Шёл отряд

Всем, кто в годы Великой Отечественной войны
 находился на оккупированной территории
 и не склонил головы перед врагом, посвящается. 
Время неумолимо. Моему отцу, Голованову Владимиру Фомичу, осенью нынешнего, 2019, года исполнилось бы уже девяносто пять. А в 1941 году, когда он пришёл в военкомат и попросился на фронт, ему было всего шестнадцать… Таких сразу воевать не отправляли, но армия остро нуждалась в офицерах младшего комсостава, которых нещадно выбивали немецкие снайперы. Да и общая грамотность взрослого населения была тогда невелика. А тут – сразу девять классов. Поэтому первую армейскую зиму и весну он провёл под Красноярском, в артиллерийском училище, а летом их, необстрелянных семнадцати - восемнадцатилетних лейтенантов, бросили в самое пекло, под Сталинград… Здесь, у излучины Дона, возле небольшого городка Суровикино в июле 1942 года началась величайшая битва в истории человечества. Здесь, в донских степях, на подступах к Сталинграду, полегли сотни тысяч советских солдат. Бой, в котором участвовал мой отец, длился всего несколько часов… Как он уверяет, его расчёту удалось подбить два фашистских танка, но силы были слишком неравны. Немцы прорвали оборону. Оглушенный и раненый отец пятеро суток пытался выйти, а точнее даже, выползти из окружения – у него были повреждены ноги. Вся донская степь горела от подожжённых танков, в выгоревшей траве вперемешку валялись трупы русских и немецких солдат, которых примирила смерть. Но добраться до своих не удалось. Немцы взяли его под утро, когда он измученный заснул возле какого-то водоёма.  Но на этом военная эпопея моего отца отнюдь не закончилась. Через полгода мытарств по лагерям, он сумел сбежать, и судьба его свела с удивительными, поистине былинными героями той войны – партизанами. 

Предисловие

Эту увесистую амбарную книгу, исписанную немного корявыми, но крепкими и вполне внятными, словно рубленными, буквами, привёз из поездки по местам своей боевой юности мой отец. Было это, примерно, в 1980 году. Тогда, в Старом Осколе, он навестил в последний раз Синегубова Афансия Яковлевича, командира партизанского отряда в котором воевал. Он был тогда неизлечимо болен. 
— Сохрани, Володя, эти записи, когда-нибудь настанет их черёд, — сказал, моему отцу, партизанский командир прощаясь, – пока пусть они у тебя в Красноярске полежат. Здесь, в Курске, многим они могут и «поперёк горла» встать…
Отец, по его собственному признанию, не придал тогда этим словам большого значения. Смысл сказанного командиром он понял, лишь когда прочитал написанное.
В те годы и я несколько раз подступался к чтению этой рукописи, но, честно сказать, тогда так всё и не осилил. Повествование временами казалось мне интересным, но обилие дат, цифр, незнакомых фамилий, да ещё написанных от руки, утяжеляло чтение. Рукопись надолго обосновалась в отцовском книжном шкафу. А года через два после ухода Афанасия Яковлевича из жизни, произошёл в нашей семье этот, может на первый взгляд, незначительный, но довольно странный эпизод. В тот год я вернулся из армии. Как сейчас помню… Раздался звонок в дверь. Я открыл. На пороге стояла статная дама весьма почтенного возраста.
— Владимир Фомич дома? — поинтересовалась она, и не дожидаясь ответа добавила — мы с ним вместе воевали… в партизанах.
— Он на работе, но скоро придёт – сказала мама – вы проходите, я чай поставлю.
Под пальто у почтенной старухи обнаружился весьма солидный «иконостас» из орденских планок, а из пакета, с которым она прошествовала на кухню, было извлечено несметное, по тем временам, богатство: бутылка коньку, палка сервилата, коробка конфет и ещё какой-то «дефицит» – не то растворимый кофе, не то шпроты, сейчас не помню…
Выяснилось что «однополчанка» моего отца совсем недавно занимала очень высокий пост в Курском обкоме партии: была каким-то-там по счёту секретарём, но сейчас вышла пенсию, и решила объехать своих родственников, разбросанных по стране.
И вот, навестив в Красноярске очередную племянницу, она, совершенно случайно, узнала, что здесь проживает её дорогой старый фронтовой товарищ, которого во что бы то ни стало надо обнять…
«Вот батя-то обрадуется» — подумал тогда я. 
Пришёл с работы отец. Но ожидаемых слёз и радостных объятий не случилось. Папа смотрел на увешанную орденскими планками старую даму вопросительно-недоумённо, а она торопливо и сбивчиво начала объясняться:
— Володя, то есть, Владимир Фомич, вы меня, конечно, не помните, но я хорошо знала вашего командира, Афанасия Яковлевича Синегубова. Я – Постникова, Галина Михайловна Постникова, а он мне много про вас… рассказывал. Я во время войны руководила штабом партизанского движения…
— А… наслышан, — процедил отец, — что ж, давайте ужинать….
Я тоже сел за стол. Но мои надежды послушать под хороший коньячок воспоминания о лихой партизанской юности не оправдались.   
От выпивки отец отказался, что было удивительно, ведь матушка наша, обычно строгая на этот счёт, ради такого случая, наверняка бы не стала возражать. Пили чай. Постникова говорила о том, как дорога каждая крупица воспоминаний о войне, что в Курске – хороший музей, есть большая экпозиция про партизанское движение и если Владимир Фомич, как известный в Курске партизан, захочет что-то отправить в дар, она с удовольствием передаст.
Отец только пожимал плечами:
— Да ничего у меня нет, да и партизанил то я, тоже, всего ничего… Что, у вас там в области настоящих героев нет? Вот вы, хотя бы, – вон сколько орденов на груди…
Последнюю фразу отец произнёс каким-то нехорошим тоном. А бабуля густо покраснела и, вдруг, перестав ходить вокруг да около, выпалила:
— Мне говорили, что Синегубов отдал вам свои партизанские записи, вы же понимаете, Владимир Фомич, что это – бесценные воспоминания. Им место в музее, это – частица большой истории Великой Отечественной войны…
— Вы знаете, они пропали. Их сожгли, да, сожгли в печке. Я их увёз на дачу, я люблю почитать на даче, а зимой к нам залезли бичи… Дров мало, топить было нечем… Ну вы понимаете.
У меня глаза полезли на лоб от удивления. Я прекрасно знал, что толстая «синегубовская тетрадь» лежит у нас в книжном шкафу. Знала об этом и мама. Но, встретившись взглядом с отцом, мы поняли, что лучше помалкивать.
— Извините, Галина Михайловна, у меня завтра два семинара, лекция, коллоквиум… Надо бы поготовиться.
— Да, да, конечно, Владимир Фомич, будете в Курске, милости просим.
— Галина Михайловна, захватите свой коньячок с колбаской, мы их даже не распаковали…
— Ну что вы, что вы, это вам, гостинец…
— А вы знаете, у нас в семье всё равно никто не пьёт.
«Неужели?» — подумал я.
— Да? Не пьёт? Ну тогда, действительно, племянницу угощу…
Постникова суетливо собрала «гостинцы» и заторопилась к выходу…
Распрощавшись с «боевой подругой» отец прикрыл дверь и зло бросил:
— «Вот сука! Для музея ей записи Синегубова нужны, как же, щас!».
Тогда подробностей выспрашивать я не стал. О том, что произошло в нашей квартире тогда, более тридцати лет назад, я понял только недавно, когда, после смерти родителей, разбирая их архивы, вновь наткнулся на побуревшую от времени, прошитую суровыми нитками амбарную книгу. Она была бережно завёрнута в пакет вместе с объёмистой кипой машинописных листов. Оказывается, будучи на пенсии, отец перепечатал всю её на машинке. Теперь читать воспоминания было намного проще и легче.
История маленького партизанского отряда захватила меня. Не было в синегубовских строках ни показного геройства, ни разоблачительного пафоса. Да и не могло быть. «Бездарные» командиры и «проклятые и убитые» солдаты, каким-то непостижимым образом взявшие Рейхстаг, появились в кино и литературе в девяностых. Автор не разоблачал и не воспевал, а просто излагал. Упоминалась в записках и Постникова, которая так переживала за их судьбу. И я понял почему: она, по всей видимости, хорошо была осведомлена о том, что командир отряда думал о ней, и ей подобных.
Синегубов резко и беспощадно отзывался о всех, кто, по его мнению, ничего, кроме бестолковой суеты и приписок в партизанское движение не привнёс, кто ни разу не побывав в тылу врага, да что там в тылу врага, линию фронта не увидев в артиллерийский бинокль, ухитрился к концу войны увешать свою грудь орденами.
Первым моим порывом, конечно, было – всё «оцифровать» и выставить как есть во «всемирную сеть». Но, что-то останавливало… Никого из людей, о которых пишет в своих мемуарах Афанасий Яковлевич, в живых уже нет. Да и дети их уже старики.
Синегубов, может, и имел право их судить. Мы – нет.
Таким образом, эта книга – всё -таки, не документ, написанный Афансием Яковлевичем Синегубовым, а художественное произведение, основанное на его воспоминаниях. Придерживаясь изложенных в записях событий и фактов, я всё таки реконструировал некоторые детали повествования. Некоторые имена и фамилии я также поменял. Автор записок был резким и прямолинейным человеком. Но его оценки могли быть и субъективны…
Все персонажи этого повествования уже держат ответ перед самым неподкупным и объективным судом, и я думаю, всем воздастся по заслугам. 
Я же лишь хочу рассказать о людях, которые приближали Победу тогда, когда вера в неё была растоптана, продолжали бороться тогда, когда не на что было надеяться, и любили тогда, когда всё вокруг было пропитано ненавистью… 

1. Первый гром

Синегубов сидел в сенях, и, стиснув удочку, безучастно смотрел, как два окунька, устраивая потешное волнение, гоняют по окружности ведра плотву и ельчиков…
Совсем недавно, когда он возвращался с утренней рыбалки, его голова была занята мыслями о сенокосе и дожде, о том, что клёв в Сейме пошёл на убыль. Он усмехнулся, вспомнив, как открывая калитку, размышлял: варить из улова уху, или пожарить рыбу на сковородке…
Всё это в прошлом – мирная жизнь перечёркнута сообщением Молотова из динамика. Мать, жена и ребятишки стояли рядом и смотрели на Афанасия с надеждой, словно веря: вот как он сейчас порешит, что делать с вероломным Гитлером, напавшим на Советскую Родину, так и будет.
Но Синегубов молчал. Прошло чуть больше года, как отслужил он действительную и вернулся с финской войны. Думал: навоевался на всю оставшуюся жизнь…  «Принимай нас, Суоми-красавица, в ожерелье прозрачных озёр…» — ни к селу ни к городу вспомнилась ему армейская песня. Он вспомнил, как ему рассказывали о том, что финские рабочие, угнетаемые помещиками и капиталистами, ждут своих освободителей – воинов Красной Армии, и тот факт, что местные пролетарии, «насильно» призванные во вражескую армию, оказывали им яростное сопротивление, поначалу очень удивлял.    
— Рыбу будем жарить, или уху варить? — прервала молчание жена Екатерина.
— Не надо, не возись. Чего-нибудь есть готовое уже? Я бы выпил маленько…
— Пирожки есть с картошкой. И белая осталась в графинчике. Мы тоже с мамой сядем.
— За Победу! – поднял Афанасий стопку и откусил пирог.
Война… В его глазах всё ещё рябил качающийся в тёплых водах Сейма поплавок и редкие звезды, исчезающие в рассветном небе. Мысленно прощаясь с родными местами,
Синегубов почему-то был уверен, что его опять отправят на Карельский перешеек, туда где из-за огромных сугробов стремительно выскакивали на лыжах финские партизаны, а с высоких елей целились в красноармейцев снайперы-«кукушки».
— Пирожки понравились, Афоня? — спросила мать, стряхивая со скатерти невидимые крошки. 
— Вкусные, мама, спасибо…
Мать, Серафима Петровна,  робко спросила:
— Как думаешь, разобьём немца? Ты же пограничником был, сынок, воевал, тебе виднее должно быть. Хватит у Красной Армии сил?
— Прежние границы наши были укреплены неплохо, мама. А вот в недавно присоединенных территориях, я думаю, оборонительных сооружений не успели построить. Отойдём немного на восток, укрепимся на старых рубежах, а потом погоним немца назад. Думаю, месяца три-четыре повоевать придётся. Завтра в военкомат пойду.
Синегубов, замолчав, вдруг отчётливо понял, что врёт матери и жене. На войне страшно, очень страшно. Это он знал не понаслышке, а Германия – не Финляндия, всю Европу проглотила за неполных два года… Но в том, что война будет затяжной, признаваться самому себе не хотелось.
— А может… без тебя обойдутся? — встряла в беседу жена – ты то уж настрелялся, пусть молодёжь повоюет… Или повестки дождись, по крайней мере, чего на рожон лезть?

— Я же коммунист, Катя…
 
Вдруг, по спине Синегубова пробежали мурашки. Зловеще зашевелилась занавеска и громко хлопнула оконная рама. Небо потемнело. Вдалеке пророкотал гром.
— Надо же, а ведь это первая гроза в нынешнем году, — удивилась мать.

Афанасий пошёл к военкомату рано, сразу после того, как колхозное стадо прогремело колокольцами мимо его окон. Там уже толкался сознательный народ – в основном крепкие мужики, побывавшие на действительной. Курили, разговаривали, вспоминали службу, спорили…
Мнение Синегубова, как человека почти военного – он возглавлял районную службу инкассации, да к тому же фронтовика, звучало веско.
—  Зимой всё закончится. Немец не финн – в мороз воевать не умеет, – авторитетно подвёл черту Афанасий Яковлевич.
 
Екатерина, пока ждала своего Афоню, переделала дома кучу всякой работы. Так от переживаний случилось всегда…
Она вспомнила, как в сороковом, по весне, когда финская уже подходила к концу, из госпиталя от мужа пришло письмо: дескать, осколком зацепило, но не шибко тяжело, уже иду, мол, на поправку, а после выписки – домой.
Радость была недолгой – через неделю пришло другое письмо, с печатью госпиталя, о том, что Афанасий Яковлевич Синегубов скончался от ран, и память о нём будет вечно жить в сердцах советских граждан. Не помня себя, бросилась она тогда чистить неприбранный весенний двор – как же, привезут её Афонюшку, а вокруг грязь, люди придут прощаться – неудобно.
Серафима Петровна в комнате заходилась криком, ничего не понимающие детишки испуганно ревели, а она складывала поленницу, скребла остатки снега, мела за калиткой… На душе было страшно, пусто. Она не плакала, как будто берегла слёзы до похорон.
На другой день сходила в военкомат справиться, когда привезут тело. Там сказали, что пока ничего не известно, и ей обязательно сообщать нарочным… Когда она с окаменелым лицом выходила из кабинета, военный комиссар уважительно покачал головой: «Кремень-женщина…».
Нарочного отправлять не пришлось. Афанасий Яковлевич через день явился лично, вполне себе живой и даже улыбающийся. Как оказалось, писарь в госпитале что-то напутал. Вот тогда Екатерина начала выть и реветь, да так долго и громко, что свекровь, у которой поначалу и вовсе подкосились ноги, только всплёскивала руками:
— Да батюшки мои, хватит тебе убиваться по живому. Как похоронку получила, ни слова ведь не произнесла… Что за человек такой!
И вот теперь, Екатерина снова – мыла, тёрла, расставляла тарелки и чугунки, а потом взялась и за окна. На душе было тоскливо и страшно.
Неужели всё опять? Ведь зажили после Афониной службы хорошо, дружно. Его, старшину пограничных войск, молодого коммуниста, прошедшего финскую кампанию в районе вниманием не обошли – предложили хорошо оплачиваемую должность – начальника районной службы инкассации. Сама она работала учительницей начальных классов, свекровь, Клавдия Григорьевна, присматривала за огородом и ребятишками.
Год после возвращения мужа с войны, пролетел, как один день. Так ладно всё пошло…
— Вот гады, фашисты проклятые – думала она, яростно размахивая утюгом –  не сидится им у себя дома, мало им земли, что ли?
А потом вдруг в голову ей пришла успокоительная мысль о том, что двум смертям не бывать. Если тогда пронеслась ложная весть про смерть Афанасия, значит жить ему суждено долго. И хоть не любит её муж-коммунист разные суеверия, но почему бы в хорошую примету, и не поверить маленько? Она как-то вдруг успокоилась…
Афанасий из военкомата пришёл сосредоточенный, остановился снаружи, у палисадника, и, опершись на изгородь, стал задумчиво смотреть на жену. Она перестала тереть стекло, поправила косынку и только спросила:
— Когда?
— Не знаю. Заявление взяли, сказали ждать, вызовут.
Екатерина ещё больше повеселела.
Так прошла неделя. Синегубов продолжал ходить на службу, а вечерами маялся.
Вести с фронтов были неутешительными. Каждый день от военкомата  партии  отправляли партии призывников, а Синегубова всё не вызывали…
Наконец, не выдержав, он пошёл сам справиться, в чём дело. Может документы потеряли, или перепутали опять чего.
— Пойду – сказал он жене – а то перед соседями неудобно. Скажут, здоровенный лоб, четвёртый десяток пошёл, а дома отсиживается…   
На этот раз, никто на крылечке военкомата не курил и разговоров о войне не вёл. Призывники сновали по коридору с озабоченными лицами.
— Да вот, пришёл узнать, — бодро поинтересовался Синегубов – забыли про меня, что ли?   
— Вам, Афанасий Яковлевич, надо пройти на беседу к военкому – сказал дежурный.
Военный комиссар, Сергей Самойлович Дрогин, щуплый, лысоватый мужчина средних лет, пожал Синегубову руку, усадил напротив себя и, сцепив пальцы у подбородка процедил:
— Твои документы из военкомата изъяли в НКВД, Афанасий Яковлевич, насчёт тебя будет особое распоряжение райкома партии. Там решат, где твоё место в строю. Так-то… Так что, иди домой, и жди когда тебя вызовут.
— Что значит: «где моё место в строю»? Я всю финскую кампанию прошёл, почти от начала до конца. В совершенстве владею любым стрелковым оружием. По долгу службы, ежемесячно в тире сдаю зачёт по стрельбе – шестьдесят пять из семидесяти любым наганом выбью. А если дадите пристреляться – всё в десятку вгоню. Я – «Ворошиловский стрелок РККА». Моё место на фронте… 
— Ты коммунист?
— А ты не знаешь, разве?
— Так значит, партия и будет решать, где тебе воевать. Разговор окончен, пока иди домой. Здесь тебе больше делать нечего.

Партийное задание

Прошла ещё неделя. И вот, вечером, в дверь постучала женщина, инструктор райкома партии, и попросила с утра прийти на приём к первому секретарю.
Спал Афанасий плохо, ворочался, думал, что ему предложат, какой состоится разговор…
— Может и вправду обойдутся без тебя, Афоня, как-нибудь? — спросила утром с надеждой жена, провожая его в райком.
Но муж, застёгивая пиджак, в ответ только покачал головой:
— Тут другое, Катя, боюсь, наоборот. Так просто бы не стали мои документы из райвоенкомата забирать. Тут что-то похлеще фронта мне хотят предложить…
— Куда уж хлеще, – испугалась жена, и, когда Афанасий развернулся, быстро перекрестила его спину.
Секретарь Глушковского районного комитета партии, Владимир Иванович Филин, вокруг да около ходить не стал:
— Есть решение в действующую армию тебя не забирать. Воевать будешь здесь, у себя дома.   
— Как это?
— А вот так. Нет пока у Красной армии сил сдерживать врага, отходит она с боями вглубь страны, на заранее подготовленные рубежи, там будет закрепляться, а уж потом погоним фашиста назад. И, если конечно, никакого чуда не произойдёт, через месяц -полтора здесь будут немцы. Наша задача – организовать сопротивление в тылу у немца. Кандидатура твоя рекомендована органами НКВД и одобрена Курским областным комитетом партии. Ты – коммунист,  прошёл финскую, их партизанские методы войны испытал на себе, в личной жизни ничем себя не запятнал…Так что, переходишь в моё распоряжение. Я утверждён командиром Глушковского истребительного батальона, второй секретарь, товарищ Грайворонский – комиссаром, ты – назначаешься начальником штаба. Заместителем по хозяйственной части будет руководитель райпотребсоюза Степанов. И об этом разговоре – никому, даже жене!

И опять Афанасий, вернувшись домой, отвечал на все расспросы уклончиво, чем ещё больше разжигал в ближних тревогу. Ведь почти все его ровесники уже ушли на фронт. О том, что уготовано его Афоне, жена могла только догадываться… 
Через пару дней Синегубова опять вызвали к Филину.
На этот раз, в кабинете, кроме первого секретаря, сидели трое – второй секретарь Грайворонский, заведующий райпотребсоюзом Степанов и какой-то незнакомый человек с густой чёрной бородой. По его поведению было заметно, что именно он здесь главный.
— Это тот самый Афанасий Яковлевич Синегубов, наш начальник штаба, имеет боевой опыт, прошёл финскую кампанию, —  а это…товарищ из области…
— Сергей Васильевич, – протянул руку незнакомец, — но лучше зовите меня просто, Борода. Вам теперь всем надо подумать над прозвищами, и между собой друг друга так и называть, чтобы привыкнуть. А свои имена, когда придёт немец, на какое-то время придётся забыть.
— Как урки, какие-нибудь – поморщился Грайворонский.
— «Конспирация». Слышали такое слово? Без неё во вражеском тылу никак нельзя. Иначе и сам сгинешь и товарищей погубишь… И почему сразу «урки»? В школе ребята тоже другу друг клички придумывают. Вот Вас, Афанасий Яковлевич, как, например, дразнили в детстве?
— «Гвоздь» – улыбнулся Синегубов.
—  А почему? Худой такой что ли был?
— Да нет…Однажды со сцены, на каком-то школьном мероприятии, прочитал стихотворение Тихонова про русских моряков, да так выразительно закончил: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей…», что все встали, и захлопали. Вот и прилипло. 
— Вот именно, — обрадовался Борода, — вот именно, товарищ Гвоздь. Вы же школу не здесь заканчивали?
— Я из Воронежской области.
—  Значит, здесь ваше детское прозвище никому неизвестно. Так и запишем.
— А у Вас, товарищ Филин, прозвище было?
— Да какое прозвище, с такой-то фамилией, – махнул рукой Владимир Иванович, — так и звали…
—   Ну да. А батюшку вашего как по отчеству?
—  Иван Пантелеич.
—  Вот и отлично! «Пантелей» подойдет?
Филин пожал плечами: «Пантелей», так «Пантелей»…
Грайворонского решили назвать Грачом, а «Степанова» просто: «Завхозом».
Первый секретарь вопросительно посмотрел на Бороду. «Товарищ из обкома» кивнул, и «Пантелей» достал из шкафчика бутылку водки. Выпив по сто граммов за «крестины», будущие партизанские вожаки повеселели. Мысль о том, что они, взрослые, солидные мужики будут теперь называть друг друга по кличкам, как школьники, их особенно забавляла. Решили между собой перейти на «ты»… Борода, тем не менее, нить разговора не терял, и позволив слегка захмелевшим товарищам немного поболтать на отвлечённые темы, вновь вернул всех на землю:
— Давайте, друзья, ближе к делу. В ближайшее время мы организуем эвакуацию ваших семей. Руки у вас не должны быть связаны… Как показывает опыт партизанских войн, главная задача – подготовить базы, тайники с оружием, боеприпасами и продовольствием. Этим до прихода немцев должен будешь заняться ты, Завхоз, под руководством Пантелея, разумеется. Все необходимые полномочия вам для этого будут даны. Грач и Гвоздь займутся работой с личным составом истребительного батальона. Мне товарищ Пантелей подготовил список, в него вошли сто двадцать пять человек. Нужно встретиться со всеми, побеседовать, прощупать, не раскрывая поначалу карты. Если есть сомнения, чувствуете, что человек не потянет, даст в случае чего слабину,  – сразу сообщать. Мы их лучше в действующую армию отправим. Один трус или болтун может всё погубить, нам ошибаться в людях нельзя. Так что, список не окончательный. Если кого-то мы упустили, можете порекомендовать, давайте рассмотрим! На вас, Афанасий Яковлевич, как на опытном человеке, прошедшем войну, лежит боевая подготовка. Рукопашный бой, стрельба, минирование… всё свои навыки нужно передать будущим партизанам…
Пришёл Синегубов домой поздним вечером, когда на тёплом летнем небе уже начали мерцать звёзды… Сел на скамейку в сенях и громко сказал:
— Ну вот, всё и решилось….
Снова, как месяц назад, мать, жена и ребятишки выстроились напротив. Екатерина, поняв, что неопределённость закончилась только спросила:
 — Когда будем провожать?
—  Провожать буду я, Катя. Вы поедете на восток, в эвакуацию. А я остаюсь здесь, дома, выполнять задание партии. Вот так! 

Первые партизаны

Легко сказать – «прощупать». А кто как поведёт себя, когда придут оккупанты? На кого можно будет положиться, кто испугается, даст слабину, а кто вообще – скрытый враг, который, может быть, сейчас ждёт не дождётся гитлеровцев?
Эти, далеко не праздные вопросы, начали мучить Синегубова сразу после разговора в райкоме партии, и долго не давали уснуть.   
Ночь была тревожной: сначала, шевеля тёмные деревья, шумел ветер, потом изба на миг озарилась ослепительным сиянием, и тут же грохнуло так, что задрожали окна. Тяжелые капли гулко застучали по стеклу…  Синегубов встал с постели, отворил форточку, и, подставив лицо под тёплые брызги, начал перебирать в памяти своих знакомых.
По небу длинными белыми полосами пробегали молнии, удары грома следовали один за другим, и после каждой вспышки лужа на бурой дороге становилась всё больше. По спине пробежал холодок – Афанасий вспомнил канонаду, гремевшую в окопах на Карельском перешейке и ощущение жути, которую вызывал вой снарядов. В том, что здесь будет всё намного страшнее, он даже не сомневался…
Утро под крики петухов разогнало ночную тоску. Сверкали брильянтовыми каплями листья, стоял  птичий гам, ругались, выгоняя скотину, хозяйки. Над домами и дворами всходило солнце.
На минуту показалось, что и страшная гроза, и надвигающаяся война – всего лишь ночное видение, морок, который развеяло солнце. Но угрюмая лужа за палисадником, прямо посреди дороги, вернула мысли Синегубова к суровой действительности.
Возле калитки остановился сосед: Тимофей Степанович Горпинченко. Невысокий, плотный, хрустящий хромом и, как всегда, обстоятельный: подходя, он старательно обошёл грязные места, пытаясь как можно меньше запачкать сапоги. На плече у него болтался вещевой мешок.
— Привет, Афанасий, — махнул Степаныч рукой, — иду в военкомат, сегодня отправляют.
— А где твои, чего не провожают?
—  С хозяйством управятся и придут. Ещё время есть, к обеду отправлять будут. Пока отмечусь, покурю с мужиками. 
Горпинченко – учитель истории, давний приятель Синегубова. И за грибами, и на рыбалку вместе не раз ходили, и покосы рядом. Человек хоть и беспартийный, но надёжный, правильный.
— Боишься?
— Да чёрт его знает, пока не очень. Больше как-то за Валю с ребятами переживаю. Ведь, говорят, немец здесь будет через месяц, максимум два. Успеют ли эвакуироваться?
— А хочешь, помогу с этим вопросом? И сам ещё с семьёй побудешь немного…
— Если, конечно, с эвакуацией моим поможешь, спасибо. А мне отсрочка не нужна – уже настроился. Чему быть, того не миновать.
— Так отсрочки и не будет: с сегодняшнего дня, считай, служить пойдёшь. А драться здесь, со мной останешься. Как?
— В партизаны что ли? Знаешь, Афанасий, я про тебя что-то такое и думал. Не просто так такого бывалого бойца как ты, до сих пор на фронт не отправляют. Если семья уедет в тыл, согласен, тем более с тобой. Вояка из меня – так себе, а тут я каждый кустик знаю, чего мне тебе рассказывать. Только повестка у меня уже…
— Это сейчас сходим в райком, решим. Подожди, только переоденусь.
К середине августа истребительный батальон насчитывал уже более пятидесяти человек. Работы было много, и она постоянно прибавлялась: бойцы охраняли склады, железнодорожный вокзал, следили за порядком в селе, постепенно принимая на себя обязанности милиции.
В свободное от несения службы время, будущие партизаны занимались боевой подготовкой, разучивали приёмы штыкового и рукопашного боя, несмотря на то, что все были местные, изучали окрестности… Собирались бойцы в разных местах, небольшими группами – по десять, максимум пятнадцать человек. Это были очень разные, непохожие друг на друга люди. Самому старшему, коноводу Павло Бондаренко, было сорок пять. Сюда, в Курскую область он перебрался в тридцатые, когда на Украине свирепствовал голод. Мужик сильный, бывалый, воевал в Гражданскую, под началом у самого Щорса. По крайней мере, так он уверял. Бондаренко сразу и охотно стал помогать Афанасию в обучении будущих партизан приёмам рукопашного боя.
Ну самому юному – девятикласснику Андрюше Волину ещё не исполнилось и семнадцати – в действующую армию его по малолетству не взяли, хотя настырный паренёк чуть ли не каждое утро встречал у порога военкомата. Комсомолец, спортсмен, разрядник по борьбе, он пришёл в неописуемый восторг, когда ему предложили вступить в отряд.
На особом положении была окончившая нынешним летом десять классов Маша Васильева – отличница, прекрасно владеющая немецким языком. Грайворонский планировал после прихода немцев пристроить её в комендатуру, связной-переводчицей. Поэтому девушку не «светили» — кроме Грача о том, что она состоит в отряде, знали только Пантелей и Борода.
15 августа проводили своих в тыл. Женщины не плакали, старались держаться, не пугать ребятишек.
Сыновья Синегубова, Витя и Толик погодки, трёх и четырёх лет мало что понимали, и вроде даже радовались неожиданному путешествию.
Дочки Горпинченко постарше, они уже сознавали, что стряслась большая, всеобщая беда и потому выглядели испуганно. Рыдала только мать Афанасия, цепляясь за полинялую гимнастёрку на его широкой груди. Это продолжалось до тех пор, пока старший, Витька не соскочил с телеги и не потянул её за юбку: «Баба Сима, не плачь!»…
Синегубов, чувствуя, как у него предательски начал прыгать подбородок, помрачнел, и заворчал: «Хватит уже задерживать, пора!». После этого, мама покорно села на краешек телеги, и лошадь тронулась.   
Вещей на подводе немного: с транспортом было туго, была команда брать только самое необходимое. Несмотря на это, Горпинченко, всё таки, пристроил стопку книг: дореволюционное энциклопедическое издание «Отечественная война 1812 года и русское общество». Это, наверное, самое дорогое, что у него имелось.
Простившись с родными у края села, будущие партизаны возвращались назад молча. Только возле калитки Синегубова Горпинченко коротко проронил:
— Может, до меня дойдём, опрокинем по стопке?   
Афанасий молча кивнул.
Покуда Тимофей Степанович собирал на стол, Синегубов заметил на книжной полке сиротливо стоящий фолиант, и уважительно взял его  в руки. 
— Смотри-ка, забыл упаковать. Теперь у тебя некомплект… IV том здесь остался!
— Да нет, не забыл, это я специально. Вот смотри, – раскрыл Горпинченко книгу, – часть третья, «Народная война». Я думаю, здесь есть, что почитать, поучиться у наших предков партизанским методам ведения войны.
Афанасий знал, как дорожил сосед этим собранием, и жертву товарища оценил:
   «…Народ поднялся против неприятеля и народная война не только возникла, но и приняла очень широкие и грозные размеры, — начал читать он наугад, —  …причиной тому были, на наш взгляд, во всяком случае, не обращения к народу правительства. Правительственные манифесты и воззвания были рассчитаны на пробуждение в крестьянах патриотического чувства. Только ростопчинские афиши взывали к шовинизму, точнее, просто старались вызвать в народе животное озлобление к иностранцам. Но какое же может быть отечество у раба? А русский крестьянин очень часто тогда стоял ниже раба, был вещью. И подвинуть его на защиту именно Отечества было вовсе не так легко. Современник событий Рунич объясняет широкое участие крестьян в войне, деятельное истребление ими неприятелей, совсем иными мотивами, далекими от патриотических. «Патриотизм был тут ни при чем», говорит он. По его мнению, «русский человек защищал в 1812 году не свои политические права. Он воевал для того, чтобы истребить хищных зверей, пришедших пожрать его овец и кур, опустошить его поля и житницы…».
Тимофей Степанович слушал внимательно, напряжённо. Синегубов хотел было сказать, что сейчас всё не так, советский народ думает по-другому, но почему-то не стал. Его товарищ тоже воздержался от замечаний.
Выпили молча…
Под бомбёжками
28 августа уже под вечер, ясное глушковское небо страшно, непривычно загудело. И была это вовсе не гроза…  На западе отчётливо грохнуло.
– Вот и началось – подумал Синегубов, и, не дойдя до дому, куда он возвращался после дежурства, снова повернул в штаб, который теперь располагался в прокуратуре. Только что ему страшно хотелось спать, но теперь уж хоти, не хоти…
Эшелон разбомбили на перегоне между станциями Глушково и Волфино, около хутора Незевай.
Бойцам истребительного батальона, который в полном составе отправился туда, картина представилась страшная. На ржаном поле вперемежку валялись тела, сотни человеческих тел… Те, кто уцелел, бродили между ними, отделяя раненых от мёртвых. Из разговоров было понятно, что от пулемётного огня народу полегло больше чем от немецких бомб. На фронт ехали необстрелянные новобранцы и ополченцы. Когда началась бомбёжка, они, вместо того чтобы залечь, начали в ужасе метаться, и гитлеровские лётчики, кружа хладнокровно расстреливали их... 
Пока врачи Глушковской районной больницы помогали тем, кто подавал признаки жизни, а уцелевшие в этой бойне солдаты и бойцы истребительного батальона таскали и прямо у пыльной дороги раскладывали в рядок убитых. Поле было усеяно не просто трупами: то здесь то там валялись оторванные руки и ноги, куски человеческого мяса, перемешанные с землёй. Подвод и грузовиков не хватало, поэтому увозили только раненых. Покойники так своей «очереди» и не дождались. Посовещавшись, глушковцы решили всех расстрелянных из пулемёта похоронить в братской могиле прямо здесь, у разъезда.
Глупо люди погибли, – сказал Грайворонский, — бессмысленно.
– А разве умно погибают? – возразил Синегубов.
– Не в этом дело, – ответил комиссар, – обидно, что погибли не бою, не успели нанести никакого урона врагу, перестреляли безнаказанно, как куропаток...
— Это да, — не мог не согласиться перепачканный кровью с ног до головы Горпинченко. Такая ужасная «работёнка» выпала ему впервые. Сначала, увидев страшную картину, школьный учитель сильно дрожал, и едва сдерживал рвоту, но потом втянулся и стал держаться молодцом. 
Когда холмик над убитыми был закончен, Афанасий выстрелил в воздух. Помолчали. Потом, стянув с себя рубахи и гимнастёрки, долго поливали друг другу головы и спины, стараясь не шуметь, не фыркать, не ухать, и не отплёваться смачно, как обычно делают мужики, умываясь ледяной водой после тяжелой и грязной работы. 
— Эй! — крикнул Андрей Волин, отошедший по надобности в ржаные заросли подальше, — идите кто-нибудь, помогите!
Неловко подвернув по себя ногу, среди колосьев лежал мёртвый солдат – совсем молодой, такой же, как Андрюша, хлопец.
— Отбился ты от своих, Акимов Андрей Сергеевич! — пробормотал Филин, разглядывая перепачканные кровью документы…
— Тоже Андрей, — прошептал Волин.
Молодого солдата подхоронили в свежую братскую могилу, и так же,  как и его товарищам, оказали воинские почести.   
На следующий день самолёты бомбили Глушково. Взрывы крушили сараи и дома, превращали в месиво поленницы, вырывали с корнем кусты и сотрясали груши и яблони, которые от этого роняли плоды раньше срока. Из пулемёта гитлеровские «асы» храбро обстреляли базар, на котором в основном торговали старики и бабы. Почти все успели разбежаться. Только дед Лукьян, любимец детворы, промышлявший торговлей собственноручно сделанными корзинами, топорищами, сказочно красивыми  деревянными игрушками и звонкими свистульками, остался лежать возле прилавка, раскинув руки.
После того, как самолёты отбомбили, Синегубов взял десяток бойцов, чтобы помочь пострадавшим. Раненых и убитых было не так много, как вчера на ржаном поле, но помогать им было куда тяжелее и страшнее – вчерашние жертвы бомбёжки были незнакомыми людьми, а тут – односельчане, которые разгуливали с тобой по одной улице, здоровались, останавливались поговорить…
Недалеко от прокуратуры на дне канавы неподвижно лежал Филин. У Синегубова в груди ёкнуло. Он потрогал его за плечо:
— Владимир Иванович, ты ранен?
«Пантелей» пошевелился и  сел:
— Да вроде нет…
— А чего лежишь? — изумился Горпинченко, – уже час почти, как отбомбили…
Филин молча отряхивался…
«Неужели перетрусил вояка?» — подумал Синегубов, но вслух ничего не сказал.  «Первая бомбёжка, обвыкнется» — успокоил он себя.               
В этот же вечер пришла телеграмма из Курского обкома. Истребительному батальону было предписано выдвинуться в полном боевом снаряжении в посёлок Крупец для оказания помощи Красной Армии. 
Крупецкий бой

Затемно, пока ещё все спали, истребители под командованием Синегубова покинули Глушково. Филин остался руководить работами по ликвидации последствий бомбёжки…
Село спало. Ночная роса пригасила тлевшие с вечера руины хат и сараев. Только шаги бойцов и пение птиц нарушали предрассветную тишину. Отряд вышел на мост. От гула сапог всполошились дремавшие в тихих заводях Сейма утки, и поднятые ими волны заиграли разноцветными бликами в лучах восходящего солнца. Сонной природе не было никакого дела до затеянной людьми войны.
Бойцы стремились до того, как окончательно рассветёт, добраться до ближайшего леса и свернуть на просёлочную дорогу, чтобы не попасться на глаза фашистским стервятникам... Это было предусмотрительно: раза два, заслышав гул самолёта-разведчика, отряд успевал спрятаться. На ночлег в Крупец прибыли вовремя и без приключений.
Утром следующего дня Синегубов отправился искать командира полка Денисюка – его землянка оказалась довольно далеко, километрах в трёх от места дислокации Глушковского истребительного батальона. Пришлось идти вдоль спешно создаваемой линии обороны.
Солдаты с усталыми, сосредоточенными лицами заканчивали последние приготовления перед боем: углубляли и укрепляли траншеи, устанавливали на брустверах пулемёты, артиллерийские расчёты копошились возле орудий.
Вдруг какое-то леденящее душу ощущение охватило Афанасия – не то страх, не то возбуждение, не то смертельная тоска… Похоже, что подобное чувство испытали и другие бойцы, копошащиеся вокруг. На какой-то миг над изрытым траншеями полем нависла тишина, в следующую секунду сменившаяся нудным, как зубная боль гудением.
Многоголосым командирским эхом пронеслось: «Воздух!».
Бойцы спокойно, без суеты и лишней беготни начали занимать свои места в укрытиях. Сразу было видно, что это не те бестолковые новобранцы, которые в панике метались у железнодорожной насыпи, пытаясь укрыться от вражеских бомб и пулемётных очередей, а люди, уже побывавшие «в деле».
Синегубов тоже спрыгнул в траншею, с тревогой подумав о Горпинченко и тех, кто с ним остался – у большинства «истребителей» боевого опыта нет…
Всё потонуло в грохоте и пыли. Немецкие лётчики чувствовали себя абсолютно безнаказанно, заставляя свои машины летать на «бреющем», на минимальной высоте… Почему-то подумалось, что пилоты, сидя в свои кабинах, высокомерно и обидно хохочут над теми, кто сейчас пытаясь уберечься от осколков, вжимается в землю. И от этого накатывала бессильная ярость…
Авиационная подготовка продолжалась не больше получаса, но показалось, что бомбёжка длится вечность…   
— Ну и где наши «сталинские соколы»? — проворчал, отряхивая с гимнастёрки комья глины, немолодой уже командир, вставая со дна окопа. Судя по нашивкам, он был в звании капитана.
Синегубов не нашёлся что ответить. Впрочем, ответа капитан и не ждал…
  — Третий месяц воюем, и пока ещё ни одного нашего истребителя не видел, — продолжал он, — обидно… Из ополчения? — обратился он уже к Афанасию, разглядывая его штатскую одежду, — подмога?
 — Я командир Глушковского истребительного батальона Синегубов, ищу командира полка, доложить, что прибыл в его распоряжение.
 —  Понятно. Капитан Кравцов… Давай, поступай пока в моё распоряжение, примешь бой здесь. Сейчас Денисюку всё равно не до тебя, а передвигаться по линии огня опасно, не фашисты, так свои случайно подстрелят. Первый раз?
— Я финскую прошёл.
— Ух ты! — тон капитана стал более уважительным, – в каких войсках?
— Пограничник.
— Понятно. А я – царица-пехота… Тоже там успел повоевать. И тут уже…
Показались танки. Они шли быстро, уверенно…
 — От молодцы! — почему-то обрадовался Кравцов, — жмите на всю катушку!
И тут же, сложив ладони рупором, он закричал:
— Не стрелять! Иванов, Рахимов, Сарапулов ко мне!
Пригибаясь, подбежали два старших лейтенанта.
— Сарапулов где? — зло бросил Кравцов
— Осколком зацепило, унесли в медсанбат, за него командир первого взвода Сёмин, — доложил третий подоспевший боец.
 — Быстрее, надо, бойцы, быстрее! Значит так, товарищи ротные, огня не открывать, позиции не демаскировать.  Если танки ходу не сбавят, пропускайте через себя, отсекайте пехоту…
Только тут бывшему пограничнику стала понятна хитрость опытного вояки Кравцова. После бомбёжки немцы были уверены в том, что противник серьёзного сопротивления не окажет, и проявили самонадеянность, решив побыстрее закончить бой. Танки оторвались от пехотинцев на приличное расстояние. А те шли как на параде, строча из автоматов перед собой, и даже не думая пригибаться. Вокруг засвистели пули, одна из них подняла фонтанчик пыли прямо возле носа Синегубова. Афанасий был уверен, что на финской всего насмотрелся, но когда серые стальные громады, плотоядно урча, стали приближаться,  стало  страшно, как никогда... Только стыд перед солдатами не дал убежать. Бойцы же, засев в траншеях, ждали сурово и сосредоточенно.
— Ложись – сдавленно прохрипел Кравцов.
Дважды повторять ему не пришлось. Синегубов буквально вжался в землю, то же сделали и остальные пехотинцы. Через минуту вражеские гусеницы наползли на бруствер. Казалось, ничто и никто не в состоянии остановить такую силищу. Но, как только танки перевалили через траншею, им вслед полетели гранаты и бутыли с зажигательной смесью. Где-то позади жахнула артиллерия. Несколько бронированных чудищ остановились и зачадили…
— Огонь! — рявкнул Кравцов.
Грохот пулемётных очередей и сухое щёлканье винтовочных выстрелов, обрушившиеся на фашистов звучали музыкой. Азартная злоба вытеснила из груди страх. Синегубов из своей винтовки вёл прицельный огонь, радуясь, когда оказавшиеся на мушке фигурки солдат падали. За спиной оглушительно рвануло – у одного из танков взорвался боекомплект. Вражеская пехота, потеряв парадную спесь, залегла в сухой траве. Ещё три танка впереди вспыхнули… Оглядевшись вокруг, Синегубов насчитал девять пылающих машин. А потом сзади взревело разъярённое: «ура-а-а-а…». Немцы дрогнули и повернули...
…Разгорячённый, потный Афанасий возвращался назад с большим сожалением: до рукопашной не дошло. Хотя немцы и удирали во все лопатки, командиры, опасаясь засады, отдали приказ прекратить преследование. Но всё-таки Синегубов, как другие шагавшие вместе с ним бойцы, был счастлив. И от того, что и на этот раз остался цел и невредим, и от мысли, что немцев, оказывается, вполне себе можно бить, что встретив отпор, они испытывают страх и за «милую душу» пускаются наутёк…
Вдруг кто-то крикнул:
— Синегубов! Эй, сюда подойди…
Кравцов энергично жестикулируя, стоял возле какого-то майора с перевязанной головой