Путешествие до Баку и обратно

Когда меня завели в жилой барак Аушвица 2 и швырнули в лицо грязные пропахшие потом и износившиеся тряпки в голубую полоску, перед моими глазами уже мелькал силуэт смерти, но я не понимал откуда мне ее ждать: от немцев или от своих. Мне выделили вторую полку на сооружениях, которые были предназначены для сна. Помимо меня на этом месте спали еще двое.

Время в лагере смерти шло медленно. И это доставляло еще большие мучения, к которым были добавлены постоянные пытки. Мы просыпались и нас сразу раскидывали на опыты, черную работу или в газовые камеры.

Мне удалось познакомиться с одной полячкой, заброшенной в лагерь две недели назад. Поляков немцы не любили и есть им почти не давали. Вот мне и приходилось по долгу совести кое-как делиться с ней. Сам голодал, но и она жила.

Так прошло два года и в сорок четвертом мне наконец-то удалось сбежать благодаря суматохе из-за близости советских войск. Я знал, что Родина меня больше не ждет, что я теперь не ее сын; но у меня осталось одно место, где меня все еще ждут – мой дом, куда я и направился. Идти напрямик через границу СССР было бы самоубийством, поэтому я в порванной лагерной одежде и деревянной обуви, привязанной к ногам веревкой пошел на юг Европы.

Чтобы восстановить силы, которых у меня после заключения и вовсе не осталось, я остановился на некоторое время в Италии на берегу Средиземного моря. Там я встретил женщину с прекрасным именем Абель. Она сжалилась над телом, состоящем из костей и кожи и не только разрешила мне оставаться у нее столько, сколько нужно, но и просила остаться с ней. К ее сожалению меня звал родной очаг.

Я продолжил свое путешествие на корабле до Греции, откуда снова пошел пешком уже до Баку. Увидев знакомую улицу меня буквально подкосило, но, держась за дерево, я кое-как встал. От внезапного стука в дверь только что шумная и наполненная разговорами квартира сразу утихла. Ко мне вышла сестра. Тут я понял, что нужно представиться. Она не узнавала меня или не хотела узнавать, не верила, что некогда высокий и хорошо сложенный рядовой советской армии теперь стоит перед ней с видом трупа. Выбитые зубы, невероятного размера мозоли на ногах, отвратительно грязные и пыльные волосы, потухшие, наполненные слезами глаза – все это ее пугало до такой степени, что понадобился восклик моей тети, чтобы вернуть ее из транса в реальную жизнь. Она мгновенно опомнилась и обняла меня, будто стараясь

сломать пополам мое истощенное тело. Потом я уже лежал в постели, и, опомнившись от обморока, начал стонать от жуткой боли, пронзавшей все мое тело. В комнату мигом забежала сестра. Она дала мне обезболивающего и вскоре я смог принять душ, теплый душ, в отдельной ванной. А каким мягким было полотенце, какой острой бритва и каким душистым парфюм. Я не верил своим глазам, смотря на себя в зеркало: «Добро пожаловать в жизнь, Тишка!..»

Я восстановил документы, сделал металлические зубы и устроился на работу сварщиком. Так прошло четыре года, пока я не уехал в Москву. Только я успел обустроиться в номере, как в мою дверь начали стучать. «Мне конец. Это разведка. Прощай, Тишка!» – сразу подумал я. Деваться было некуда и пришлось отпереть замок. На пороге, подняв полные слез глаза, стояла Оливия, та полячка, которой я помогал. Через секунду она уже была в моих объятиях. Я и не узнал ее: она так похорошела, ее волосы стали душистыми и объемными, а глаза были полны жизни и радости. Расчесывая мои волосы на затылке, она шептала мне на ухо, сколько сил и времени она потратила на мои поиски, шептала, что счастлива, что я ее не забыл, шептала, что лишь благодаря мне она сейчас стояла там и обнимала меня. Это был миг, когда я понял, что воевал недаром, что мои пули, мои силы и здоровье были потрачены не зря. Я видел живой облик победы: эти волнистые светлые волосы, большие выразительные глаза и тоненькие изящные руки. Она звала меня в Польшу, в гости, но я не мог. Сдаться властям было все равно что умереть. Оливия уехала, а я остался. Тихон – вечный одинокий сварщик.

По приезде домой я решил приступить к одному занятию, которое меня уже многое время привлекало. Связавшись с нужными людьми, я начал собирать немецкую одежду, жетоны, нашивки и прочее. Моя комната была обвешана фашистской атрибутикой и фотографиями из Освенцима: трупы, солдаты, люди в газовых камерах. Все это ужасно пугало мою семью, но мне не было до них дела. Мне нравилось то, что я делал. Нравилось смотреть на все это и понимать, что я победил каждого из них, я закончил войну.

Время шло, в моей памяти появлялись новые и новые воспоминания о заключении, в комнате появлялось все больше касок и фотографий. Я уволился с работы и заперся в ней. За меня очень сильно волновались, пытались выманить из комнаты всеми силами, вызывали врачей, но я не шел. Я не ел три дня и чувствовал, что начинаю умирать, но мне было приятно. Я тешил себя мыслями все о том же: война выиграна.

Сколько было парадов, сколько праздников на моих глазах. Я не любил, но был любим, слышал прекрасную музыку Бетховена и Паганини, имел надежду на будущее, путешествовал по странам, чувствовал морскую качку, убивал людей…

Я снова засыпал в своей комнате, но кровать была как никогда жесткой, на ней было невозможно лежать, я встал, посмотрел в окно, но в нем вместо улицы в свете фонарей увидел бетонную стену. Потом в комнате начало вонять. Я стал звать сестру, но она не отзывалась. В комнату забежала Оливия, она снова на меня смотрела такими же глазами, что-то кричала, но я не слышал. Потом я стал задыхаться от этой ужасной вони. В глазах темнело. Глаза закрылись. Потом открылись. Я был не в своей комнате. Среди трупов на мне лежала Оливия, нас окружали серые бетонные стены камеры смерти.