Человек из Кемерова

Этот человек не любил завершения любого дня. И чтобы не замечать как гаснет небо, самым ранним вечером, он засыпал тихим и здоровым сном. Всем излишествам и соблазнам приторного  заката, он предпочитал аскетизм мокрых осин и нестерпимый блеск холодного, раннего солнца, сверкающего между чёрных стволов.
В рассветной свежести он курил свои сигареты соревнуясь в дымотворчестве с утренними болотами и громко, одиночно кашлял, так, буд-то бы нанося воображаемому противнику внезапный удар. А может быть, это он так чихал от плотных торфяных испарений или же, от своей табачной влаги.
Соседи поговаривали, что в советские времена, когда он запускал ракеты и был при  должности, своей убежденностью и упорством, он спас кому то жизнь, снарядив спасательную экспедицию за пропавшей в тайге геологической партией, а потом, во времена новейшие, добровольно отказался от миллионного наследства, мелькнувшего ему из-за рубежа, от именитых и титулованных родственников...
Перед его бревенчатым домом, на лужайке стоял большой самодельный стол, а вокруг него, и зимой и летом, толпились списанные из учреждения стулья. Всегда хотелось присесть на один их них и заслушать докладчика. Тем более, что на односкатном сарае, обращенном к заседанию, в обшивку был вставлен искусно вырезанный на доске образ Богоматери.
На своём участке, он выкопал скважину для воды, но через год она заилилась и заглохла.
Его женщины - жена и  дочь всегда носили одежду только голубого и розового цвета. Даже машина у них была голубая.
И они не умели ни с кем здороваться.
Он купил соседний участок, но тот безнадёжно зарос ивой.
Тогда он поставил сетчатый забор, но забор заржавел и упал в жухлую траву став с ней одним целым. 
Он перекрыл крышу, но по кровле пошли ржавые разводы, а ночами  стали прилетать совы, и рассевшись на коньке, вопили своими тоскливыми голосами,  заглядывая в его, всегда холодную трубу.
На честное предложение выпить, он неизменно отвечал - Не, я пивка попил. Хорошо!
А вот на собрании дачников, он заметно оживлялся, захватывал внимание, рубил ладонью,  курил одну за одной, веско зачитывал своё заявление, что, мол, его жену кто-то оскорбил словом и теперь он настаивает на материальной компенсации от обидчика и просит высокое собрание поддержать его инициативу.
А если случалось ему проведать дачу зимой, он отстёгивал со спины валенки и утопая в снегу по колени, чёрной точкой, шёл от станции по краю необъятного поля, отплевываясь и разбрасывая во все стороны свои окурки.
 
Но сейчас, в конце соловьиной смены, он громко и по матери ругался на своих баб, случайно нарушивших его утренюю нирвану, жёг чахлый костёр, обреченно скукожившись рядом с ним на низкой табуретке, плевался и кашлял; внезапно и благозвучно насвистывал; в хрустальном утреннем воздухе пилил что-то своей старой ножовкой, и вообще, всячески торил дорогу подступающему, светлому дню.