Жребий

               

«Человек не должен проявлять жестокость, отказываясь простить обидчика; следует быть отходчивым и не испытывать гнев»
Рамбам, «Мишнэ Тора»

Действующие лица:
Узники гетто:
семья Кац -
Бета-Лея Кац, Альберт Кац,
их дети -
Мишенька Кац, Боренька Кац.
Соломон Зальдин, Мария Зальдина.
Франц Шнайдер – охранник.
Немецкий офицер из конвоя.
Профессор Борис Кац.
Роуз Блюм – журналистка, она же ведущая церемонии награждения.

Ведущая церемонии награждения: Итак… За выдающиеся научные достижения и открытия в области математики и для вручения международной премии Пифагора на сцену приглашается профессор калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, почётный член международного математического союза…  Борис Кац.

Звучат аплодисменты. Крики браво.

Профессор Борис: Спасибо! Спасибо!  Уважаемые коллеги! Уважаемые председатель учёного совета и члены учёного совета! Дамы и господа! Я бесконечно признателен вам за столь высокую оценку моего скромного труда, которому я отдал долгие годы моей жизни. И с этой высокой трибуны принято благодарить своих родных и близких (пауза) поэтому (пауза) поэтому я (пауза) поэтому я хочу поблагодарить своих родителей, Бету-Лею и Альберта Кац, своего брата Михаила Каца, не доживших до этого светлого дня и сказать им:  «Родные! Я вас помню! Я вспоминаю вас каждый день! Эту бесценную награду я посвящаю вам и всему еврейскому народу!»

Протяжный и тоскливый звук дудука, который плавно затихает и перерастает в шум, приглушённый смех, ненавязчивую джазовую музыку – атмосфера фуршета.

Роуз: Профессор Борис, простите…
Борис: Да-да.
Роуз: Меня зовут Роуз. Роуз Блюм. Я журналистка.
Борис: Журналистка?
Роуз: Да, я знаю, что вход сюда журналистам воспрещён… но… я и математик.
Борис: Хм, математик?
Роуз: Да. Знаете, как это часто бывает с творческими натурами. Невозможно определиться.
Борис: (доброжелательно смеется) Да-да-да… знаю… Роуз… Очень приятно, Роуз…
Роуз: Спасибо.
Борис: Так что же нужно столь очаровательной молодой леди от старика?
Роуз: Меня потрясла ваша речь на церемонии награждения.
Борис: Да? И чем же она вас потрясла?
Роуз: Я – еврейка.
Борис: Вижу. И всё же.
Роуз: Профессор Борис, я бы хотела узнать историю вашей семьи.
Борис: Зачем, деточка? Вам не жалко своего сердца?
Роуз: Я выдержу, профессор. Пожалуйста, назначьте мне время встречи.
Борис: Настаиваете?
Роуз: Да.
Борис: Хорошо. Вот визитная карточка отеля, в котором я остановился.  За отелем есть небольшой, но очень уютный скверик. Завтра в 15:00 приходите. Я буду там, на лавочке.

Звук дудука затихает и перерастает в щебетание птиц.

Борис: О! Вы уже здесь? Пришли раньше? У Вас много свободного времени?
Роуз: Нет. Совсем нет. Но Вы назначили мне встречу в скверике на лавочке, и я решила прийти чуть раньше, чтобы настроиться на беседу. Свежий воздух, знаете ли…
Борис: Да! Свежий воздух… свежий воздух – это хорошо, когда душат воспоминания…
Роуз: Да. Я понимаю, что наверняка Ваша история не из лёгких…
Борис: Не из лёгких. (ироничный смешок) Моя история невыносима.
Роуз: Вы не хотите о ней рассказывать? Я… должна уйти.  Эта история мучительна для Вас.
Борис. Уйдёте ли Вы или останетесь – не имеет значения. Они всё равно ко мне приходят каждый день…
Роуз: Кто?
Борис: Мама, папа, брат, все эти люди… и всякий раз говорят мне о себе, как будто я забыл… как будто это можно забыть…
Роуз: Мама? И что Вам говорит Ваша мама?
Борис: Она говорит: «Я Бета-Лея Кац…»

Звук дудука затихает и сменяется ударами (набатом) по рельсу.

На фоне звука ударов:

Бета-Лея: Я Бета-Лея Кац, урождённая Губина, родилась в 1911 году в Санкт-Петербурге. После революции мои родители уехали в Бобруйск, где и прошло всё моё детство. Училась в Ленинградском государственном университете имени Бу;бнова и закончила с отличием факультет иностранных языков. Отделение – немецкий. Вернулась в Бобруйск. Преподавала в школе. Вышла замуж за Альберта Каца. Родила двух сыновей. В первые дни войны была арестована.
Альберт: Я Альберт Кац. Родился в 1908 году в Москве. Учился в Московском мединституте. Закончил с отличием. Попал в Бобруйск. Главврач Бобруйской больницы. Практикующий хирург. В первый день войны, после бомбёжки, оперировал раненых, трое суток не выходил из операционной. Был взят в плен прямо в больнице…
Соломон: Я Соломон Зальдин, житель Бобруйска, известный в городе ювелир, арестован немцами в первые дни войны…
Мария: Я Мария Зальдина, жена известного в городе ювелира Соломона Зальдина, домохозяйка, больна сахарным диабетом, инвалид, арестована вместе с мужем…
Мишенька: Я Мишенька Кац… мне 7 лет… а я уже умею читать, а ещё мама научила меня готовить пирожки… первые мои пирожки были сырыми, я стал их дожаривать, и они сгорели… пришлось их выбросить… но, а потом я всё же научился… и мама говорила, что мои пирожки вкуснее, чем любые пирожки в мире…
Франц: Я Франц Шнайдер, учитель математики, в 39-ом году призван в армию и отправлен на фронт, получил ранение под Данцигом. После лечения переведён в службу охраны… Замучен    гестапо.

Все участники начинают говорить свой текст одновременно, и зритель должен слышать невнятный ропот…
На фоне ропота:
Я, Бета-Лея Кац, расстреляна 22 сентября 1941 года в еврейском гетто Бобруйска…
Я, Альберт Кац, расстрелян 22 сентября …
Я, Соломон Зальдин, расстрелян…
Я, Мария Зальдина, расстреляна…
Я, Мишенька Кац, расстрелян…

Звук дудука перерастает в щебет птиц и шум улицы.

Роуз: Профессор! Простите меня! Это, должно быть, очень страшно…
Борис: Что страшно, деточка?
Роуз: Говорить со своими мёртвыми родственниками.
Борис: Нет, не страшно. Они мне говорят своё – я им говорю своё.
Роуз: А что Вы им говорите?
Борис: Я им говорю: «Я, Борис Кац, чудом выжил 22 сентября 1941года… И я помню… Бета-Лея, Альбе;рт и Мишенька Кац – моя семья расстреляна 22 сентября 1941 года в праздник Рош а-Шана.
Роуз: О Господи!
Борис: Да, и я говорю: «Господи! Ты щедро наделил меня способностями, дал феноменальную память, а я… я не оправдал твоих надежд, Господи! Я помню так мало, Господи! Я никак не могу вспомнить всех, всех евреев, расстрелянных в тот день…  Их было семь тысяч... Прости меня за это, Господи… (громким шёпотом, медленно) Господи… я… помню…

Протяжная еврейская мелодия перерастает в звук губной гармошки, играющей немецкую мелодию, которая в свою очередь, затихая, перерастает в шум толпы (гонят взятых в плен евреев). Громкая немецкая речь, лай собак.
На этом фоне диалоги:

Мария: Соломон, слушай: куда они нас гонят? Долго будет продолжаться этот ужас?  Мине кажется, я счас упаду.
Соломон: Что ты, Маня? Что ты золотце! Не дай Бог! Эти волкодавы сразу разорвут нас на куски! Шевели ногами, Манечка! Держись за меня, держись, счастье мое!
Бета-Лея: Алик! Послушай! Может сказать этим немецким офицерам, что люди устали, что нужен привал?
Альберт: Не знаю, Лея. Можно попробовать. Скажи им по-немецки. Может, они услышат.
Бета-Лея: Гер официр! Господин офицер! Пожалуйста, сделайте привал! Люди очень устали!
Немецкий офицер: Ты хорошо говоришь по-немецки, жидовка. Что тебе надо?
Бета-Лея: Остановите, пожалуйста, колону. Пусть люди отдохнут.
Офицер: Люди? Я не вижу здесь людей.
Бета-Лея: (растерянно) А кого Вы видите, господин офицер?
Офицер: Свиней! Га-га-га! Иди на место, жидовка! И скажи всем еврейским свиньям, что тот, кто остановится, будет расстрелян!

Лай собак. Немецкая брань.

Мария: Медам Кац! И о чём ви говорили с этим солдатом?
Бета-Лея: Я просила его сделать привал для людей.
Мария: Ой, какая хорошая мисль. И шо он вам ответил?
Бета-Лея: Он ответил, что тот, кто остановится, будет расстрелян.
Мария: Боже ж мой! Шо так прямо и сказал? И чем он это аргументировал?
Бета-Лея: (вздыхает) Тем, что мы не люди, а еврейские свиньи.
Мария: Ой, Соломон! Ты слышал, Соломон? Ми для него не люди?! Боже мой, как земля терпит таких антисемитов?! Соломон!
Соломон: Манечка, не трать силы на истерику. По всему видно, шо они не шутят.
Немецкая брань. Автоматная очередь. Крик. Ещё автоматная очередь, лай собак.
Мария: (протяжно стонет) А-а-а-а! Соломоша! Они убили старого Левина.
Соломон: Держись за меня крепче, Манечка. Держись! Только не упади.

Звук дудука постепенно затихает и перерастает в приятный шум городского сквера.

Роуз: Профессор Борис, сколько Вам лет было тогда?
Борис: Семь. Мы с Мишенькой были близнецы. Очень похожи, почти неразличимы внешне, но совершенно разные по характеру.
Роуз: Семь лет – это слишком мало для человеческой жизни. Характер мог потом тысячу раз поменяться.
Борис: Мог. Но еврейское гетто и нацизм не дали этому случиться. Я уцелел чудом. И знаете, деточка, мне порой кажется, что Господь оставил меня в живых совсем не для того, чтобы я сделал какие-то открытия в математике…
Роуз: А для чего?
Борис: Для того чтобы я помнил. (пауза) Но скоро все свидетели этого … этого чудовищного кошмара уйдут. И что тогда? Опять кто-то объявит себя мессией, сверхчеловеком, сверхправителем, избранником небес? Я знаю… ещё кем… начнёт вбивать в головы своего народа, что они новые римляне, что все остальные – грязь под ногтями.
Роуз: Это нельзя забывать!
Борис: Да, деточка! Поэтому сегодня я говорю с Вами… А Вы пишите… Может, Вы напишете сценарий, и кто-то сделает фильм о семи тысячах евреев, расстрелянных в Бобруйском гетто в свой самый главный праздник – еврейский новый год.
Роуз: Рассказывайте, профессор.

Борис: Нас поселили в бараке. Нашу семью и Соломона Зальдина с его больной толстой женой Маней…  По правде говоря, мы с Мишенькой достаточно быстро адаптировались, хотя, помнится, всё время хотели есть… Мои родители старались не показывать нам, детям, своего отчаяния и уберегали от глубоких эмоциональных потрясений. То, что нас с Мишенькой не забрали в отдельный барак, было заслугой мамы. Она знала немецкий и согласилась быть переводчицей, вымолила на коленях перед начальством, чтобы нашу семью не разлучали.

Далёкий звук дудука.

Борис: Помню, я сидел на корточках возле барака и царапал на земле палочкой математические формулы. Я с пяти лет уже увлекался математикой. Не заметил, как за моей спиной остановился немецкий охранник, взял сучок и исправил ошибку
Звук дудука выплыл и усилился.
Франц: В этой формуле у тебя ошибка. Здесь – «а квадрат».
Бориска: Спасибо! Да, «а квадрат».
Франц: Ты знаешь эти формулы? Сколько тебе лет?
Бориска: Простите. Я не говорю по-немецки. Я позову маму. Мама!
Бета-Лея: Гер офицер! Простите! Это ребёнок! Он ничего не сделал! (Бориске) Марш в барак! Гер офицер! Будьте милосердны!
Франц: Успокойтесь, фрау! Как Ваше имя?
Бета-Лея: Фрау Кац.
Франц: Успокойтесь, фрау Кац. Я ничего не сделаю Вашему мальчику. Я просто увидел, что он пишет формулы из высшей математики.  Это Вы научили его?
Бета-Лея: Нет, господин офицер! Он сам.
Франц: Сколько ему лет?
Бета-Лея: Скоро семь.
Франц: У Вас один ребёнок?
Бета-Лея: Нет. У меня два сына. Близнецы.
Франц: Второй тоже математик?
Бета-Лея: Нет.
Франц: Хорошо, фрау Кац. Не выпускайте вечером детей из барака и сами по возможности не выходите. Вечером будет зачистка.
Бета-Лея: Спасибо, господин офицер. Я могу идти?
Франц: Да. Я через десять минут зайду к Вам с проверкой. Приберитесь.

Дудук. Шум сквера.

Роуз: Почему Вы замолчали, профессор?
Борис: Воспоминания. Порой воспоминания больнее, чем свежая ножевая рана. Знаете, я вот много думаю о душе человеческой… (Смеётся. Без грусти) Вот если бы я не стал математиком, возможно, я бы стал философом.
Роуз: Философом?
Борис: Да. Философы умеют абстрагироваться от событий, смотреть на них так, как мы, математики, смотрим на формулы. События для философов – это исходные данные, на основе которых они делают свои открытия. Возможно, будь я философом, я бы смог по-другому относиться к своей судьбе… ну, например, сказать себе: «Ведь мы все умрем, это неизбежно. Для Вселенной нет разницы, когда и каким способом это случилось с тем или иным человеком».
Роуз: Да, но для человека есть разница. (пауза) Этот немецкий офицер, что исправил ошибку в формуле, он не называл Вас еврейскими свиньями?
Борис: Хм… Он действительно пришёл в наш барак с проверкой. Перевернул всё вверх дном и назвал нас грязными еврейскими свиньями, которые привыкли жить в хлеву… Он, оказалось, неплохо говорил по-русски… А потом, уходя, оставил в углу на соломе буханку хлеба.

Звук дудука.

Мария: Ой, держите меня все! Соломоша! Это у меня галлюцинации? Или там в углу действительно лежит хлеб? Соломоша!
Соломон: Да, Манечка, счастье моё! Это… это хлеб… хлеб! Манечка! Целая буханка! Хлеб!
Миша: Хлеб! Дядя Соломон! Мы сейчас будем есть хлеб? Мама! Папа! Боря! Хлеб!
Боря: Можно мне кусочек?
Миша: И мне! И мне!
Альберт: Дети! Мы не можем сейчас съесть весь этот хлеб. Мы его разделим на небольшие кусочки, чтобы нам хватило этой буханки и на завтра, и на послезавтра.
Мария: Ой! Наступит ли это завтра и это послезавтра…
Соломон: Наступит, Манечка! Я тебе скажу, что эти изверги далеко не дураки. Я тебе скажу: хорошие ювелиры – это большая редкость… И доктора… шо им, доктора не нужны? Война! Доктора нужны. Да и к тому ж, если б они хотели от нас избавиться, то давно бы уже… Пуль им не жалко… Значит, есть у них на нас виды… Вон и хлеб принесли… Да, доктор Алик? Шо скажете?
Альберт: Да, Соломон Моисеевич. Нужно надеяться. Мы как мужчины отдадим этот хлеб детям и женщинам. Согласны?
Соломон: (со стоном) Да, ви правы… Должны… Отдадим… Хлеб… да… хлеб… отдадим…
Миша: Дядя Соломон! Не расстраивайтесь, пожалуйста! Я поделюсь с Вами своей порцией.
Боря: И я.
Соломон: Аз ох ун вэй! Я всю жизнь имел дело с золотом. Брильянтами… И думал, что это золото, брильянты… Нет! Это дерьмо собачье.  Золото и брильянты вот: дети. Не дал нам Бог с Манечкой детей. Ну что ж поделать? Любовь дал, а детей не дал… Ви, доктор Алик, счастливый человек. У вас двое сыновей. Какие мальчики! Золотые дети! Да, Манечка?
Мария: Да, Соломоша! Золотые! Я горевала, что своих детей нет. Только теперь думаю, что это и к лучшему. Простите, Бета-Лея, я ж понимаю, что у вас на душе за детей ваших…
Соломон: Доктор Алик, может, всё же отрежем от буханки краюшку, чтоб хоть запах почувствовать.
Дети: Папа! Папа! Хлеб! Хлеб!
Альберт: Тихо, дети! Хорошо.
Далёкий звук дудука.
Альберт: (нежно) Миша…
Миша: Спасибо…
Альберт: (та же интонация в голосе) Боря… Не оброни крошечки…  И не глотайте сразу, держите во рту…
Боря: Хорошо, папа.
Альберт: Мария.
Мария: (с волнением) Спасибо!
Альберт: Бета…
Бета-Лея: Не нужно. Пусть детям больше…
Альберт: Нет. Тебе тоже силы нужны. Соломон Моисеевич…
Соломон: Ой! Это мне? Ой! А Вам, доктор Алик?
Альберт: У меня ещё сил много – я могу без хлеба.
Соломон: (со стоном) О-ой! Хле-е-еб… Манечка! Вот возьми… Мне хватит и половинки кусочка.
Боря: (шёпотом) Папа! А почему этот немецкий офицер оставил нам хлеб? Он что, добрый?
Альберт: Не знаю, сынок. Есть вопросы, на которые трудно ответить. Возможно, он чуть добрее других... Чуть-чуть…
Боря: Да. Он назвал нас свиньями… Папа, разве мы свиньи?
Альберт: Что ты такое говоришь? Мы евреи! Мы Богом избранный народ! Понимаешь?
Боря: А разве Бог есть, папа?
Альберт: Конечно! Не верь тому, кто говорит, что Бога нет. Есть!
Боря: А что значит «Богом избранный»?
Альберт: Ну, это значит любимый.

Резкий звук, лай собак, немецкая брань, крики, плач, автоматная очередь.
Резкая немецкая речь: «Шнель, шнель, бистро, бистро, на плац, почевеливайся… кто бунтовать, тот  вешать».

Звук дудука. Шум аллеи.

Борис: М-да… Трудно об этом говорить… Я давно об этом не говорил и наивно думал, что все раны в душе зарубцевались.
Роуз: Есть раны, которые никогда не заживают. Просто… Просто человек привыкает к боли…
Борис: Может… трудно сказать… привык я к этой боли или не привык… Но я научился с этой болью жить.
Роуз: Профессор, а у Вас есть семья?
Борис: Нет. Они все погибли. Выжил только я.
Роуз: Я о другой семье. У вас есть жена? Дети?
Борис: Нет.
Роуз: Почему?
Борис: (громко вздыхает) О… Как Вам сказать… Однажды… Однажды я встретил женщину, которая мне нравилась…  Её звали Елена… (вспоминая) Елена прекрасная… да… Она была чем-то похожа на мою маму… И она хотела семью, детей…
Роуз: И что случилось? Вы женились на ней?
Борис: Нет.
Роуз: А! Я понимаю: математику Вы любили больше, чем Елену прекрасную.
Борис: Любовь… Да… любовь – это больше, чем жить счастливо… любовь – это когда умереть в один день… Понимаете? Как Соломон и Мария… как потом мои родители…
Роуз: Потом? А разве они… разве у Соломона, Марии и Ваших родителей дата смерти не совпадает?
Борис: Нет. Соломон и Мария погибли неделей раньше. У Марии были больны ноги. Мой отец пытался ей как-то помочь, но без медикаментов он был бессилен. И вот одним днём Мария просто не встала с полки барака и не вышла на перекличку. Пришёл немецкий солдат и застрелил её. Прямо у нас на глазах. Соломон, этот маленький тщедушный человек, как коршун бросился на фрица – и тут же получил пулю в лоб.
Роуз: Ужас!
Борис: Да, ужас. Но это была любовь. Любовь. Вот Вы спрашиваете, любил ли я. Возможно, но… Просто…я всегда думал о том, что вдруг… мало ли? Жениться, а потом может и ей придётся тянуть жребий… и понимал, что я не могу…
Роуз: Жребий? Я не совсем понимаю… Вы сказали «тянуть жребий»? Что это значит?
Борис: Это всё та же история… история моей семьи…
Роуз: История гетто?
Борис: Да.
Роуз: Вы мне расскажете?
Борис: (пауза) Да.
Тихий недолгий звук дудука.
Борис: Этот немецкий офицер, что оставил нам хлеб, его звали Франц Шнайдер. Конечно, он нам не представлялся, но мама узнала его имя в комендатуре… Он заходил к нам в барак день-через день, всегда учинял разгром, ругался… но всякий раз оставлял незаметно где-нибудь буханку хлеба. Однажды, когда мы с Мишей обнялись, чтобы согреться и уснуть, я услышал разговор родителей…
   
Звук дудука с нарастающей силой.

Альберт: (возбуждённым шёпотом) Лея! Почему так долго? Что они от тебя хотели? Я уже весь извёлся!
Бета-Лея: Где дети?
Альберт: Спят. Ты что-то для них переводила? Что там за срочные дела в этой комендатуре:
Бета-Лея: Алик!
Альберт: Ты бледная. Боже, какая ты бледная! Тебе что, плохо?  Что-то случилось? Бета! Что случилось?
Бета-Лея: (молчит)
Альберт: Что-то случилось, Бета-Лея?
Бета-Лея: Да.
Альберт: Что?
Бета-Лея: (молчит).
Альберт: Что ты молчишь? Говори.
Бета-Лея: Тише! Детей разбудишь.
Альберт: Хорошо. Сядь. Всё. Расскажи. Что?
Бета-Лея: Алик… Алик… Нет… я не могу… Алик… нас всех … всех… расстреляют.
Альберт: Расстреляют? Всех? Как? Всех?
Бета-Лея: Да. Всех.
Альберт: Когда?
Бета-Лея: Сегодня.
Альберт: Сегодня? Но ведь уже ночь.
Бета-Лея: В шесть часов погонят.
Альберт: Погонят?
Бета-Лея: Да. Погонят, как скот на бойню.
Альберт: Но… откуда… С чего ты взяла? Ты не можешь этого знать… Иначе они бы тебя не выпустили живой.  Зачем им нас расстреливать? Всех. Мы же рабочая сила. Мы же не бунтуем. Это не умно расстреливать. Ты… ты ошибаешься! Хотя… эти сволочи… (с болью) М-м-м… Это тебе в комендатуре сказали? Кто?
Бета-Лея: Шнайдер.
Альберт: Что Шнайдер?
Бета-Лея: Шнайдер сказал. Да, собственно, я и сама догадалась. В комендатуре заставили сортировать архив в коробки. Увозить будут. Педанты чёртовы! По алфавиту. Аккуратно.
Альберт: (обречённо) Значит, это всё. Конец. А дети?
Бета-Лея: И детей. Всех.
Альберт: Подожди. В шесть часов? Как узнать точное время? Караул на вышке сменился в полночь и больше не менялся. Значит, ещё есть пять часов. Пять часов! Надо что-то придумать. Должен же быть какой-то выход.
Бета-Лея: Это ещё не всё, Алик.
Альберт: Не всё? Ты что-то знаешь? Ты знаешь, как нам спастись? Как?
Бета-Лея: Нет. Мы не спасёмся. Это неотвратимо. Разве что Господь смилостивится и свершит чудо. Но… уже нет веры…  нет… где он, наш еврейский Бог? Разве можно в него верить после всего этого?!
Альберт: (уже взял себя в руки. Обнял жену и гладит её по голове) Нет. Не говори так. И молиться нужно… о мужестве. Ведь, если веришь, смерти нет, понимаешь… Страдания? Да. Но это чтоб вера крепче была. Вера (тяжело вздыхает). Только детей жалко.
Бета-Лея: Да. Я тебе ещё не сказала, что… Шнайдер сказал, что он может спасти нашего ребёнка.
Алик: О, Боже! Он может спасти наших детей? Да? Он спасёт их?
Бета-Лея: Нет. Он может спасти одного ребёнка.
Алик: Как? Но у нас же двое детей! Как можно только одного? Это… как?
Бета-Лея: В четыре часа он будет вывозить архив. За рулём будет он. Без сопровождения, так как все солдаты будут заняты… ну… заняты расстрелом. Он остановится возле нашего барака что-то проверить в машине. Надеется, что на это никто особого внимания не обратит. Мы должны быстро вывести ребёнка и спрятать его в открытом багажном отделении между коробками.
Альберт: А почему…
Бета-Лея: Он говорит, что там есть место только для одного.
Альберт: А если попробовать?
Бета-Лея (плачет, сдерживает слёзы) Он говорит, что невозможно. Что только один.
Альберт: Один? Один. Кто?
Бета-Лея: Он говорил о Боре.
Альберт: А Миша?
Бета-Лея: Да! Я у него тоже так спросила!
Альберт: А он что?
Бета-Лея: А он посмотрел на меня и сказал, что мы можем выбрать сами и что только одного.

Звук дудука. Шум аллеи, далёкие голоса гуляющих. Звук детского рожка.
Борис: Ух ты! Какая у тебя дудочка! Как тебя зовут? Молчишь? Стесняешься… Смотри-ка: а у меня есть вкусная конфетка. Бери! И спасибо не скажешь? Ладно! Беги!
Звук детского рожка вдалеке.
Роуз: Дети…
Борис: Да! Самое большое богатство на земле. Может, этот сорванец вырастет и прославит свой род. Станет учёным, или художником, или музыкантом… или прекрасным отцом благородного семейства…
Роуз: Да, может, отчего нет? Вполне.
Борис: Да… И мои родители в ту ночь думали о том, кем бы могли стать их дети…

Звук дудука.
Бета-Лея: Алик! Что ты молчишь? Скажи что-нибудь.
Альберт: Да, Бета… Язык мой молчит, но моё сердце плачет без слёз, мои глаза всё смотрят на тебя и не могут наглядеться. Осталось совсем мало времени, и я должен сказать тебе, я должен найти такие слова, чтобы ты поняла, что я люблю тебя так, как никто никогда не любил, что моей любви хватило бы на тысячу лет, и ты бы её пила каждый день, как живую воду, и оставалась бы всю эту тысячу лет такой же прекрасной, как в тот день, когда я увидел тебя впервые, и как сейчас, когда страдания иссушили твоё тело, но не забрали твою красоту. И раз уж суждено нам умереть сегодня, я хочу умереть со словами любви, без страха принять смерть от этих извергов, зная, что они могут вырвать из моей груди сердце и растоптать его своими погаными сапогами, но они не заставят моё сердце не любить тебя и наших детей.
Бета-Лея: И я люблю тебя. И детей наших. И буду любить до последнего вздоха. Только… только мне очень страшно. Я ничего не могу с собой поделать, мне страшно.
Альберт: Не думай о смерти. Давай представим, что мы прожили долгую жизнь до глубокой старости, дети наши выросли…
Бета-Лея: Дети наши… выросли…
Альберт: Бориска. Борис Альбертович Кац – знаменитый на весь мир математик. Или физик. А может химик. Но он точно учёный. Да, Лея? Кем ты видишь нашего Бореньку?
Бета-Лея: Ну, да, конечно, математиком, профессором… или нет, академиком. Он точно академик.
Альберт: А Мишенька?
Бета-Лея: Мишенька… такой ласковый, нежный. Он прекрасный муж, замечательный отец большого семейства. Он нам с тобой подарил прекрасных, красивых внуков.
Альберт: Сколько у нас внуков, Бета?
Бета-Лея: Четыре. Два мальчика и две девочки. Только… только… Я не знаю… У меня одно сердце. Я не могу выбрать. Я не знаю кого… Мишенька… Бориска…
Альберт: Да. И я не знаю.  Я теряю счёт времени. Оно летит, как сумасшедшее. Надо быстрее решать. Быть наготове. Выхода нет. Надо решаться.
Бета-Лея: Но как? Кого?
Альберт: Не знаю. Жребий. Давай тянуть жребий.
Бета-Лея: Ты с ума сошёл!
Альберт: Да. Но нам нужно это сделать. Жребий. Пусть Господь решит.
Бета-Лея: Да. Хорошо. Давай тянуть жребий.
Альберт: Господи, помоги нам. Короткая – Борис, длинная – Михаил. Тяни.
Бета-Лея: Длинная. Мишенька…

Звук дудука. Шум аллеи.
Борис: Вот так. Такой жребий. Длинная… Мишенька.
Роуз: Подождите, Профессор. В живых остались Вы. Значит, Шнайдер спас всё-таки вас?
Борис: Нет… Шнайдер никого не спас.
Роуз: Нет? Он не приехал?
Борис: Приехал. Я слышал, как родители подняли сонного Мишеньку, а я усиленно делал вид, что крепко сплю, потом они вернулись без него и разбудили меня. Папа стал читать молитву, а мы с мамой повторяли за ним… А потом … потом Мишенька вернулся.
Роуз: Как вернулся?
Борис: Да…  Он окончательно проснулся в машине, испугался и сбежал. Машина за пределы гетто ещё не выехала. Выпрыгнул на ходу, сбил себе коленки… Удивительно. Никто его не заметил. Не остановил… Можно сказать, повезло… Да… А в шесть часов всех узников выгнали из бараков и погнали колонной туда, откуда не возвращаются.
Роуз: Профессор, а как Вам удалось выжить?
Борис: За секунду до смерти мама столкнула меня в ров на тела расстрелянных, и сама прикрыла меня своим мёртвым телом. Как я очутился в подвале крестьянского дома, я не помню. Но, видно, Богу было угодно, чтобы я выжил. М-м-м… (стонет)
Роуз: Профессор, с Вами всё в порядке?
Борис: Что-то сердце защемило. Сейчас. У меня с собой таблетки. Справа, во внутреннем кармане…
Роуз: Сейчас-сейчас… вот… под язык. Я вызову врача.
Борис: Не надо. Сейчас пройдёт. Я знаю. Это воспоминания.
Роуз: Вы уверены?
Борис: Да. Вот уже и легче.
Роуз: Давайте я вас отведу в номер?
Борис: Нет. Лучше посидите ещё со стариком на лавочке и расскажите какую-нибудь… смешную историю…
Роуз: Смешную? После всего этого?
Борис: Да. Смешную. Нельзя говорить всё время о грустном.
Жизнь… она разная, но всё должно быть в балансе…
Поплакали… посмеялись, иначе никаких таблеток не хватит…