Освежитель воздуха

Всякому великому произведению нужно пройти испытанием времени, чтобы стать классикой – это совершенно так, господа. Это так же непреложно, как и то, что даже самой вдохновенной писаниной на стенах туалетной комнаты в настоящие поэты не прошмыгнуть. Все это, впрочем, Лёша Трубников знал с детства - за то спасибо перлу народного творчества, что размещался неизменной рецензией под любыми строками на тех же самых, вышеназванных таблоидах. Да, он в поэты сроду и не пыжился. Так, рифмовал по случаю всякую приходящую на ум всячину, больше для пользы своего - да и общего -  дела:

Что стройным быть, как кипарис
Скромнее потребляй ты рис,
Поменьше сахара ты жуй,
Побольше – чудо-голодуй!
И точно знай: лишь то полезно,
Что коку в чемодан не влезло.


Наглядная, в общем, получалась агитация: искусство, как в старые добрые времена - на службу народа! О, дитя соцреализма! Хоть, теперь-то, ясное дело – искусство ради искусства. Причем, такого подчас вида и качества, что и вправду: «не прохаваешь».

А Алексею совсем не баснями народ кормить нужно было – четыре раза в сутки. И получалось так, что дополнительная нагрузка и повышенная ответственность теперь на плечи камбуза легла: не только накормить экипаж, но и отвлечь его разнообразием и изыском блюд от унылой реальности.

Унылая же реальность состояла в том, что рыбы не вылавливали вовсе, и «по деньгам горели, как шведы».  Отправили, по тяжелым теперь временам, траулер в экспериментальный рейс – в открытую часть Атлантики, куда даже чайки не долетали. Отрядили новые районы промысла, за которые никаких квот платить не надо было, осваивать: «Капитан у вас опытный, на банках (мель в океане) работал, так что – посмотрим!».

Рыбалка на дармовщинку пошло из рук вон плохо. Каким-то образом «заловили» поначалу двести тонн скумбрии – успели хапнуть, пока она откуда-то куда-то перебегала, на том дело и кончилось. Тралы на борт судна поднимались теперь сплошь пустыми, цеховые матросы спали сутками (с подъемами лишь на те же приемы пищи), и давно уже спутали очередность вахт.

Главное же дело – неизвестно было, когда всю эту бодягу береговые собирались сворачивать.

Моряки негодовали уже в открытую, один матрос накропал рапорт на списание и объявил забастовку. Да, толку-то: никто уж давно ничего не делал. Разве что, трудяга боцман не уставал поддерживать судно в идеальном, им же кропотливо воссозданном, порядке. В одиночку, но он делал это! И шлюпочная палуба с баком (носом) судна блестели просто-таки изумрудной зеленью –  отсутствие чаек было тут боцману в помощь.

Однако, нашлись-таки силы, что организовали ощутимое протестное движение…

- Так, внимание! – взревел однажды среди сонного дня голос старпома по громкой связи. - В рыбцехе с иллюминаторов какой-то урод поснимал броняжки!.. Говорю пока по-хорошему: верните на место! Иначе – лично встану на заходе у трапа – каждую сумку буду проверять!.. Понятно – никто в Пальмасе бронзу с судна не вынесет!.. За копейки, ведь, сдадут, а сколько ущерба для судна!

Конечно, по беспределу отрывались ребятки! Снять бронзовые броняжки (крепления) с иллюминаторов: оставить, по сути, те открытыми в открытом море. Любой шторм способен обернуться катастрофой. Преступление морское, как есть! За которое, первым делом, морду набить полагается.

Знал, примерно, Алексей, как знали и другие, чьих рук это дело.  Спитого, но все еще не утратившего окончательно смазливых черт лица сварщика, что, угадывалось, прожил альфонсом и вечно метил в баловни судьбы, не иначе. И его собутыльника – толстячка солидных лет, вечного матроса второго класса, который на следующий день по прилету едва мог держаться на ногах, скрываясь от рыбмастера, по цеху: какая там была работа!  Это ему сказал капитан тем вечером по судовой трансляции: «Ребята! Мне не хотелось бы начинать рейс с приказов, рапортов, наказаний. Поэтому, завтра в восемь утра – все по своим рабочим местам: свежие, бодрые, трезвые, с рабочим настроем».

Эти двое были пакостниками – больше некому.  Экипаж, в общем, хорошим был, среди матросов – курсантов немалая часть, а уж у молодежи иные горизонты, за которыми мелочной лавки скупщика бронзы и не видно.

Но: «Не пойман – не вор» -  издревле то наши законы…

Броняжки, конечно, на место не вернули – за борт наверняка, сквозь иллюминатор опять же, с перепуга выбросили. Токарь выточил новые – стальные уже.

Но, не угомонились вредители! Следующая акция уже не маскировалась мелким стяжательством, и обозначилась наконец в ярко выраженный протест…

С утра на переборке (стенке) гальюна (туалета) своей палубы Алексей Трубников увидел рукописное, от боцмана, воззвание к неведомым негодяям, в которых цензурным было только начальное «дешевый».
Суть выяснить удалось уже путем личного, с взволнованным не на шутку боцманом, общения.  Тот и поведал: ночью с умывальника в гальюне умыкнули освежитель воздуха.

Вот это был поступок! Протест. Демарш! Вот досадили судовой администрации неизвестные! Нанесли и компании экономический ущерб.  А уж себе какую выгоду выкроили! Привезут теперь домой в чемодане заслуженный трофей с рейса, как символ отваги своей, и будут распылять его направо и налево – как пьяные россказни о шкоде выдающейся.

Ну, если больше нечем парням здесь заняться!..

Проняло только боцмана. Как всегда – страдают от дурацких затей люди случайные и невинные. Но письменный ответ боцмана негодяям был хоть и пламенным, но сердце жег лишь исключительно автору: не хватало строкам обличительного размаха и уничижительной силы.

Надо, решил себе Алексей, ее тут найти, обязательно надо! И за боцмана отчасти отомстить, и утыркам этим нос, наконец, утереть. А иначе – зачем он строчки в столбик складывать кой-как умеет?

Вдарить обличительным словом! Высмеять крохоборов достойно. Врезать по мордасам им от души!

И понесло грешного!.. Ямб пятистопный на помощь пришел, Гаврила подсобил, и веселые лучи солнечные, что через иллюминаторы на камбуз косо пробивались, не оставили.

Через полчаса баллада была готова. С терпеливым старанием – глупо теперь было полениться на внятное оформление – с черновика на чистый лист выписал Трубников художественно титульным шрифтом весь текст до последней точки.

Теперь оставалось лишь приторочить произведение. «Но где?» – в сомнении остановился автор у дверей в гальюн. Прямо здесь – на двери? Охват, конечно больший – каждый проходящий будет видеть, но целевая аудитория не та. Навязчиво получится, вычурно и даже агрессивно – чистый хайп!  А вот если уже внутри разместить – над умывальником, то все будет по делу, и даже эстетично, и обратит свое внимание лишь по конкретному делу зашедший, и о деле исчезновения освежителя воздуха имеющий уже четкое понимание.

А когда уже начал трещать скотчем, наглухо, полоса за полосой, приклеивая лист к переборке, другое шевельнулось у Алексея в душе. Все-таки, невеликий выносил свое творение в мир. Выносил на суд и всеобщее обозрение. И осуждал тем виновников. А имел ли он на то право? А не слишком ли размахнулся, рубя вот так, с плеча? Не убьет ли он силой слова своего людей?!.

Впрочем, вздохнул и успокоился немного: э т и х людей ничем не убьешь, а сила слова его так ничтожна слаба, что и измерению-то вряд ли поддается.

Раскрепив наконец листок по-штормовому, поспешил откланяться: слава Богу, инкогнито никто не видел, а ведь и под творением подпись поставить он пока постеснялся.
Вошедший через несколько минут моряк невольно приковался взглядом к чему-то на переборке новенькому…


Баллада об освежителе воздуха


                Неизвестному лирическому
                герою посвящается…



Гаврила был колхозным мужем
(хоть, может , в городе он жил).
И на флакон, что был так нужен ,
Он глаз крестьянский положил.


Флакон бесхозный красовался
С начала рейса в гальюне.
Гаврила мыслью обуялся :
«Он до зареза нужен мне!


В хозяйстве всё сгодится – знаю!
А туалетный «дэзик» - хит!..
Судьба нелёгкая такая –
Тащить, что плохо здесь лежит».


И выждал час тот полуночный
(Ночей он через то не спал!) ,
В гальюн проникнув, очень срочно
Флакон за пазуху сховал…


 *         *         *

Гаврилу строго не судите!
Пущай побрызгается – знать,
Ему полезней освежитель:
Не будет так ничем вонять!


Впрочем, признать авторство пришлось довольно скоро. Менее, чем через пару часов поковылял Трубников в сухую провизионную кладовую, двери которой находились аккурат напротив открытых дверей салона команды. Не успел и ключа в замке повернуть, как выскочил, позабыв про ужин, на эмоциях знакомый матрос из салона:


- Лёха, это ты написал?!


Глаза приятеля горели восторгом.


- Ну, это просто фурор! – констатировал Трубникову радостный боцман за ужином.


А невхожая в заведение,  доселе равнодушная ко всему камбузница настоятельно просила отснять то, что у всех на устах, на телефон и предоставить ей к прочтению.

Главное же дело – ничего с тех пор на судне больше не пропадало.


*              *               *


В этом году ваш покорный слуга опять оказался на том траулере.  К моему удивлению, нетронутая рукописная вирша все висит на старом месте. За минувшие годы судно не раз окрашивалось снаружи и внутри - слои разной по оттенкам краски на полях красноречиво о том говорят.  Бумаженцию не сорвали, не закрасили – можно смело сказать, написанные на ней строки прошли испытание временем и, выходит, получили признание.  И не пеняйте сохранивших его людей за моветон: сплошь и рядом гораздо большее рифмованное дерьмо бьет нас нещадно по глазам и ушам, беззастенчиво именуясь при том шкурными трубадурами великим, а то и народным, хитом.