У Бога все живы...

 
Княж-погост — станция на Северной железной дороге. Так называется село за рекой, по названию села назвали строители ГУЛАГа станцию, а сам посёлок потом назывался Железнодорожным. Тут было депо вплоть до 1953 года. Наверное, станция подразумевалась как некая промежуточная база, где могли бы быть ремонтные работы, дозаправки и прочее. И не «наверное», а так оно и есть. Всё это - для Северной железной дороги, которая строилась, считай, с 1930 по 1941-й. Несколько домиков на левом берегу реки в 1930-32 так и назывались «Автобаза НКВД». Я тут родился позже -  в 1960-м. Мать говорит, что родился фактически в лодке, но привезли нас в больницу МПС (Министерства путей сообщения), где и завершили все родовые мероприятия. В тот день родился ещё один мальчик. Но он умер в первую же ночь. И его даже успели оглодать крысы. Шёл День железнодорожника — 6 августа. Спрашивается, где были санитарки? Наверное, отметили тот самый праздник и крепко спали...Зато утром санитарка с перепугу, спьяну иль с похмелья завопила в коридоре, что «Один-то умер!»... Больше часа обе мамы не знали — чей?... Очень по-гулаговски символичная лотерея. Судьба моя стартанула с ночёвки рядом с трупом и крысами, а мама уже прошла ГУЛАГ в 1949-54 (пять лет из десяти полученных, а потом амнистия), уже похоронила одного сына 1951 года рождения, рождённого в «Усть-Вымьлаге». Теперь судьба ей благоволила — её сын был жив...

…А Княжпогост собирался утром 7 августа 1960 года на работу после выходных. Заводской гудок в 7 утра звал на смены. За речушку Кылтовку, в придорожные бараки, гуще всего тот гудок летел. В посёлке Северном, собирал стада коров, коз и овец китаец дядя Ваня, свистели в тупиках мехзавода паровозы, шугая воробьев и голубей струями пара из-под брюшины чёрных котлов и громадных красных колёс. В посёлке густо пахло в те времена шлаком, углем, печным дымом. Впрочем, 7 августа печного дыма не было. Лето всё-таки — тепло. Говорят, что в то лето 1960 г. тепло было долго. Заводские гудки отменят очень скоро, но мне кажется, что где-то там, в недрах памяти, у меня они остались навсегда. Впрочем, возможно, я их путаю уже с другими — гудками паровозов, ведь всё детство моё пройдёт в треугольнике трассы Северной железной дороги — 100 метров, тупика мехзавода — 50 метров и автотрассы на север — 10 метров. Эта автодорога через четверть века превратится в шоссе на Ухту (а пока она только вдоль реки до близлежащих деревень — Керос, Шошка, Онежье)... Просеку на Ухту у поворота на Онежье-Шошку начнут рубить в 1978-м.
...Мама рассказывала, что когда я родился, бабушка Мария и дед Гаврила зарезали молодого козлёнка. Старики жили как раз на этом «треугольнике», где в 1957 году, на месте барака для сосланных, в котором жил некий Адам, уехавший по освобождению сначала в Одессу, а потом в Англию, так вот — на месте его барака и огорода построили районную баню с помпезными арками. От вибрации грунта — ещё бы, железнодорожные составы гремели и гремят всего в ста шагах — баня все эти годы медленно сползала к реке. Вход в баню с арками, которые когда-то были вровень с дорогой, теперь глубоко внизу... С другой стороны улицы Дзержинского (как могла называться центральная улица посёлка ГУЛАГа, основанного в 1929 году?) был барак, в котором жил туркмен Аббас. У этого туркмена с обширной лысиной, сплошь утыканной то ли пигментными пятнами, то ли веснушками были две живности — собачка и козёл. Я был совсем маленький, но помню новость, которую печально рассказывала бабушка Мария: «У Аббаса пожар случился. Они с собачкой выскочили, а козёл угорел...Как Аббас теперь будет жить?». Не знаю, как жил потом Аббас, но однажды с другой бабушкой — мамой моей мамы, бабушкой Пелагеей (её по крещению все звали Палладьей) мы шли однажды в посёлке и у лагерного магазина увидели нищего... Это был Аббас. Бабушка заплакала, достала откуда-то из своей кацавейки платочек с завёрнутой мелочью, развязала его, отсчитала сколько-то монеток и положила Аббасу. «Ок как плоко...ок, какой горе , - она коми, по-русски так и не смогла научиться говорить, - Голодный, тай...». Кстати, до сих пор не знаю, откуда у коми эта присказка, - «тай». Она означает «наверное» и «да уж», и «поди, небось..».
...(отрывок из моего рассказа «Не надо нас дурить!»):

«Когда ломали хибару Адама, весь Княж недовольно бурчал:
- Такой очень даже нормальный дом. Куда начальство смотрит? Разве это начальство? Это собаки, а не начальство! Мейер живет в аптеке, а эти собаки ломают такой хороший барак!
Адаму было всё равно. Он получал документы и уезжал в Одессу, чтобы через двадцать лет приехать из Лондона и сказать: «На месте вот этих арок райцентровской бани у меня в пийсят третьем росла редиска. Лето было холодное, и она выросла похожая на горох...»

Врач Мейер, который жил в аптеке МПС, пришёл прощаться с Адамом. К нему многие пришли прощаться. Два еврея, которые жили далеко на окраине, но которые были такие же одесситы, как Адам, пришли передать пару приветов Молдаванке.
- Я не скажу за то, что мой привет надо передавать всей Молдаванке, - конкретно и мягко говорил Адаму Иосиф. - Всей Молдаванке передавать мой привет не надо - там в тридцать восьмом году начало жить много всякой сволочи. Потому что в тридцать восьмом на Молдаванке сильно освобождались квартиры, - он задумчиво делал паузы и, часто мигая, смотрел в пол. Иосиф хотел знать, понимает ли Адам то, о чём говорит ему старый еврей.
- Но я, Адам, скажу за то, что Молдаванка должна помнить сапожника Езика... А ещё, Адам, скажи, что Език пока приехать не может. Я тебе скажу, Адам, ты слышишь? А ты скажи то Молдаванке, что НКВД потеряло документы Езика. И ещё потому, что моя старая жидовка рожает по-прежнему - через год...
Второй еврей Самуил выглядел абсолютно, до невозможности, старым евреем. Он был почти окончательно слеп. Для чего-то он всё-таки носил очки, через которые смотрел мимо лица Адама, Самуил прощался и плакал и только тихо говорил:
- Адам, Адам... Ах, Адам...

Двадцать гостей, которых принял прощаться Адам, выпили за вечер две бутылки вина и потом долго пели песни на шести языках. В конце вечера даже туркмен Аббас, который весь вечер жаловался, что недавно у него в сарае угорел козёл из-за «палахой печк», так вот, даже туркмен Аббас запел странную тяжелую песню, одинокую и горькую. И после песни Аббаса все долго молчали. Ведь из двадцати гостей только инвалид Иван приехал сюда сам - к сосланной маме. Остальных привезли. Наверно, еще потому все долго молчали, что трудно было поверить в отъезд Адама. Казалось, что Адам всего лишь волк-счастливчик, проскочивший меж разомкнувшихся красных флажков Великой облавы.
В тот ноябрьский вечер 55-го на песни в тихом домике у железнодорожного полотна как-то по-другому лаяли овчарки обложенного пространства «зон»: пятой, восьмой, ЦОЛПа на Северном - мужского и женского, двадцатой, двадцать первой, пятьдесят третьей... Только тем, собравшимся, было понятно, что в пятьдесят пятом овчарки уже лаяли по-другому.

Хибару Адама ломали в первый понедельник после его отъезда. Два автоматчика привели двенадцать зэков, и те, аккуратно сняв с хибары листовое железо, раздолбали все остальное за один рабочий день. Даже стёкол не пожалели...Им-то что! Оставили развал, покурив напоследок на деревянном топчане Адама»....
… Но это я говорю об участке дома около райцентровской бани. Там я буду жить только с 1966 года, а до этого мы жили «на квартире Савченко». Так всегда мама говорила про период от моего рождения и до въезда в полублагоустроенную квартиру в трёхэтажном заводском доме, который построил механический завод в 1964 году. Сегодня это благоустроенные квартиры, а в 1964-м их ещё сдавали с печками на кухнях, без центрального отопления.
Квартира Савченко – это барак на две семьи, который стоял там, где сегодня вход со стороны города в мертвый первый цех механического завода. (Интересно, останки Княжпогостского мехзавода будут стоять 10 лет, 20 или 100?). Там у входа до сих пор стоит громадная береза, которую в начале 60-х посадил мой отец у нашего крыльца. Барак этот был когда-то бараком «шарашки». То есть здесь жили зэка - инженеры на полувольном положении, имеющие возможность в 50-х годах даже пригласить семьи. Может быть, эта возможность была у них и в 40-е годы, когда был ещё не завод, а РММ – ремонтно-механические мастерские, но я про это ничего не знаю. О «шарашках» в системе ГУЛАГа есть и у Александра Исаевича Солженицына, и у Варлама Тихоновича Шаламова.
Вход в механический завод, ворота и проходная, были со стороны улицы Лесной (теперь это ул. 30-летия Победы). Напрямую, почти напрямую от той проходной, через дорогу, был старый Дом пионеров – тоже бывшая проходная (КПП) 5-го лагпункта. Надо сказать, что старый Дом пионеров имел и свой небольшой зал, и вестибюль довольно светлый, и как-то старые НКВДэшные кабинеты вполне удобны оказались для кружков – авиамодельного (вёл его Гена Шунин), шахматного, рисования, кружка чтения…да, были тогда и такие кружки – любителей вместе почитать вслух. Но всё это тоже немного попозже… А пока, в начале 60-х, мы живём в квартире Савченко, в которой из мебели – сундук на кухне. С этого сундука я неудачно спрыгнул и сломал руку. Мне был 1 год и 8 месяцев, но, оказывается, я это хорошо помню. Отлично помню, как орала мама на своих двоюродных брата и сестру – Ваське Сивурову было тогда 9 лет, а Лиде Сивуровой – 11. В той квартире нашей были ещё заводские слесарные табуретки и стол, покрашенные автомобильной краской цвета хаки, стол накрыт газетами… Со строительными красками, как я сейчас понимаю, были вообще серьёзные проблемы – всего-то на выбор белая, красная(её называли половая, потому что такой краской массово в те времена красили полы), зелёная армейская и синяя.

Я помню, как мама купила какую-то накидку на стол – то ли клеёнку, то ли это просто была красивая тряпка, но вдруг стало празднично. Маленькие занавесочки на натянутой нити на оконной раме. В зале громоздкий и тяжелый шкаф. Очень тяжёлый. Он у нас перекочевал сначала на квартиру в трехэтажном доме, а потом в деревню, к бабушке Пелагее. Так вот – в деревню я грузил уже его вместе с мужиками, мне было лет 14, наверное, и помню, как мужики ругались:  «Во! Гробина!». А ещё у нас был круглый раздвижной стол и аквариум. Отец любил живность. Не помню, например, чтоб там, на старой квартире, был сарай, но оказывается (по рассказам) и там отец держал пару кур и петуха. Кошка… Не помню. А вот овчарку по кличке Индус – этого помню хорошо. Помню и как оставили его на улице Рабочей у знакомых, когда переехали на квартиру, и как плакал я, расставаясь с Индусом. Меня уносят, а я его зову - зову, а Индус рвётся ко мне, но цепь не пускает… А потом он встал, как вкопанный, и смотрел на уносящих меня родителей. Так и запомнился мне этот пёс, стоящий и задумчиво глядящий нам вслед. Он не понимал – что происходит и зачем…
Надо сказать, правда, что до этого, в ноябре 1962-го года, умер мой дед – Гаврила Андреевич Спичак. Рыбак Азовского моря, из казаков и большой казачьей династии… Самые дальние, подтверждённые документами, упоминания фамилии СПИЧАК есть в ссылке на походный совет 1564 года, где упоминается писарь отряда (тогда это и канцелярист, и начальник штаба, и учетчик) Спичак-Заболотный. В начале ХVII века, а именно в 1608 году есть уже несколько упоминаний как фамилии Спичак, так и Спичак-Заболотный. Картину такого двойного написания немного проясняет документ, в котором говорится о рассеянных казачьих куренях, среди которых и курень Спичаков. То есть, видимо, для понимания некоторое время указывалось в документах место, где живёт та или иная группа, – отсюда и топонимическое уточнение «Спичак, который ЗА Болотом» (край Приазовья полон болот и лиманов). В изданиях о происхождении фамилий есть много спорных (а иногда и просто неверных) трактовок происхождения фамилии «СПИЧАК», в т.ч. от слова «спичка» (само слово «спичка» появилось лишь в конце ХIХ века, а фамилия звучит с ХVI века). Есть варианты трактовки от польского смысла «молодой олень», есть вариант с крымского татарского языка – «обоюдоострый клинок» (короткий), но реальное же автохронное появление фамилии равно появлению кличек у казаков Запорожской Сечи, т.к. только там в российской традиции начинают формироваться фамилии от прозвищ, мест проживания и т.п. Казачье прозвище «спичак» - абсолютно понятно – оно означает «осётр». Это местное, диалектное - от Азовского моря до верхнего течения Днепра (даже в приказах о закупке продовольствия есть «закуплены: баранина, вяленые гуси, сушёный урюк, сушёные спичаки числом 20 штук. И свежие же – 8 штук…». Висячие усы осетра, глаза навыкате… очень вероятно для казака, что это и стало кличкой-прозвищем прикрепленным к кому-то из предков, а позже и стали фамилией.
Есть непрямой (то есть не факт, а ссылка на ссылку), где исследователи находят авторов знаменитого письма запорожцев турецкому султану. Достаточно деликатно авторы указывают, что можно среди неизвестного авторства всё-таки определить вполне конкретные четыре фамилии. Одна из них – сам атаман. Тогда это был Иван Сирко, а с ним и ещё три фамилии, среди которых фамилия «Спичак». Был ли это наш прямой предок или родственник по параллельным линиям, мы пока установить не можем, т.к. есть «дыры» в исследовании родословной, а к документам на Украине мы добраться не можем. (Отставной атаман Черноморского казачьего войска Н.Нестеренко начал было нам оказывать помощь в поиске, но потом связь прекратилась. То ли из-за военной ситуации на Украине, то ли возраст Н.Нестеренко (ему более 70 лет) сделал связь невозможной).

Начиная с Герасима Спичака – надпоручика Слобозейского гарнизона, «малороссийского дворянина», согласно Указа князя Потемкина от 1778 года отправленного вместе со 198-ю своими сослуживцами на пенсию с наделом в Таврической губернии и подчинением ему 200 крестьянских хозяйств, линия рода уже прослеживается достаточно чётко. Один из его сыновей – Платон (или Пахом – версия самого прочтения разная) – участник практически всего периода Кавказских войн, в том числе и в походах генерала Ермолова против имама Шамиля. В 1842-43 годах из похода привёз малолетнюю раненую жену – по тем временам их всех записывали как «черкесов», реально установить какому народу Кавказа она принадлежала, была ли реально черкесской или, может быть, кабардинкой или осетинкой, сегодня трудно. Опираемся на «вроде бы бабушка говорила, что она абазинка» (воспоминания тёти). Если это так, то она действительно черкесска-абазинка.
Платон Спичак вместе с отрядом казаков захватили аул (семейное предание). Выбили, вырезали, как те времена водилось, всех мужчин. Но аул не удержали – поздним вечером превосходящий отряд горцев стал их выбивать из аула. Казаки спешно отступали. Над трупами убитых горцев сидела девочка. Она кидала проклятия и камни в адрес уходящих на конях казаков. Платон полоснул её плетью так, что перебил руку, она упала и потеряла сознание… В семье говорили, что, уже отъехав на расстояние, Платон почему-то повернул назад. Что-то в душе у него шевельнулось. Он, как овцу, бросил девочку в седло и увёз с собой. Ей было тогда 14 лет… Она родила в 1844-м году сына Андрея, прожила с мужем всего 14 лет – в 1858 году в Таврии гуляла сильная эпидемия холеры. Они с Платоном умерли… Сирота АНДРЕЙ СПИЧАК целый год бродил нищим по станицам и городкам Приазовья, говорят, что прибился к цыганскому табору, так перезимовал.
Потом на одной из казачьих сходок вспомнили про сироту и по традиции того времени назначили ему опекуна – еврея-обувщика Когана, который вырастил Андрея до 19-летнего возраста и справил его снаряжением на казачью службу в летние лагеря 1864-го года. В походе на Балканы по освобождению Болгарии 1877 года Андрей Платонович (Пахомович) уже участвовал. Неизвестно, правда, был ли он в каких-либо битвах, но в осаде Варны участвовал точно.
В начале ХХ веке прославился ещё один Спичак из нашего рода, имя которого осталось в музейной архивистике и библиографии навсегда – это молодой канцелярист Духовной семинарии Екатеринослава (Днепропетровска), обнаруживший на старых складах своего учебного заведения архив Коша Запорожской Сечи. По сути, он спас архив и важные документы от исчезновения, гниющие и мокнущие... Тот канцелярист - не прямой наш родственник, но имеющий с нашим родом общие корни (примерно четвероюродный брат Андрея Платоновича Спичака).

Сын Андрея Спичака - Гаврила Спичак – это уже мой дед. Он родился в 1889 году, женился в 1912 году на девушке Марии из разорившейся немецкой дворянской семьи Фальк. В документах её ещё встречается приставка «фон». Это говорит о том, что она из рода немецких баронов. Известно точно, что из рода баронов Восточной Пруссии. Сам род Фальков в нынешней Германии довольно хорошо известен уже хотя бы потому, что современная картография ФРГ- под патронажем издательского дома «Фальк».
У Гаврилы было четыре брата и сестра. Судьба одного нам не известна, но про других братьев известно, что один погиб в знаменитой Галицийской битве в конной атаке на пулемёты в 1914 году, второй в известной битве под Каховкой (за кого воевал – за белых или за красных - неизвестно), третий дожил до 30-х годов двадцатого века точно, а что дальше неизвестно. Сестра Валентина в период исхода Белого движения за рубеж ушла вместе с мужем-турком в Румынию. Судьба её неизвестна.
У Гаврилы Андреевича Спичака и Марии Францевны Фальк родились сначала двое детей, которые умерли ещё маленькими, а потом родились ещё три сына и дочь, которые и прожили 20 век, продолжив род. В 1919-м родился Павел, в 1922-м – мой отец Иван Гаврилович Спичак, в 1929 – дочь Валентина, в 1930-м – Константин. Гаврила умер в 1962, Мария в 1974 году. Они были высланы из Бердянска Запорожской области по спорному обвинению. Как я узнал уже совсем взрослым человеком – оказывается, за то, что рыбачья артель деда продавала рыбу немецкой администрации Бердянска. Будто кто-то под автоматами спрашивал вообще, будете продавать или нет? Чушь, конечно… Его и реабилитировали ещё при Сталине, видимо, и тогда борьба с перекосами в судопроизводстве тоже была. Гаврила Андреевич –  мой дед – работал уже в ремонтно-механических мастерских на насосной станции (позже эти РММ и станут Княжпогостским механическим заводом в 1951 году)…
И вот – умер дед. Я лишь в двух мгновениях помню его живым и одно мгновение – в гробу.
Первое мгновение особенно интересно, потому что предполагаю, что это вообще самое-самое первое, что я помню. Я помню мутный свет лампочки, запах сырой печки и лицо деда, склонившегося над моей кроватью. Он усатый, почти такой, каким я вижу его на фотографии. А ещё из того, очень раннего детства (судя по всему, мне около одного года, может, даже меньше) я помню, как он держит меня под мышки, поставив между ног, перед нами бродит грозный петух, где-то за стенкой кричат куры, или, может, это петух кричал, а потом его к нам выпустили. Бабушка ходит тоже перед нами и говорит деду что-то такое, чтобы он меня этим петухом не пугал…. А потом я помню деда уже в гробу. И соседок, подруг бабушки – была такая Татарка, была Мананчиха, были старик Березин, мучимый астмой, и ещё какие-то бабушки.

…И вот в посёлке Железнодорожном к августу 1964 года были построены первые две «хрущёвки», и нам дали квартиру! Это были две трёхэтажки за старым деревянным Домом культуры. До этого в райцентре были только двухэтажные дома и лишь новая школа была из трёх этажей. Как я уже сказал, в первые два года эти трёхэтажки были полублагоустроенными – в них были печи. И дрова складывали не только во дворе между домами - там были сараи - но и на лестничных площадках.
В августе 1964 года я с маленькой расшитой подушкой в руках, которую мне дали, чтоб я, значит, тоже лично поучаствовал в переселении, шагал от нашей «квартиры Савченко», от зэковского барака, в новое жилье. Был солнечный яркий день. Отлично помню. Мне исполнилось четыре года.
 В заводской трёхэтажке мы прожили те самые два года, когда были печи. Вернее, как раз весной - летом 1966 года стали устанавливать газовые плиты, а отопление, кажется, установили сразу, но оно не работало, как минимум, год. Почему я это хорошо помню? Потому что была жуткая стынь в зиму 1965-66 годов. Тогда от воспаления лёгких чуть не умер мой маленький братик Андрей.
Он родился в начале декабря 1964-го. Шёл дождь… Без комментариев (для наших краёв). Причуды погоды случались и тогда. Зимы были лютыми. Минус 40 и ниже держалось по две –три недели, иногда в два захода – в декабре, а потом - в январе-начале февраля. Но в 1964-м начало декабря было слякотным. Снег уже был, но вдруг очень сильно потеплело.
И вот через год, в холодине 1965-66-го, Андрюха заболел так сильно, что врач испугался, помню, плакала мама и плакал я. Горели газовые конфорки, шёл пар изо рта, а у Андрюхи температура 40… И даже нельзя протереть его, чтоб эту температуру сбить, потому что нельзя раздеть… У бабушки с дедушкой в избушке около построенной райцентровской бани тогда была только малюсенькая комнатка. Переселиться к ним не было никакой возможности. Но батя мой психанул в ту зиму конкретно – ему надоела и слышимость в квартире, и холодина, и риски с простудами детей «Вырастут тут задохликами  - ни природы, ни здоровья…». Мать , конечно, сопротивлялась бы, но больно уж стало холодно и теперь уже, в связи с болезнью Андрея, страшно. Она подозревала, что отцу не хватает его страсти к птицам – в своём дворе можно держать и кур и голубей, а во дворе трехэтажки наша голубятня была, как не наша…
Но двор тех трёхэтажек даже за два года жизни там мне запомнился деталями, которые способны рассказать и о жизни поселка в целом. Например, как мы были с отцом в гостях у соседки нашей, заведующей детским садом мехзавода Ванды Борисовны Глотовой. Она сама весьма модная женщина была – в смысле, одевалась по моде, стильная, с хорошим парфюмом и косметикой. Говорили, что она полька по происхождению, и у неё родственники где-то там, то ли у западных границ СССР, то ли в самой Польше, и что она именно там «заряжается» новым современным стилем. Кто говорил? Кому? Не мне же – четырёхлетнему пацану? А вот это как раз пример того, что уши у детей слышат всё. С малявочного возраста, с того самого, где-то на периферии сознания легли разговоры взрослых людей, обсуждающих всё вокруг. Ухо – оно не выбирает, а память – штука ёмкая. Так вот – оказались мы у неё в гостях по простой причине – отцу надо было срочно позвонить, а телефон на весь подъезд был только у Ванды Борисовны. Её муж работал, кажется, в аэропорту Железнодорожный, из которого тогда летали самолёты в Турью, в Ветью, в Кослан, в Сыктывкар. Это были обычные Ан-2, прозванные в народе «кукурузниками». Были ещё и вертолёты, и санитарная авиация, и пожарная… В общем, аэропорт – заведение солидное. Но отец мой, обычный дизелист с мехзавода и оператор котельной, с мужем Ванды Борисовны как-то сдружился, общался. Уж не знаю, какие темы их там объединяли, но иногда зайти позвонить по телефону – это было не внапряг, как я думаю… И вот мы постучали к ним в дверь. Скорее всего – именно постучали, потому что помню, что дверные  звонки не сразу и далеко не у всех появились.
Открыл дверь старший сын Глотовых, тоже модный парень. Он с друзьями, тогда, видимо, старшеклассники (потому что по моим подсчётам ему должно было быть около 16-17 лет) слушали дома музыку. Я ту музыку не помню, но помню своё удивление от вида мебели, часов и , особенно, радиоприёмника. Они были какие-то очень модные, я таких ещё не видел. Будто из заграничного кино. А французская мода тогда уже вовсю рванула в молодёжную культуру “Человек из Рио”, “Жандарм из Сент-Тропе”, “Шербургские зонтики”- французские фильмы с Жаном Маре, молодым Бельмондо, с какой-то «потусторонней»  Софи Лорен и, конечно,  дебильноватыми героями-полицейскими в исполнении Луи де Фрюнеса. Уже появились первые серии «Фантомаса», и грассировала на эстраде Мирей Матье  – всё это было суперсовременным тогда, но я этого ничего не знал. Ни-че-го! Зато впервые увидел журнальный столик на тоненьких ножках, рядом кресло с невероятно сильно откинутой спинкой (как мне казалось),  настольную лампу с блестящим подвижным абажуром, стеклянный шкаф и транзисторный радиоприёмник. А ещё на тоненьких ножках стояла радиола и из неё громко и весело неслась музыка в каких-то неизвестных мне ритмах и на неизвестном мне языке. Отец попросил позвонить и, кажется, спросил: «Твист танцуете? Стиляги?». «Ага», - будто даже с вызовом сказал сын Глотовых (не помню я его имени) и сел… на журнальный столик, забросив ногу на спинку кресла. Разве так можно? Ну разве так можно? – удивлялся я тому, что попой на стол сел и что так со взрослыми разговаривает (тем более с моим папой), и что ноги на мебель не забрасывают… Надо же стоять перед старшими и вежливо отвечать на вопрос. А они, кажется, даже не сразу выключили музыку… Стиляги. Да, были они и в Княжпогосте. Обменивались пластинками, клетчатыми пиджаками, девушки шили из тюля колготки, а парни заужали брюки до невозможности. Народ в целом ходил ещё в телогрейках и в одеждах из коричневых, серых, черных и синих тканей, но уже появлялись те, кто не хотел этой скуки, кто выписывал толстые журналы с вкладышами модных одежд. Их было совсем мало. Может, они и на танцах-то в Доме Культуры не всегда могли появляться – там нравы были ещё строгие. Причем, строгие в двух смыслах – с одной стороны на танцульки ходили вовсю ещё даже… фронтовики! Тогда, в начале 60-х, «Вечер танцев» совсем не означал «вечер для молодёжи», ещё звучали духовые оркестры. С другой стороны – на танцах всегда было полно криминально настроенных молодых людей, которые хвастались не клетчатыми пиджаками и пластинками, а кастетами и наборными ножами-финками… Для этих стиляги были «почти пидарасами» (если сам Генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев их так обозвал - впрочем, кажется тогда «генеральный» секретарь назывался ещё «Первым» секретарем) и говорить с ними можно было только мордобоем… Для них культура гоп-стопа была понятнее.
Цыплёнок жареный, 
Цыплёнок пареный 
Пошёл на речку погулять. 
Его поймали, 
Арестовали, 
Велели паспорт показать. 
Паспорта нету — 
Гони монету, 
Монеты нет — 
Садись в тюрьму. 
И садились. С интенсивностью призыва в армию и даже чаще. Сколько их, парней Княжпогоста, выкосила тюрьма и «зона» ни в сказке сказать, ни пером описать. Уголовная культура цепляла молодёжь и уже не выпускала из лап громадное число. Жизнь по воровским понятиям порою начиналась совсем рано – лет с 12-14…
Была не только танцплощадка в Доме культуры, но и летняя, огороженная сеточным забором, рядом. Её окончательно разломали только в конце 60-х. Между прочим, для ДК была своя котельная, угольная и дровяная. Весь этот дровяной и угольный запас сваливался под навес, который был через дорожку от водонапорной башни мехзавода. Место было лысое. Потом, в начале 60-х, там посадят тополя, а ещё чуть позже – берёзы, как и засадят ими всю улицу Дзержинского.

В нашем подъезде трёхэтажки, прямо под нами жила семья Болдырь. Мария Петровна работала учительницей в школе, её муж Фёдор – на заводе работал жестянщиком, кабины грузовиков ровнял, их сын Саша Болдырь был старше меня года на четыре, а, может, и больше. Но я его помню всю жизнь. Он был очень творческий мальчишка. Показывал нам кукольные спектакли. Вместе с сестрой они делали из бумаги каких-то героев сказок и не только сказок, но и исторических героев, из настольной лампы у них сказочно получалась подсветка. Общий верхний свет выключался и оставалась настоящая театральная сцена на столе, установленном в проёме двери, где косяки служили порталами этой сцены… Как знать – может быть, именно Сашка зародил в душе это странное чувство и желание творить тут же, дома, что все можно сделать самим, целый мир или миры.
Он погиб в четырнадцатилетнем возрасте, почти у нас на глазах. Мы рыбачили на Кылтовке и слышали аварию где-то у моста… На дороге с Северного в центр ехал грузовик (вроде бы это был то ли бензовоз, то ли водовозка) и сбил велосипедиста. Это был Саша. Как-то сильно его переломало , может, потому что летел далеко под откос. Саму аварию мы не видели – наверное, в этот момент отошли за поворот или что-то там по-мальчишечьи между собой разбирались, но потом увидели суету, машину «Скорой помощи»… Отца у Сашки убили на охоте. Злые языки поговаривали, что дядя Фёдор распотрошил чужие силки и капканы. Но почему-то я в это не верю. Оно, конечно, понятно – тайга всё скроет, и чужая душа потёмки, но я не хочу верить в слухи. Зло болтать у нас всегда умели. Его якобы так и нашли – склонившегося над чужим силком… С карабина. С расстояния чуть ли не в 200 метров. Но запомнился он человеком очень добрым и простым.
Похоронены Саша Болдырь и его отец по стечению обстоятельств совсем рядом с могилами моих отца, деда и бабушки.
… Витька Жданов и Саня Сенюков, Гена Прутский, Юра Ершов, братья Смирновы – эти ребята были старше меня, но каждый из них запомнился тем, что в чём-то знакомил с миром.
Витя Жданов был первый «военный» командир нашего двора, потому что у него были не просто погоны, а парадные золотые погоны капитана! Они с пацанами вырезали красивые пистолеты из фанеры и досок, они красиво умели носить деревянные сабли. Но зато у меня был военный планшет и ремень матросский, с якорем, который застегивался, конечно, поверх фуфайки-телогреечки.
Саша Сенюков – это человек, от которого я впервые услышал про «Битлз». Сашку звали во дворе Симбатом. Уж не знаю – почему… Симбат - и все. Ещё он славился тем, что у него был самый мощный удар в хоккее. Возможно, про «Битлз» и электрогитары я услышал уже после 1966-го года? Может быть… Я ещё лет пять после переезда в наш свой дом возле бани, ходил в заводской двор гулять с пацанами, и всё там было своё, знакомое. Там мы плавили свинец и жарили на костре в консервных банках сахар на воде, жевали гудронную смолу и играли в лужах стадиона в футбол. Помню совсем маленького Витьку Размыслова – вратаря. Стоит такой маленький рыжик с голубыми глазами, ворота из чурок, которые из стадионовской кочегарки утащили, а тут на поле грузовик выехал и прямо на Витьку. Но в этот момент мяч летит. Витька мяч пропустил, но ругается, что это из-за грузовика… И у него это очень смешно получается. Мы все хохотали почему-то до упаду. В детстве веселья много. Просто так. Смешно, потому что вся жизнь впереди. Особенно смешно нам почему-то было от того, что Витька ходит, ворчит и заново устанавливает чурки ворот, потому что грузовик посшибал всё к чёртовой матери…