42. Побег из Шоушенка

      В каморке тюремщика было тихо. Только буря завывала снаружи, на просторе не спящего в тревожной ночи Затридевятьземелья, да догорающая свечка чадила, плача казённым воском.
      — Говори, собака! – послышался напряжённый голос Вардена.
      — У-фу-ф-ву-фу-ф! – ответил связанный по рукам и ногам гном-тюремщик, выкатывая глаза от страха и грызя повязку, закрывающую ему рот.
      — Говори, как ещё отсюда можно выбраться!
      — О-ф-фа-фо-фу!
      — Говори, говорю, говори!
      — Э-э-э, Варден? – попыталась встрять Муха, когда раздосадованный упрямством тюремщика Вася поднял свою королевскую длань, чтобы отвесить вращающему вылезшими из орбит глазами гному старого-недоброго леща.
      — Не сейчас, чародейка!
      — Ну, Ваше Величество-о, разрешите обратиться!
      — Что такое, дева? Ужель ты не видишь, что я веду допрос пленного?
      — Просто я хотела сказать, что допрос был бы эффективнее, если бы ты развязал ему рот… – ядовито закончила Таня, переваривая старомодное «ужель» и, тут же съёжившись под гневным взглядом негодующего Величества, втянула голову в плечи.
      — Да будет тебе, девица, известно, что Подгорный король ни одну сотню пленных допрашивал. Уж всё без твоих советов!
      Пожав плечами и злорадно хмыкнув, Таня повернулась спиной к Вардену и Зайцу. Те виновато переглянулись, вынув-таки изо рта уже посиневшего гнома кляп.
      Пусть мальчики сами себя развлекают, чего уж!
      В конце концов, в каморке у местного тюремного надзирателя было много всего любопытного и помимо совершенно неприступной и бесполезной без проглоченного им ключа железной двери выхода.
      Например, внимание Мухи привлёк рабочий стол, покрытый зелёным сукном со старомодной бахромой. На сукне торжественно разместились стеклянный графин и громоздкое пресс-папье в виде бюста, отдалённо напоминающего Дзержинского. Танюша даже почти и не удивилась: на кого ж ещё в казематах и правительственных застенках молиться? Правда, повертев бюст в руках, заметила: похож-то похож, да не он. Но посыл был понятен – тоже, наверняка, местный сказочный герой!
      Ворохом сваленные на стол бумаги, тарелка с недоеденной курицей и прочий «художественный беспорядок» Таню мало заинтересовали.
      На стене, прямо над креслом главного тюремщика, висел в красивой раме официальный портрет Флоры. Приторно улыбающаяся фея была изображена в короне, а на яркой ленте, перекинутой через плечо, в рядочек примостились усыпанные драгоценными камнями ордена и прочие регалии.
      Любопытствуя дальше и стараясь, по возможности, не смотреть на ненавистную тётушку, красующуюся на портрете, Таня повыдвигала ящики стола. Так, ничего особо интересного для женщин, просто везде навалены разномастные ножи-отвёртки и бог ещё знает каких колюще-режущие предметы – всё в засохших пятнах.
      Что это за бурые пятна думать не хотелось.
      А вот в одном из ящиков оказалась заложенная очередным ножичком (фетишист хренов!) книга. Проявив интерес, Муха заглянула внутрь – и хихикнула, увидев изображение пингвина в придачу к небольшой зоологической справке. Понятно, теперь вообще всех гномов эта птица должна заинтересовать, а Танюша – она, ведь, такая: несёт культуру в гномовьи массы.
      Рядом со столом в лучших традициях отечественных совковых контор стоял несгораемый шкаф с документами – по счастью, не запертый. Чародейка, не видя смысла вмешиваться в допрос пленного, а, всё ж-таки приглядывающая одним глазком за Зайцем (ух и кровожадная зверюга оказалась, чуть что – сразу про морковный сок песню заводит), достала одну из самых толстых папок, на корочках которой аккуратным почерком было выведено: «З.П. Белый. Откликается на кличку «Одинокий волк».
      Ниже было приписано красными чернилами: «Рецидивист. Особо опасен».
      Оглянувшись, Танюша – так, чисто для проформы, – поинтересовалась:
      — Эй, ушастый, тебя звать-то как?
      Заяц, замерший с приставленным к горлу тюремщика ножом, гордо распушился.
      — Для тебя, чародейка, я – Одинокий волк.
      Танюша прищурилась, захлопнув папку.
      — Круто звучит! Вот просто отпад! А то одному зайцу с именем вообще не повезло: его Зосиком Пушистиковичем Белым назвали, представляешь? Вот тут так и написано!
      «Одинокий волк» покраснел под белой шёрсткой, сконфуженно пнув заржавшего, было, тюремщика между ног.
      — На заборе тоже написано! А ты не читай!
      Муха фыркнула, засунув папку на место.
      Смеяться перехотелось.
      Вообще, настроение у неё последнее время менялось быстрее, чем погода в этом чудном Затридевятьземелье. Или, просто, облегчение от того, что удалось выбраться из клетки, сменило осознание простого факта, что из острога-то и вообще из всей этой волшебной истории выбраться всё никак не удавалось?
      Чародейка замерла перед портретом феи, теперь, казалось, ехидно и снисходительно глядящей на свою родственницу с холста. Да, художник явно уловил самую суть – холёность правильных черт, высокомерие вкусившей власть стервы.
      А хозяин кабинета, не слишком следивший за порядком на столе, в шкафу и вообще везде, тщательно стирал пыль с холста и рамы…
      Таня стояла там, в чужом кабинете, обхватив здоровой рукой больную, и, пристально уставившись на портрет, старалась понять, что же именно сейчас чувствует.
      Досаду?
      Злость?
      Страх?
      Горечь?
      Когда в списке эмоций мелькнуло уже совсем необоснованное и даже практически крамольное «понимание», Муха схватилась за голову, ещё и помотав ей из стороны в сторону – чтобы наверняка вытрясти всю рефлексивную дурь в совокупности со стокгольмским синдромом.
      Хватит! Пора выбираться!
      Бесцеремонно подвинув в сторону собравшегося было возразить Вардена, Муха опустилась на каменный пол рядом с избитым тюремщиком. Вглядевшись в его полные злобы глаза, она, не оборачиваясь, велела:
      — Выйдите. Оба!
      То ли безапелляционность тона чародейки подействовала, то ли Вася с Зайцем просто устали от безрезультатных попыток развязать язык прихвостню Флоры – в общем, Таня услышала, как за спиной со скрипом закрылась деревянная дверь.
      — Что, думаешь, тебе удастся то, что не под силу даже Подгорному королю? – глухо поинтересовался тюремщик.
      Танюша лишь устало вздохнула, усаживаясь поудобнее.
      — Да нет, просто хочу рассказать тебе сказку о маленьком гноме, настолько преданном своей хозяйке-фее, что эту его преданность можно было бы принять за что-то другое, что-то более глубокое, неправильное, потому что они из таких разных миров, что и помыслить грешно. Что-то почти преступное и тянущее на предательство. Что-то, похожее на любовь.
      Когда через десять минут дверь в коридор открылась, выпуская её к молчаливо негодующему Вардену и замершему у стены Зайцу, за спиной у Мухи слышались лишь сдавленные рыдания и громкое шмыганье носом.
      Заяц и король переглянулись.
      — Твоя морковь сильнее моей моркови! – З.П. Белый, заглянув в каморку и увидев в уголке комнаты забившегося туда, давящегося слезами тюремщика, снял с головы свою алую повязку Рембо и с глубоким поклоном протянул её Тане.
      — Ты что с ним сделала? – удивлённо пролепетал Варден.
      Муха лишь отмахнулась – мол, ерунда.
      — У нас в Зачертовье это называется «сеансом психотерапии», разговором о детских комплексах и недолюбленности, и оплачивается по прейскуранту. А теперь пошли – он сказал, есть ещё одна дорога. Только, боюсь, дорога эта нам всем не очень понравится. Или очень не понравится... Короче, уходить будем через канализацию!