У самого синего моря

               
                МЫЛЬНЫЕ СЛАДОСТИ
    
   Перед поездкой папа вложил ей в чемодан 24 почтовые карточки с уже написанным на каждой из них  адресом чтобы Инна  оставив на них хоть  пару слов, ежедневно отсылала их домой. Потом она думала, что лучше бы он положил ей  24 пары трусиков или 24 какие-нибудь  конфеты, неважно какие, ну хотя бы  «Барбарис»,  зачастую в одиночестве красовавшийся в витрине  кондитерского отдела   рядом с пачками печенья "Чайное"…
    
     Мама провожала её к вагону, а затем  жестами  за звуконепронецаемым окном многократно показывала ей - пиши. И посылала ей  воздушные поцелуи…
      
     На желтый  песчаный пляж отдыхающих пионеров  ежедневно водили купаться – в  специально  огороженные белыми пенопластовыми  прямоугольничками на верёвках синие прямоугольные загончики у береговой полосы. Для каждого отряда - отдельный загончик.  Вход  – десятками – строго по  свистку,   и по свистку же через пять минут - выход.  До захода в воду и по выходу купающиеся пионеры  поотрядно  строились в рядки и  пересчитывались по порядковым номерам. Самая большая  глубина в загончиках  была им чуть  выше пояса, поэтому утонуть  не было  никакой возможности. Правда, и нормально поплавать  шанса  тоже не было. Нырять в принципе, разрешалось, но после нескольких заходов таких  «десяточек» Инна предпочитала этого не делать, поскольку ближайший туалет был в корпусе…   Если были волны – даже небольшие  купания отменялись. Пионеры всех отрядов в такие дни просто дружно загорали на желтом песке и по команде лениво переворачивались со спины на живот. Такое вот у них было море.
   
   Правда, санаторная   комната на троих, с деревянными  кроватями,   большим окном и балкончиком, выходящим прямо  на  море поначалу  показалась  просто шикарной. И трехэтажный спальный корпус, окруженный розовыми кустами, стоял довольно близко от берега.   Соседки по комнате   тоже показались  нормальными девчонками – обе -  её ровесницы, харьковчанки – с  нормальными советскими именами – Лена и Таня. И с лицами тоже  обыкновенными, даже симпатичными – обе  кареглазые и с косичками.  Глаза у Тани были тихими, чуть с поволокой, а у Лены – озорными, с хитренькой искоркой. Беда только, что они были подружками и одноклассницами, а Инна - так - третья-лишняя, сбоку-припёку...
      
     У Инны на момент поездки кос уже не было. Мама боялась отправлять её с ними в дальний путь, опасаясь что самостоятельно она со своими длинными густыми волосами не сможет справиться.

       Тётя Люда, мамина знакомая парикмахер,   лицом и походкой напоминающая белую ласковую уточку, работала через квартал от их дома у себя на квартире, где было много хрусталя, и белых крахмальных салфеточек. Она     сделала Инне  самую модную на тот момент стрижку – с каким-то французским названием.  Тем не менее, по дороге домой, Инна  не видела  ни цветущей  по их улице черёмухи, ни доцветающей, но до дурноты пахнущей сирени -  ничего, кроме серого асфальта под ногами и такой же   серой пелены, застилавшей её серые глаза.  Но пенять ей было не на кого:   она пошла на эту жертву сознательно – уж  очень  хотелось поехать еще раз на море.
               
                *  *  *
  Сразу по приезде  в  лагерь, при оформлении в отряд  зачем-то стали выяснять национальности прибывших  пионеров. Когда полная и неопрятно крашенная блондинка Людмила Владимировна   задала Инне этот вопрос, она прямо так ей и ответила – без тени сомнения, по привычке, поскольку до сих пор ей этот факт никаких особых неприятностей не доставлял.   Она много раз заполняла такую графу автоматически, всюду, куда записывалась: на кружок в доме пионеров или в библиотеку, или когда вносила свои данные в заявку на конкурс чтецов… И давно знала про себя, что она – еврейка.  И Людмила Владимировна так и записала в отрядном журнале: «еврейка» – рядом с её именем и фамилией.
   
    Однако,  на Таню и  на Лену, её соседок по  комнате эта запись произвела почему-то сильное  впечатление. «Еврееейка,- шипели они у Инны за спиной. – Еще этого нам  не хватало – с  евреееейкой в комнате оказаться»…   И Инна, и до того чувствовавшая себя в комнате третьей, оказалась постоянно третьей - лишней.  А в лагере ведь полагается повсюду ходить парами.
   
 - Вот ты скажи нам, а как это – быть еврейкой? - недобро переглядываясь, допытывались у неё перед сном соседки по палате.               
   
    Что значит быть еврейкой – Инна, честно говоря, и сама не знала. Она прежде никогда об этом и не думала.  Родители её папы разговаривали между собой  на языке идиш – «еврейском жаргоне», как папа его называл.  Бабушка с маминой стороны исключительно для того, чтобы браниться использовала  какие-то непонятные словечки: ашлехц*, шлеммазл*, цудрейтер* и мишигине*.  Но во всём остальном у них была, казалось бы, совершенно русская, советская семья. Они  питались, как все, как все,  стояли в длинных очередях за маслом и за мясом, смотрели те же фильмы и читали те же толстые журналы, что и все. Родители  работали врачами в обычных городских больницах и разговаривали, как и все – по- русски, и книжки читали по-русски, и открытки, которые  им Инна ежедневно отсылала, были, естественно, тоже напечатаны на  русском языке.
   
   Поэтому, когда Ленка спросила её: «как это – быть еврейкой?», Инка просто стала придумывать сказку.  Это вообще для неё было нормальным  выходом из сложных положений: когда действительность её не устраивала, или просто было скучно, она не врала, а  начинала придумывать сказки, обычно – самой себе, но иногда  рассказывала их и подружкам. В этот раз сказка была такой:

    « Далеко, на самом краю города стоят особенные дома, не большие – и не маленькие, но очень удобные - каждый на одну семью. Весь этот район закрыт  огромным стеклянным куполом, поэтому там никогда не бывает зимы, и всегда тепло, но не очень жарко – а деревья постоянно зелёные и часто цветут. И вообще – там очень много цветов, особенно - роз. А посреди района среди  красивых розовых домов голубеет  – прекрасное,   глубокое   озеро, окруженное плакучими ивами и мягкой зелёной травой. В нём жители района – евреи – плавают  каждое утро – перед школой или работой и вечером, когда хотят отдохнуть и расслабиться.  Дождя и снега  там не бывает никогда.
    Праздники евреи  тоже  часто отмечают на берегу озера, большими компаниями, но быстро за собой  всё убирают  – и там всегда очень чисто. Жители этого тёплого посёлка   живут  очень дружно, часто ходят друг к другу в гости, поздравляют друг друга с праздниками и днями рождения.  Иногда они приглашают к себе людей из других районов, но дают им выпить такое специальное вино, что гостям потом кажется, что всё, что они видели там, было просто  сном. И поэтому никто никому об этом  никогда  не рассказывает».

     Инна надеялась, что, услышав такую чепуху, Таня и Лена  сразу поймут, что всё это она выдумала, и они вместе смогут над этой выдумкой посмеяться. И, во всяком случае, перестанут считать евреев   такими уж плохими людьми.

      Не тут-то было.  Огоньки в  глазах у Лены стали после этого рассказа какими-то  очень уж недобрыми, а Танины заволоклись такой непрозрачной    поволокой, что стало непонятно, как она сквозь неё может хоть что-нибудь видеть. Глупая-преглупая десятилетняя  Инна  еще не понимала, что зависть – самый  щедрый и обильный  источник ненависти у людей, в особенности – у женщин. Даже когда им всего лишь десять лет.
               
                *  *  *
 
       На обед после купаний они  шагали с переделанной пионерской речевкой: «Раз-два, мы не ели, три-четыре, есть хотим, открывайте шире двери, а то повара съедим!».
     Повара остались живы. Они кормили пионеров правильно,  как было положено по норме: в обед – суп, мясное с гарниром и компот из сухофруктов. На завтрак - молочное. Еще что-то там на ужин... Всё правильно, сытно и колорийно. Беда была в том, что Инночке постоянно не хватало чего-то  совсем другого: остренького, солененького и особенно – сладенького.
    Это сейчас знают, что сахар – по сути дела наркотик, -  привыкший к нему организм мучается и страдает в его отсутствие, как курильщик без сигареты или алкоголик  без спиртного.  Тогда об этом никто не знал. Во всяком случае, Инночка точно не знала… Правда, раз в неделю они ходили в поселок и могли кое-что прикупить в местной лавочке, но рубль, который Инне дали для постельного белья на обратную дорогу очень быстро закончился, и больше денег у неё не было.
   
     А пионерка Лена из её палаты как раз в середине их срока получила посылку со сладостями. Почтовая коробка по размеру был минимальной.  Но в ней  свободно поместились жестяночка с леденцами «Монпасье», две плитки шоколада «Алёнушка»,  пачка шоколадных вафель, две банки сгущенки, карамельки «Раковая шейка» и «Ликёрные» в бумажном кулёчке  и четыре плиточки сливочного ириса или, как его еще когда-то называли, «гематогена». Лена сразу строго определила: «С Таней я поделюсь. А евреям мы ничего не дадим. Пусть они мылом питаются!»

       Мылом  -  это она с намёком, потому что у Инночки появилась последнее время такая  привычка: соскребать ногтем красивую розовую стружку со своего ароматного розового мыла и лепить из неё шарики, подобные конфетному драже – и нюхать… за неимением ничего кондитерского…  Однажды она взяла такую «конфетку» в рот… Потом у неё три дня болел живот…
        Зато Лена вдруг из обычной девочки в их отряде стала обладательницей несметных сладостных сокровищ. Её дружбы стали искать ребята  из других комнат, даже их супер-красавица, председатель совета отряда из Днепроперовска, с пышным нездешним именем Виолетта.  И  мальчики. В том числе непонятно как оказавшийся в их отряде  высокий и явно старший мальчик  из Харькова с подозрительной фамилией Айзенберг. Хотя в отрядном журнале он числился русским… Этот мальчик иногда смотрел на Инну своими красивыми и грустными глазами, но никогда с нею не заговаривал.
    Никто ничего, разумеется, у Лены не просил. Попрошайство считалось постыдным. Над этим бы стали смеяться. Но большинство новодружащих поглядывали на обладательницу сокровищ не без тайной надежды. Ленка расцвела. Скромный поначалу огонёк в её глазах то и дело вспыхивал торжествующим пламенем. А причиной её звёздного счастья,  был, естественно, небольшой фанерный ящичек, торжественно взиравший на всех с постамента её скромной деревянной тумбочки.
     Cладости в нём  предназначались, естественно для съедения и для угощения. Но Лена стала их охранять, как сидящий на злате скупой рыцарь. Только  по-вечерам, когда   6-часовой ужин и  10 часовой отбой разделяли, как нетрудно подсчитать, долгие четыре голодные часа, она доставала из своей сокровищницы две карамельки,  или кусочек гематогена, или вафельку. Половину отдавала, скромно потупившейся на своей кровати Тане, а потом, кинув на Инну презрительный взгляд произносила: «А евреи пусть мылом питаются» и  после этого съедала оставшуюся у неё в руках половинку сокровища…
 
     Как скупой рыцарь, каждый день во время тихого часа Лена производила подсчет своих богатств. Мало того, оберточки от съеденных карамелек она не выбрасывала, а заворачивала  в них скрученную полоску бумаги из толстой тетради, которая служила ей песенником, чтобы они снова производили впечатление целой конфетки и клала этот муляж назад в посылку… так что на вид количество сокровищ в ее ящичке почти и не убывало. Так продолжалось неделю. А может – и больше.
   
     Что и говорить, испытание было не из лёгких. Особенно, когда Инночка входила в комнату одна. Ведь никто её там не видел. А открытая посылка стояла на тумбочке и манила всеми своими цветными, блестящимим и прозрачными обертками... Но какой-то железный крюк изнутри удерживал её…
   
       Когда оставалось всего три дня до отъезда домой,  у Инны на пляже разболелась голова, она пошла в комнату принять запасённый в чемоданной аптечке пирамидон. В   палате она застала Таню,  сидящую на Лениной кровати возле сладкой посылки. Комнаты не запирались, и когда Инна вошла, Таня  испуганно вздрогнула и сразу каким-то скрипучим – не своим голосом затрещала: «Это мне Лена сама сказала, сделать  новые конфетки из фантиков, а то уже за несколько дней накопились!»
     Ну сказала, так сказала… легковерная Инночка даже не подумала в её словах усомниться, взяла из своей аптечки пирамидон и прилегла на кровать.
     Таня вышла из комнаты, но очень скоро вернулась в сопровождении Лены, двух других девочек, одной из которых  была Виолетта, председатель их совета отряда и главная красавица и высокого мальчика с грустными глазами – Лёни Айзенберга.
- Это она?- жестко, как на допросе, спросила Виолетта.
- Она, – подтвердила Таня. 
- И вот это всё  она подменила? – Виолетта достала из посылки целую пригоршню муляжных конфет.
 - Пустышки. – печально подтвердила она
- Да, это всё она! 
Четверо  смотрели на Инну  восьмеркой горящих  от  ненависти глаз. И только одна пара – с грустью и выраженным сочувствием.
- А сами конфеты куда она дела?
- Она их… съела… наверное, - предположила Таня. – Я зашла в комнату, а она тут с этим возится… Я сразу за вами пошла…
   
      Инна посмотрела в упор на эту «подругу».  Та не покраснела  и не побледнела - ни капельки. Глаза её  были как обычно мутными. Пожалуй, даже еще более мутными, чем обычно. 
- А бумагу она из твоего песенника воровала? – продолжала допрос Виолетта.
- Из моего! – огонь в Лениных глазах мог испепелить кого угодно.
- Зачем ты это делала? – жестко спросила Виолетта, обратившись к Инне.
И та поняла, что никакого смысла отпираться  нет, ей всё равно здесь никто не поверит…
 Она посмотрела в  печальные серые глаза Лени Айзенберга и тихонько подмигнула. А потом  неожиданно для самой себя ответила:
- А мне просто  надоело мылом питаться! Надоело, понимаете?…

   
         
                КАЗНИ
   
   Самое страшное – было дождаться ночи… Она понимала, что они –весь отряд  готовятся к  казни. Но не знала, что именно произойдет… А пока она никому даже ничего рассказать не могла. Нечего было рассказывать…
     Больше всего она боялась, что ей сделают «тёмную».    Так карАли  доносчиков с дореволюционных кадетских времен – одеяло на голову – и бьют все – кто попало по чем попало…  Из-под прикрытых  длинных ресниц она пыталась заглянуть в лица своих палачей, чтобы угадать, что у них на уме, но ничего увидеть не могла. И еще она искоса поглядывала на Людмилу Владимировну: неужели она так таки ничего не замечает? Пока что был полный бойкот. Ну и мелочи всякие:   на пятки сзади наступали… В компот соли сыпанули… Это было противно но не страшно…
   На ужин она не пошла.  Сходила   вдоль длинной розовой, засаженной по краям лиловым  львиным зевом клумбы к воротам – бросить родителям  очередную открытку, где было, как всегда, написано, что у неё всё в порядке.

    На тёмную  злобы у них, видимо,  не хватило. Или кто-то очень сильно возражал против этого. А тут ведь нужна всеобщая солидарность. Только сыпанули в постель коробочку  канцелярских кнопок - под простыню. Наверное, в то время, пока она сидела в открытом кинотеатре и пыталась смотреть какую-то совершенно не смешную комедию.   Как только откинула  голубое марселевое покрывало сразу же и обнаружила те самые кнопки. Собрала их и положила в ящик прикроватной тумбочки.
    Долго не могла уснуть, но проснулась, вся перемазанная зубной пастой, даже волосы. Одеяло было почему-то мокрым. Соседок в комнате не было. Кнопок в ящике – тоже.
     Отмыть лицо было не сложно Из  зеркальца на неё посмотрело  помидорно – красное чудовище с розовыми глазами и торчащими в разные стороны вихрами. Как хорошо, что её такую не видят её одноклассники. Как жаль, что её не могут сейчас увидеть папа и мама! Инночка еще раз попыталась хоть водой из крана смыть пасту с волос… Нулевой результат.

     С такой «французской» прической выйти к строю было немыслимо. Пришлось натягивать лежавшую до тех пор без применения в чемодане голубую панамку. Теперь она стала похожа на очень грустного и загорелого Незнайку. На завтрак Инна не пошла. Взяла с с собой сумку с полотенцем, ручку, и предпоследнюю из папиных открыток… Решила сразу идти на пляж. Там можно будет хотя бы нырнуть. А лучше бы и не выныривать вообще…

   С такими мыслями она построилась в первую десятку. Какой же прекрасной  была с  утра  эта прозрачная, холодная и соленая морская вода! Инна опустилась в неё с головой, потёрла волосы, пытаясь смыть затвердевшую на них пасту.  На берегу полотенцем вытираться не стала,  расстелила его на песочке и достала предусмотрительно захваченные почтовую карточку и ручку. Получились стихи

  Плещется море о камни волной…
Морю кажусь я, наверно, смешной,
Крошечной галечкой возле скалы.
Рядом со скалами люди малы.
Крошечной, словно песчинка на дне…
 
  Ни волн, ни камней, ни, тем более, скал, на евпаторийском песчаном пляже  не наблюдалось… Инна опять переместилась в одну из  своих бесконечных сказок…
   
    В этот момент  вдруг  всё её  лицо залепило песком… Когда удалось продрать пекущие огнём глаза, она увидела над собой Таню. Та была одна. Рот её смеялся, распущенные длинные волосы поднимались ветерком, а глаза по-прежнему были мутными, только еще темней… Как у исчадия тёмного мира… Инна протерла лицо полотенцем…
   В следующую десятку Инна идти не собиралась, ей еще не было жарко. Но людей не доставало до десятка, и когда  она увидела  в ряду фигурку с развеваемыми ветром волосами,  она поднялась, и,  подбежав, стала в тот же ряд. Свисток -  и десятки кинулись  в воду. За мириадами брызг  было трудно что-то увидать. В этот момент она сзади ловко поймала пушистый мяч ненавистной  головы и силой вдавила его в воду. Раз - два -три – сердце билось очень часто. А сопротивления головы уже почти не было. Из-под воды показались пузырьки… Тогда Инночкины пальчики ухватились за волосы и вытащили голову из воды… Та стала откашливать солёную воду Сердце колотилось еще чаще от того, что Инна вдруг осознала, как близка она была к…   

    Перед обедом к ней подошла их воспитательница Людмила Владимировна..
- Ты переходишь на оставшееся время в другой отряд, - сказала она голосом, не предполагающим возражений…
   Остальное было как в тумане. Какие-то малышки в большой белой палате.Плацкартный  вагон, где она всю дорогу спала на голом матрасе, без постельного белья.

     И, наконец, харьковский перрон, где ждали ее мама и папа с воздушными шариками и даже целым пакетом заварных пирожных. Она им так ничего и не рассказала. До самой их смерти...
 
    Остаётся добавить только одно. Больше  без суровой на то необходимости Инна никогда не отвечала правду  на вопрос о своей национальности. Благо, фамилия у неё была такая, что легко позволяла ей эту маленькую ложь…