Смерть Алексея Пустозвонова
Кажется, тогда именно он дал несколько интервью для "Известий", которые до сих пор похоронены где-то в редакции. Вопросы, которые задавал не очень сведующий журналист, заключали собеседника в какой-то замкнутый круг. Является ли он религиозным писателем? Нет, не является. Религиозными могли быть Достоевский, Розанов, Флоренский. Сегодня нет и вряд ли когда-нибудь появятся основания, чтобы быть религиозным писателем. Почему он время от времени говорит о казачестве, является ли это частью его идентичности? Нет, не является. О казачестве могли грезить Крюков, Шолохов, наконец, Лавренев. Такого класса нет, это небытие означенное другим именем. Откуда столько ненависти к другим? Почему он позволил себе в век разума и терпимости откровенно ксенофобские высказывания? На этот вопрос даже нельзя ответить "нет, не является". Возможно, если бы вокруг него не страдал и не плакал мир, если бы он не видел, как насилуют его ровесников, а потом их же унижают, возможно, если бы его не били никогда по лицу, не швыряли в него бутылками с недопитым пивом, и не кричали, что он скотина и придурок, он бы добрее смотрел на мир. Он не боится чужого и тем более чужих, он просто понимает, что его время прошло.
Это интервью, так много проясняющее и отрезвляющее самых злостных критиков, к сожалению, до сих пор остается неизвестным. Плохую услугу играют и его тексты - как обычно, ничего не проясняющие и лжесвидетельствующие. Написанные в подростковом возрасте, со множеством пунктуационных и орфографических ошибок, ориентированные на самые посредственные образцы нашей беллетристики, бесконечно далекие от того ответственного поля, которое мы и называем русской литературой, они искажают наше представление об этой личности. Немногие теперь помнят его по-настоящему гениальные импровизации, построенные на сложном сопряжении прозы и поэзии, в которых, играя и клокоча своим голосом, он вершил на потеху слушателям целые истории поколений, человечества, литературы.
Вряд ли помогут и те немногочисленные свидетельства из Ваалги и Лухаамы, построенные на воспоминаниях о плюгавом и щуплом старичке, простаивающим очереди с ворохом пластиковых бутылок и покупающим за несколько медных монет булку хлеба и какой-нибудь штофик. Хотя у нас нет особых оснований ставить эти воспоминания под сомнения, нам не хочется верить, что самобытный импровизатор и опустившийся старичок - это одно лицо.
И подходя к его могиле, на которой высечено АЛЕКСЕЙ ПУСТОЗВОНОВ, не хочется, решительно не хочется верить, что он умер, лежал где-то недвижим, и что уста его, отверстые новому, навсегда запечатны печатью смерти. Он научил нас не верить в нее, он всеми своими силами и потугами состязался с нею, и, может быть, не нескладно-смешной литературой и не уродливо-поддатливой жизнью своей, а бесконечной борьбой он и заслужил право на бессмертие.
Свидетельство о публикации №219050301845