер.
      Подметив заброшенность захоронения такого чина, старик недовольно мотнул головой.
      – Великие года лежит в сырой земелюшке солдатик. – по-отечески жалея паренька, прошептал Ерофей. – Поди и родственников-то уж не осталось и в помине. И некому его могилку-то прибрать. Хоть бы, каких студентов в райсовете пригласили. Не дело ведь лежать такому браву соколу в кустах. Эх, жизнь-жизнь. Сложно в тебе все дорогуша. Вот представь себе, лежит он тут и больше никого у него не осталось. Ну, совсем никого на Земле. Иной раз мозгов не хватает, что бы все это понять. Если смотреть на жизнь в планетарном масштабе, то можно тронуться умом. Господь за нас все выстроил, всю вертикаль: от прадеда к деду, от деда к отцу, от отца к сыну и дальше по цепочке. От поколения к поколению, от рода к роду. Род, основа всего. Так сказать, пуповина вселенной. Не материальные побрякушки, не цацки какие, а род. Иногда подумаешь, вроде ничего такого. Все просто. А задумаешься хорошенько, дрожь берет. Ну, как так может прекратиться род? Как может быть так? Сложно все это понять. Жили люди веками и бац, закончилось все. Под корень прервалась твоя фамилия и имя. Весь род твой человеческий, если что. Страшно. Да как же страшно-то, Господи, Боже мой! Хотя, как в писании сказано: – Из земли вышли, и в землю уйдем. Кхе-кхе-кхе.
      Перед тем, как завершить осмотр погоста, на выходе старику попался обветшавший, неказистый крест знакомого в прошлом пьянчуги.
      – Илья Данилыч Бирюков. – в полутьме прочел дедушка на вылинявшем, фанерном листке едва заметные буквы. – Видишь, друг, и ты обрел в землице нашей, матушке, покой. И меня, настанет время, вот точно также укладут в постельку. Вечно люди не живут. Просто, кого-то раньше, а кого-то позже отпевают. У каждого из нас своя планида. Ты тоже ведь поди туда не шибко-то спешил? Я помню, как ты с бабой своей по поминкам ходил. Знал покойного, не знал, а как за стол в столовой сесть, как рюмку опрокинуть за усопшего, ты тут, как тут, все время первый. Ладно, брат. Хоть и крепко выпивал ты, а худа ведь не делал никому. Сколь знал тебя, ты людям никогда не гадил. Царствие тебе небесное! Лежи себе. А на меня, пожалуйста, зла не держи. Я так сказал ведь, от своей простой души.
      На доходе девяти часов на улице поднялся сильный ветер и заморосил мелкий дождь. Из-за опустившейся на землю темноты, кладбище почти не было видно. Лишь изредка, проезжавшие мимо машины высвечивали в зарослях погоста окрашенные светлой краской памятники и отощалые ребра дюралевых оград.
      Сторож закончив обход территории вышел из главных ворот и увидел возле своей избушки красный мотоцикл с коляской и крутившихся рядом с ним трех местных, молодых ребят. Они были крепко поддатые, и что-то громко обсуждали. У самого высокого из троицы Леньки Лизунова в руках была полная бутылка вина и завернутая в бумагу закуска.
      – Здорово живем, молодежь! – первым поздоровался дедушка, внимательно оглядев каждого гостя. – Чего это вы на ночь глядя к старику пожаловали? Али выпить больше негде вам?
      – Здорово, Макарыч! – по-деловому кивнули пацаны головой и пожали по очереди Ерофею руку. – А мы своих решили навестить. У нас их сколько тут лежит-то?!
      – Не поздновато? Их в это время грех тревожить. – с недовольством объяснил старик, показав рукой на черную непроглядную чащу.
      – Грех, говоришь? А мы на рай не претендуем, дядя Ерофей. – громко засмеялись ребята.
      – Ты суеверный стал, какой-то. – скривил рот Лизунов и подмигнул Портнову.
      – А как не быть мне суеверным, Ленька? Вон, у моей жены племянник - Мишка Лютиков из Пескаревки, собрался как-то к свояку на юбилей и решил костюм под это дело справить. Стоит, значит, у зеркала в сельмаге, примеряет, на себя любуется, и вдруг возьми, да и скажи, дескать, хоть в гроб ложись таким красивым.
      Ребята замолчали и скоро переглянулись между собой.
      – И лег? – полюбопытствовал наивно Лизунов.
      – Лег, представь себе. – вылупил сторож глаза. – Напился пьяным, там на именинах, да и башкой-то тюкнулся об пол. Вот и подумай, суеверие, аль нет? Или язык такой поганый.
      Молодые люди немного потоптавшись в раздумье, все же решили заглянуть на кладбище и, не говоря больше ни слова, быстро направились к калитке.
      – Бесстрашное племя. – сплюнул на землю старик. – Выродки. Живут себе и в ус не дуют. Тьфу. Прости меня, Отец Всевышний.
      Проводив глазами незваных гостей, Ерофей зашел к себе в сторожку и зажег на улице фонарь. Его голубой, яркий свет тут же осветил старую, чугунную ограду и кривые ворота с крестом.
      – Помню старики у нас в деревне сказывали, как закопают покойника в могилу, первую ночь его душа на этих самых воротах сидит. – стало немного не по себе Ерофею и он несколько раз поцеловал нательный крестик.
      Подкинув в печку пару березовых дровишек, в избушке сразу стало тепло. Старик аккуратно повесил промокший ватник на вбитый возле дымохода гвоздь и сам развалился на топчане.
      – Вот и день прошел. Слава тебе Господи! – в полудреме прошептал сторож и тут же захрапел.
      Примерно через полчаса за окном послышался надрывный рев заведенного движка мотоцикла и пьяный, молодежный крик.
      – Набродились, полуночники. – сквозь сон пробубнил Ерофей. – Моду взяли, напиться и на кладбище ночью ползти, навещать. Ни Бога, ни черта не бояться, дьяволята.
      В три часа ночи, когда старик крепко спал, его кто-то грубо схватил за плечо и стал с силой тормошить в разные стороны.
      – Мы-мы-мы! – мычал неизвестный.
      Ерофей резко повернулся в сторону будившего и вытаращил на него свои мутные спросонья глаза.
      – Ааа! Изыди, нечистая! Изыди! Ааа! – закричал от страха старик, глядя в упор на мокрую, лохматую фигуру. – Пошел к черту, нечисть! Пошел отсюда, говорю! Пошел! – и саданув от души незнакомца подвернувшейся под руку кочергой, в одних кальсонах, босиком, Макарыч выбежал из домика под дождик.
      – Ты че, Ероха, не признал? – через секунду предстал в дверном проеме ошалевший от такого гостеприимства вдовец Константин. – А я допил бутылку водки, да заснул. Просыпаюсь, гляжу, кругом кресты какие-то, решетки. Жутко стало. Ведь еле выбрел на фонарь. А ты ругаться на меня. Эх, Ероха - Ероха. Еще и наливал тебе. И денег, было, занимал когда-то.
      Узнав в человеке Рязанова, старик без разговоров набросился на него с кулаками.
      – Ах ты, гад! – взревел Ерофей Портнов. – Сатана ты приблудная! Черт ты с рогами! Тебе кто дал такое право, ночью по казенному объекту шастать? Сволочь ты! Гад! И Дунька твоя, скупердяйка. Все время мне зарплату зажимала.
      Вдовец быстро смекнув своим пьяным умишком, что он может не выйти отсюда живым, плюхнулся Портнову прямо в ноги.
      – Не губи, Ерошенька! Не убивай меня, дурака! – закрывая голову обеими руками, визжал своим жалким, простуженным голосом Костя.
      – Не губи, говоришь? – все не унимался сторож. – Негодяй ты паршивый! Не губи? Да у меня чуть сердце от тебя не встало, гад! Собака ты бездомная! Алкаш!
      – Господом Богом прошу, пожалей! Мне еще рано к Дуське! Понимаешь? Рано!
      – Ну, вас всех к чертям собачьим! – со злостью матюгнулся Портнов. – Сами сторожите свое кладбище! – и не дожидаясь рассвета, он наспех напялил на себя одежду, схватил со стола узелок и пошел быстрым шагом к завхозу сельсовета за расчетом.