В шпагатной позе

Ну и дела, оказывается резкое удешевление нефти, ее неожиданный кувырок вниз повлиял даже на крохотный городишко Лучезарный, затерянный в необъятной тайге! «Повлиял» не то слово, за какой-нибудь год город рухнул на глазах. Прекратили работать крупные заводы, закрылись предприятия, работникам дали бессрочный отпуск. В городе будто разразилась самая настоящая чума, кто смог – дал дёру…

«Кто бы мог подумать, что всё так обернется, нэнэ …», – сейчас он валялся как камень из пращи перед величественным Торговым Домом, который некогда отстроил из бело-красного кирпича в самом центре города на месте старой сапожной будки. В вечерний час в родной деревне он, погрузившись в думы, положил голову на колени нэнэ, а глаза уставил на солнце, блуждающее в молочно-белой северной ночи: «Нэнэ, а моя судьба сложилась вот так».

Вихрь болотных комаров, кружащихся над его головой, был на деле черной шелковой келагаи  нэнэ, он чувствовал зудящие укусы этих проклятых тварей, распухших от его крови, как гнойный пузырь – потрескавшиеся грубые руки чесали шею и горло, трепали на облысевшей макушке прежнюю черную густую копну… «Сам упал – не плачь, возвращайся домой, Эдан. Стань хозяином в своем доме. Нам одной твоей тени хватит…»

«Сам упал – не плачь…», – усталый, хриплый голос нэнэ шумит в ушах, как прялка, буравит мозг, как ручная мельница.

«Ильдар, всё бросай к черту, приезжай.Там уже делать нечего…», – а это говорит Люда. Машет ему рукой из чужой украинской деревни, примостившейся на склоне далеких Карпатских гор.

Теперь он на распутье. Любой его шаг обязательно рассечет его пополам.

Тупая боль между лопаток нагоняет страху: «если со мной что-нибудь случится, как тогда быть?».«Меня как последнего алкаша сбросят в воды Аги… – в последнее время он что-то часто вспоминает Гурбана: – Тут сплошной отстой, – твердил бедняга, – одно болото… никак не выбраться…»

Больше всех ему досадил Руслан. В мать пошел, подлец, за нею потопал. Хорошо и сделал. Поделом тебе. А что ему еще оставалось? Разве не знал чем делокончится, когда относил всё бабло в хибару Фёдора – отца Люды? Ну и хорош же ты! Целый замок отстроил, молодчина! Огромный-преогромный! Всё до последней копейки выложил на пороге Люды. А родной деревне даже битого кирпича пожалел. Крыши над головой не построил. «Сделаю, сделаю, потом успею», – говорил себе.

Вот тебе и «потом»…

Люди, над которыми он всегда с издевкой смеялся, обустроились в Баку, обзавелись квартирами и уютными семейными гнездышками. «Что это вы застряли в шпагатной позе, – подтрунивал он над ними всеми, – одной ногой здесь, другой в Баку?..»

Смейся, смейся, Эльдар муаллим! Сам теперь растянулся в этой позе…

В ту пору нэнэ не соглашалась отпускать его в Россию. «В мае вернусь, клянусь могилой отца», – поклялся он самым святым. Почему именно в мае? Сам того не понимал. «Дождись его годовщины, потом обручись и убирайся ко всем чертям…», – нехотя согласилась она. А что ей оставалось?! Боялась она, что после института парень бездельничать станет. Жили-то они в деревне – ни работы, ни заботы. Он тоже нехотя согласился с ней. Помнит ясно, будто это случилось минуту назад – обручили его двадцать первого октября. Всё произошло настолько стремительно, что, казалось, к этому готовились без малого лет тридцать. Больше всего его удивила тетя; она подошла вплотную и чмокнула его в шею, словно стать тещей гораздо почетнее, чем оставаться просто тетей. А Судабэ-то, Судабэ! Усердность, активность кузины, которую он всегда считал тихоней, его поразила… Утром он покинул деревню. Вот и все дела! С того октября по сей октябрь. Господи, сколько же лет прошло. Руслану уже двадцать третий пойдет…

«Сам упал – не плачь…», – эта мысль всплыла в сознании, когда он, как баран у новых ворот, стоял один-одинешенек на шумных, переполненных улицах Свердловска, – «стыдно оседлать осла, но спешиться стыднее ».   

- Езжай на север, земляк, там рубли длинные… – на железнодорожном вокзале к нему подошел билетер-армянин со смешанной, замысловатой улыбкой на лице.

А другого пути и не было. Имелся лишь один путь и звал он в неведомое. На север! К Гурбану, сыну Гюлен.

…По мере того, как один за другим сменялся пейзаж из окна плацкартного вагона, сомнения и тревоги всё больше овладевали его сердцем. С продвижением на север место широколиственных густых, чистых уральских лесов занимали раскиданные там и сям оборванные коротышки-сосны. Поначалу редкие и небольшие cнежные сугробы разрастались, как лопнувшие кукурузные зерна, метались от дерева к дереву, то озлобленно плюхались на вагонные окна, пытаясь ворваться внутрь, то представали порождением циклона-циклопа, собирающегося слопать поезд вместе со всеми его пассажирами… Лежа в тот час на верхней койке полутемного и полупустого плацкартного вагона и глядя на тоскливый тускло-желтый свет плафона на потолке он задумался лишь об одном: куда он едет, что его ждет? Ведь Гурбан сдал, он уже не тот, что раньше. Гурбан с братом знавали деньки: весь город раком ставили, никому спуску не давали. Два брата плечом к плечу ломали в драке хребет целому батальону фраеров. Но всё это уже в прошлом. Как говорится: за что боролись – на то и напоролись. Брат его замочил одного и пошел по тюрьмам, а сам Гурбан, говорят, получил ножом в спину и остался инвалидом. Теперь вот сапожничает в городе…

Знала бы нэнэ, что он собрался к Гурбану, ей-богу не пустила бы.

Когда он проснулся от звонкого голоска полненькой проводницы, жесткого дыхания морозного и снежного утра, Вековечная Природа развесила по всем окнам вагона свою картину под названием «Зима». Спокойно, тяжело, величественно… Тайга!

Удивительно, он покинул деревню без малого лет двадцать пять назад, но чувство, что приехал в этот город только вчера его не покидает; будто и не было вовсе этой четверти века. Не растеряй он свои прежние густые черные волосы, здоровые крупные зубы, то Лучезарный показался бы ему сном, сном, который он никак не в силах припомнить.

…Первое, что он увидел в разместившейся в центре города крохотной и тесной сапожной будке, плеснулось в глаза как кипяток; вместо приблатненного, высокомерного, крепкого телом, буйногоГурбана… он увидел жалкую на него пародию. В инвалидной коляске… Гурбан пил. В его холодных, как стекло, поблескивающих глазах не удавалось прочесть рад тот или нет приезду Эльдара. Крепкими, как тиски, рукамион то прижимал Эльдара к своей груди, то отталкивал и со злостью стучал по коляске: «… здесь отстойник. Болото. Никак не выбраться. Да какой там май? Я тоже в свое время приезжал до мая. Видишь? – молотил он коляску: – Е..ть того, кто заложил этот город. Одни шлюхи да гниды. Мне тебя жалко. Хороший ты парень! И ростом вышел и умом! Нашел бы город получше… – он налил Эльдару водки в граненый стакан, дал хлеба с колбасой и беконом, достал из банки соленья. – Думаешь, не рад приезду твоему? Ей-богу, ничего такого! У меня своя трёшка, родной. Сам посуди, никого у меня уже нет, – он взял стакан и налил себе. – Думают, тут молоко рекой течет. Из каждой сиськи. А тут одни сосны и на них шишки. Шишки! – Гурбан расхохотался как полоумный. – Ты по мне не суди, государство выделило мне квартиру, пенсию. Лекарства там всякие, лечение… – всё бесплатно. Знаешь, сколько я получаю? В десять раз больше, чем твои учителя и врачи. А в Баку мне чем заняться?..», – Гурбан уставился в заиндевевшую форточку теплой будки… Потом спросил деревенских – кто жив, кто нет… Спросил его отца. Услышав, что тот умер, снова зарыдал как ребенок, пуская пузыри изо рта и носа…

- Думаешь, о Рустаме плачу? О себе плачу, о себе! Рустаму еще как повезло. Всем повезло, кого там схоронили. В абрикосовой роще, на склонекосогора, поросшего полынью и чертополохом… Там раем пахнет. А со мной что будет? Кто меня подохшего туда повезет? В абрикосовую рощу… Ты что ли? Меня как последнего алкаша сбросят в воды Аги…

«…видишь, нэнэ, говорил, вернусь в мае, вот и вернулся», – повезли тело Гурбана. Его похоронили прекрасным майским днем. В абрикосовой роще, на склоне косогора, поросшего полынью и чертополохом… С краю, с квадратной мраморной плитки на надгробье Эльдару в глаза глядела Гюлен – с благодарностью! Она «радовалась» возвращенью Гурбана. Казалось, от радости сейчас улыбнется…

Было ли это благословлением Гюлен, – видать, мертвые тоже могут благословлять, – или чем-то еще, но все его дела в этом городе пошли как по маслу, все его задумки стали воплощаться. Сначала он решил переделать сапожную будку Гурбана, на которой висмя висел тяжелый замок, в продуктовый киоск. Союз разваливался, в госпродуктовых ничего кроме килек да березового сока не сыскать… Продавалось абсолютно всё, всё моментально улетало даже за бешеную цену… Он и сам не был готов к такому повороту событий. Совсем опешил; он не бежал за деньгами, нет, будто некое мощное течение внезапно подхватило его и заставляло идти в ногу, будто некая могущественная рука схватила его за шкирку и поднимала ступень за ступенью. Точно в сказке мгновенно в самом центре города на месте старой сапожной будки вырос величественный, привлекательный Торговый Дом из бело-красного кирпича, – с маркетами, ателье, кафе и салонами… Сын Рустама-киши Эльдар стал «Ильдаром Рустамычем», со своим кабинетом и печатью…

«Тут деньги как снег, нэнэ, куда ни глянь – повсюду деньги…»

Может, это стенания Судабэ перевернули всё вверх дном! Может, женитьба на Люде оказалась самовольным вмешательством в собственную судьбу? Как бы там ни было, у него имелась невеста, Судабэ, которая могла ждать его целую вечность! С другой стороны, других вариантов не предлагалось; от него забеременела Люда, а неСудабэ…

Ему не удалось правильно обратиться с деньгами, постичь суть денег. Их обилие напугало его. Порой ему казалось, они преследуют его.Деньги пинком заставили его взять место для большого ресторана на берегу реки Аги, набросать проект, заказать тяжелую технику и заглубить в грунт сваи, привезти песок и камни с Большой Земли – начиная с реки Обь в северном направлении песка, устойчивой земли нет вообще, сплошные болота. Дизайнер из Петербурга, мрамор из Житомира, люстры итальянские, бассейны испанские, хрусталь чешский, бильярд «королевский» – всё самое лучшее…

А еще ему не удалось постичь суть времени. Думал, так будет всегда, всё останется как есть: и роскошь, и деньги, и молодость… и этот город. Ему казалось, что он в любой момент может закинуть за спину свои «объекты» и потопать в родную деревню, что даже двухэтажный особняк во дворе Фёдора, отца Люды, может чудесным образом перебросить в родимую сотку, что в любой момент может легко бросить нынешнюю «временную», проживаемую понарошку жизнь и вернуться к своей «истинной», «настоящей» жизни.Покажет Руслана нэнэ – он сызмала звал мать «нэнэ» – и скажет: «Глянь-ка, я назвал его в честь отца, Рустамом…». «Глянь, – скажет он Судабэ, – как вымахал наш сын…», – при каждом возвращении в деревню он «теряет» Люду на полпути; Люда куда-то исчезает в светлом тумане, естественным образом, безболезненно…

«Молодец, сынок, не посрамил имя Рустама», – один за другим примутся пожимать ему руку деревенские мужчины, а женщины не устанут расцеловывать в обе щеки. «Прости, Господь, они что, со своими мужьями не целуются что ли? – смеется он без тени смущения в этой сутолоке. – Не отслюнявят своими мясистыми губами всю шею – ни за что не отстанут…»

Тупая боль между лопаток усиливается, он совсем не чувствует своего тела. «Здесь отстойник, – говорил бедняга Гурбан, – болото… никак не выбраться…». Теперь у него одно только желание – встать! Встать и кое-как доковылять до берега Аги, зайти в свой величественный, роскошный ресторан с распахнутыми настежь дверями… и помочиться прямо в зале! Помочиться что есть мочи! Нассать с целое озеро, – покуда пена не доберется до отделанных дорогим бархатом стен, покуда моча, как ледяное пиво, не перельется через край хрустальных «чешских» бокалов, расставленных на хрустящих от свежести скатертях… Больше ничего и никого не хочется, – ни нэнэ, ни Руслана…   

А еще очутиться бы в абрикосовой роще! На склоне косогора, поросшего полынью и чертополохом… «Кто меня подохшего туда повезет? – повторял бедняга Гурбан. – В абрикосовую рощу? Меня как последнего алкаша сбросят в воды Аги…»

… ему стало жаль одинокого солнца, блуждающего в молочно-белой северной ночи.

Всем нутром захотелось разрыдаться. И тут он заметил, что это вовсе не солнце, а лучащийся неземным светом лик отца, – отец спокойно, уверенно смотрит на него.

Вглядевшись пристальней, он заметил, что отец охвачен тревогой; бежит к нему изо всех сил, – ступая длинными ногами по облакам… Протянутые к нему руки спешат спасти его от этой тоски, длинные как луч, крепкие мускулистые руки (отчего-то это были руки Гурбана) хотят разом взять его и перенести, – на склон косогора, поросшего полынью и чертополохом. Чтобы сын лежал рядом с отцом…

Бежит отец, всё бежит к нему, но ничуть не приближается…




перевод с азербайджанского Ниджата Мамедова