Некоторые академические традиции и обжимание

В 7.15 я вышел из дома и направился к платформе электричек небольшого пригорода Петербурга – Колпингагена (сленг 60-х годов для обозначения Колпино), где я в настоящее время обитаю. На улице попадались редкие прохожие. Шел я почти строевым шагом, разве что не поднимая ногу на положенную по уставу высоту. Руки мои совершали ту самую отмашку, которой меня научили в армии: предплечья обеих верхних конечностей попеременно то поднимались до уровня груди, сгибаясь в локтевом суставе до 90 градусов, то, разгибаясь, отводили мои руки в первоначальное положение.
   
Всегда считал, что такая ходьба заставляет работать мышцы верхнего плечевого пояса, а их тонус поддерживает позвоночник в здоровом состоянии. Такую ходьбу я превратил в утреннюю зарядку, так как делать её по утрам ленюсь. Путь к электричке не близкий, пешком около 30 минут, и ещё 10 минут я не стою, а хожу по платформе в ожидании электрички «Ласточки», но уже не «строевым» шагом, так как это вызвало бы наверняка недоумение у окружающих. Кроме физической нагрузки, обычно использую это время для воспоминаний некоторых эпизодов из жизни. Вот один из них, непроизвольно воспроизведённый памятью в настоящем времени, всплывший словно во сне, случай из детства. 
   
Я спрятался в кустах напротив медпункта части, в которой служит мой отец. Перед входом на скамейке сидит капитан в зелёной фуражке с какими-то непривычными узкими погонами, достаёт папиросу, стучит ею о пачку. Мимо проходит женщина в белом халате и что-то ему говорит, называя его по имени-отчеству, имя капитана я сразу же и запоминаю. Набравшись смелости, выхожу из своего убежища и, подойдя к нему, говорю.

– Николай Николаевич, а почему у Вас такие маленькие погоны?
– Это ты, пацан, – маленький, а погоны – узкие, – он удивлено и внимательно смотрит на меня, вспоминает, где он мог меня видеть. Он расслаблен, курит и никуда не спешит.
– А почему они такие? – любопытничаю снова.
– Потому <…> как, кстати, тебя зовут? <…> Так вот, Серёжа, погоны медицинские, они не такие широкие, как у строевых командиров, если ты заметил. Ты в званиях разбираешься? <…> Правильно, капитан, но не просто, а медицинской службы.
   
Я продолжаю задавать вопросы, а он, как ни странно, на них отвечает.
– Учился в Военно-медицинской академии. Раньше академия выпускала сразу военврачей III ранга со шпалой в петлице, что соответствовало званию «капитан». Это уже потом медицину стали обжимать … – заканчивает военврач задумчиво, встаёт, выбрасывает папироску в урну и уходит.
   
Что такое «обжимать» я не понимаю, связываю это с узкими погонами, а капитан для меня – большой командир, у меня отец тоже с четырьмя звёздочками, но артиллерист. Погоны у него широкие, а петлицы и околыш фуражки из черного бархата. Вот так впервые я познакомился с выпускником ВМА и новой для меня военной формой, а слово «обжимать» осталось в памяти навсегда.
   
Прохаживаясь по перрону вспоминаю, как из нас сделали курсантов. В сентябре 1972 года мы стали слушателями ВМОЛКА им. С.М. Кирова (это официальное название в наше время – Военно-медицинской ордена Ленина Краснознамённой академии), я подчеркиваю, именно слушателями, а не курсантами и надели малинового цвета суконные погоны, обшитые вдоль по краям сантиметровой белой полосой, а также получили малинового цвета петлицы с медицинскими эмблемами и фуражки с такого же цвета околышем. Не скажу, что это было счастье, но этот внешний антураж приятно волновал каждого, принятого в новую академическую семью. Не знаю, что происходило в душе моих однокашников, а моё сердце осенью этого года переполнялось восторгом от исполнившейся мечты.
   
Поезд «Ласточка» подлетает к станции «Колпино» и тихим ходом, постепенно замедляясь, останавливается, шагаю в вагон, и, расположившись в кресле, вспоминаю историю, рассказанную Шустовым: «Я тоже испытал сильные чувства, связанные с выданной формой. Не могу не рассказать о моем первом опыте «теневой» жизни слушателя ВМА. Произошло это в самом начале обучения 1 или 2 сентября 1972 года в академической столовой, размещавшейся на Клинической ул., там, где сейчас клинический отдел. Я быстро по-военному отобедал и спустился вниз в раздевалку. И неожиданно для себя обнаружил: пока я принимал пищу, кто-то украл мою новенькую фуражку.
   
Обескураженный и раздосадованный этим фактом, я снова возвратился к обедающим и доложил о случившемся заместителю командира взвода сержанту Клейменову. Он отнесся к происшествию очень серьезно, отчитал меня за расхлябанность, как он выразился, переходящую в разгильдяйство, и потребовал: «Пока еще не все курсы спустились вниз, немедленно идите в раздевалку и восстановите себе головной убор».
   
Гражданский человек вряд ли догадается, какой смысл заключен в словах «восстановить головной убор», но у меня за плечами уже был опыт курса молодого бойца, и стало ясно: фуражку придется у кого-то украсть(1), стырить(2), слямзить(3), увести(4), «восстановить»(5), наконец. Именно в таком порядке в моем сознании произошло примирение этого постыдного для меня поступка с моей совестью слушателя 1-го курса ВМА.
   
Несмотря на то, что это была вынужденная мера, как говорят в определённых кругах, не превышение необходимой самообороны, я находился в большом волнении и, спустившись по лестнице «на полусогнутых», возвратился в гардероб. Мне было не по себе, но, несмотря на это, «восстановление» произошло.
   
К моему удивлению никто не шумел и не пытался осмотреть фуражки первокурсников, хотя та, которую я умыкнул никак не походила на «новьё». Так впервые на собственном опыте мне удалось понять, что обозначает армейская фраза: «Утраченное военное имущество – восстановить!».   
   
Когда перед четвертым курсом выдали следующую фуражку я очень просто решил вопрос ее сохранности: выкинул пружину, чтобы не имела «товарного вида», а на внутренней поверхности козырька острым гвоздем глубоко выцарапал «Моя старушка». Действительно, до самого выпуска из академии проблем с фуражкой больше не было. Правда, какие-то злые языки (наверняка Киса) прилепили мне прозвище "Старуха", которое, впрочем, применялось далеко не всеми однокурсниками».
   
За окном «Ласточки» пролетали поля, поселки, лесопосадки. Я смотрел в окно, а передо мной проплывали картины воспоминаний из жизни нашего Курса. Вновь поступившие в академию – дети разных социальных слоёв из семей: советских офицеров, служащих, рабочих, крестьян и отдельная категория, так называемых, в широком смысле этого слова, «профессорских сынков». Позже я понял, этой последней группы не стоит стесняться. Как показала жизнь многие из «сынков» оказались отличными ребятами и хорошими друзьями. Все мы осенью 1972 года были приведены к общему знаменателю – слушатели прославленной академии с замечательной историей и своими вековыми традициями, и у каждого из нас этот знаменатель был написан на довольном лице. В дальнейшем это выражение лица внизу попытались изменить сверху, «обжимая» нас со всех сторон.
   
Через год после нашего поступления Министерство Обороны, страдая от реорганизационного зуда и готовясь к очередному съезду КПСС, объявило нас «курсантами», то есть нас низвели с академического уровня до уровня военных училищ. А чтобы мы не забывали об этом, украсили наши традиционные "чистые" погоны буквой «К». Помню первое возмущение всех обучающихся в академии от первого до шестого курса: «Курсанты – это на курсах кройки и шитья», – таково было общее мнение. Наиболее стойкие из нас ещё долго не крепили эти буквы на свои погоны, даже получая замечания и выговоры. Шестой курс приказ Министра Обороны проигнорировал в полном составе.
   
В дальнейшем эта тенденция «обжимания» продолжилась. Перестали принимать в ВМА офицеров из других родов войск, а их места командиров взводов заняли поступившие для шестилетнего обучения прапорщики, что, разумеется, значительно снизило уровень командирского и воспитательного воздействия на курсантов. В первый год обучения в академии мы видели старшекурсников почти всех сержантами, старшими сержантами и старшинами, а они рассказывали, в свою очередь, что лицезрели своих старшекурсников младшими лейтенантами медицинской службы. Другими словами, на нас пытались экономить, в то же время украшая нас ненужной мишурой. В 1972-73 годах на территории академии еще можно было встретить шестикурсника в форме и с бородой, что для Советской Армии являлось совершенным эксклюзивом.
   
Поезд, замедляя ход, подъезжает к платформе станции Тосно, выхожу и, пройдя через турникет, направляюсь к служебному автобусу, стоящему на привокзальной площади. Усаживаюсь на своё постоянное место и продолжаю вспоминать академические времена.  Процесс «обжатия» продолжился, когда объявили, что на нас закончилось двухгодичное казарменное положение, и его продлили ещё на год. Традиционно в ВМА переход со второго курса, когда изучались теоретические вопросы медицины, на третий, когда в обучении стали преобладать клинические дисциплины, являлся некоторым условным «водоразделом», и у дореволюционных студентов академии на погонах появлялась вторая косая полоса, и далее старшекурсники не дифференцировались и не разделялись, то есть были студенты младших курсов с одной полосой на погонах – и остальные, кто уже постигал медицину в клиниках. При этом студенты до революции и некоторое время после неё, уже при Советской власти, устраивались на частных квартирах и ни о какой казарме в академии речи не шло.
   
Помню, как ребята старше нас всего на год, эти счастливчики, были последние, кто уходил со второго курса на стипендию и свободное проживание. Для них это был праздник. Произошло это торжество в последний день перед отъездом на летние каникулы в 1973 году, когда все уже получили отпускные предписания и на следующий день с утра разъезжались по всему Союзу.
   
Вот как это происходило. Во внутреннем дворике нашего общежития-пентагона одну часть здания реконструировали, и почти в центре на стройплощадке находилась одиноко стоящая некая металлическая конструкция, то ли часть бетономешалки, то ли ещё что-то. В последние дни июля стояло безветрие, и уже смеркалось.
   
Я оказался у открытого окна, когда двери, выходящие во дворик, отворились и показалась процессия счастливчиков, официально покидавших казарму на следующий день, они шли по-военному в колонну по два. Впереди четверо несли импровизированный гроб, заполненный конспектами младших курсов, в нем в старом обмундировании чучело (по-видимому, символизировавшее казарменную жизнь). Перед этой «похоронной» процессией шёл некто из счастливчиков, размахивая бутылкой шампанского, как кадилом и что-то распевал, подражая церковному церемониалу.
   
Я высунулся из окна и понял, что зритель я не один, окна справа и слева, снизу и сверху были открыты, из них выглядывали любопытные наши академические ребята. Процессия подошла к металлической конструкции, одиноко стоящей на стройплощадке, водрузила на неё гроб с чучелом, олицетворяющим казарму, и неожиданно всё это вспыхнуло, – гроб и его содержимое было предварительно облито чем-то горючим.
   
Окружающие картинно опустились на колени и сделали вид, что молятся. В этот момент из другого конца пентагона, там, где располагались ворота и КПП, появился дежурный офицер, размахивая руками. Но за происходящим во внутреннем дворе пентагона, повторюсь, наблюдал не я один, и из окон оставшейся части «счастливого курса» раздались призывные голоса: «К столам!!!».
   
И вот тогда я восхитился и залюбовался, как участвующие в процессии, строго по-военному, организованно и быстро удались в дверь общежития, через которую они некоторое время тому назад вышли во двор, и закрыли её изнутри на палку. Я это понял по возгласам дежурного офицера, безрезультатно пытавшегося её отворить.
 
Для въедливых читателей, любителей мелочей, сообщу дополнительно: тлеющий огонь был спешно потушен дежурной сменой; дежурный по общежитию, такой же учащийся академии, с того же «счастливого» курса, действуя по инструкции, позвонил своему начальнику курса по телефону, и сообщил, что было то-то и то-то – сейчас всё ликвидировано; в ответ получил указание – не информировать дежурного по академии, который находился в главном здании и в другом квартале, по телефону о случившемся.
   
Когда дежурный по общежитию со своим начальником зашли на курс, в комнатах, где размещались бывшие второкурсники, уже никого не было; правда, рассказывали, что пару-тройку «счастливчиков» они всё-таки обнаружили спящими и с запахом; но последние уверяли, что ничего не видели и ничего пояснить не в состоянии, так как «отдыхали лежа» и, вообще, они завтра уезжают по домам, ведь у них уже на руках отпускные документы.   
 
В заключение хочется сказать: наверное, мне посчастливилось наблюдать последнюю, не получившую в дальнейшем своего развития в академии, традицию «Прощание с казармой».
 
Служебный автобус въехал на территорию реабилитационного центра, где мне предстояло провести рабочий день в трудах праведных во благо моих пациентов. Вечером возвратившись с работы, я всё эти воспоминания записал для памяти.