Латунный век поэзии Витухновской и Готфрик

                Эль Мюриду, ЖЖ               
     " Отдайте все распутным бабам с хахалями их ", - торопливо записал Максимилиан Волошин на оберточной бумаге и радостно гаркнул пролетарской кухарке, сумрачным сычом восседавшей на пороге его крымского домика :
     - Маврушка, подавай, голубушка, человечью колбасу !
     Нечесаная кухарка медленно встала на опухшие от злобы ноги урожденной вологжанкой гниды, отметила мельком в зеркале, проходя в чулан, свою невысказанную никому и никем звездную красоту хотя бы в рыжине волос или общем тупом виде обрюзгшего лица, некогда позволившего пробежать все ступени порнокастинга в сериал  " Рунетки ", громко бзднула, отравив атмосферу дома писателя миазмами, херякнула со всей дури фанерной дверцой поставца, откуда извлекла за вощеную нить округлый рулон человечьей колбасы, обменянный на рынке невидимой рукой Волошина, торчавшего на берегу полуострова, но не забывшего вручить Маврушке стеклярус, на которой и сменян был бывший мичман Дворжак, приведенный к базарной ограде гвардейским экипажем миноноски  " Лихой и по лбу ". Отведя мичмана к татарам, проживавшим слободой постепенно, кухарка улеглась под чинарой, прельщая деловитых аборигенов развратным видом свежих прыщей, ярко - алой порослью выступивших от напряжения ситуации по крутым бедрам вологжанки, предательски решившейся от одного только вида рож веселых татар на побег из молодой республики Советов. Она смотрела на синее море и чувствовала, что где - то есть Хайфа, не может не быть неразборчивых евреёв, падких на любое женское мясо, мыслила пересечь море впересечку, как трактор, или, в крайнем случае, подрядиться на проходящего мимо китобоя хоть анкером, хоть форштевнем. Не впервой ! В семнадцатом, эвакуируясь из фандуклеев, она четыре месяца служила личным конем атаману Григорьеву, да так, что тот и не разобрал ни хера, кто под ним скачет, вея хвостом за чорным знаменем анархии, несомым приблудным казачком Лавровым, об чем не время, Федор.
     - Я не Федор, - торкнул Маврушку чеканом по спине татарин в киргизской шапке, - я Ибрагим.
     - Оглы ? - охая от пробитости спинного мозга, заменяющего отвеку вологжанкам половые инстинкты и верное чувство направления, доступное и птицам небесным, и мышам в тверди земной, и малькам рыбы лещ, плоской и широкой, как блюдо с пасхальным яичком, уточнила кухарка, повертываясь к татарину слепым лицом.
     - Пошто Оглы ? - отказался от чести не по отцу Ибрагим, сын Басмана. - Мурза - заде, отравленный и собственной персоной.
     - Кто ж тебя отравил ? - спрашивала кухарка, ощупывая его невнятное лицо азиата - монголоида локтями, ибо пальцы ей ампутировали блиндажные фельдшеры Перекопского направления, когда она отморозила их в Ледовом походе генерала Батова, наименованного потом недобросовестными каким - то Корниловым.
      - Осока Бобритц, - прошептал осторожно татарин, помня голую Куриленку, голую Стоун и голую Кидман, все были голыми в его впечатлениях от мирового кинематографа, лишь адресат сказочки никогда не обнажалась на экране, орудуя чисто личиной, украденной тоже впоследствии мордатой дочуркой опойного Шукшина.
      - Ё...й в рот ! - взвыла Маврушка, обнаружив тактильно рога. - Ты олень, что ли ?
      - Зачем олень ? - странно переспрашивал Ибрагим, совсем не по - татарски, татары так не делают, не переспрашивают, то есть, они понимают все и сразу, чотко и плотно, как кольца на пеньке или выглянувший из дупла клест. - Навальный.
      - Ты мозги не е...и, - кричал Волошин в неприкрытую дверь чулана, бросая валенком во тьму и скрежет зубовный, - неси колбасу, сучка, вечно в облаках витаешь, паскуда.
     Он ругался народностью, вполне справедливо думая, что товарищ комиссар Чебурданидзе все слышит. Он и слышал. Сидел себе, съежившись, в радиоточке и слышал, даже не подозревая, что тоже потом прозовут его шахматисткой и грузинкой, хотя и был он самым настоящим осетином и чапаевцем, а ни х...я не так, как потом.
     - Изгаляющаяся сказочка вырисовывается, - кряхтела кухарка, кидая через плечо на щелястый осиновый стол из дубовых досок прежнего мичмана, обращенного татарской верой в чудо в колбасу.
     - Ну, - не спорил лохматый Волошин, хищно впиваясь клыками в свежепросоленный бок мичмана. Вытер жир рукавом, отпил из жбанчика малого лапши, закурил и задумался.
      Никто не знает, о чем думал Максимилиан Волошин, но зато все в курсах, как пели немцы в стиле диско.