Батя вернулся с войны

Наступила первая, по-настоящему мирная, невоенная весна. Однако наш батя где-то и с кем-то все еще воевал. А мы голодали. Прошлое лето для огорода выдалось неурожайным. На выработанные же трудодни колхоз, по словам мамки, опять «дулю людям показав». И потому, когда стаял снег, а у навозной кучи, возле сарая, суетясь, закопошились, зачивиликали воробьи, из продприпасов у нас оставалось с пол-мешка зерна кукурузы. Мешок же семенной картошки мать предусмотрительно заперла на замок в кладовке. Да и кукурузу тоже держала под присмотром. С утра отмеряла миску зерна, и одна из тёток перемалывала его на крупорушке. Эта, сотворённая из обрезка бричечной оси и втулки колеса крупорушка маячит передо мною всю жизнь. Так же, как и сам процесс пользования ею.

Вот хмурая, недовольная чем-то тётка Тамара садится на грубоватую скамью, на краю которой торчит блестящий, с зазубринами штырь. Насаживает на него тяжёлую, рифленую изнутри трубу, с отведенной от верхнего её края рукояткой. Засыпает в трубу горсть сухой кукурузы, охватывает правой ладонью рукоятку и, морщась, шмыгая носом, начинает вращать трубу. Монотонный, временами скрежещущий звук, дополняется хрустом, потрескиванием перемалывающихся зёрен. У нижнего края  трубы, огражденного с трёх сторон жестяными бортиками, начинает по-живому шевелиться, скапливаться горка жёлтой крупы. По мере накопления, тётка сметает её в широкую чашку. Выражение веснущатого, покрасневшего лица у неё такое, будто она сметает высохшим гусиным крылом не крупу, а оставленные на полу забежавшими курами какашки. Догадываюсь: Тамаре, да и всем нам, до слёз опостылел  жидкий, из кукурузной крупы кулеш – единственное, приготовляемое на завтрак, обед и ужин постное, даже внешне не привлекательное блюдо.
- Давай, сестричка, сменю, - подходит к Тамаре умывшаяся и причесавшаяся «няня» Нюра. – Давай, а то от твоей хмари кашка поганая будет.
- Кашка маслом да  молочком вкусна, а не твоими улыбочками, - усмехается тётка Тамара, но охотно уступает место.
- Ничего, диткы, - подбросив в печку дров, подбадривает всех  мамка, - вот Ромашка перед Пасхой отелится, и будить у нас молочко.
- Ага! – не терпится подкольнуть мамку тётке Тамаре. – Почти всё то молочко летом надо «родному» государству отдать.


+     +     +

Вскоре произошло то, что, по логике, должно было бы запомниться даже в мельчайших деталях. Но у меня оно почему-то запечатлелось смутно и лишь в отдельных картинках. Вернулся отец. На чём он приехал, как входил во двор, открывал дверь на крыльце, кто его первым из нас увидел – этого почти не помню. Но ясно вижу собравшихся всех, кроме нас, детей, за столом. Говорят оживленно, одновременно, наперебой и едят что-то из чашек. Только тёмноволосый, черноглазый дядька с погонами, который, по словам матери, и есть наш отец, сдержан, молчалив и поминутно прикладывает к своим влажным векам тыльную сторону ладони. Любаша притихла на руках у мамки. Мы с Алёшей с недоверием едим ложками непривычное по вкусу и запаху мясо, с таким же непривычным кисловатым хлебом. Мясо похоже на холодец. Тот, что приносила нам на Рождество мамкина старшая сестра – «богатющая» тётка Лукерья.
- Добра концерва! – утираясь концом полотенца, хвалит мамка еду и спрашивает: где её такую делают?
- Американская! – засмеявшись, поясняет отец.
- Мериканска? – пялится на него мамка. – А нащи што, нэ можуть таку сделать? А хвастають, што совецька власть все можэ. Люды голодають, совецьких солдат мериканци кормять…
- Ешьте, сестрица, та помалкуйте, - скалится счастливая тётка Нюра, - пока вас энкавэдэ за язык щипцами не схватило.

Батя опять молчит. Тётка Тамара ест и усмехается. Видно одобряет и мамку, и сестру. Несколько раз она погладила отца  по волосам, потёрлась виском о его плечо, а он, осветившись изнутри, заулыбавшись, поцеловал её в этот же висок. Потом, проведя ладонью по плечам мамки, поцеловал и её. Мать счастливо зарделась, потянулась через стол  и взяв со сковороды поджаристый пирожок, положила его в батину алюминиевую тарелку:
- С теми, яблоками, что ты любишь,- сказала она тихо и, наверно, только для него.

За столом выясняется и одно важное обстоятельство. Оказывается, вылечившись после ранения, побывав дома и вернувшись в свою часть, отец с германцами больше не воевал. Его перевели в какой-то там понтонный батальон и отправили с этим самым батальоном в неведомую нам Персию.
- По-нынешнему, в Иран, - «грамотно» объяснил батя.
А там он, если и воевал, так это с некими шакалами.
- До чего ж зверьё это шкодливое, - стесненно усмехаясь, сетовал батя. – Как ни следи, всё равно в  палатку влезут и что-нибудь да утащат. Особенно ночью. Даже портянки воровали. И стельки в сапогах им дюже нравились, выгрызали. А наши, самые ушлые, быстро скумекали. Стоим, помню, в строю утром, а старшина уже не кричит, как до этого, а только кривится и пытает:
- Мельничук, ну почему ты без сапог? Опять шакалы?
- А хто ж ишщё? –  тоже, сердито, даже нахально отвечает тот.- Они ж сволочи всю  ночь у палатки выли. Они и уволокли.
- Случаем, не на здешний базар уволокли? – щерится старшина. – Давно,- говорит, - замечаю, там, на базаре, все персюки в наших сапогах ходят.
-  А потом, - продолжает отец, - на этом «шакальем воровстве» и самого старшину поймали. Под трибунал загремел с двумя интендантами.

Но там, в Иране-Персии, батьке пришлось схватиться и с шакалами двуногими. Поздно вечером, по дороге в лагерь, на него напали семеро бандитов. У них – ножи, а у батьки – только сапёрная лопатка. Отбивался, по его словам, «зло и даже дюже остервенело». Уложил насмерть троих. Остальные, увидев машину с нашими бойцами, кинулись в придорожные заросли. А подбежавшие к отцу сослуживцы сначала никак не могли разжать на черенке лопаты его намертво сомкнутых, побелевших пальцев. Только, когда он по-настоящему пришел в себя, лопата выпала из его рук.
Рассказ отца, дополненный моим гибким, деятельным воображением, произвёл на меня сильное впечатление. Поэтому дня через два, когда  он, возвратившись из райвоенкомата, показал нам две врученные ему медали, я сразу к нему с вопросом:
- Это за побитых бандитов?
- Нет, за побитых немцев, - засмеялся батя и прицепил обе награды к моей штопанной, выцветшей рубашке.

На одной медали выпячивался дядька, с золотыми погонами и усами.
- Ты погляди, и тут Сталин! – приподняв двумя пальцами золотистый кружочек, удивилась тётка Нюра. – «За победу над Германией», - прочитала она.
- А тут что? – спрашиваю о второй награде.
- «За отвагу», - читает тётка и, что-то напевая, уходит.
«Так вот он, какой Сталин, - вглядываюсь я в выпяченного на медали дядьку с усами. – Царь! Грузин. А почему не русский?».

Долго я бегал с этими  медалями, прицепляя их то так, то эдак. Со временем новенькие, красивые ленты – оранжевая, с чёрными полосами, на одной планке и сизовато-серая – на другой, замызгались, стали сползать на стороны. Пробовал их поправлять, но всё равно они выглядели уже не так красиво, как прежде. В конце концов я отдал медали матери, и она кинула их в прискрынок, то есть – во внутренний, боковой ящичек сундука. Больше я их не видел. Наверное, потерялись при переезде в другой дом.
(Отрывок из романа "БОБРОВАЯ ПАДЬ")