На всём белом свете. Кн 1. Потрясенный град. Гл. 1

Анатолий Загородний
               
                НА ВСЁМ БЕЛОМ СВЕТЕ
                Роман

(Простая история об Анечке и Венечке, Мусе и Манечке. Или приключения отставного художника, набросанные им воздушною кистью в умозрении и переложенные автором на бумагу)

                КНИГА  ПЕРВАЯ
                ПОТРЯСЕННЫЙ ГРАД

                1. Житие 

Отставной художник главного управления ЖКХ (жилкомхозяйства), то есть живописец из прошлого, числившийся, как бы то ни было, в своё время первым пачкуном и подмалёвщиком города N, да что уже там,  града Орла, пупа земли российской, это в каких-то 360 км-х от  Москвы, господа, считай, что сама Москва, так вот, с некоторых пор и уже даже в течение долгого времени Венечка Голубь, то есть наш маляр (по совместительству ещё и иллюстратор книг), по утрам просыпался в некотором недоумении. А именно…
Снилась Венечке его жена. Но не так, чтобы просто так… И не голая. Даже никакая. Хм,  хм,  как бы развинченная, разобранная,  что ли… Как бы это сказать, на органы.  Ну уж точно, во всяком случае, не та, размалёванная им на весенних и даже летних его этюдах, - свежая, пушистая, как одуванчик, и такая же лёгкая, ясная, как первоцветик, зрелая и яркая, как подсолнух, и даже не нынешняя, тихая и умиротворённая, кроткая, штопающая ему шерстяные носки или вышивающая для него цветочки на пяльцах.  Нет. Снилась Венечке, как бы это сказать, чтобы помягче, чтобы не ущемить Венечку, - жена -  оборотень…  И даже не так. Не совсем так. Просто с его супругой, дражайшей, с Евангелиной Иоанновной (она была немкой, полубуряткой и полуеврейкой, дык, вон сколько намешано, сложная натура Евангелина Иоанновна), происходили, то есть в снах Венечки, некие странности. И они даже как-то весьма смущали и, случалось,  беспокоили и тревожили Венечку.
Вот, полугодом раннее… Да, да, полугодом раннее… Ах, как время быстро летит…  Так вот, полугодом раннее снилось Венечке, будто уже покинувши зал консерватории с блестящим, еще поющим на скрипках оркестром Владимира Спивакова, плачущим и рыдающим там, на залитой рампами сцене, - дело в том, что Евангелине Иоанновне стало плохо, ну, совсем плохо, подташнивало Евангелину Иоанновну, и они были вынуждены удалиться вон, чтобы не случилось конфуза,  - так вот, ноги у Евангелины Иоанновны, которую и так пошатывало,  по выходу вдруг разъехались и подломились, то есть, когда они уже спускались в фойе по винтовой в мраморах лестнице.
Голова отскочила, сплющилась и, о мой бог, закатилась - не куда-нибудь, прямо под лестницу, под ступеньку, первую, нижнюю, между плахой и полом. В узкий, чересчур узкий просвет. Проскочила голова, верно, за счёт ускорения при падении. Ну и за счёт сплющивания. Ну и, дык, капитально застряла. То есть так, что теперь её было не достать. Не вытиснуть обратно. Ни выбить, скажем, киянкой, - расколется череп, он у Евангелиночки хрупкий. Ни вытащить, загребая её  кочергой, - кочерга погнётся, отчего-то думалось Венечке, потому что голова у Евангелины крепкая, несмотря на хрупкость. Тулово же оставалось лежать на лестнице. Венечка метался по лестнице, не зная, как их соединить, плоть Евангелины Иоанновны и голову, вместилище её разума. 

Проснулся тогда Вениамин Иванович с замершим, почти безударным, слабым сердцем, повисшем в груди на одной уже даже надорванной нитке, готовой совсем оборваться. Отвратительное ощущение. Стояли еще сумерки. Вениамин Иванович ещё не совсем очухался. Как если бы дело всё ещё происходило в фойе.  И вот, значит, он тихо крался к Евангелине Иоанновне, туда, к лестнице, заглянуть ей в глаза…  И, ещё даже не заглядывая, обмирал от смертного ужаса… Должен ли он будет задёрнуть ей веки?  Или оставить глаза ей так, как они есть, смотреть из-под лестницы.
- Ты чего, Веня? – спросила Евангелина Иоанновна с табуретки на кухне подле открытых дверей, оттуда, откуда она обычно приветствовала по утрам живописца, вышивая на пяльцах или мелькая перед глазами Венечки длинными, как у велосипеда, спицами и с клубками шерсти, примостившимися у неё на коленях. Иногда же на юбках у неё сидел кот.
Веня бухнулся в обморок. Очнувшись, подполз  к мастерице. Положил ей на колени головку, потом на живот, припал к её грудочкам. Заглянул своему ангелу в глаза с тихим, всё с тем же мертвенным ужасом.
Евангелина Иоанновна моргнула.
Венечка вздрогнул.   
- Ах, душечка, я уже думал, ты – мёртвая…
- Хоронишь меня, Веничка…  А ведь любишь…
- Люблю, - отвечал Веня и, как всегда,  рассказывал Иоанновне сон, который только что видел, как бы в оправдание, значит.
- Так что ты, достал мою голову? – спрашивала Евангелина Иоанновна.
- Там… всё ещё лежит… - вздрагивал Венечка.
И принимался кушать оладушки, которые уже испекла Иоанновна, попеременно макая в варенье их, кизиловое, смутное, розово-синее, и в сметану, ещё жиденькую, только заквашенную. Вениамин Иванович так их смешивал – сласть и кисломолочное изделие - на оладушках, как если бы краски на палитре. Вообще, любое своё движение Вениамин Иванович умел превращать в художественное священнодейство.  Вообще Вениамин Иванович ни на миг не прекращал художественных занятий, даже кушая, и даже справляя нужду, извините.  Творческий процесс ни на минуту не прекращался в голове у Вень Ваныча. Он трудился денно и нощно. Лишившись места в ЖКХ и заодно дорогой мастерской, нечем было платить за аренду, в связи с перестройкой, Вениамин Иванович теперь работал дома, на кухне. Она была длинной, как вагончик у рабочих на стройках. Евангелина Иоанновна вышивала или вязала у дверей, то есть в одном углу, Вениамин Иванович малевал в другом, у окна, где было посветлее, словом, они трудились денно и нощно, устраиваясь напротив друг друга. Они зарабатывали на машину родному сыну, который столовался у них в виду отсутствия у оного занятий, при которых ему  могли бы платить более менее прилично. А он мог бы с достоинством жить…  Не было в городе таких занятий. Хоть расколись. Хоть убейсь. Все места до одного были заняты. Все засижены. И распределены между родственниками и богатыми. А на низкое место и зарплату Манечка принципиально не соглашался. Потому что это несправедливо, когда одним всё – бездарям и ворюгам, а другим ничего – честным и умным.
- Бедный Манечка!.. - (так звали сына их, что ж тут поделаешь, так вот поименовали) вздыхала Ангелина Иоанновна. – Не дают ему, при его-то уме и талантах, не дают развернуться…
 - И не приведи Господь! – отвечал Вениамин Иванович. – Развернётся – вбьют! Слышала? Зятька-то губернаторского – вбили. Потом – самого губернатора – вбьют. Как муху прихлопнут. Сын, глядишь, ежели потихоньку, будет, ить, жить. Только надо прикармливать его – хотя бы маненько.  Сёдня отнесу картину на рынок. Я тут изобразил лебедей. Лебедей хорошо берут, и по сёдни. Падки люди на белых птиц, на красоту-то Божью. А вот на этой – Алёнушка, у пруда… Плачущая по Иванушке… Русский народ, он жалостливый, за милую душу возьмёт. Да и у тебя вон носочков сколько уже навязано. Небось и их заберут. Они у тебя мягонькие.
- И-их! Ищё какие мягонькие! Но отчего же маненько, Вениамин Иванович, жалко тебе што ли, я вчерась ему целую сумку справила.  Едва потащил. Как бы не надорвался, бедненькой.  Я вот чё всё думаю, не выскочит ли у него грыжа… Как думаешь?
- Так молодой ищё, тридцать пять. Какая грыжа.  На нём можно, - Вениамин Иванович замялся, подбирая слово, и как-то не так, не по ранжиру закончил: - телеги возить…
- Телеги?.. – Евангелина Иоанновна задумалась. Чего-то она не могла взять в толк. Она так, без разговору, посидела. Мысль затерялась и ушла. Да снова вернулась. – «Ах да, ну, конечно, - воду возить…» -  Евангелина Иоанновна облегченно вздохнула и сказала: - Алёнушка-то у пруда… Картина эта… Не уноси ты её. Оставь дома.
- А чего?
- Чтобы я поплакать могла. Ну прямо копия… И как тебя так этак вот угораздило… В портретисты тебе надо было идти. Ты посмотри, ну один к одному…
И Евангелина Иоанновна и в самом деле тихо заплакала.
- Ну что ты, что ты, ангел мой, - засуетился Вениамин Иванович, роняя палитру на пол и подбегая к Евангелине Иоанновне. – Матушка! – он неловко погладил её по жидким крашенным с седыми прорединами волосам. – Голубушка!
И тоже тихо заплакал.
- Один к одному – декабристка, - сообщила Евангелина Иоанновна.
Вениамин Иванович просиял.
- Мусенька?!.
- Она! Как две капли воды. Один к одному, так схожа… Ну что ты… Да как же, что не поймёшь ты… Ну, это же доченька наша… Как она есть. Вся, в чистом виде. И как это так ты её ухватил.  Вишь, плачет по Манечке.
- Окстись, Ангелина. Манечка-то – не утоп. Чё ты такое городишь, старая.  - Вениамин Иванович осёкся. - Прости, прости меня, ро;дная. Это я сдуру.
- Утопнет! - отрезала Евангелина Иоанновна. - Али ещё каким способом руки-то на себя наложит. Ранимый он, Манечка. Ты будь с ним поласковее, Веничка.
- Дык, я только что не дую на него.
- Смотришь зверем.
- Я же потупляюсь, Ангелиночка.  То есть когда Манечка к нам  приходит. Так мне за нас стыдно. Что мы не можем помочь ему… Я даже никак, совсем никак  не смотрю на нашего Манечку.  Не то что бы там зверем…
- Ладно…  Я вот всё думаю. Как нам возвернуть Мусеньку. Маня-то при нас…  Мусеньки же нету… Что же она еще десять лет там, в Сибири-то, будет убиваться по террористу...  Шататься по свиданьицам. Возить ему передачки в колонию. Не доглядели мы за Мусенькой. Вишь, как она тихо… Собрала манатки и съехала. В гости к убивце! Далёко заехала.
- Сам он не убивал-с, - счёл нужным защитить террориста Вениамин Иванович. – Клуб вёл. Мусеньку обучал фокстротам и тангам. Слышал я, лучший в Орле был танцор. Охфицер! Майор федеральных связей, гм… Вообще, человек приличный.
- Убийцами руководил! - была непреклонна Евангелина Иоанновна. -  Подготавливал взрывы. Ладно, милицию… Для чё он кафе взорвал? Люди же там пострадали… Ежели убивать – то власть. Так оно понятно. Манечка говорит, власть даже и нужно убить. Всю извести под корень. Сильно вороватая у нас власть. - Евангелина Иоанновна погрузилась как бы в некое размышление. - Веня!
- Что, голубушка?
- Как бы Манечка не пошёл в террористы! За ним, да чтобы в Сибирь, кто поедет? Мусенька - такая, она только одна… Жертвенница! Других таких нет и не будет. Она в России  последняя декабристка. За Манечкой никто не поедет…
- Анечка! – моляще проговорил Вениамин Иванович, в особо нежных случаях он называл жену Анечкой, в средних – Ангелиночкой. – Манечка ещё не убил. Никого-с даже…
- Убьёт… - сказала Евангелина Иоанновна.
И попросила:
- Налей мне, Веничка, стопочку. Там, за шкафчиком, я спрятала. Махонький такой штофчик, последняя сливовочка.
- Щас, щас, Анечка… - Вениамин Иванович полез за шкаф и: - Пузатенький-то штофчик, - сказал. -  А? Здесь, небось, и мне хватит.  Хотя-с – я работаю.
Вениамин Иванович набулькал Евангелине Иоанновне. Та выпила.
- Сладенькая, - сказала. – Хорошо-то как. Благостно.  Ты денежку Мусе послал?
- Как есть. Твои восемь тыщь. И моих семь. Как раз с пенсий.  Там, в Иркутске, у них всё дорого. Знаешь же, квартира одна девять тыщь с лих…м…
- Пожалуйста, не матерись, Веничка.
- Прости, душечка, выскочило. Это у меня с детства. С детства же я матерюсь чёрным матом. Семиэтажным. Приучен. Никак не отвыкну. Смилуйся, Анечка. От зеков же это. Ты же знаешь, отцов дом стоял рядом с колючкой. За колючкой и жили зеки. Наслушался… Всё никак из головы не выветрится. Всё тень с глаз не сходит…
- Какая тень?
- Так от вышки же…  Падала мне на окошко прям, на глазки мои чистые, ясные, только просыпался я.  С восточной стороны-то стояла вышка.  А под нею колючка. Из-за этой колючки я солнца с утра, да  и самого света не видел! Ну, когда был маленьким, как Манечка.
- Манечка уже не маленький.
- Хорошо, хорошо… Все глазки мои исколоты энтим тернием. Ты не поверишь, таким, значит, свет был колючим, когда падал на бельма, звини, на  глазыньки мои чистые  –  они  как роднички у меня были. Мне и щас больно. Смори! – у Венички разыгрывалось воображение, натура у Венечки, как у художника, была артистической. -  Кровь  до сих пор с глаз моих каплет. А иной раз прям брызжет. Эта ж колючка -  она как шипы. Только роз на мне нету и венца!
Правда, случалось, Евангелина Иоанновна заслушивалась. А то и засматривалась.
- Я и в школу ходил вдоль колючки, по проволоке.  Смори! – Веня растопыривал пальцы, предъявляя Евангелине Иоанновне ладони. – Вишь, стигматы. И по сю пору не зарастают.
- Страх Божий!.. Допреж и впрямь не было… Святой ты человек, Веничка!..
Ладони у Вени, и правда, кровоточили. Не то что бы взорвался, но как-то чудно так бабахнул на неделе уже заправленный бражкой, тут же на кухне, уже кипевший бачок с капавшей из змеевика перед взором Венечки в сияющий голубоватый сосуд чистой, как слеза, самогонкой. Рядом же на подставочке лежали патефонные иголки, просыпанные там Веней из коробочки. Они и впились в его ладошки. Всё б ничего, но Веня для чего-то раздирал царапины.   
- Что поделаешь, - продолжал Веня, возвращаясь к колючке. - Азия…  Подбрюшье империи. В Азии-то я рос, Анечка. А там одни зеки да ссыльные. Я сам в душе – террорист. Так что, скажу тебе, и среди них есть люди.   Как этот возлюбленный Мусеньки. Жалко только, что весь из себя блажной он. Ну, может, и не совсем диот… Но где-то близко, - пожалуй, что около… Прежний, тот вообще был увечный. Послеинсультный… Выхаживала его Мусенька. Душа у меня разрывалась.  Душа у неё ласковая, нежная, у нашей Мусеньки-то. Она ко всем им ластится,  увечным и сирым, ко всем спятившим. Приголубевает их… Менталитет у неё такой, гештальт, по- немецки, это когда рок над человеком... Судьба у Муси такая… От судьбы не уйдешь. Теперь отправилась в Сибирь вот, на заклание.  Вернётся ль… В Сибири и щас, мысль такую имею, одни зеки, ссыльные да террористы.
- Да ладно… Да знаю, знаю, всё это тысячу раз слышала. Про твою колючку-то…  Подумаешь. Про  Мусю, так я сама тебе Мусею плешь проела, правда.  Дай водочки! Дай, слышишь! Щас зеки-то так ходят, не прячась, не за решеткой они. По тюрьмам сидят – свободные, свободные и голодные…  - Евангелина Иоанновна немножечко возбуждалась. - За кило картошки упрятывают… Которые тянут миллиардами, те – они в почёте и при наградах…  Как энта фифа, ну та, толстая баба, забрильянтинная, расфуфыренная, с её марша;лом, бывшим верховным, Василиса… Как губернатор энтот сахалинский с авторучкой за сто тыщь евро, - грят, запихивал ручку себе  в задницу.  Щекотал там пёрышком. Быдто удовольствие особое такое имел от брильянтов в заднице. Манечка прав. Убивать их надо… Чё молчишь-то, спрашиваю же, у тебя есть водочка?
- Выпил-с…
- Врёшь! Вениамин Иванович.
- Ну хорошо, хорошо-с… Тут у меня на донышке. Самая малость.
- Малость… Да ты вроде, как вчерась выгнал.  Неужто уже продал?
- Говорю ж, маненечко токо осталось.
- А выручка?.. Ладно, наливай.  Полстакана.
- Схлопнешься, Анечка…
- Туда и дорога мне!
- Нет, стопочку, Аня.
- Лей стакан, Веня!
- Половину, Анечка!
- Что, спятил, Веничка! Как разговариваешь! С супругой своей законной, с женщиной, с матерью,  да матом! 
  - Прости, Анечка! Бес попутал, Анна Иоанновна! Царица моя! Душичка!..
- Другое дело…
Венечка подавал ей - (всё-таки) стопочку. Как всегда. Как и в этот раз. Евангелина Иоанновна (при нетерпении, бывшем в ней) не замечала разницы, и на этот раз не заметила.
Махом выпила, не закусывая.  Тут же расслабилась.
- Ублажил ты Анечку… 
Евангелина Иоанновна посмотрела на Венечку, моргнула белесыми глазками, вздохнула, немножечко покренилась назад, притулясь к стеночке, да и заснула. Спицы с начатым с полгода назад для Манечки свитером выскользнули из её рук. Ноги немножечко разъехались. Шерстяной клубок, дёрнувшись, соскочил с подола на пол, покатился по полу. Оседлав моток, кот погнал его далее, в коридор, по коридору, к выходу… Спица, было поволокшись следом вместе с горловиной свитера, выпала из петель и осталась лежать на пороге. 
Венечка было нагнулся за спицей…
Однако поднять не успел.
Анечка начала заваливаться.
Веня поправлять Анечку
- С вечера, значит, наклюкалась, - раздумчиво пробормотал Венечка.- Что-то надо с нею делать…