Последний день

   В эти праздничные дни, когда вся улица расцвечена огнями и народ снует туда-сюда,преследуя какие-то свои вечно ускользающие цели, я вынужден оставаться дома,
«прикованный» к кровати, наедине со своими воспоминаниями, и предаваться грустным
размышлениям о жизни, которой мне и осталось-то испить – каплю.

   Много лет уже нет рядом двух горячо любимых и любящих меня женщин – жены и
дочери… И жизнь моя приобрела совсем другой, более мрачный окрас… Потускнела,
словно старая медь…

   Верующий человек считает болезнь наказанием за грехи его тяжкие. Я же когда-то
видел в своих недугах только награду, благодать провидения. Какое это было счастье – сетовать на нездоровье, когда тебя в ту же минуту окружали безграничной заботой и лаской, когда потакали твоим капризам терпеливо и самоотверженно. Я должен был благодарить Создателя за те часы блаженства длиною в вечность, что он щедрой десницей отпустил мне, но… счастливый человек суть существо не благодарное. Только в страданиях мы обращаем свой мысленный взор к Господу. И вот мое наказание за гордыню – я болен, я один…

   Взрослые внуки целиком поглощены заботами о том, как остаться на плаву в море-
времени, вспененном штормами перемен. Меркантильность нынче основополагающий
стержень, регулирующий все процессы жизнедеятельности человека. Развязность слов и действий считается проявлением свободы. И, хотя этику отношений еще никто не
отменял, но, как всегда в бесконтрольном пространстве, расплодилось огромное
количество ее версий. Хотя… может быть мои замечания – это просто старческое
брюзжание уходящей эпохи, которой отказали в праве на достойный уход, эпохи, которую просто вышвырнули за дверь, как нашкодившего кота…

   Трудно старости судить молодых. Еще кто-то из великих мыслителей сказал, что нет ничего хуже, чем жить в эпоху перемен. А им вот выпало. Но, кажется (я точно не уверен), мало кто из классиков запечатлел в своих бессмертных творениях, как тяжело в эпоху перемен доживать, когда смываемый волной очередной реформы, в отчаянии цепляешься за призрачный берег прошлого, кажущийся тебе в горячечном бреду оплотом стабильности. «Быть может, это счастье – жить в России! Но хуже нет – в России умирать!»

   Молодым все-таки легче. Их гибкие тела и души еще способны мимикрировать
– подстраиваться под окружающую среду. Куда нам до них с нашим закостенелым
мировоззрением.

   Однако, почему молодые с такой легкостью позволяют себе судить старость? Да, еще по принципу известного стихотворения: «Я книгу взял, восстав от сна, и прочитал я в ней, что были хуже времена, но не было подлей»? Что они знают о нас, кроме плоских выводов из школьных учебников, да скупых сведений из теленовостей?

   Почему не понимают, что отрекаться от прошлого в угоду сиюсекундного настоящего с надеждой на эфемерное светлое будущее – это тоже подло? Это то же самое, что в избранном обществе отказаться от полунищего отца. Окружающие будут улыбаться, даже сделают вид, будто поверили, что ты не имеешь с ним ничего общего, но каждый в душе осудит сей «поступок», на который способен только выскочка с плебейской душой, опасающийся публичного разоблачения.

   Отец…
   
   Хорош «гусь»! Рассуждаешь об отречении «поколения NEXT» от завоеваний отцов и
дедов, а сам отказался от собственного родного отца! Пусть не ради высокого мнения о себе, а для спасения жизни, но ведь отказался! В пору, когда юная огромная страна, возглавляемая «вождем», решила, что Бога нет, считалось преступлением иметь отца - священника…

   Если бы это касалось только меня… Но была уже Лёля…

   Прошло совсем немного времени по вселенским меркам, и оказалось, что Бог – есть! А вот страны, возомнившей себя Великой, - нет. И Лёли уже нет. А отец… Я даже на могиле у него ни разу не был. А теперь и самому уже до этого места «рукой подать».

   Надеюсь испросить там у него прощения за грехи своей безбожной юности, за незаслуженное счастье так быстро промчавшейся молодости, за позднее раскаяние старости.

   Это ж надо подумать! Имея огромный букет болезней, подцепить еще и это! Жена,
кажется, называла это – воспалением личности…

   Многие из моих сверстников, кои еще влачат свое жалкое существование на этом далеко не белом свете, счастливо пребывают в старческом маразме. Это природа умно
придумала – когда человек уже исчерпал свои физические резервы, она лишает его
разума, чтобы бедолага не сильно расстраивался из-за своей беспомощности. Но про меня она, видимо, забыла. В это смутное время природа, наверное, тоже растерялась. И стала по ошибке отнимать разум у еще полных сил и здоровья. Они, в неожиданно свалившейся на них эйфории слабоумия, лихо «размахивают до, во время и после драки кулаками». А мне – полуживой развалине – приходится вместо них «шевелить мозгами», ибо шевелить больше нечем – парализован.

   Воспаление личности – это самая глупая болезнь, которая может поразить человека, а в моем положении еще и самая мучительная. Когда, перебирая «скелеты в своем шкафу»,жалишь и жалишь себя, как скорпион. Кто еще, может так искусно над тобой поиздеваться? Только ты! Ведь только ты знаешь все свои самые болезненные точки.Только ты умеешь побольнее нажать на них.

   Но зачем? Чтобы почувствовать себя все еще живым? Или наоборот – окончательно
умертвить свой чуть теплящийся дух? Зачем вытаскивать на свет Божий насквозь
«пронафталиненные» воспоминания, перетряхивать их пыльные, выискивая повреждения
нанесенные временем? Зачем, если знаешь, что ты из них «вырос», и никогда уже не
пригодится тебе ни одно? Зачем?

   В 1972 году, когда моему первому внуку Андрюшке было пять лет, я, наконец-то,
решился снести старый, полуразвалившийся, не подлежащий уже не только
косметическому, а уже и капитальному ремонту, дом, выстроенный еще моим дедом,
отцом матери, в Заболотном. Решился потому, что рядом уже стоял новый дом,
построенный зятем, а еще потому, что понял – приходят времена, когда все устаревшее необходимо «отшелушивать», чтобы пространство могло дышать, как легко дышит кожа после чистки в бане.

   Есть, конечно, кое-что, что, как хорошее вино или произведение
искусства, со временем приобретает все большую ценность. Но подлинно вечных
ценностей мало, а шелухи много. И, если хранить все подряд – старую любимую майку, фантики от конфет, коробку от печенья, подаренную другом, - то однажды заметишь, что живешь в мусорной куче…

   Так о чем это я?

   Ах, да! Залезли мы тогда с Андрюшкой на пыльный чердак старого дома, который
скрипел и постанывал под нашими ногами от удовольствия, что наконец-то его навестили.

   Не знал он тогда еще о своей печальной неотвратимой участи…

   Хотел я посмотреть в последний раз – не забыто ли на чердаке что-нибудь нужное. Там не оказалось ничего,кроме деревянных ящиков со старыми вещами, которые бережно хранила Лёля – «на память»… Жены уже год, как не было, и мне не хотелось тревожить еще свежую рану, перебирая вещи, которые могли напомнить то, что я так безуспешно старался забыть. Я боялся снова почувствовать, какой настоящей была та, прошлая жизнь, и какой странной,нереальной стала эта, теперешняя – без Лёли…

   Я собрался уходить, но внук упросил меня, чтобы я позволил ему порыться в этих ящиках. Конечно же, я разрешил. Его чистой детской душе, быть может, даже полезно было заглянуть в мое прошлое, ведь оно не принесет ему ни боли, ни тоски, а только отголоски времени, которое прошло. Когда я был чуть постарше Андрюшки, то с замирающим сердцем лазил по этому чердаку,придумывая для себя приключения, и находя таинственные клады в бабушкиных сундуках…

   Я спустился вниз и стал ждать внука, с грустью оглядывая опустевшую комнату. Это для Андрея здесь, кроме потолка, пола, обшарпанных стен и двух покосившихся окон ничего не было. Для меня же комната была наполнена призраками тех людей и событий, которые когда-либо имели в ней свое место.

   Вот здесь, в центре, под абажуром стоял круглый стол, накрытый белой кружевной
скатертью, он стоял здесь много-много лет. Я помню его с пятилетнего возраста. Мама и бабушка штопали за ним немудрящее бельишко. За этим столом рыдала мама, когда арестовали отца. За ним я прочитал первые слова – «мама», «Ленин». Этот стол мама накрыла, выставляя на него нехитрое угощение, когда я привел домой в первый раз мою Лёлю. На этом столе мама и Лёля собирали мне вещи, когда я уходил на фронт. Этот стол вынесли из комнаты, когда мамы не стало, и больше не заносили…

   Странно – я совсем не помню ее лица. Помню ласковые, раньше времени постаревшие руки, помню волосы, мягкие, как пух, душистые, свитые у висков в непослушные колечки, даже голос помню, говор ее особенный – смесь украинского (ее корни в Донбассе) и русского языков, а лицо видится мне всегда размытым, как на старой фотографии…

   В этой комнате весело играл Сашка-гармонист, вечно-пьяный плюгавенький
мужичонка неопределенного возраста, играл на нашей с Лёлей свадьбе осенью сорокового года. Мне уже было двадцать лет. Лёле едва исполнилось восемнадцать.
За длинным,наскоро сделанным из чего попало столом, сидел почти весь поселок. Говорили, что войны не будет…

   В сорок третьем меня здорово ранило. Один осколок снаряда попал в правое плечо,вторым оторвало пол щеки. До этого, как заговоренный! А тут - на тебе! Из госпиталя отправили домой, на фронт не пустили, потому, что правая рука оказалась обездвижена.

   Рука меня не особо волновала. Все, что необходимо, я научился делать левой, даже писать. А вот обезображенное лицо… Я все думал, как к этому отнесется Лёля.

   Добирался полтора года… Жадно ловил все вести с фронта…

   В январе сорок пятого, впервые за четыре года, я переступил порог этой комнаты. Родной запах дома ударил в нос и вышиб из глаз слезы. «Я - дома, я – дома…» - повторял я мысленно и не верил. Уже потом, много лет спустя, Лёля призналась мне, что тоже в первые дни твердила про себя «он вернулся, он вернулся», и не верила, поэтому украдкой часто прикасалась ко мне, чтобы вновь и вновь понимать, что это не сон.

   В этот дом, в эту самую комнату, мы принесли свою первую и единственную дочь –
Татьянку. А потом, когда мне, инженеру завода дали квартиру в городе, и мы уговорили пожить с нами маму, долгими зимними ночами дом тосковал в холодном одиночестве, слушал неласковое завывание вьюг и ждал весну.

   С первым весенним теплом, с первыми нашими посещениями «помыть-убрать»,
приготовить дом к новому летнему сезону, он оживал, словно возвращалась в него душа.

   Становились прозрачно-сверкающими окна, приветливо хлопали двери и калитки. Уютно хрустела дровами печка, выпуская из трубы теплое дыхание…

   Сюда вернулась умирать мама…

   Этот дом, как полноправный член семьи, становился свидетелем всех важных событий моей жизни, как радостных, так и печальных. И вот теперь я должен был его сломать…

   «Дедушка, дедушка», - услышал я голос Андрюши, и, словно очнулся от сна. Внук
спускался по лестнице с чердака с целой охапкой вещей, - «Дедушка, можно мне это взять насовсем?» – спросил он, вываливая их передо мной на полу. Я, из любопытства, присел на корточки и стал рассматривать предметы, которые на Андрюшин взгляд еще имели ценность… Вот тряпичный клоун, которого я когда-то привез дочке из командировки в Москву. Я купил его в главном магазине страны – в ЦУМе. Тогда клоун был весь блестящий, атласный, в красно-зеленых ромбиках, с медными бубенчиками на колпачке он больше напоминал сказочного королевского шута. Татьянка очень его любила. Теперь он выглядел жалко – пыльный, поблекший, с разошедшимися швами и торчащей из них ватой… без бубенчиков…

   «Андрюша, зачем он тебе? – спросил я у малыша, - Посмотри, какой он старый!»
«Дедушка, - очень серьезно сказал тогда мальчик, - но ведь ты же тоже старый».
«Ну и что?» – снова спросил я, усмехнувшись про себя, чтобы не обидеть ребенка.
«Но ты же мне нужен!» - сказал Андрей твердо и многозначительно.

   Через двадцать лет этот мальчик, но уже изменившийся до неузнаваемости, назовет больную раком мать «камнем на шее». Что-то, видимо, было упущено нами, что-то не додали мы этому человеку, чему-то недоучили…

   Что там было еще? Солдатская пряжка со звездой и пуговица от шинели, ну это понятно, мальчишки высоко ценят солдатскую атрибутику. (Во всяком случае, раньше ценили). Журнал какой-то старый без обложки, технический… с пожелтевшими от времени листами. Два больших металлических шарика от подшипника. Коробка жестяная, в которой когда-то хранился табак. Странно… не припомню у нас такой. Фляжка солдатская, мятая. Что-то еще… запамятовал теперь. И была среди этих вещей брошь старинная ручной работы - на эмали тонко выписанная изящная женская головка, а вокруг узорная металлическая оплетка. Мамина еще…

«А это-то тебе зачем? Женская же вещица».

«Я маме подарю. Правда, на нее похоже?»

«Похоже», - охотно согласился я.

   Как же трудно порой бывает сдерживать нахлынувшую волну воспоминаний, когда
быстро проплывают перед тобой милые образы, печальные образы, смешные…
страшные… Начинаешь думать об одном, но, словно вытягиваешь цепочку – звено за
звеном. Что-то хочется остановить, как кадр кинопленки и жадно впившись глазами
глядеть, глядеть-ненаглядеться. Что-то хочется вырезать из памяти навсегда, насовсем, словно и не было никогда… Жаль, что мы не можем поступить с нашей памятью, как с кинопленкой. Жаль, но, наверное, это правильно. Иначе не возможно было бы анализировать… Только вот зачем мне анализировать, когда я одной ногой стою в могиле? Почему я не делал этого раньше, а только действовал, действовал, действовал… Не всегда оправданно, не всегда верно, не задумываясь над последствиями. А теперь, когда полностью лишен этой возможности – вспоминаю… и сожалею о поступках, исправить которые уже нельзя…

   Это было майским утром сорок седьмого года. В воскресенье. Солнце разлилось по
улице, пропитав светом каждый кусочек земли, каждую травинку. Звонко и весело пели птицы. Я сидел на крыльце дома, в хорошем настроении, чистил единственной рукой сапог, зажав подошву между коленей. Прибежала взволнованная теща, растрепанная и сияющая. Она то и дело всплескивала руками,сообщая мне радостную весть.

   - Николенька! Девочка у нас родилась! Дочушка! Ягодиночка! Три кило восемьсот!
Пятьдесят два сантиметра! Здоровенькая!
   - Как девочка? Почему девочка? – изумился я (мы с Лёлей ждали сына), - Мать, жена,теща, а теперь еще и дочь! Одни бабы в доме!
   - Да ты, никак, не рад! – удивилась Анна Федоровна, - Чем тебе дочь-то не хороша? Ведь кровинка твоя!
   - А что я с ней делать-то буду? Это матери вон игрушка – пелеринки-бантики, куколки-фантики. Мне мужик в доме нужен – помощник, опора, правая рука!

   И по-глупому обидевшись тогда на жену, словно она и впрямь была виновата, как будто от нее это зависело, я запил на несколько дней. Друзья, с которыми пил, потешались:

   - Молодец! Ювелир! Тонкая работа! Состругал себе Снегурочку! Смотри теперь, в своем бабьем царстве, не объешься пирогов-то!

   А я злился. И со злости пил горькую. Опомнился только, когда пришла пора забирать Лёлю из больницы. Сначала решил – не пойду. И все же пошел…

   Она простила меня тогда.

   Она всегда меня прощала. Почему? Думаю, она (как многие женщины) в чем-то была
мудрее. Знала, что придет время и дороже этой крошечной девчушки не будет для меня существа на белом свете. Кто еще мне мог подарить столько любви, нежности и
преданности? Кто мог до полуночи не ложиться спать, если я задерживался на работе? Кто с неописуемым восторгом и твердой уверенностью в моей силе и надежности мог так смело взлетать к потолку, подброшенный единственной моей рукою? Кто еще мог так бережно припрятывать конфетку, полученную от кого-то в подарок, чтобы вечером с радостью вручить ее мне? Кто подарил мне троих внуков, всех троих - мальчиков? Моя дочь – Татьянка…

   Быть может, за минутное то отречение мое от двух родных людей Господь и покарал меня. Дал возможность пережить сначала жену, потом дочь. Чтобы смог, наконец, понять, как дороги они мне, как они мне нужны и как я им был нужен!

   А теперь?

   Андрей уехал в Германию со своей женой немкой Эммой, после того, как «железный
занавес» рухнул, и потоки обрусевших иностранцев хлынули на свои исторические
родины. «Но ты же мне нужен!» - как сейчас слышу его звонкий детский голосок.

   Нет, не нужен тебе в благополучной Германии старый русский паралитик, который только и может, что закрывать и открывать глаза.

   Средний внук – Сергей – теперь бизнесмен. Так на западный манер называют «новых русских» людей, урвавших кусок народного достояния в период распада, развала,разворовывания страны. Теперь он прилагает огромные усилия, чтобы не потерять все это. Какое ему дело до умирающего деда, когда бьется в агонии, умирает фабрика, которую он «приватизировал».

   Младшенький – Илья, студент - больше всех похож на свою мать. Такой же чернявый и темноглазый. Такой же мягкий, добродушный, и совсем «не пробивной». Такой же, как Таня, доверчивый и честный. От того, наверное, и жизнь у него складывается совсем иначе, чем у братьев. Даже невооруженным глазом видно, как тяжело ему, глубоко порядочному человеку с чувством собственного достоинства, жить по теперешним законам, а вернее беззакониям.

   У Сергея есть любимая пословица, можно сказать, его
девиз: «Где родился, там и сгодился!». Но это, на первый взгляд мудрое изречение, в его устах имеет гаденький подтекст, мол, воровать лучше там, где ты знаешь обстановку.

   Илья спорит с Сергеем, осуждает его жизненную позицию, но к Андрею в Германию
уезжать категорически отказывается.

   «Знаешь, дед, - сказал он мне совсем недавно, не ожидая никакого ответа от меня, - не хочу я идти, ни на лево, ни на право. Я хочу прямо. Я почему-то верю в Россию. Я здесь хочу жить хорошо и с совестью в ладу, - и вдруг засмеялся, - Помнишь, дед, сказку: у старинушки три сына – старший умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был - дурак? Я и есть этот - дурак».

   «Ничего, - подумал я тогда, - говорят, Бог«дураков» любит».

   Когда в августе сорок третьего, я, раненый, истекал кровью под Таганрогом, то вдруг почувствовал на себе Его взгляд. Советская Власть, отняла у меня отца, который мог бы заронить в мою детскую душу, зерно веры … Я вырос атеистом. И в тот момент, оказавшись перед светлым лицом Его, я, советский человек, вдруг кощунственно подумал: «Если доживу до двухтысячного года – поверю в Тебя…»

   Сегодня тридцать первое декабря тысяча девятьсот девяносто девятого года…
Господи! Прости меня! За гордыню мою, прости! За отца, которого не чтил, не следуя заповедям Твоим! За то, что себя обманывал, будто не верю! Не может русский человек в Бога не верить! Каюсь… и молю Тебя, Господи, дай мне сегодняшний день, как последний день мой жизни. Уходит тысячелетие… Уходит век… Уходит год…

   Дай, Боже, и мне уйти с ними…. В прошлое… Я не вечная ценность… я хочу уйти на слом, как когда-то мой дом… как ушло все, что держало меня на этой земле. Дай мне… последний… день…


2005 г.