Гл. 2. Приключения божьей коровки

                2. Приключения божьей коровки 
          
Ну да. А то вот ещё, снилось вот Венечке…  Еще через месяц…
Пребывал он во сне… Но как бы проснулся Венечка… Проснулся, глядь, а Евангелина Иоанновна зачем то падает прямо перед ним с кровати, как-то так показательно падает и, значит, ползёт для чего-то к стеночке, между комодом и тумбочкой (что под  телевизором), тыкнулась вправо, в уголок между боком комода и стеночкой, но как бы во что-то упёрлась, невидимое, и отползла.
Венечка смотрит… Чем это таким Анечка занимается… Интересно же Венечке. Может, денежку спрятала. Или ещё что-то.  И теперь ищет…  Затаился Венечка.  Как бы не испугать Анечку. Потому что она сама вроде как во сне.  Слышал Венечка, нельзя окликать спящих или там подверженных лунатизму.  Беда с ними может быть.  Даже если и не по крыше ходят. Хотя Анечка и не была подвержена лунатизму. Да мало ли что… Может, тут какая другая напа;сть… Конечно, нет, не горячка белая, Анечка так она только по стопочке пьёт.  Да и то – махонькой.  Так чтобы стопочку за стопочкой – куда ей…  Когда это было…
Отползла Анечка,  и по сторонам - глядь…  То ли ищет чего-то, то ли боится кого-то, - как если бы кто-то за нею следит, и она опасается… А это Веня за нею следит. Странно как-то Евангелина Иоанновна озирается. Тулово неподвижно. Застыла туловом Евангелина Иоанновна, на четвереньках-то. А голова у неё, будто бы пёсья, вытянулась, и назад выворачивается, мордой, будто достать хочет резцами (хорошо ещё, что не щёлкает)  Веню. Да мимо всё проезжает, каким-то таким невидящим взглядом смотрит.  Как будто слепая. Ну точно, будто спит Анечка. Только бы шейку не вывернула. Как бы не свихнулась головка у Анечки,  испугался Венечка, слетит ведь с шарниров.  Да и потом, и вообще, слабая шейка у Анечки. Головка на ней и так едва держится.
Хотел было Венечка окликнуть, вроде как пробудить ото сна Анечку, но не сумел. Члены не двигались. И язык пребывал в неподвижности. 
А Евангелина Иоанновна опять к чему то присматривается, только уже в ином направлении. Немножко сменила поле обозрения. Слега развернулась, юзом, и чуточку ещё проползла…
Ткнулась в другой уголок, который слева. Ковёр там, положенный от дверей, кончался. И угол его как-то странно задрался. Немножко, а всё же задрался. Евангелиночка ещё его отвернула. Отвернула и, переклонившись за его полу, заглянула внутрь.
Долго так присматривалась…
У Венечки аж члены, то есть теперь совсем, занемели и даже заныли. 
Не дышит Венечка.
- А… Вижу,  - говорит Евангелина Иоанновна, - ну, наконец-то,  наконец, - говорит, - наша странница отыскалась… Вот, значит, ты где… - и: - Что же ты, - говорит, - что же ты, Мусичка, так некрасиво спряталась, будто бомжа какая…   Сокрылась от мамочки…  Душно же здесь. Дышать нечем. Задо;хнешься тут. Доча моя, кровинушка, ты же не мышь, чтобы в подполе прятаться,  - спряталась бы в шкафу, в бельишке, там чисто и мягонько, да посвободней, - шмуточки-то ты свои повыбрала, повывезла, одни распашоночки да колготки остались, детские…  Свободно в шкафу. А ты под ковёр…  Как бы не загинула здесь.  Вылазь, моя кровушка, не пугай мамочку.
Весь в слух обратился Венечка.
То есть… Что же, - выкажет себя Мусечка?..  Высунется - али нет? Проигнорирует али ответит своей мамочке?..
Жуть как интересно сделалось вдруг Венечке.
А Мусичка так ведёт себя, будто бы там её и нет, под ковром, значитца.
Не откликается Муся. Молчит.
Безмолвствует Муся.
А… Прикидывается мёртвою Мусичка.
Понятно. Ежели  захоронилась, чего ж тут же и выказываться…   Для  чего являться на божий свет?!. 
- Не хочешь, значит… - услышал между тем Венечка. – Боишься мамочку! Не боись! Стыд не дым, глаза не выест. Вылазь! – приказала Евангелина Иоанновна!
 
Проснулся тут Венечка. Что за чертовщина такая, ужаснулся Венечка. Ну надо же, какая гадость! Заберётся такое в голову… Чего человеку и не поблазнится… Нарочно чтобы так не придумаешь, думает Веничка. А в ум не возьмёт, что сам ещё спит. Однако… Надо пойти посмотреть, что там такое с мамочкой. Упала ж.  Как есть. А там в ней, одни косточки… То-оненькие… Как бы не разбилась, курочка. А что как и впрямь там, Мусичка, за ковром, - обожгла его мысль.
Открыл глаза Венечка, глядь – а Иоанновны – нигде - нет. 

Господа! Кто как и где как. Не то с Венечкой. Всегда, везде, во всю свою жизнь чрезвычайно сообразительным был Венечка. Да, Венечка быстрее всех соображал. Так и в этот раз. Перегнулся Венечка через кровать и под кровать глазками – шасть…
Там – Евангелина Иоанновна.
- Чего это ты издесь делаешь? – по возможности вежливо спросил Вениамин Иванович, то есть как если бы ни о чем таком странном и постыдном, то есть с Аней и с Мусечкой за ковром, не видел, не слышал, ни о чём таком не ведал, ни сном, ни духом.  Ничего такого постыдного даже не было. Ничего совсем, совсем ничего не было.
- Муся приехала… - отвечала Евангелина Иоанновна просто. –  Приехала – спряталась. Сперва под ковёр, оттуда - сюда, по плинтусу перебежала… Вишь, стыдно ей. Оттого, что пустая приехала, даже без тряпочек, без копеечки… Вон, в тот угол вон залегла, затканный паутинкою. В щель норовит забиться. Уйти, значит, в подполье. Там, ты помнишь, под полом труба с расщелиной, от старой канализации, ремонтники нам показывали, когда полы вскрывали, оттуда, по ней, по трубе энтой можно утечь в канализацию…  Если соединение есть, с новой то есть канализацией. А нет, если старую снизу обрезали,  – так в подвал спрыгнуть… С подвала – на улицу. Путём, которым коты ходят. А то – в дымоход. И на крышу. Там, снизу, как разобрали стенку, когда капитальный ремонт делали, так и по сю пору не заложили дыры. Дымоходы и щас открыты. С крыши, с ейной - даже коты вниз не прыгают. Муся прыгнет. Потому что и она, Вениамин Иванович, мысль в себе такую имеет, как Маня, подспудную… Я, как мать, чую… Тут, Вениамин Иванович, в углу-то, готовится самоубийство…
Веня смутился. Даже у Вени такой фантазии не было. В любом случае, вызволять надо девку.
- Конечно. надо бы её вытащить… - отвечал Вениамин Иванович.  – Нехорошо человеку по щелям чтобы  прятаться… Как это у неё получилось?
- Да она же махонькая,  - отвечала Евангелина Иоанновна. – С букашку… Принеси иголку. Цыганскую. Ткну  -  Мусечка выскочит. А еще лучше спицу! Из тех, которыми вяжу я. Ту, которая в клубок воткнута. На одном конце с крючочком, загнутым, на другом из себя вся такая востренькая, будто шильце. Им в клубок и воткнута.
- А как проткнёшь? Поразишь в сердце! В самое… -  Веничка содрогнулся. - Ты же слепенькая…
- Туда ей и дорога! – сказала вдруг изменившимся голосом Евангелина Иоанновна, оборачиваясь к Венечке и вцепляясь в нос его крыскою.
Ну как есть оборотень, подумал Вениамин Иванович, но отчего-то со спокойствием, и даже с холодным, придерживая рукою нос и на носу, разом, крыску.  Вениамин Иванович как-то совершенно естественно отчего-то воспринял это Анино  сумасбродство, то есть с превращением. Человеческим таким метаморфозом. Ну захотелось Анечке… Что же, если умеет. Как если бы она и всегда была крыскою.
Нос отпустило.
Веня подал Евангелине Иоанновне, - откуда только взялось в его руце? - шильце.
Постоял (ага, значит, встал с кровати), постоял в раздумье.
Посмотрел – но как-то так – мимоходом - на портрет с Мусенькой, выставленный на комоде, в голубенькой, как сияние лунное, рамочке…
- Так чего там с нашей Мусенькой?
- Приглядываюсь.
Слышно было, как Евангелина Иоанновна завозилась там, зашуршала нижнею юбочкой, как тихонечко вскрикнула.
- Ну? – испросил Вениамин Иванович.
- Увёртывается…
- Ты с ней построже! – сказал Вениамин Иванович. – Она у нас прыткая.
- Фу-х! Не отдышусь! – Евангелина Иоанновна  выбралась из под прикроватной сетки. Просто, даже безо всякого там перехода и выраженья сказала:
- Заколола уж…  - сказала. - Захолонула она… Загляни, ежели хочешь, под кровать. – И распорядилась: - Ниже, ниже… Вишь, вон там, как тряпочка, там лежит… Не дышит. Токо с сердца капает…
- Вот и ладно, - отвечал Вениамин Иванович, поднимаясь от пола. Посмотрел на Евангелину Иоанновну и сказал ей:  –  Курочка ты моя! Ряба! Щепочка! - и стал Евангелину Иоанновну для чего-то ощупывать… 

Тут опять проснулся Вениамин Иванович. Но, опять же, не совсем чтобы так… Сон продолжал длиться. Продолжая оставаться во сне, во сне же Вениамин Иванович и просыпался, то есть никак, ни коим образом не  покидая пределов сна.
Понятно, что на этот раз Вениамин Иванович в холодном поту проснулся. Мусечки – нет. Заколота Мусечка. Вениамин Иванович пошёл в кабинет, на кухню то есть,  достать верёвку, чтобы удавиться…  Однако же по пути заглянул в спаленку к Евангелине Иоанновне. Ну да, с некоторых пор они спали раздельно. Вениамин Иванович – в зале. Евангелина – в спаленке, длинной, похожей на гроб. Неясно, почему в эту ночь они спали как бы нераздельно и - вроде - поврозь…  Странно… Хотя…  Ладно… Пусть так. В любом случае Вениамину Ивановичу на сей счёт еще только предстояли мучительные размышления.
Словом, проходя мимо спаленки, Венечка, как бы нехотя, через силу обернул свою голову в сторону Евангелины Иоанновны, как если бы его потянуло магнитом. Смотрит, Евангелина Иоанновна держит в руках портрет, тот самый, который Вениамин Иванович, если и обзирал вышеописанной ночью, то – походя.  Веничке стало как-то неудобно, что он проманкировал часом раннее Мусечкой, взглянул на неё мимолётно.  Нехорошо как-то. Что подумает Мусичка.
Решительно развернувшись, Вениамин Иванович шагнул в спаленку.
- Разреши вглядеться! В портрет! – обратился он к Евангелине Иоанновне.
Евангелина Иоанновна – раз, и – спрятала, значит, портрет. Куда – непонятно. И зачем - неизвестно. Зачем прятать портрет?

Вениамин Иванович  растерялся. Правда. 
Конечно, не сразу заплакал. Был вроде бы, ан - исчез, пропал, сгинул, аннигилировался Мусечкин-то портрет. Вениамину Ивановичу сделалось грустно. Да что там. Вениамин Иванович, если честно, едва крепился, чтобы совсем не  заплакать, не пуститься в нескончаемый плачь и вопль по утраченному портрету. Вениамин Иванович едва удерживался от обильных и горестных слёз. Веню душили рыдания.
- Прошу, - сказал умоляюще Вениамин Иванович.  – Прошу, Евангелина Иоанновна, предъявить мне дочернин портрет.  Я люблю Мусечку!. Я обожаю даже её портрет. Молчу о судьбе самой Мусечки…
- Накося выкуси! – с царственным и даже величественным жестом  произнесла Евангелина Иоанновна, ну чисто царица… Что же, может, в каком-то поколении и была правительницей, и снова могла ею стать… Вона, какие у ней повадки!.. 

Время ж, господа, это вообще вещь обратимая. В принципе.  Даж само по себе. Даж безотносительно Евангелины Иоанновны и того, могла она или не могла царицею быть, ну, в прошлом…   
Время, господа, это такая штука,  которая, случается, течёт наоборот. Вспять, если хотите. При этом куда-то заходит вбок. Ходит зигзагом! А то бежит всё по одному и тому же кругу, повторяясь.  Как если б заедает… Это ток у вас на часах всё шито-крыто. Часы оне обыкновенно врут. Если, конечно, они не из карманов Вениамина Ивановича.   
Что до Вениамина Ивановича, то Вениамин Иванович не однажды на собственной шкуре испытывал временны;е смещения и даж  причуды… Случалось, Вениамин Иванович как бы даж выворачивался, бывало, выходил из себя, приспособляясь… Человек – такая материя… Тож - весьма относительная. Время – тем более. Вообще Вениамин Иванович старался смотреть на оное  снисходительно. И немножечко – сбоку.  С одного. Или – наоборот. С  боку другого. В трактате, который Вениамин Иванович прятал от Евангелины Иоанновны, он исследовал до семидесяти разных позиций, при которых лучше смотреть на время. Господа, читайте записки Вениамина Ивановича и образовывайтесь. Образуетесь, поймёте, как трудно жилось Вениамину Ивановичу.   

Однако ж…  Что-то и впрямь не то было со временем… Возясь с Евангелиной Иоанновной, Вениамин Иванович мучался одною тайной подспудною  мыслью.  Как это, что он начал ощупывать Евангелину Иоанновну ещё до того, как понял, что она умыкнула портрет.  Ну, в том,  в первоначальном своём роковом сне, в финале его с заколотой Мусичкой. Он сразу, ить, начал ощупывать Евангелину Иоанновну, ток она выпнулась из под кровати. Быдто и сразу с портретцем по углам шастала. Но Вениамин Иванович, он же видел, что  на столе был портрет… 
Гм… Да…  Ах, да… Там во сне произошёл сбой. Время прыгнуло, проскочило вперёд; соответственно, образовался провал в памяти. Далее, значица, стрелки вернулись назад, встали на место, и что ж? - ну конечно,  пошли обычным своим чередом и ходом. Вот как!.. Понятно…  Евангелина Иоанновна за энтот промежуток успела стащить портрет. Вениамин Иванович же даж успел поспать, там, в зале. Но, опять же, как эт? Взять и запхать портрет за халат!? С такой, от, бесцеремонностью!?. Нельзя ж так! Будто портрета и нет. И, значица, как бы и самой Мусечки!.. Значица: с глаз долой,  из сердца вон! Вона оно как! А, ить,  запхала, заныхала, да под халат, дорогую реликвию! Больше ей некуда!..  И, конечно, ясно теперь, почему Вениамин Иванович как бы и не впопад, не в то, в которое нужно было время стал ощупывать Евангелину Иоанновну. Однако ж – какая упорная!..

Да. Евангелина Иоанновна не давалась. Вениамин Иванович настаивал, то есть на ощупывании. Они немножечко потягались между собой. Чё там, Вениамин Иванович чуть даж не зашиб Евангелину Иоанновну. Что до Евангелины Иоанновны, то она только так, только для вида сопротивлялась. А потом раз и – сдалась. Уступила Вениамину Ивановичу. Вениамин Иванович уже как-то даж нагло обшаривал Анечку, приходя при этом во всё большее недоумение, впадая в ужас. Евангелина Иоанновна при этом дико смеялась: под халатом у ней никого, то есть самой Евангелины Иоанновны,   не было. Совсем никого. Там,  за материями. Совсем ничего. Пусто. Вот отчего смеялась Евангелина Иоанновна. Насмехалась над Вениамином Ивановичем. А зря. Венечка обладал, может, сильнейшей из всех, которые есть,  дедукцией. Веничка на дух не переносил иррационализма. Веничка был сугубый реалист. Человек рацио. Живописец без промедления смекнул. Евангелина Иоанновна на отлете, может, даже, на палке держала халатец. Подсовывала, значит, ему. Сама ж где-то пряталась. Выскользнула из материй. Напружилась, - она ж лёгонькая, и - прыг-скок, к потолку причепилась. Подвесилась, значит. Там прилепилась. Зависла и - с верхотуры смотрит. Ну,  на Вениамина Ивановича.  Веня подъял голову. Не было на потолке Евангелины Иоанновны. Ага, в фантом превратилась. Она ж оборотень. Веня захихикал. Фантом-с – он не материален. Нет его и есть он. Есть, а никак даж  не чувствуется. Нельзя даж пощупать.  Фантом - неухватен. Значит… Ну, конечно… Под халатом, под халатом Евангелина Иоанновна. Вместе с портретцем. Любопытно.  Весьма даж. Что енто за консистенция у Евангелины Иоанновны, ежели её не видно и даж не слышно. Верно, до чрезвычайности нежная.  Понятно,  поскольку фантомная. 
Гм…
Как бы не повредить Евангелину Иоанновну…
Веня протянул руку к халату.
Может,  перестать дышать?..
Нет, правда, а ежели, впрямь  фантом? Всамделишный… Всё ж таки… Вплывёт в рот…  Занесётся, от, вместе с воздухом. Веня сомкнул рот. А как через ноздри?.. Веня зажал пальцами ноздри. Ладонью другой руки замкнул рот. В носу засвербело. Там уже Евангелина Иоанновна! Веня чихнул. Евангелина Иоанновна  вылетела… И, гм, исчезла.
М-да, начисто. 
Что до портретца… 

Как сама Мусечка, так и портретец Муси, рассуждал Вениамин Иванович, пребывает в ином измерении, вследствие чего деформировался,   сделался необыкновенно маленьким. Посему Веня никак не найдёт его.  Портретец - скукожился. И может, ещё скукоживается, наподобие кожи, шагреневой.
Пошагово Веня ощупывал халатец. Складочку за складочкой.  Отворачивал манжеты на рукавах, заглядывал под хлястики, исследовал  кокетку, отдельно; пояс, тож на особку; перебирал посёкшиеся ниточки и забирался взглядом в самые поры халата.
Веня вздрогнул. Портретец сам пал на пол.
Неясно откуда. С глухим, непропорциональным для его скукожившихся размеров, с каким-то гробовым стуком.
Вениамин Иванович нагнулся за ним, достав в одно время  из кармана штанов блестящий пинцет (хм… как вовремя оказался в карманах). Поддев     изделие, не без испуга, как бы не смять, охватил портретец пинцетными клешнями в рёбрах. Засим понёс вещицу к потрясённым глазам. Вениамин Иванович нередко зачем то подчёркивал, что он левша, и, значит,  держал соответственно портретец правой  рукой, говорю это так, на всякий случай. Левой наставил на него также заблаговременно вынутую из штанов лупу (тоже оказалась в карманах как бы в качестве неизбежного приложения к пинцету). Глянул. На портрете была - не Муся… Нет… То есть не совсем Муся…  Случилось ещё одно превращение. Оно и понятно. Муся не могла, как она была и как есть, если, конечно, она ещё есть, перебегать по плинтусу подобно серой мыши (то есть будучи фактически человеком), глядеть мотыльком,  висеть там, будто она паук (Вениамин Иванович невольно содрогнулся) на паутине, в углу, под жениным пружинным матрацем.  Для этого потребно иное устроение… Разумеется, тела…  Сообразуется, гм, сие устроение или не сообразуется с материалистическими воззрениями самого Вениамина Ивановича, хочет он того или нет, нравится ему или нет сие превращение, это не важно.  Устроению сему должно, в соответствии с логикой, быть. Даже если это и порождает в Вениамине Ивановиче ужас или, хуже того, отвращение. Благо, тут соблюден и учтен, эстетический, что ли, как бы это сказать, принцип…  Или момент…  А он был соблюден. Некий эквивалент благообразия. Некоего соответствия с Мусечкой… Вениамин Иванович, чуть погодя, совсем убедился. Но и сразу даже почувствовал… То есть Вениамин Иванович был не в претензии…  И однако ж…  Только он глянул вновь на портрет, как непроизвольно, всем существом, всем составом своим – обмер. Заместо Муси, на месте её  – да он же только что видел её в лунном сиянии, может, и получаса ещё не прошло, - на месте девы, место её заняло нечто столь малой величины, такой, которою можно даж пренебречь… Веня перепугался. «Кака-т букашечка» - пронеслось в голове у Вени. Внутри у Венечки всё передёрнулось. Как-то нехорошо сделалось Вене. Оная между тем как бы даж бросилась Вениамину Ивановичу в глаза, то есть с портрета. Вениамин Иванович прянул. Бросилась – это, конечно, иносказательно. Сия «особа» просто сидела там в рамочке заместо портрета. Причем, отвернувшись от Вениамина Ивановича. Причем, как-то так, как будто сбегая, будто бы обращаясь в бегство от одного взгляда Вениамина Ивановича. При этом, спаси и помилуй господи, Вениамин Иванович непроизвольно, опять же, - перед портретом-то, в виду, не знаем, как и сказать, да что же, да право, букашечки-то – покрестился, ибо узнал в ней  - Мусечку! Непостижимо. Во всей её неземной,  но небесной,  в тихой её прелести и красоте. Вот почему Вениамин Иванович был как бы даже и не в претензии. В чем-то сохранилась Мусечка. 
Была же она с головку булавочную, с ушко игольное, зёрнышко просяное, с маковку… На глазах таяла и уменьшалась Мусечка. Вот-вот исчезнет…  Вениамин Иванович забеспокоился. Попристальней вперил око в сияющую выпуклость линзы. И снова обмер… На спинке у букашечки, рассмотрел то есть  –  какие-то пятнышки, точечки, красные… И даже разводы… Рваные… Значит, Евангелина Иоанновна её точечно - в спину, похолодел Веничка. Божью коровку-то … Да не на один раз… Пять нанесла ударов шильцем. Пять разящих уколов. Божья коровка и кончилась. Вон оно что… Вениамин Иванович низвергся в обморок.  То есть опять. С тем и на этот раз, но уже въяве, проснулся. 

Проснулся Вениамин Иванович и, особо не мешкая, однако же и не без осторожности, не без некоторого страха стал подвигаться к месту, где восседала, должны была, по всему, сидеть Евангелина Иоанновна, там, на табуреточке, в пространствах кухоньки… Там сидело – чудовище. Да что говорить, страшно было Венечке. А она вся из себя такая ласковая… Ластится к Венечке.
- Что ты? - спрашивает Венечка.
- Водочки, Венечка… Плесни мне пол рюмочки. Что-то сердце у меня не на месте.  Как там, всё думаю, наша Мусичка. 
Вздрогнул Вениамин Иванович. Но скрепился. Не подал виду.
И засуетился вдруг. Отладить компьютер. Связаться по интернету с Мусечкой. А полетел было компьютер у Вениамина Ивановича. Не мог он связаться с Мусечкой. Увидеть её (по скайпу, - вообще Вениамин Иванович недурно даже владел компьютером) и убедиться, воочию, как бы это сказать, в наличии человеческих форм у любимой им дочери. Прочее как-то выкинулось из головы Вениамина Ивановича. Прочее как-то забыл уже Вениамин Иванович. Ну, про уколы и шильце…Сон он и есть сон. Не обязательно, чтобы, весь и сразу, проявлялся, в этом, как его, - умозрении, то есть в сознании. Так, чтобы полностью. И потом, всё же это иная реальность. Потом… Таков вообще человек, в человеке ж один – звериный инстинкт,  самосохранения, вот он то и правит в нас бал, да, да, отшибая нам память. Для чего нам  разные там непотребства, всякие гадости, чтобы раздирать себе раны… Паче того, преступления наши, бессмысленные  и ужасные, в снах нами содеянные… Мы и так, без того обмираем, мрём от ужасов, уже с утра обступающих нас.  Как вот обступают они Вениамина Ивановича…  Право ж, Вениамина  Ивановича как-то зациклило.  С какой-то поспешностью даже (игнорируя просьбы Анечки о том и об этом), прямо с утра Вениамин Иванович удалился из квартиры, - вон. Удалился себе восвояси. То есть погулять вышел.
 Однако же не просто так… Тайный, некоторым образом даж зашифрованный,  смысл имел вояж Вениамина Ивановича. Не так чтобы просто так Вениамин Иванович вышел.  Вениамин Иванович со смыслом выскочил из квартиры.