Нити по ветру

     Если вы читаете это, значит со мной что-то случилось, и один знакомый мальчишка, по моей просьбе, всё-таки отправил записку в приёмную губернатора. Спросите, почему я сам не сделал этого гораздо раньше? Пробовал, но кто будет слушать простого бродягу, да ещё с таким грузом за спиной. Видимо, моя одичалость, укоренившаяся за годы скитания по притонам, помойкам и вокзалам, сослужила мне дурную службу. В попытках добиться хоть какой-то малейшей справедливости, нет, не в стране, в мире и подавно, а в сложившейся трагичной ситуации моего друга, я только получал по морде, лишаясь раз за разом по одному, по два зуба.

     На написание этого письма, уверен,  у меня уйдёт не одна неделя. Тяжеловато вот так задействовать атрофировавшиеся мозги, сдув, как говорится, с них пыль после долгого застоя. Но я кирял не всегда, и не всегда отирался с бомжами у аптек и гипермаркетов, была у меня и семья, и деньги, и работа, образование. Теперь вот мне подолгу приходится выстраивать в голове предложение за предложением, чтобы в дальнейшем, огрызком карандаша, записать их на чём придётся: кусках картонных коробок, сорванных со столбов объявлениях, клочках афиш. Надеюсь не растерять все эти заметки и не разжечь по оплошности ими костёр, а перенести потом на нормальную человеческую бумагу.

     Как вы уже поняли, из изложенного выше, я пишу эти строки не ради сетований на свою неудачную судьбу, а для того, чтобы рассказать о человеке, участь которого гораздо горестнее моей. Калачинский Аркадий Евгеньевич, так зовут моего друга. Он неожиданно появился в моей никчёмной, полной упадничества, жизни, осветив её унылую каждодневную серость.

     Поздним апрельским вечером я возвращался к себе в лагерь (да, как бы громко это не звучало, но это был мой, обжитый за несколько лет, шалаш, терявшийся в высоком бурьяне, заполонившем неизвестно кому принадлежавший земельный участок), в дымину пьянющий, но в довольно приподнятом настроении, потому как избежал ночи в обезьяннике. Всё из-за того Павлика, случайного собутыльника, с которым мы сидели на теплотрассе, что за автовокзалом, и попивали, неизвестно где добытое им, преотвратнейшее пойло, пока, по звонку какого-то доброжелателя, не появились полицаи, вернее, сотрудники полиции, принявшиеся запихивать нас в свою патрульку, мотивируя нашим непрезентабельным видом. В ходе начавшейся толкотни, мне неожиданно вспомнился случай, давненько рассказанный Иванычем, земля ему пухом, когда удалось ему однажды самоамнистироваться, смачно отложив в штаны все свои накопления. Не медля, я последовал его примеру, о чём вмиг заподозрило изнеженное обоняние правоохранителей. Должен заметить, что из машины меня выпнули куда шустрее; равномерно обложив меня отборной матерщиной, раздосадованные стражи порядка рванули восвояси. Поднявшись с земли, я решил не избавляться от «иммунитета» сразу, дабы не быть схваченным другим нарядом, и поковылял к себе в лагерь. Дрейфуя сквозь кусты, прокладывая впотьмах новые тропы, я наткнулся на высокий кованый забор, прилегающий к одной из городских больниц. Я остановился отдышаться. За ограждением, на территории больницы показался чей-то силуэт в белом халате. Я окликнул незнакомца, надеясь стрельнуть у него пару сигарет. Ответа не последовало, но меня дрожь пробрала, от того насколько проворно этот кто-то в белом халате, подсеменил прямо ко мне.

     «Сигаретки не будет, браток?» — спросил я, но вдруг осёкся, разглядев в свете луны, стоящую перед собой женщину лет шестидесяти.

     Помню как остолбенев, видимо уловив запах «иммунитета», она заговорила:

     «Вы должны помочь одному человеку».

     Бормотухой в тот день я был залит основательно, что там говорить, — по уши. Потому проигнорировав её слова, машинально настаивал на сигарете.

    «Пожалуйста, вы должны помочь ему, иначе он погибнет. Его попросту убьют», — не отступала женщина.

     Видимо, что-то человеческое во мне всё-таки осталось, не угасло, не знаю, можно ли было сказать это по моему внешнему виду, или я, просто, по счастливой случайности оказался там, у того забора, несмотря ни на что, незнакомка поведала мне историю Аркадия.

     Она работала в больнице обычной санитаркой, выполняя обязанности по уборке помещений и уходу за пациентами. За неделю до нашей с ней встречи, в больницу попала семья Калачинских. Кто куда: кто в реанимацию, кто прямиком в морг. Случилась страшная авария. Жена Аркадия и маленький сын погибли на месте. Дочь, не приходя в сознание, — на следующий день. Выжил только Аркадий. Тела увезли родственники со стороны жены. А его забирать не стали, обвиняя в случившемся.

     Во хмелю, слабо понимая, чего хочет от меня эта женщина, я предложил вырыть могилу и закопать его, если надо, всего-то за сотню-другую.

     Взволнованная санитарка всё же втолковала мне, что Аркадий живой, в сознании: слышит, видит, понимает, но не говорит и не двигается, точно труп. От кровоизлияния в мозг его полностью парализовало. В больнице он находится уже неделю, и забирать его никто не собирается, а лежачего пациента, да ещё с таким диагнозом, держать никто не будет. Затем женщина рассказала, что случайно подслушала разговор главврача с лечащим врачом Аркадия, в ходе которого они решили заживо похоронить Калачинского в безымянной могиле, ссылаясь на его преждевременную кончину.

     «Это не хорошо» — сказал я, — «Но я ведь бомж, обычный бродяга. Чем я помогу ему?»

    «Вы должны забрать его? Иначе он умрёт. То что хотят сделать врачи -бесчеловечно».

     Со слезами на глазах, санитарка молила меня о помощи, уверяя, что сама забрала бы Аркадия к себе, но не может, так как дома ухаживает за больным мужем, и не в силах перечить начальству.

     Будь я в тот момент хотя бы на пол-литра трезвее, то ушёл бы, послав куда подальше и ту несчастную женщину, с её бездушным начальством, и обреченного на бесконечную неподвижность Аркадия. Однако я согласился, что подтвердил позже и сам Аркадий, передавший позднее мне весь наш разговор с тёть Ниной (так звали санитарку). Он был в тени, под навесом, куда не падал свет луны и фонарей. Женщина постоянно оглядывалась, очевидно, опасаясь попасться на глаза охранникам, или кому-нибудь в окнах, выходившим на задний двор. Затем удалилась, выкатив через несколько минут Аркадия в кресле-каталке. Тётя Нина хорошенько пристегнула беднягу ремнями: через грудь высоко подмышками, запястья к подлокотникам, щиколотки к подножкам; только вот голова у него свисала вниз и покачивалась на каждой кочке.

     Всхлипывая, санитарка давала мне ещё какие-то рекомендации, что-то об особенностях кормления Аркадия, о необходимых для этого приспособлениях, сложенных ею в рюкзак, но я напрочь всё забыл, услышав шелест вручённых мне денежных купюр.

     Утром я очнулся в своей лачуге, о событиях случившихся накануне помнил смутно, будто приснилось всё. Но пробудил меня не будильник, не крик петуха и уж точно не запах ароматного кофе. Я проснулся от давно позабытого мною ощущения, ощущения того, что на тебя смотрят. В метрах полутора от моей лежанки, всё так же, со свешенной вниз головой, сидел Аркадий. Левый бок его, соответственно и глаз, были обращены ко мне. Поднявшись со своего, местами обгоревшего, местами выпотрошенного, матраса, я уселся напротив новоявленного сожителя. Одежда, что была на Аркадии, по-видимому, та, в которой он и поступил в больницу, могла принадлежать человеку ниже среднего достатка: обычные джинсы, дерматиновая куртка, туфли немногим лучше моих. Может, тёть Нина переодела его и не в своё. Какая разница? По карманам рыться я не стал. Выглядел Калачинский лет на сорок: поджарый, ростом как и я, примерно метр семьдесят, в тёмных, с проседью, волосах имелись залысины, густые брови, большие уши, внушительного размера нос. Я приподнял ему голову, разглядывая её как следует, с таким интересом, будто и не человек это, а манекен или игрушка. В тот момент я ещё не подозревал, сколько времени буду проводить с этим человеком, вглядываясь в его ленивые зелёные глаза.

     Доканчивая полторашку «Жигулей», купленных за полученное накануне вознаграждение, я заметил, что Аркадий обмочился. Отстегнув его от кресла, я уложил его на матрас. Покопался в рюкзаке, что собрала тётя Нина, вывалил весь хлам оттуда: две коробки с овсяной крупой, огромный шприц с широкой длинной трубкой, больничную утку (я ежедневно благодарил эту добрую женщину за, казалось бы, такую мелочь, но насколько необходимую, в моих спартанских жилищных условиях). Позже я научусь варить в своём котелке кашу, и кормить ею, достаточно остывшей, Аркадия через этот самый шприц.

     Общение с Аркадием это отдельная история. Помню, что не стал затягивать с этим, и решил сразу наладить контакт. Так как шевелиться он абсолютно не мог, а способен был лишь лениво водить глазами из стороны в сторону, наш с ним диалог не обходился без карандаша и бумаги. Метод исключения. Я по порядку называл ему буквы алфавита, а он, опуская глаза вниз, то бишь — «нет», отвечал мне, пока не доходили до нужной ему буквы, при которой он поднимал взгляд, что значило — «да». Вот так, буква за буквой, я и выписывал его мысли на бумагу, что собственно и подтолкнуло меня на написание этого письма. Забыл отметить ещё один момент, немаловажный для меня, и, если всё сложится для Аркадия удачно, тех людей, что будут заботиться о нём. Он, Аркадий, может шевелить, верхним правым веком. Не сильно так, но может. Мы условились с ним, что это движение — знак нужды в туалет.

     Сегодня, в день когда я начал писать этот абзац, прошло два месяца с того момента, как Аркадий стал жить в моём шалаше. За это время я довольно-таки неплохо оборудовал его кресло-каталку. Оно было у него самое, что ни на есть, обычное, не приспособленные к перевозке таких вот больных. Побродив по свалкам, обменяв кое у кого ненужные мне безделушки, я раздобыл отвёртку, дюжину шурупов и старый коловорот. Без этих инструментов ничего не получилось бы. Я прикрутил к ручкам кресла, со стороны спинки, «Т»-образную деталь, к верхней части которой приспособил строительную каску. Пусть оранжевая, зато теперь голова Аркадия в ней не болталась куда попало, а фиксировалась ремешком под подбородок.

     Я бы не хлопотал так, если бы всё в этой истории шло гладко, если бы Аркадия удалось оформить в надлежащий ему приют. Но подобных учреждений в нашем городе нет, поэтому-то я и обращаюсь к губернатору: Калачинскому нужен уход, со мной он долго не протянет, к тому же впереди зима. Аркадий рассказал мне, что сам он издалека, не местный, перебрался с семьёй в этот городок, так как здесь выросла его жена. У самого родственников здесь нет. Город откуда приехал не называет. Сказал лишь, что перешёл там дорогу местному авторитету, и его авария была не случайной, а подстроенной. Кто-то выжидал их на грузовике, затем сбил с крутого серпантина вниз. Всё выглядело как несчастный случай.

     Конец июня. Всё без изменений, Аркадий по-прежнему живёт со мной. Я практически бросил пить. Стал ухаживать и за собой, постирал свою одежду, побрился. Вчера ещё раз ходил в ту больницу, где лежал Аркадий, не знаю, чего я там хотел добиться. Получив несколько тумаков, я понял, что тёть Нина там больше не работает. Ходил сам, оставив Аркадия в шалаше. Затем заглянул в полицию, но там, меня и слушать никто не стал, даже не впустили. Разговаривал через домофон. Я донимал служителей порядка историей об Аркадии, пока двое ППСников не отвели меня за угол, где хорошенько намяли бока, и отправили в путь мой зубной состав.

     Прихрамывая, плюясь кровью, я вернулся в лагерь под вечер. Кто-то жёг костёр. В шалаше меня ждал ещё один постоялец. Пацан, лет десяти-одиннадцати, сбежал из детдома. Говорит, что всю ночь просидел рядом, в бурьяне, боялся выйти к нам, думал, что съедим. Сбегает видимо уже не впервой, не глупый парнишка. Алёшкой звать.

     Первое июля. Сегодня я настоял, чтобы Лёшка вернулся в детдом, Аркадий в этом меня поддержал. Далее день сразу не задался. На выходе из лагеря, встретил того самого Павлика. Да, конечно, по-трезвому он ещё та, пад мраз, извините за ругань, ещё тот негодяй. Он стал предъявлять мне, будто бы я навёл на него тогда ментов, затем, с издёвкой так, будто бы слышал, что я с мужиком живу, что спим с ним вместе. Понимаете, да, в какой форме всё это было сказано. Я не удержался, и хорошенько отделал его. Мне он тоже выбил зуб, и пообещал, что продолжит этот разговор. В тот же день, я по привычке накормил Аркадия, убрал из-под него утку, и направился в городскую администрацию, добиваться правды. Там уже были в курсе, кто я такой и зачем приду. Главврач той больницы не поленился обзвонить все инстанции, предупредив о моём, неуравновешенном характере, якобы, я псих какой-то. Хожу по городу и твержу всем о несуществующем, давно уже умершем, человеке. Да, по бумагам, скорее всего Аркадия и похоронили, но он был жив. Интересно всё же, что случилось с тёть Ниной. Возвращаясь в тот день в лагерь, меня, в мои сорок пять, чуть инфаркт не хватил. Ворота на мой (уже не мой) земельный участок были открыты, а на территории работал трактор с ковшом. Видимо хозяева объявились. Стоял такой шум: гул двигателей, стрекот косилок. Трактор уже занёс ковш над шалашом, где лежал Аркадий. Его и не видел-то никто. В последний момент, я успел вынести Аркадия наружу. Положив его у забора, я хотел было вернуться за коляской, но механический черпак, раздавил его в хлам. Удалось найти искорёженную утку, целёхонький котелок и рюкзак, в котором я хранил шприц для кормления.

     Второе июля. Сейчас я переписываю все свои заметки, на чистую бумагу. Раздобыл, как его, стандартный лист — выпросил на почте. Там же, с верёвочкой вырвал и ручку. Сижу, деловой, пишу. Боюсь как бы не напортачить чего, чтобы не переписывать сызнова. Чувствую, что я скоро допрыгаюсь. Или бомжи насадят на нож в подворотне, или быки, нанятые администрацией, или те же менты, закопают меня где-нибудь в лесу. Мне страшно. Но бросать Аркадия я не хочу и точно не брошу. Пусть дома сейчас у нас нет, но мы живы. Я нашёл одно тихое место под мостом. Здесь и устроились, постелил в несколько слоёв картонных коробок. Нашёл на помойке одеяла. Не пропадём. Теперь нужно лишь найти Алёшку и передать ему это письмо. Не известно, что будет со мной завтра, а парнишка, в следующую свою вылазку, отправит письмо куда следует. Полдня посидел на вокзале —  накидали немного деньжат. Купил в магазине крупы, потом вернулся на ту почту, заплатил за украденную ручку, купил несколько конвертов. Когда письмо будет готово, планирую указать не своё имя и не свой адрес, да и нет его у меня, ведь я бомж. По-другому, вы, что сидите в приёмной, скомкали бы это обращение и выкинули бы в урну. А так есть шанс, что вы его прочтёте.

     Жизнь Аркадия была бы не столь трудной и горькой, живи бы он где-нибудь во дворце, будучи каким-нибудь олигархом, с кучей прислуги, ухаживающей за ним. Помню как однажды, года три назад, я ночевал в КПЗ, в обезьяннике попросту. Моя камера была прямо напротив окна дежурной части, где у ментов стоял телевизор. До того отвыкнув от прелестей домашней жизни, от уюта, я не мог оторваться от телевизора. Показывали фильм, не наш, не советский, а зарубежный, о чернокожем парне, ухаживающем, за мужчиной, богачом, судя по всему. Пусть звука и не было, но я смотрел взахлёб. Не знаю, правда, чем кино кончилось, но наша с Аркадием история похожа на ту, что была в фильме. Правда в жизни не так всё светло и радостно.

     Что ж, надо заканчивать это письмо и идти к Лёшке. Лишь бы не попасться на глаза Павлику, и успеть передать записку.

     Аркадий как-то рассказывал мне, что врачи, шепчась между собой, называли его диагноз синдромом запертого человека. По мне — всё гораздо глубже. Глядя на него видишь оборванную жизнь, марионетку со срезанными нитями.




     15.04.2019 г.