Крылья для принца

Олень, охотник и пара серебряных спиц

(Из мысленных писем одинокой хранительницы тайны)

СОСЕД

Поскрипывая креслом-качалкой, я разглядывала на просвет крошечный вязаный лоскут, край шерстяной радуги с началом узора. В дверь ненастойчиво позвонили. Спицы выпорхнули из рук, ожидая продолжения. Обычно я не открываю, но тут поняла, что пришли именно ко мне. Радужный лоскут, невыросшее сердце, пылал у моих ног, как сообщник. Позвонивший выдержал паузу, затем донесся вздох, настолько тихий, что слышен был даже отсюда. Я затаила дыхание. Некто за дверью постучался робко. Не спеша поправив прическу, приблизилась к двери и, накрыв ладонью дверной глазок, чтоб не спугнуть тайну, повернула щеколду.
Сразу же увидела глаза — смеющиеся и в то же время как будто готовые вот-вот заплакать — глаза оленя, вышедшего из леса. На нем была обычная замшевая куртка, легкий помятый шарф в два оборота, кеды… остальное я не успела рассмотреть, потому что в руках он держал облако, настоящее такое — белое, пушистое и живое. Я растерялась и все, что смогла выдавить из себя, было ни к чему не обязывающее:
— Э-э-э…
Он помолчал, оглядывая пространство за моей спиной, наконец увидел меня, как бы впервые, и безо всякой задней мысли доверительно спросил:
— Вы тут живете? — посмотрел внимательно, пока я соображала, сам же в ответ кивнул и объяснил: — Я ваш сосед… в некотором роде. Подумал, вдруг вы мне поможете? — он совсем по-мальчишески улыбнулся.
Я закончила соображать и указала пальцем на облако.
— А что это у вас… в руках такое?..
Он перевел взгляд себе на руки. Смутился.
— Знаете, гуляю сегодня, а погода вокруг… Солнышко... и этих вот по небу много плавает. Очень много. Я незаметно и снял одно. Так, для себя. Понимаете, захотелось... Ну, обратно теперь уже не прицепишь, а дома оставить не могу, нет. Тесно у меня. Комнатушка маленькая, столько разных чудес, может возьмете? — пытливо заглянул он мне в самое сердце. — На время. А я потом заберу.
Видя мою нерешительность, он подмигнул и начал говорить отчего-то шепотом.
— Да вы не бойтесь. Оно такое доверчивое. Вот, смотрите.
Сосед с глазами оленя разжал руки, а облако тотчас воспарило к потолку, дрогнуло мехом и, порывисто скользнув, забилось испуганно в дальний угол.
— Стесняется, — пожал плечами сосед и вопросительно уставился на меня. Я кашлянула для большей уверенности.
— Да не боюсь я, — ответила я тоже шепотом, критически разглядывая облако: оно слегка поеживалось на шкафу. И обычным тоном: — Такое милое… — тут голос мой предательски оглох, и, неожиданно для себя самой, я решилась вдруг.
— Оставляйте, — при этом отчаянно подумав: «А что я с ним буду делать?»
— Любоваться. Смотреть на нeгo и мечтать о разном. Что же еще делают с облаками? — удивился в ответ на мои мысли проницательный гость.
На секунду я обрела вид истукана. Он же лишь прищелкнул пальцем у моего носа и произнес:
— До встречи, Вайя. — Так и ушел.
Постой, я ж не называлаему своего имени. Эй, вернись. Я закричала ему вослед:
— Слушайте, а как вас зовут?
Открытая дверь молчала: не было слышно даже его шагов. Я робко ступила вперед. Оттуда повеяло чем-то загадочным. Никого. Я вышла, облокотилась на перила и взглянула пронзительно вниз, туда, где кончались зигзагом убегающие лестничные проемы. Тоже — пусто. Повернулась уходить уже, и тут отчетливо хлопнула дверь подъезда. Я — к проему, а там какой-то солидный мужчина зашел с улицы с маленькой девочкой. Ничего не оставалось, как вернуться к себе. Облако на прежнем месте, смотрю на него безо всяких эмоций, а сама думаю о чашечке хорошего зеленого чаю.


ОБЛАКО

Знаешь, с тех пор что-то в моей жизни переключилось, как в телевизоре, раз и навсегда. Стоило мне выйти утром на кухню — облако вмиг покидало свое убежище и следовало за мной, будто ручное. Куда бы я ни ходила теперь, ни на шаг оно не отставало от меня в пределах квартиры: дальше я его не пускала. Вечером я садилась вязать, а облако зависало напротив, то застыв, то принимаясь менять очертания: от него исходили флюиды уюта, как от кошки на кресле. Я говорила с ним о своих пустяках, а оно лишь белело и согласно молчало в ответ.
Ничего не оставалось другого, как просто любоваться им, взирать на пушистые бока и мечтать о разном. Прошла неделя, а сосед все не появлялся. «Ладно, — сказала я себе. — Если что, облако останется жить у меня. Насовсем. Ему здесь неплохо…» Оно и вправду смотрелось со всех сторон весьма беззаботным.
Однажды я вернулась поздно со свидания, а облако висит, нахмурившись о чем-то, и потемнело так, а потом стало почти фиолетовым от натуги. Я подумала: «Может, оно скучает. Может, ему тесно в квартире и вволю не полетаешь…» Облако собралось в тучу, погремело чуть-чутъ и вдруг разразилось дождем. Блеснула даже тоненькая молния. Было так здорово, что я разулась и бегала в одежде прямо под теплыми струями. Через два часа появились жильцы-со-второго с серьезными лицами и пожаловались, что их постоянно заливает водой. Я сказала, что это неудивительно, когда идет дождь. Они ничего не ответили и ушли, чувствуя меня виноватой, а себя обманутыми. Я высушила волосы феном и попросила облако, чтобы в случае дождя оно направлялось в ванную. Слава Богу, оно оказалось понятливым. Теперь можно было мыться иногда под дождем и даже стирать белье. Этой же ночью, когда я, умиротворенная, лежала на кровати, одеялами превращенной в гнездо и, прикрыв глаза, слушала еле мерцающий телевизор, что-то мягкое вдруг коснулось моей ноги. Я открыла глаза и увидела облако, покорно лежащее на полу. Я помолчала с удивлением и неожиданно все поняла. Выскользнула из-под вороха одеял, осторожно села на облако и задумалась. Мягко и безопасно. Облако тронулось, и я ощутила себя феей, проснувшейся где-то совсем не в городе. Захотелось лечь и что-нибудь представить, что я тут же и проделала. Никогда мне еще так не спалось, как в ту ночь, зависнув в полуметре от потолка, когда окно с ночными за ним огоньками находилось где-то внизу.
Так, день за днем, утекла и другая неделя… Приходили еще раз жильцы-со-второго с какой-то бумагой и потом ее унесли… Приходил Вэ (Вэ — это Вадим); мы с ним посидели на облаке за чашкой чаю. Он очень деловито сказал, что облако в доме — это подозрительно, что он не верит в домашние облака, уж лучше собака, или — обезьяна; облака принято наблюдать на небе, лежа в траве, вблизи они лишены романтики, и вообще, надо быть серьезнее, и давно пора спуститься с облаков на землю. Вэ ушел в одиннадцать, поворчав на мою сырость и оставив букет с традиционными розами, а я с той поры стала реже вспоминать о Вэ и обратилась к сказкам в узорчатых переплетах.


ТА САМАЯ ПТИЦА

В середине следующей недели раздался телефонный звонок, который я услыхала еще на лестнице. Бегом влетела к себе и, не раздеваясь, схватила трубку, куда-то упоенно выплеснув:
— Алло?..
На другом конце послышался вздох, не имеющий права называться чужим. То ли старый знакомый, то ли напомнивший мне кого-то.
— Алло,— приникла я ухом.
— Это вы? Вы что, убегали от молнии? — поинтересовался он — кто-то родной и далекий, как приснившийся дождь.
— Нет. Это я. Здравствуйте, — удивилась я и стала лихорадочно соображать… Этот кто-то явно был в курсе.
— Ну что, приходил? — предвосхищая ответ, вероятно, кивнул с нескрываемым удовольствием. — Так я и знал. Пришел и исчез…
Пауза. Между вдохом и выдохом мне послышалось за их пределом шуршание моря. Голос подождал немного и выплыл.
— Только не думай, он всегда возвращается. Как воспоминание.
Эфир бормотал немыми раздумьями. Кто-то, или уже кое-кто, зашелестел вдруг в самое ухо. От неожиданности я чуть не поцеловала трубку.
— Я вас вспомнила, наконец. Вы тот, кто все угадывает заранее.
— Разве? — пожал невидимым плечом почти что узнанный кто-то. — Ты, случайно, не перепутала с кем-нибудь? Но уже теплее.
Я двигалась наощупь.
— Знаю. Вы — мой внутренний сказочник.
Скорее всего, он тер усиленно веко, чтобы скрыть смущение.
— Вайя, — сказал его дождливый голос. — Вайя… Что ты думаешь о времени?
(Я вдруг увидела, что циферблат на перламутровом корпусе моего старинного телефона как будто шевельнулся в ответ.)
— По-моему, время — это клубок из памяти и смутных надежд. И еще — желание сосчитать жизнь. Иногда кажется, что его так много, что даже некуда тратить, а в результате — сплошная пауза. Как будто сидишь на камне, обхватив колени, и ты с этим камнем — одно. При этом вокруг фейерверки, салюты, но они к тебе не относятся…
Глубина заполнилась уже до краев.
Ты ведь меня сразу узнала… Только на этом камне слишком холодно ждать.
Он замолчал, постояв немного на своем берегу. Я в это время тихо гнала к его берегу волны сочувственного понимания. «Окунись, если не хочешь уже просто стоять…» Он полюбовался на волны и, перейдя висячий мостик затишья, вдруг предложил:
— Хочешь сказку?
Я кивнула без слов. Он замер на миг, почуяв мое движение.
— Однажды некто Мудрец, — начал он, — проснулся на необитаемом острове. Один. Со всех сторон окружало остров глубокое море. Море чьих-то воспоминаний. «Интересно», — подумал Мудрец. Остров был еще одной ступенькой на пути Познания. Сперва он выслушал море. Чужие воспоминания шумели о чем-то, и в голосе моря он как будто узнавал себя. Корабль, которого он ждал, все не появлялся, и Мудрец ощутил одиночество. Если бы он бросился в море и поплыл, то мог бы спокойно утонуть. Но Мудрец на то и мудрец. Он никуда не уплыл и остался на острове, лишь с тех пор стал усиленно вспоминать, сидя на берегу, поэтому к концу недели море стало еще чуточку глубже.
— А море было настоящее? — не вытерпела я.
— Самое настоящее — синее и соленое. Синее от чьей-то радости и надежды, и соленое от пролитых слез. Мой Мудрец вскоре понял, что слезы — это не Вечность, и задумал совсем отрешиться от времени. Отрешился и чуть было не окаменел, чуть было не слился воедино с островом в своем одиночестве. Еле остановился… За годы, проведенные на острове, он многое познал. Он познал смех, оттого что ничего другого не оставалось. Он познал слезы, потому что было о чем плакать. Он познал мудрость, оттого что был мудрецом. Он познал жизнь, оттого что остров был необитаем. Он познал страх, оттого что боялся, что Корабль не приплывет. Он познал смерть, потому что верил…
— Он познал любовь, потому что думал о ней… — вмешался в сказку мой голос.
— Вот именно, — согласился он. — Но это еще не все. В какой-то момент он уже все познал и перестал называться Мудрецом. И тогда у него появились желания. Разные и неудержимые — желание быть любимым, желание славы, мечты о дальних мирах, где он — король. Желания иссушали дух и приводили в уныние. Его услыхала Птица Счастья — та самая птица, что кружила где-то над островом и жила тем, что исполняла людские желания на их беду и, возможно, радость. Но, увидев его поближе, она испугалась и передумала, так и не спустившись на остров.
— Отчего? — обиделась я.
— Подумала, что, исполнив его желания, она будет ему не нужна. А это уже происходило не раз до того. У ней ведь имелись и свои желания.
— А как же Мудрец? — еще пуще обиделась я.
— Тот, кто назывался некогда Мудрецом, перестал уже к тому времени желать. Он-таки бросился в море воспоминаний, не зная о том, что его Корабль достаточно близко.
Я сжала губы. Это сказка не могла так закончиться.
— А когда Корабль приплыл, то было уже слишком поздно. И для мудреца, который отринул Познание и принес его в жертву своим иллюзиям. И для Птицы Счастья, которая просто устала. Осталось только что-то невидимое, витающее в воздухе, как та самая птица в поисках нужного острова. Но ты еще можешь изменить финал, — его дождливый голос то становился ливнем, то накрапывал ласковой изморосью. — Кстати, — он выглянул вдруг из сказки. — Ты любишь лес?
Неожиданно и, как и должно быть, вовремя.
— Люблю. А почему вы спросили? — стиснула пальцами трубку с тайной надеждой.
— Потому что…
В эфире образовалась духота, полная истомного электричества — та, что обычно копится накануне летнего мягкого грома.
— …Возвращаться туда сродни, как вспомнить любимого человека. Потому что никогда еще он не был так близок к тому, чтоб вернуться.
Он умолк, сбываясь эхом предощущений. Теперь мы молчали оба, но каждый по-своему. (Трубка каменела в моей руке.)
— Тихо… — прошептал сказочник. — Летит кто-то. Нет… Не она… Вайя, слушай, — он ощупывал каждое слово, как будто целуя воздух. — Люби свою реальность. Живи в ней. И никогда не…
Молния!.. Я увидела вмиг оленя, бегущего по лесу во время грозы. Мокрые листья гладят упругую спину, хлещут по бокам прутья, сквозь просветы рябит почти неощутимая вспышка. Еще одна. Олень перескочил через дугу упавшего дерева и ринулся без передышки, отчаянно сверкая глазами, прямо в прохладу струй. Отблески на серых камнях. Влажный, плачущий мох… Далее — во весь рост гибкого юного тела одиноко рисуется между стволами он, ветвящейся короной чаруя лес — обогнавший молнию олень, наполовину исчезая в хрустальных нитях дождя…
Я со вздохом опустила трубку и отрешенно посмотрела на облачко, только что выплывшее из ванной, обсохшее и совершенно белое.


СЕМЬ КЛУБКОВ ТАЙНЫ

Тайна… Отчего ты боишься этого слова? Ты думаешь, не нам говорить об этом, ибо если произнести вслух то, что глубоко запрятано, оно может улетучиться, как сон, только-только начавший сниться, от звона будильника? Признание в тайне, раскрытие ее — неужели это так страшно? Возможно, ты не поверишь в то, что я тебе скажу, но даже если кричать о ней в полный голос каждому встречному на всех перекрестках, меры ее не убудет: от этого она еще больше затаится в себе. Главная тайна в том, что Тайна нераскрываема.
Хочешь, я скажу тебе о своей тайне? Она умещается всего в четыре слова: у меня·есть крылья. Для кого-то это не новость, кому-то это покажется бредом, ведь среди нас есть как одни — те, кто давно умеет летать, так и другие — которые всегда завидовали птицам и ангелам. В отличие от самой тайны, крылья эти не мои, хотя и затеяны мной: они лишь предназначены тому, кто эту тайну однажды раскроет и тем самым ее сбережет.
А все началось с той радуги, статной и всеобъемлющей, в соцветии которой и замаячила впервые моя тайна, окутанная паутиной апрельских ливней. (Быть может, в тот самый день и ты оказался где-нибудь поблизости и вдыхал эту радугу по-своему, издалека, заряжаясь собственной тайной.) Взирая на нее, я подумала о крыльях соцветия радуги и о тайне, которая отныне будет моей. К тому же я хорошо вязала на спицах. Из нитей Судьбы.
С тех пор и поселилась в моем доме тайна: семь клубков шерсти, пара маминых спиц, зажженный по вечерам торшер, нависший над креслом, окно с огоньками соседних окон. Я долго мучилась с одним крылом по поводу разных сочетаний и никак не могла перейти ко второму — меняла, ошибалась и вновь распускала уже наполовину готовое. Опираясь при этом на свою тайну, как на инструкцию.
Тот, которому я посвящу эту тайну, придет однажды и только ко мне и, может статься, улетит на связанных мною крыльях, обняв меня крепко-крепко, туда, докуда не достигает даже мысленный взор… Ты скажешь, это глупо — сидеть и ждать у моря погоды, и ты, конечно, прав, но я ведь и не жду: просто знаю, что так оно и будет. Ты — такой, каким я вижу тебя сейчас, скажи, ведь ты и вправду меня понимаешь?..
Тогда я еще думала, что «тем» станет Вэ. Но когда он признался, что я не соответствую его идеалу, и заявил, что сказками сыт не будешь — я перешла через дорогу на противоположную сторону, встала на обочине и, скромно поглядывая на светофор, уже не ждала зеленого утешения. Кто-то положил украдкой мне в сумочку объемистый конверт и скрылся в толпе — это было, по меньшей мере, оригинально. Я обнаружила его только дома, когда сматывала шерсть в клубок, огненный, как апельсин.
Внутри лежала книжка с тихим и нужным обещанием: «Маленький Принц». Обещание принадлежало некоему французу, скрепившему его своей подписью — Антуан де Сент-Экзюпери. Имя это показалось именем самой Тайны и как будто вполголоса, шепотом ее раскрывало. Я повиновалась шепоту и на обратной стороне под обложкой увидала там живущих мелким красивым почерком семь цифр домашнего телефона и по соседству странное признание: «Юра Некто. Охотник: за голосами». Но это была уже совсем другая тайна, загадавшая мне тебя.


ЗВЕЗДА

Облако отсутствовало, вероятно оно с братьями собралось на радостях в единую тучу, которая выливалась нынче в дождь, мерцающий за окном. Было по-домашнему пасмурно, я переглянулась напоследок с «Экзюпери» и, усмирив сердцебиение, придвигала уже кресло-качалку к телефону. Мяукнул дверной звонок.
«Как же не вовремя…», — обреченно вспомнила я о жильцах-со-второго и пошла разбираться с их неприятием вторжения сказки в личную жизнь. В окуляре глазка темнела фигура — нет, не жильца-со-второго, а соседа-оленя, которого я, конечно же, сразу узнала. Руки он держал за спиной, а вокруг него контуром расходилось сияние. «Странно», — подумала я и отомкнула дверь.
Он был точной увеличенной копией самого себя, перешедшей из мира дверного глазка в мою реальность. Что-то искрилось за его спиной и делало его похожим на святого с рождественской картинки.
— Ой! — вырвалось у меня от чересчур тесной близости чуда. — А вы так сияете!
Лицо его стало на секунду каким-то испуганно-радостным, затем серьезным, и он, ничего не сказав, протянул мне руки, в которых лежало нечто. Я мигом отшатнулась от сверкающего пятна: сперва все расплылось в глазах, лишь потом я разглядела, что пятно оказалось лучистым шаром голубого огня в его таких же голубых и светлых ладонях. Размером с гигантскую дыню, он весь как будто дышал. Невозможно объяснить, но почему-то я поняла, что это и есть всамделишная космическая звезда, откуда-то возникшая здесь, перед моими глазами — чудная, родная, таинственная и неоспоримая.
«Это она — та самая, что с неба упала однажды?» — спросила я молча.
«Одна из многих. Единственная», — ответил он про себя.
Он смотрел на нее, как на рыбу, только что спасенную им от удочки. Стало так светло вокруг, казалось, что и весь дом изнутри, и парадная лестница, и пейзаж за окном мгновенно покрылись снегом. Наши лица, склоненные над звездой, торжественно светились двумя ее земными подобиями.
«Она такая… недостижимая», — подумала я, отчего-то покраснев. На меня сверкнули влажно его оленьи глаза.
«Понимаете… — сказали глаза. — Она совсем одна… там… на дне большого синего озера светила в ночи медузам и водолазам… и вдруг я ее нашел… Возьмите ее к себе. Ей ничего не надо, только время от времени загадывайте желание. И вам — светлее».
Звезда чуть обожгла мне пальцы, но я ее удержала.
— Тяжелая, — услышали мы оба мой голос.
Сосед поправил неловко шарф и принял вид космонавта, стоящего на трапе серебристой ракеты, отлетающей в бесконечность.
— Наверное, я пойду.
— Может, в гости? — без особой уверенности предложила я.
— Некогда, — качнул он головой, разглядывая меня со звездой в руках. — Дома чудеса всякие.
— А где вы живете?
Нависла пауза. Выражение лица его стало совсем нездешним.
— Если бы я мог вам сказать, Вайя… Впрочем, не стоит об этом.
Мысленно он уже шел в недоступное никому. Мне почудился вдруг холодок, легкий, как дыхание ветра. Ветра его одиночества.
— Скажите… — я остановила соседа и вдруг осеклась, боясь произнести совсем не то, что хотела. Он строго взглянул на звезду, улыбнулся мне, совсем, как в тот раз, и велел учительским тоном:
— А теперь, Вайя, закройте глаза и попробуйте загадать желание.
Я попробовала. В голове роилась бессмысленная чепуха, и желаний попросту не было. Когда я открыла глаза, то не сразу поняла сквозь толщу сияния, что сосед исчез. Лучики звезды ласково голубели и щекотали мое лицо, но свет ее был чересчур ярок, и мне все равно пришлось зажмуриться, когда я понесла примерять ее в масштабе квартиры.
Надоевшую люстру я тут же сняла. Вместо нее на этом же уровне я подержала звезду, медленно отняла руки, а звезда так и осталась висеть безо всякой опоры лучистым центром кухонной невесомости. Что стало с кухней! Баночки, шкафчики, досочки, одинокий камыш на подоконнике, прочие местные жители — все засияло и потонуло в едином голубом потоке, ослепляющем и мистическом. Теперь мне придется обедать в космосе. А уж как удивилось облако, вернувшись с прогулки, — довольное и румяное от заката, глянув из-за шторы, заискрилось звездными блестками и некоторое время еще тыкалось сослепу в закрытую форточку.
Днем моя звезда успокаивалась и лишь едва заметно мерцала; где-то к вечеру она только начинала проглядывать; зато в сумерках уже вовсю распускала светозарный огонь. И я, уподобясь мотыльку, летела тотчас на свет, прихватив с собой полуночные книжки. Все пространство на кухне как будто обжигало — до того было ярко; тут совершенно кстати я вспомнила о мамином абажуре…
Жильцы-со-второго умолкли. Сосед-олень затерялся где-то вне моих снов. Несколько раз мы встречались с Вэ: фонтан, мороженое, разговоры о мистике — милое ничего. Однажды я мысленно улыбнулась и набрала семь цифр, связующих с тайной — неизвестным тобой; кто-то довольно кратко и лаконично доложил, что Юры нет, и он, по-видимому, занят серьезным делом (Охотник ушел на охоту). Я всепонимающим тоном попросила этого сообщника (брата, друга, соседа) передать Охотнику, что я (другая тайна) приглашаю его к себе домой в следующий четверг. Сообщник на другом конце таким же всепонимающим ухом расшифровал мой адрес и доложил, что Охотник придет (если не заблудится). Таким образом, ценою тактичного колдовства, я впервые для себя назначила свидание с человеком по имени Некто.
А вчера я опять распустила крыло. Вязала, вязала и распустила. Радуга разошлась семью разноцветными лучами шерсти — красными, лазурными, фиолетовыми. Ничего, как распустила, так и заново свяжу, лучше прежнего.
И еще. Ужасно, до мурашек захотелось на необитаемый остров, где, если разобраться, жизнь не так уж плоха, особенно когда чувствуешь поблизости узнаваемый шорох крыльев.


ВИД ИЗ ОКНА

Наутро я проснулась с предчувствием чего-то необычного. Солнце пощипывало ресницы, облако, по-весеннему легкое, загорало, покачиваясь, на балконе. Необычным казалось все. Наш дворик за окном, берега и обрывы крыш его с дуплами чердаков; коты, налипшие сверху, необычно млели от зноя; необычно пестрый ковер сушился на солнце; где-то необычным слогом ворковало радио; на необычных антеннах сидели необычные голуби. Я приласкала взглядом свою комнату — тоже необычную, не только от солнечных бликов повсюду, но и от присутствия в ней чего-то невидимого — еще не сбывшегося, но вот-вот грядущего. В голове от избытка предчувствий тихо зазвучала необычная музыка, и, потянувшись всем телом, я скользнула в свои бессовестно необычные шлепанцы с тем, чтобы отправиться в утро.
Улыбнулось и расцвело необычайно мое отражение в зеркале — стройная девушка там поправила взбунтовавшуюся за ночь прическу, дождалась появления скрытой на глубине глаз изюминки и заговорщически кивнула сама себе.
Тут же я принялась за дело — используя охапки сухих цветов, вазочки и кувшинчики, какие только находила, различные фрагменты, обрывки и отголоски, я сочинила и исполнила на ходу целую поэму букетов, как будто бы к приходу необыкновенных гостей. «Пускай уж будет Новый Год», — решила я, развешивая по стенам гирлянды и серебристые хвойные ленты вокруг окна. Потанцевала с облаком; сидя у звезды, слегка погрустила о чем-то; кое-что поменяла местами, кое-что убрала, кое-что особенное все никак не могла найти — между тем предчувствие все нарастало, окрашивая каждый миг необычностью ожидаемого.
Чтобы достойно встретить необычное, отправила в духовку наинеобычнейшее блюдо — сырники с миндалем, которым назначила королеву — пряную творожную запеканку. Принарядилась волшебно и для большей уверенности — чтобы вдруг это самое необычное не заблудилось и не проскользнуло мимо — тихонько приоткрыла дверь, оставив лишь узкую щелочку…
Все уже было готово: букеты замирали в дремотном шуршании, испеклись давно уже вкусности и румянились для кого-то на блюде, а необычное все не появлялось, и моими гостями были всего-навсего уютные мечты с неясными очертаниями. Время текло, мечты уходили прочь, заурядно поблескивала мишура, и даже звезда, мерцавшая на кухне, перестала казаться такой уж из себя необычной. Равнодушный к запаху сырников, без единого сна пробуждался вечер, одиноко золотя настроение. «Придется, как видно, самой их есть…» — подумала я со вздохом, но без печали. Мягкий поцелуй тишины затеплил мне сердце, глаза сами отыскали книжную полку, и, чтобы не ждать уж больше, я взяла оттуда твоего француза с фамилией, сулившей тайну.
И вот я уже снимаю с себя отшелестевшее бирюзовое платье из неявленных свиданий, после чего смиренно влезаю в домашнюю рубашку с зайчиком на груди. В конце концов, придерживая сказку под мышкой, прохладно-спокойная, иду согреваться чаем…
На кухне сидел сосед — весь не отсюда: сиреневый джемпер, все тот же шарф, уединение в облике. Обхватив колени, вполоборота ко мне, он смотрел неотрывно в окно. Я замерла, а книга испуганной птицей спикировала вниз и сложилась бумажным веером на полу.
— Было очень вкусно... — произнес он тихо, не оборачиваясь (хотя не было тронуто ни кусочка). — Здравствуйте, Вайя.
Я кивнула, оторопев.
—Зд… равствуйте… — подумала я, только уже когда в моей руке был серебряный чайник, а в его — хрустальная чашка. И, как оказалось, вслух. Где-то на самом пороге ведущего в ничто коридора запнулась и… медленно вошла в лабиринт… слова и мысли столпились робко у входа, оставшись далеко позади… Он слушал плечами, провожая янтарную струйку чая, долгую, как фраза из давно предугаданного знакомства. Камыш, похожий на него, как брат, грустно кивал на ветру, и оба они казались пришельцами зазеркалья.
В момент, когда я уже вторично переменяла остывший чай, сопровождая ритуал полувздохами-полувопросами, он, до этого долго смотревший в окно, вдруг развернулся тихо с загадочной фразой:
— Скажите, а вас устраивает этот вид из окна?
Лишенная опоры на миг, я вновь нащупала ее, растерянно ответив, что да, вполне устраивает, очень милый дворик, и такие фантастичные коты на крышах — все это целиком похоже на сказку, — но он не смотрел на меня и, казалось, думал о чем-то своем.
—Такой пейзаж я бы, наверное, поменял, — сосед бесстрастно кивнул на светом разрисованное окно. Прищурился, замечтав. — Как это можно разыграть, Вайя… Коты, коврик — милый, уютный мираж, но один лишь взмах… одно движение… и перед вами уже простирается заоблачная высь… (Я с шальным замиранием взглянула за окно, но там все оставалось по-прежнему.) Стоит лишь захотеть… — Глубоко, как будто созерцая океан, он посмотрел в никуда. — Башня из лиловых камней на краю утеса, в башне — спиральная лестница, а из узкого окошка всегда — плывущие облака. Облака… облака… без конца и начала.
Он показывал на окно, и я видела во всех мелочах башню, и утес, и его на последней ступеньке каменной лестницы у резного отверстия… Внезапно один из котов, ангажировавший ближнюю трубу — трехцветный, почти орхидейный, встал, изящно потянулся на стеблях лап, разбудив на моем лице восхищенную улыбку. Не хватало только зрителей и бурных аплодисментов. Спина соседа, игнорируя заоконного артиста, молчала про облачную высь.
«Я люблю свой дворик, — ласково текли мысли. — Ему, пожалуй, будет тесновато от нашествия облаков. Заоблачная высь — это чересчур много. Даже для одного котенка. (Я представила на миг котов, уютно разместившихся на облаках. Белые барашки несут их по лазурному небу вдогонку перелетным птицам. Коты взирают на птиц с уважением и надеждой.) Нет… Пускай уж одно облако, зато родное, любимое… Иначе все потеряет смысл, и даже коты». Я снова улыбнулась орхидейному коту на трубе, как улыбнулась бы лунному отражению, или самой себе. Олень повернул голову, перехватив мой взгляд и тут же все понял… Ни кармашка для сожаления. На дне зрачков его шли в бесконечный поход долгие ряды облаков…
— Куда ж вы теперь? — неожиданно обронила я тайное, когда стояли мы в коридоре. По лицу его пробежала тень, он весь как бы ссутулился и стал необычайно серьезен.
— Вайя... Вы не знаете, о чем просите. Там нет ничего из того, что здесь. Там и мы другие. — Он оглядел потолок, сухие букеты, зеркало… — Там все другое. Это очень трудно даже для меня — почти невозможно принять — там либо живешь, либо… Когда я здесь, я боюсь даже вспомнить… Попав обратно, я изо всех сил стараюсь не забыть ни минуты из этого… Но всегда уже слишком поздно.
— Поздно для чего? — у меня был такой вид, как будто бы я что-то знаю, хотя на самом деле не поняла ни слова. Он по лицу прочел мои мысли.
— Что вы? — с улыбкой сказал Олень. — Все очень просто. Я ваш сосед и только. Со-сед. Вам и этого пока предостаточно, а то…
Что предвещало «а то», я не услышала. Сосед неожиданно оборвал себя, будто скомкался.
Бесприютно вздохнув, он раскрыл над головой огромный диковинный зонт (возникший прямо из ниоткуда) и посмотрел на меня с прощальной интонацией.
— До свиданья, Вайя, — пообещал он и собрался уже уходить, но замер, вздрогнув на месте, и уставился в пространство.
— Подождите-ка, — сосед озаренно засунул руку в карман. Порылся. — Чуть не забыл. Это вам — то необычное, на что вы уже не надеялись.
Из его шершавой ладони в мою, робкую и удивленную, перекочевал расшитый полотняный мешочек, стянутый узелком. Что же в нем необычного?
— Что это? — прошептала-взмолилась я, оторвавшись наконец от мешочка. Ответа не было. Я окинула взглядом опустевший без него коридор и прижала к груди мешочек. Внутри как будто бы что-то посвистывало тихо-тихо. Дверь, как и прежде, была слегка приоткрыта.


ГОЛОСА

Я потрясла мешочек, но там ничего не звякнуло и не зашебуршало. Я легонько смяла его рукой — тут же пальцы повстречались сквозь плотную ткань: со стороны могло показаться — мешочек пуст, но где-то на уровне ощущений я знала: в нем нечто такое, что делало мешочек живым, наполняло его своим особенным смыслом. Иногда из мешочка доносился неприметный свист, и даже как будто шелест. Осторожно, чуть дыша, я потянула за узелок, — мешочек едва шелохнулся, возникло отверстьице и вдруг…
Ниоткуда, а, может, откуда-нибудь, послышалось пение… То ли дрозда, то ли скворца, эхом перестук дятла; добавились еще голоса — тоненькие, знакомые, озорные, свободные от упреков, готовые жить... Их становилось все больше и больше — соловьи, коростели и другие, не имеющие названий, заявляли о себе в преображенном звуками воздухе. Я слышала потрескивание сосен, ноту шелестящей листвы, само дыхание леса и возгласы крупных птиц над этим… Моя комната в мгновение ока наполнилась безудержным щебетанием, и оно все росло, нарастало, вырываясь уже за пределы…
Шум исходил от мешочка. Он тек, расширяясь кверху, подобно восхождению воды из некого узкого горлышка. Каким-то образом я догадалась раскрыть окно: подул ветерок, и звуки стали едва заметно редеть. Квартиру объяло почти спокойствие, в котором голоса невидимых птиц затеивали меж собой перекличку, столь обычную для уха лесного жителя. Я крепко зажмурилась, встала посреди комнаты и начала кружить. Мне предстал незримо плывущий по кругу лес, напоенный до корней своих песнями крылатых причудников. Стволы, веера верхушек и солнечное ядро в золотом кружеве…
Потом я остановилась, выдохнув радость, постояла еще в забытьи и, тайком от себя самой, крепко поцеловала мешочек. В вышине потолка со скромным осознанием своего совершенства парило облако.


ЧАЙКА

В четверг, после отшептавшего намеченного дождя, когда запах живительной влаги расцвел повсюду, и среди птичьих трелей и росистого мерцания безделушек на кухне взошла и засияла звезда, — я ожидала твоего прихода. Под необъятным колпаком абажура, наполовину спрятавшим звезду, я произносила, не произнося, слова твоей космической сказки…
Ожидание росло во мне, подобно приливу, — я почуяла даже запах моря и неким боковым зрением как будто бы увидела его синеву. Это было сродни мечте: ни о чем конкретном, но имеющем вполне определенный цвет. Или вдруг зазвучавшим в темноте шагам отдаленной тайны, приглашенной на ужин. Я закрыла книгу, и с обложки на меня глянул мальчик — волосы, будто огонь, и крылатый разлет шарфа. «Маленький принц…» Ты, наверное, не маленький и отнюдь не напрашиваешься в принцы, а все ходишь по полянам, лесам, болотам, подстерегая голоса ничего не подозревающих птах и зверюшек; в руке у тебя всегда микрофон, а в глазах — синее небо. Я попыталась тебя вообразить… Между тем время куда-то сместилось, и три часа ожидания канули в ту самую бездонную синеву. Книга изредка начинала беседовать со мной — так прошуршали страница за страницей, и ощущение, что ты когда-нибудь все же доберешься ко мне, служило моей закладкой.
Прилетела с какого-то моря чайка — белая и внезапная, уселась на край балкона и внимательно посмотрела сквозь не имеющее смысла оконное стекло прямо в глаза. Я кивнула чайке, как старой знакомой и вдруг… почти вспомнила тебя, ни разу еще не виданного. Мне почудилось, как приоткрывается дверь и ты входишь, прячась за свою улыбку, ускользающую куда-то. Ты вручаешь мне совершенно особый подарок, например портрет как бы незнакомой девушки, собранный из опавших разноцветных листьев в виде гербария... А девушка оказалась мной — я устраиваю ее тут же на стену — и вот мы уже втроем парим на орбите стола и по кругу пускаем взгляды, обмениваясь между собой своей глубиной и своим молчанием… или приходишь просто, без ничего, принеся второпях лишь извинения, прочитанные, будто стихи… Я представила тебя за столом, как ты доброжелательно поглядываешь на звезду, не говоришь о чем-то, дегустируешь чай, как вино, и, прикрыв глаза, всерьез окунаешь крупицу запеканки в рот, причастившись ее впервые. И глаза твои все время спрашивают, кричат с надеждой, недоумением… А другие глаза (не мои, а девушки с гербария) ответили на все еще прежде самих вопросов.
Чайка улетела давно, и вослед ей мое понимание — как вы с ней похожи неуловимо; но за отсутствием вас обоих стекло между двух миров, комнатой и далеким морем, вновь обрело свой прежний невидимый смысл.
Ты и в самом деле не пришел ни в тот, ни на следующий день... И я перелистнула страницу, где шла речь о взаимоотношениях слона и удава, и о тех ненормальных, что принимали их чуждую условностям любовь за вполне обыкновенную шляпу.
Чтобы не светить моей звезде понапрасну, я снова взялась за спицы, и тайна расцвела в руках спектральным цветком. Из четверга в пятницу, из пятницы в субботу, из субботы в воскресенье, как минуты предначертанной любви считая петли, я растила потихоньку свое крыло. Иногда, в междометьях особенных пауз, в руках замирали спицы; нанизанная на спицы, замирала при этом тайна шерстяной радуги; нанизанное на тайну, замирало при этом сердце — и я переставала считать. Время от времени я грела в ладони тот заветный мешочек, и среди птичьих голосов мне слышался совершенно другой — голос одинокого оленя, ушедшего в лес. «Где ты?» — срывалась петля со спицы от усердия сохранить растущую силу тайны, без имени и надежды быть узнанной. «Где ты?» — таяла эхом нежность в узоре крыла…
А в начале другой недели врасплох всем моим предчувствиям погасла звезда. Утихала… утихала… смигнула напоследок двумя короткими вспышками и утихла совсем. Я звякнула спицами в темноте и приготовилась уже рыдать, но насладиться сполна утратой не дал телефон-утешитель. Я поднесла к уху раковину: оттуда шептало море чьего-то присутствия. Как будто на той стороне укрывался невидимый добрый волшебник и пристально ждал, когда, наконец, приплывет к нему чья-нибудь мечта для ее скорейшего осуществления. Я изумлялась в раковину. Волшебник ждал. И тогда я загадала то, что обычно все женщины загадывают и никому не говорят. Желание текло, струилось по проводу. А из трубки в ответ повеяло его глубиной и его молчанием. Затем что-то щелкнуло там, и я поспешно спросила: «Вы меня слышите?» — но голос мой утонул в набежавших гудках. Он меня слышал.
Я знала, что когда вернусь на кухню, то войду уже в сияние, и под возрожденной звездой будет красиво отблескивать почти уже выросшее крыло. Еще чуть помедлив, я опустила, наконец, трубку-раковину так нежно, будто прижав к груди сиреневый колокольчик.


ТАЙНА В ФУТЛЯРЕ

Роза прощалась с принцем — говорила, что любит, отворачивалась, увлажняла росой лепестки, а Принц все никак не мог понять, — куда и зачем он летит прочь. От единственного цветка…
Я слушала их разговор и втайне увлажняла лепестки раскрытой на коленях книги, сидя на подоконнике почти у самого неба. Кто-то вздохнул, и я заглянула за черту карниза, — мимо дома по дворику шел музыкант, тесно обнятый сзади неразлучной спутницей своей в женственном черном футляре. Я хотела отвлечься уже от окна, но музыкант неожиданно замер напротив парадной, слегка замешкался и, когда я подумала «Неужели?», зашел туда со своею загадкой.
Заинтересованная, я читала дальше, уже не вникая, и все готовилась слушать шаги по лестнице; слова стекали со страниц вяло, как безвкусная каша, а шаги так и не появлялись. «Пусть приходят тигры…», «Растение, а боится сквозняков…», «…ширма?» Странное тугое волнение охватило меня. В тишине, где слышна пульсация крови, без единой мысли я смотрела на рисунок в книге: мальчик летит на голубиной упряжке среди контурных звезд. Мне бы за ним... Улетающего принца озвучил дверной звонок. Уже по пути в коридор я мысленно соединила образ музыканта на улице с явлением звонка, ничуть не удивляясь в душе метаморфозам игры.
Это вновь был он. За спиной его радостно маячила спутница-ноша — неразделенная Тайна в футляре. Он запросто, по-детски, вошел — не гастролер, вернувшийся и усталый, а молодой олененок, зачем-то прихвативший из леса чудовищный дивный орех, наверное выросший там, как дерево. Под двустворчатой скорлупой его хранилось с прошлых времен дивное магическое ядро и одаривало нас теперь своим присутствием. Вошедший, не подозревая о моих догадках, беспечно стянул орех со спины, и по тому, как вздохнуло его содержимое, я услышала их родство. И предощутила что-то, эхом ответившее на зов.
Сосед-Олень, будто бы вняв эху, застенчиво глянул на футляр и затем — вокруг, определяя место своей Тайне в новом для нее пространстве. Улыбнулся, предъявив мне ее, как двоюродную сестру. Футляр со значительным видом опирался на стену и как бы робко спрашивал меня: «Дотронься… Если не хочешь уже просто смотреть». Я присела на корточки и кончиками пальцев едва коснулась зачехленного тела. Установив контакт, единым волнистым движением сверху вниз окаймила его изгиб. Ладонь уловила вибрацию.
— Вы знаете, что там внутри? — спросил он и тоже присел.
Я то ли кивнула, то ли моргнула всем лицом от страха нарушить момент, как зыбко неподвижную бабочку. «Она… — волнуясь до осечки дыхания, расширила я глаза. — Волшебная?»
Он задумался в ответ и отрешенным, но точным жестом определил свою ладонь на выступ футляра, как на бедро родной и любящей женщины.
— Вообще-то, я не музыкант, — признался Олень. — Все дело в ней. — Он постучал футляр по упругой коже. — К тому же она и не для каждого открывается. И хорошо еще, если внутри окажется смычок. И хоть одна из серебряных струн. Я пробовал однажды. — Его глаза сделались странно грустными. — Но мне даже ключа не дали.
— А вы просили? — поинтересовалась я, и вдруг меня обожгло какой-то его искрой. Сосед почти не заметил. Обжег и забыл.
— Просто надо очень желать. Желать и любить. И не ждать, что предъявят. Однажды ключ оказывается в твоей руке, и не имеет значения, о чем ты подумал раньше. Может, тебе было плохо — так плохо, такая пронзительная печаль, что даже светло и чисто. Но не в этом дело. Может быть и радость, и обычный каприз. Все зависит от того, к кому она расположена.
При этих словах его пальцы сами отползли от футляра, бледные и растерянные. Лицо Оленя обострилось и стало четче. Он уставился на инструмент, как будто прошивая его насквозь обманутыми глазами, а я прошивала насквозь его затаенный профиль. Каждый искал своей неоткрытой Тайны. Я совершила едва заметное движение в сторону его тишины. Словно услышав, сосед царапнул рукой по кожаному бедру Тайны благословляющим скрипом.
— Зачем же вы мне ее принесли? — спросила я и придвинулась к нему ближе ровно на один сантиметр.
— Не знаю… — честно ответил он и вдруг собрался весь, утонул в себе, как будто вот-вот заплачет. Руки наши, подобные листьям на ветру, независимо от нас, скользили по футляру, бездумно рождая линии в тихом восторге. Скользили и рисовали, пока, наконец, не встретились и, узнав друг друга, мягко сплелись. Как души, давно разлученные. Он беззвучно рыдал, сохраняя при этом спокойствие пустынного ветра. Я поплыла на его внезвучье, все ближе… ближе… направляя пересохшие губы к его щеке, влажной от невидимых слез.
Внезапно напружинилось что-то в воздухе, и его глаза оттолкнули меня, как магнит, готовый к сопротивлению. Через миг он стоял на ногах. Безмерно далеко.
— Я… чувствую вблизи вас… опасность.
Было не больно — отчаянно, стеклянно и тупо. Моя ладонь сиротливо ныла, повиснув в воздухе. В течение минуты я собирала себя по кусочкам, а нежность таяла, развеиваясь дымчатым пеплом. Он смотрел отчужденно — безбилетник в заблудшем трамвае, проснувшийся напротив кондуктора. Сознание захлопнуло ставни, тело умолкло, душа стучалась наружу. Я захотела что-то сказать, что-то очень нужное, но губы не принадлежали мне, хотя в голове плелась уже готовая мысль. Почему-то именно та... Голосом деревянной куклы, а не человека по имени Вайя, я произнесла наконец то, что казалось таким неуместным:
— А я знаю, чем закончилась сказка.
По лицу его и по застывшим рукам было ясно, что сейчас он ничего не воспримет. Это прятался звенящий страх, густо смешанный с наивной растерянностью ребенка. И не он, а кто-то чужой молчал вместо него.
— …Сказка про Птицу Счастья, — решительно, в упор гнула я свое. — Про остров… про Мудреца на острове… Про море воспоминаний…
В его облике что-то мелькнуло, какое-то смутное узнавание. Искорка.
— Так вот, — шевелила я непослушными губами. — Та самая птица прилетела к нему и, сжалившись над бедным, одиноким Мудрецом, спросила: «Чего же ты хочешь? Скажи мне — я все исполню». Тот, кто был раньше Мудрецом, поднял на нее голубые ясные глаза и, то ли улыбнувшись, то ли заплакав, произнес… Знаете, что он произнес?
Я краем глаза оценила его упорное молчание:
— Он сказал: Здравствуй, я так тебе рад. Ты еще прилетишь ко мне? Он увидел в ней обычную птицу и просто жаждал общения. И птица хотела того же. Ей надоело уже исполнять разные указы и жалобы. Но это еще не все… — скользила я дальше, бросая на него цепкие взгляды. — Я знаю, ведь это и не сказка вовсе. — Голос мой сделался тих и ровен. — Ведь это же все… про вас.
Он погрузился в себя, вероятно что-то налаживая внутри. Ладонь его разжалась, выпуская пригоршню страха, и спустя полминуты я увидела его остановленное лицо. Пережившего жизнь мальчишки.
— Не ищите меня больше. Даже в хороших снах.
Балансирующий голос. Теряющий равновесие. Крепко, будто находясь на краю обрыва, я зажмурила глаза, пытаясь охватить всю бездну его одиночества. Охватила.
— Останься, — сверкнула я каплей в кромешной тьме. И сверкнула еще раз, но уже с открытыми глазами. — Пожалуйста.
Он ничего не сказал. На миг мне показалось, что во взгляде его разлита любовь, похожая на разогнавшее тучи солнце, но это был просто взгляд одинокого соседа, направленный на меня. Неожиданно он вздернул плечом, как будто его подстрелили, качнулся тяжело и, никуда не глядя, быстро вышел сквозь стену.
Отдаленно шумел лес. Слышно было, как стучит дятел, хотя, возможно, это просто стучало в висках. Тайна, забытая меж створок чужой скорлупы кем-то уже ушедшим, мерцала в ожидании, что ее расколдуют, неощутимо храня в себе дрожь потаенных звуков. Ладони мои легли на холод стены — той самой, через которую он ушел. Они будто пытались вобрать тепло его недавнего здесь присутствия. Само воспоминание о тепле. Рождая эхо, из футляра вздохнула струна, чуткая к чужому страданию. Я увидела себя покинутой розой — одна, совсем одна на безлюдной планете — и если бы у меня оказались вдруг лепестки, я тотчас бы съежила их в бутон.


ОЛЕНЬ

Пустыня была точно такая. Рыжие гребни песка, намек на ветер — теплое, родное, вокруг обозримо все, как на Ладони Бога. Рисунок Экзюпери, вдохнувший заново краски. Не хватало только двоих, маленького и не очень, бредущих давно и надолго в поисках колодца со скрипучим воротом…
Вместо колодца из ее бархатной мякоти вырастали невообразимые песчаные фигуры. Вырастали и осыпались. Голова коня… Несколько острых шпилей… Загадочные силуэты каких-то людей… Подобие корабля с ломкими мачтами и парусами… Ветер слегка обтачивал их, меняя контуры, шлифуя на миг их зыбкую, текучую жизнь. Столпившись в единый песчаный народ, изменчивые статуи как бы замыкали в себе кольцо восхождения и смерти, в тот же момент обретая, храня, проявляя свою песчаную суть. Глядя на них, у меня внутри тоже что-то непрерывно вырастало и осыпалось. Здесь царило особое пространство, свое пустынное время. Меня потянуло к фигурам.
Я ступила… и оказалась между них, сразу по колено в песке. Странное чувство: ни шевельнуться, ни крикнуть. При этом созвучное пустыне спокойствие. Фигуры стояли так близко: иные вздымались, почти задевая меня, горячим языком трогая тело. По плечам, нежно царапая, струился золотистый песок. И тут я поняла, что если захочу, то стану одной из них. В это время послышался Голос:
— Как ты меня нашла? Это место недоступно для снов остальных.
Я заробела, как школьница на уроке. В голове замаячил глупый вопрос: а как я выгляжу? И я машинально поправила волосы, потому что узнала Голос. И ощутила свою наготу.
— Уходи отсюда. Здесь долго нельзя. Тебя засосет.
Я действительно была без одежды, но это осознание пришло потом. Осмелев, я стала искать его глазами.
— Они не верят в твою любовь.
Передо мной возник песчаный замок — окна внутри менялись местами, перетекая друг в друга… и ушел в землю. Медленно ползли наверх истуканы: голова, плечи — сначала один, потом…
— Я тебя искал повсюду. Теперь уже не хочу. Зачем ты меня нашла. Проснись.
Истуканы стали клониться куда-то вбок. Появилось что-то крылатое.
— Проснись. Забудь.
Среди фигур мне показалось какое-то движение, как будто промелькнул человек, из желтого в желтое. Взметнулся песок.
— Ты хочешь мне что-то сказать?
Губы не слушались. Вместо простых, очевидных слов, предназначенных только ему, получался лишь вялый шепот.
— Что-то обо мне?
Я заметила, что немного вязну. Песок уже достигал бедер. Теплый, неощутимый. Я попыталась еще и на этот раз родила не совсем внятное, но достаточно близкое:
— О-о… олм…
Голос пришел на помощь, затеплился.
— Пойми, что это всего лишь сон. Может, тогда проснешься. Вспомни о чем-то… о чем-то главном. Или не думай вообще — иначе ветер развеет твои никому не нужные мысли.
Я стала собранней, напряглась. Вспомнила о крыльях. На слабом выдохе – не так, как хотелось, но все же.
— О… о-ол… о…
Шуршание. Покой, настигающий слух. Как будто бы кто-то читал молитву за гранью небес.
— Олень…
Движение сразу смолкло. Сквозь оседающую тучу песка рождалась новая форма. Я замерла, чувствуя всеобщую зыбкость и некую чистоту в себе. Тело все больше погружалось, ноги теряли ощущение дна, я животом почти касалась пустыни.
Голос устало скрипнул:
— Прости. Придется тебе сказать.
Он появился. Вышел из ниоткуда. Тем временем обретало постепенно свой облик растущее нечто, пока лишь угадывая себя. Сосед посмотрел в его сторону невидящим взглядом. Легко, как отсвет звезды, улыбнулся.
— Он мог бы стать моим братом. Или уже был когда-то очень давно. Не в этом дело. — Лицо его истаяло внутрь, обнажая, как намек, хрупкое благородство. Он зачерпнул пригоршню песка и начал рассматривать, точно собственную жизнь. — Встреча назначена в прошлом. А когда-нибудь… Когда-нибудь она уже и так произошла. Когда я перестану бояться. Или проснусь, наконец. — Он с интересом взирал на свою ползущую тень, как на что-то новое и неожиданное. — И увижу его глазами лицо Охотника. Своими глазами. Его лицо.
В песчаной глыбе наметилось чье-то подобие. Сыпучее диковинное животное. Я сглотнула комок. Это могло показаться бредом, но было всего лишь отражением его неприкаянной души на пустынной глади…
— У каждого бегущего по лесу находится свой Охотник. Раньше жизни, во время или спустя жизнь. Все очень просто. Все слишком просто. — Пауза, оглушенная зноем. — Однажды, хотя точно не уверен, было ли это однажды. Я вышел из леса. Была гроза…
Вокруг словно замерцали отблески. Я вся обратилась во внимание, насколько позволял песок, втянувший меня по грудь. Уже по грудь.
— Я только что обогнал молнию и был ужасно доволен и горд собой. Дождь поморосил еще какое-то время, а потом над лесными воротами встала радуга. Прозрачная, почти невидимая… Я любил тогда и жаждал излить себя тому, что пойдет навстречу — дереву, облаку, струйке дождя. И внезапно ощутил чье-то присутствие. Кто-то как будто затаился в тумане по ту сторону радуги. Треснули кусты, и он произнес мое имя.
Вздох на песке. Тень от его спины часовой стрелкой оттягивалась уже к самому горизонту.
— Я доверчиво приблизился и дал себя погладить. Затем он убрал свою руку за спину, тем временем другой держал странно изогнутую ветку. Откуда я знал, что это охотничий лук? А потом в руке его оказалось нечто серебристое, он приложил его к луку и направил вдруг на меня. Приказал: Отойди! Я спросил: Ты хочешь со мной поиграть? Мимо пролетела бабочка, я обернулся за ней и после…
— Охотник всю свою жизнь искал меня, и даже после той, единожды сверкнувшей стрелы, в которой прятался страх. А я ждал его. Еще там, в лесу, блуждая своими тропинками. Я ждал его с самого начала.
И только минуя смерть и отведав страх, я решил затаиться на время. Когда же он сам умер, то перестал выискивать след. Теперь он обрел покой, остановился, чтобы я отыскал его сам. Минули века, как тонкая струйка, капля за каплей, как трепетные шаги охотника. Тщетное укрытие среди обитаемых иллюзий, неспущенная тетива в саду.
Я еще много раз умирал после этого. И он, естественно, тоже. Страх был моим фениксом, а душа жаждала примирения.
Почему я тогда услыхала, как он коснулся меня? Между нами был не год, не два, а целая пустыня с ее многочисленными барханами. И все-таки… У кого из нас ощущение неодолимого?
— Множество лиц, множество разных миров промелькнуло передо мной. И в каждое из них я заглядывал с надеждой и укором — ты ли Охотник? Иногда мне начинало уже казаться, что вот — это он, я догонял и хлопал по плечу, а на лице прохожего уже был ответ: ищи дальше. И не помни зла. Да, я искал его, искал почти тысячу лет. Я сбился с пути, я забыл, откуда я появился и, проснувшись однажды, я подумал, что потерял его… Где-то. В ком-то.
Воздух-ювелир уже вовсю обрабатывал верх безымянной статуи. Исходящее в небо мне напомнило коралловый шлем.
Я хотела повернуть голову, но что-то мешало. Стискивало шею по грудь. Лишь боковым зрением я могла воспринимать спину вздохнувшего человека. Его молчаливую бесконечность. В тот момент я уже увязла по самое горло.
«Вот и ты», — подумала я, увидев песчаную фигуру оленя, вставшую надо мной, как долгожданный и дивный мираж.
— Когда же наконец я нашел его, ко мне вдруг вернулся страх. Опять и все больней. И я решил исполнить все его желания и просто уйти. Насовсем. Сделать его счастливым. Но каждую минуту, проведенную с ним, я отпивал по капельке страха. Заглушая боль надеждой на лучшее. А он не хотел отпускать меня, поэтому… Поэтому…
Человек выпрямился и долгим, бесконечным взглядом приблизил Оленя. А потом, пристально обернувшись, в мгновение ока испил мое одиночество.
— Ты еще не поняла! Может, ты все-таки хочешь проснуться! Ведь это ты — мой Охотник!..
«Нет!» — закричали тени, волнами бегущие поперек желтого и плоского бытия.
Человек двинулся вперед и размашистым движением сокрушил фигуру, мигом исчезнув в спиралевом пыльном облаке. Предчувствие вонзилось в меня беззвучным осколком.
—Ты еще не поняла?
Теперь он сам напоминал статую. Его гибкое тело сверху донизу было обтянуто тончайшим трико золотистого песка, лишь глаза, не имевшие дна, струились родниковым сиянием. Пьеро, туземец нигде, пустынный дух без имени и обличия. Я вспомнила вдруг, и мне захотелось сказать ему, что знаю одного человека, который тоже идет по следу…
—Ты — мой Охотник…
Пустыня широко качнулась. Два легчайших, невиданных доселе птичьих пера слетели незаметно на ложе его ладони. Странная вибрация коснулась меня.
«Что это?» — то ли попыталась, то ли подумала я. Две крохотные радужки и он, взирающий в бездонное зеркало.
— Теперь уже все, — с усталым облегчением сказали неподвижные губы. — Пора и мне улетать.
— Куда? — воскликнула я, и песок смешался с дыханием. Ощутимый треск, как будто изнутри, под плотью гребней, вздымалось и распирало их бурлящее нечто.
— На необитаемый остров. К тому, кто мудрее меня. — Он улыбнулся всего на миг, как обычный сосед, застенчиво стоявший тогда с облаком у моих дверей… И вот уже не сосед — чья-то фигура осыпалась в медленном ритме, крошилась слоями в такт моему ожиданию. До тех пор, пока не пришел, наконец, ветер и не развеял ее на мириады одиноких песчинок. Полчища несбывшихся душ…
Но я уже не видела этого, пытаясь не увязнуть совсем, и не ослепнуть во все нарастающем подземном рокоте, почти уже начиная осознавать, что он и клейкая пустыня с омывающими твердь фигурами — всего лишь отголоски сна, скользящего к пробуждению…


ВСЕ ТВОЕ ВРЕМЯ

«Почему ты снова уходишь?»
«У меня совсем не осталось времени…»
«А хочешь…»
«Не надо. Не пугай меня снова».
«А хочешь, я отдам тебе все свое время?»
«Как это — ”все твое время“?»
«Время, в котором Я живу. Все, целиком. Все минуты, часы, дни, все закаты и восходы, все, что я прожила и то, о чем еще не знаю, все реки, в которые входила и всю воду, которая текла в этих реках… Оставлю себе только крохотный промежуток, как раз такой, чтоб туда уместилось всего лишь одно воспоминание о тебе. Напоследок…»
«И для тебя этого будет достаточно?»
«В этом промежутке — вечность…»
«А как же ты? Совсем… без времени…»
«У меня его и так всегда было слишком много. Много времени и мало любви»
«Но мне все равно придется уйти…»
«Я знаю. Только ты… пожалуйста… не оборачивайся…»
«Хорошо, я возьму. Знаешь, ведь у тебя еще останется твой Олень, твоя тайна в футляре и самое главное — крылья… Твои крылья».
«На что мне они?»
«Я хочу, чтобы ты была счастлива…»
«Зачем мне счастье, когда я теряюсь во времени без тебя? — Хорошо… Я возьму…»
«…»
«А хочешь?»
«Что?»
«Да не слушай меня. Уходи…»
«Ладно. Я хотел тебя еще попросить...»
«О чем?»
«Проснись. Я не хочу, чтоб ты видела, как я уйду…»
«Теперь я все равно не увижу… Даже если проснусь однажды. Как?.. Ты уже идешь?»
…Я проснулась тогда, наконец-то выбравшись из трясины в бесприютную кровать, отряхивая с еще потустороннего тела назойливые песчинки, которые, слегка померцав на одеяле, тут же угасли. Вдохнула полной грудью реальность, услышала что-то неотвратимое и поняла, что пустынный треск живет сейчас под подушкой. Глухо бренчал телефон. Я откинула подушку и за время, пока надежда воевала с подозрениями, сняла холодную и уж слишком реальную трубку, прикрыв ее тотчас ладонью. Как неуместный зевок. Затем осторожно, не веря своим ушам, открыла и поднесла. Гудки, шедшие оттуда, равномерно сливались с ударами маятника настенных часов в соседней комнате. Пока они отмеряли остаток своего бытия, у меня в сознании одиноко бежал по лесу, брел по своим тропинкам кто-то родной, неузнанный... Вот остановился маятник, и в тот же миг в унисон всеобщему затишью не стало гудков. Из уснувшего телефона ко мне в сердце прокралось молчание. Я посмотрела куда-то, кажется в зеркало, и только теперь осознала всю глубь происшедшего — окончательно, до самого дна.
Оно ушло, ни разу не оглянувшись… Оно утекло, как песок сквозь неплотно сжатые пальцы… Все мое время.


КТО-ТО

(вместо эпилога)

Это произошло спустя два с небольшим дня. А, может, спустя два с небольшим года. Не измерить. Я едва успела подхватить крылья и побежала, вернее полетела изо всех сил к подступившей вплотную тайне, на которую лишь смутно намекала та самая дверь в конце коридора, и разгадывал уже кто-то, одиноко за ней стоявший. Глянула в глазок и в сумасшедшем ритме сорвала печать с пределов. Тишину, пронзившую нас обоих внезапной молнией, прерывали удары сердца: не тот… не тот…
«Простите, — без сил опустившись на пол, подумала я, зарываясь лицом в теплую, колючую шерсть. — Я могла бы поздороваться, улыбнуться, и даже угостить чаем… Ведь я вас сразу узнала… Но я так боюсь, что Олень уже больше... никогда не выйдет из леса…»