Гл. 4. Про Венечкины карманы, пистоны и пр. тайник

                4. Внеочередная глава.
            Про Венечкины карманы,  пистоны и прочие тайники

Двадцать семь карманов, ровно, и ни одним, чтобы меньше,  имел Вениамин Иванович в комбинезоне. То есть двадцать семь полных кармана, три же  – наполовину от полных, пять – на четверть, один на четверть  с лих…м,  с маленьким лишком, поправляет себя Венечка, а то, как услышит Евангелина-то Иоанновна, -  апокалипсис, не дай Бог, случится,  не хочется расстраивать Евангелину Иоанновну и вводить оным в ступор целое человечество, да, с маленьким лишком, но только такой один, эксклюзивный, значит, карман; множество – просто маленьких, это когда один в другом, вроде пистонов, внутренних, для часов, скажем, швейцарских, тех,  которые на цепочке носят, с откидной серебряной крышечкой,  и крышечку эту этак ноготочком отщипывают или отщёлкивают, одно слово, фокус, когда вынимают, то есть тащат часы из пистона за цепочку. Веня специально ноготок отращивал и с особым форсом отщёлкивал.
(Часы, надо сказать, Веня фрицевские имел, не швейцарские, специально за ними путешествовал, в Диц, как бы транзитом, как раз сразу после посещения Аида, вслед за посещением  царства, в котором жили мёртвые, то есть  подземным же ходом,  чтобы не тратиться, для экономии времени; то есть ещё один крюк давал, помимо Греции, ну, прежде чем прибыть к окончательному месту своего назначения – Парижу. Однако ж, направившись в Диц, Веня попал в Берлин.  Промахнулся с Дицем, так спешил в Диц, ну и пришлось возвращаться, обратно, то есть - через Берлин в Диц, за часами, значица, которые Веня как раз в Дице купил; Диц он стоит пониже Берлина, даже много ниже, то есть ближе к Греции, лучший, кстати говоря, городок фрицевский, в смысле всякой всячины, лучший в немецких землях развал, наираритетнейший, там старья не менее, чем в Аиде – вот собственно и причина, по которой Веня из Аида в Диц сигал, то есть через Берлин ещё до Парижа сразу после посещения Греции, таким зигзагом, значит, сложным, с курьезом; да, со сложностями путешествовал Веня, поскольку не много ориентиров имел, - всё ж впотьмах двигался, подземными пробирался лазами, от Аида до Дица через Берлин после посещения Греции и перед тем как оказаться в Париже).
Ещё семь карманов у Венечки тайных, за подкладом, на грудках и животе, туда Веня тайные же такие ходы имел, вроде как под Дицем при выходе из Аида; пять кармашков  – под штанами, за отворотами, и два, самых махоньких  – внутри отворотов; всех же числом пятьдесят девять, то есть с учётом мелких заначек, вы лучше сами пересчитайте, - случалось, Веня даже сам путался в кармашках, но это, скорее,  для вида, форсил, дескать, столько у него при одеждах ёмкостей, что счёт потерял им, врал Веня конечно,  чего-чего, а считать он умел… Всегда давалась ему арифметика, даже с первого класса, легко так считал… Копейка к копейке…  Свидетельствую, в качестве, так сказать, летописца Вениной жизни.  И, увы, жуткой Вениной смерти… Впрочем, рано ещё хоронить Веню. И потом, все ведь умрём… Даже и которые поздно… Все уйдём своим чередом…  Все мы Божии одуванчики… Облетаем, господа, облетаем…

Однако же… Не смею задерживать… Имею в виду тех из господ, которые куда-то  спешат…  Скатертью, господа, вам дорога. Искусство, оно никак суеты не терпит. Потому Вениамин Иванович  с особой любовью выбирал и обихаживал каждый предмет, который носил посередь карманов. Нельзя не сказать о сокровищах сих. Никак-с  невозможно. 

Вещицы, которые Веня с собою носил, они, как изнутри  карманов  пребывали, так и снаружи, между прочем, - за – болтались у Вени.  На брелоках, липучках, пружинках, присосках, таких - с пистончиками-пульками, с вывертами и боковинами, потом, на шнурочках и разных завязках – разнообразные же  занятные такие висюльки, заразы, как говаривал Венечка, отнюдь не безделицы…  Соответственно устройство особое было у карманов Венечкиных. Карманы у Вени, как самолёты, были сплошь на заклёпках. Токо что с дырочками. В дырках – кольца с продёвками.  И на них, значит, висюльки.
Веня позванивал на ходу, при движении то есть, особенно и даже громко, когда шатался, то есть будучи в эйфории от самого движения, в опьянении самозабвения, так сказать, ну и – если в подпитии бывал, легком. До тяжелого не допускал себя. Строг был к себе Венечка.
Звучал Веня, как инструмент музыкальный. Как ксилофон. И даже пошумливал. Как сифон, ну этот, сантехнический.
Иногда - постукивал, будто косточками, звук такой был, как с могилки, странный. Бывало, Веня по ночам выбирался из дома, специально, чтобы потрясти косточками, будто колокольчиками, сами колокольчики оставлял, не выносил с собою, шёл только при косточках, попугать прохожих, ночью  таинственней и далеко окрест слышно, не токо вширь, но даже и вглубь – Вселенной, до Аида, самого, от земли русской и до греческой, сквозь времена…
Да…
Да, да. С временами, как мы уже где-то говорили,  у Вени были свои особенные отношения. Вообще-то со временем Веня особо чтобы так не церемонился. Не считался, значица. Обходился запросто. Когда превращусь в свет, говорил Веня, господа, времени для меня не будет. А я, говорил Веня, всенепременно перейду в свет! Одним таким крупным фотоном стану! Время для меня исчезнет. Господа, говорил Веня, я сам стану временем, ибо, значица, параллельно с им буду летать, то исть, как свет. Поскоку ничё не может его обогнать. Такие вот, господа, значица, пряники!   
Возвращаемся, однако, к карманам.

Перво-наперво герой наш имел в карманах свистульки - для детишек, знамо, кленовые, липовые, из лещинки, сливовые, - эти наикрасивейшие, с разводами, с переливами на поверхности, с перламутцами, вишенно-розовые, кипенные, тут с фиолетцем, прохладным, там с синеньким - с холодком, здесь с персидской сиренью, диковиннейшие…  Симфония цвета…  Да еще с запахом… И так далее… Не меньше семи свистулек имел Веня. В Орле, в нём пацанвы и всяких детишек весьма много, обильно… Вон бабы, все они ходят с пузами. Которые нет, - эти готовятся… Вот только свистульки понюхают, как тут же готовятся, то исть отращивать пуза…  А то для кого же свистульки?..  Да ищё табачку Вениного, с Вениного балконца, с Сада Вениного, висячего, якоже у Семирамиды, понюхают и навдыхаются…
Один свисток у Вени был из капа, срезанного с самой пахучей яблони в период её цветения, в год, когда она, как слёзками, вся закапалась от цветения. Тот лучше других – ароматно - свистел. И, значица, свист отдавал цветом. Этот для  внука Веня держал. Придерживал его Веня. Вот разразится внуком Манечка. Как токо оженится. Увы, Манечка, он как-то революциями больше занимался и на баб не смотрел. Некогда было Манечке флиртами разговляться.
Три вида ножичков имел Веня, - нож-бабочка, мульти и складной, фасонистый, с наборною рукояткою, из плексигласа, и с фиксатором, вроде как холодное оружие, - четвёртый нож с янтарным набором дома Веня оставлял, слишком заметный, яркий, слепит. Один, с клипсою, за голенищем сапожка держал, два других на темляках попрыгивали.   
Далее. Отвёрточки, само собой, крестовые и прямые, обычные, тупейные и вострые, одна с лампочкой для определения электричества. Веня сам сверлил дырочки в рукоятях для продёвки колец и дальнейшего сцепления их с карманами.
В шелковых кисетах (для сохранности оптики и чистоты стекла) два фонарика Веня держал, светодиодных, - наипоследние, писк моды, - на батарейках, с батарейным запасцем, третий – с жужжалкой, допотопный, Веня пальцы им укреплял. К сему. Спичечный коробок, как водится,  со спичками в целлофановой упаковочке, чтоб не промокли. Свечечки, - на помин души. Зажигалочки, газовые и на керосине, с музычкой и подсветкою, турбо, обычные и совмещенные. Вообще Веня был весь такой зажигательный малый, парень – огонь.   
Компас, само собой, чтоб не заблудиться, пинцет, лупа, завязочки, бечёвка, шнурочки, леска, ну и конечно рыбацкие колокольчики, спаренные, такие заливистые, что ой-ё-ёй,  крючочки, - рыбаков ими пользовал, как к Оке выходил или Орлику, а то на Сухую Орлицу топал, и выше до земляничных полян, полакомиться ягодой.
Бинт,  йод,  зелёнка, энти, как их, лейкопластыри, аспирин, сульфадемизины, кровеостанавливающее, отхаркивающее, ну и понятно, слабительное - от запоров, - ну чё, ребята, страдал Веня перистальтикой, постойте 24 часа пред мольбертом, затаивши дыхание, над красотою-то, да самолично ищё изваянною, у вас кровь остановится, не то что – кишочки. Потом. Веня больше всухомятку питался, к тому же любил булочки, которые с изюмом.
 Опять же для улучшения питания имел Венечка котелочек и мисочку. Понятно – в карманах. Правда, объемом с напёрсток,  и всё же, - мало ли что, вот как в лесу там заблудишься, с Орла выйти в лес – раз плюнуть. Соответственно для похлёбки - соль, пару сухариков, грибочки в лесу найдутся, прочее тоже. И на десерт - чай и кофе, в пакетиках, любил комфорт Венечка, две-три леденцовых конфеты (сахар, он сыпется).
Наконец. И это самое главное. Содержание внутренних органов – вещь, конечно, достаточно важная.  Поддержание внешнего имиджа – категория абсолютная, преважнейшая. 
Вот почему…  Всенепременно… 
Бритвенный прибор при себе носил Веня, не так чтоб так, но - как ревизор, энтот,  у писателя (с длинным носом) в ящичке, так Веня в карманах, без ящичка даже имел  – прибор - с натуральною мыльницей, помазком и обмылком. Под носом особо тщательно подбривал. И даже вокруг носа. По околицам. Без обмылка застрянешь. Право, Веня не любил бриться всухую, между тем, бывает, за дамой настолько  увяжешься, день другой за ней гонишься-ходишь, за красотой-то весенней, на предмет рисования, -  сам же не брит, нехорошо-с бывает, за угол дома заскочишь, мыльницу на подоконник, обмылок в мыльницу, поплюёшь на обмылок, распушишь мыло, смотришься в раму перед собою, застекленную, аки в зеркало, и себе под носом да под щеками бреешься… Заметёшь волоса кисточкой, тут же в хвост к даме, вот я, тут, это я, Веничка (не то что там какой-то Эдичка, Венечка явно сим намекал на очередной некий литературный роман и очередного литературного персонажа, много читал Венечка)… 
К сему, то есть из того же разряда, для подобных же целей - сапожные гвоздики, да-с: что как слетит подковка с сапожка, отчепится наращенный каблучок, - Веня прибавлял себе росту с помощью накладочек.
Соответственно Веня имел молоточек, наковаленку, всё своё ношу с собой, ну и разные там штучки-дрючки: набоечки, стальные и кожаные, подковочки, те же гвоздики, шурупчики, болтики, винтики, гаечки, значица, на всякий пожарный случай, плоскогубчики, щипчики… Это уже  чтобы - дёргать волоса, ну, скажем, из носа, или из ушей тоже (случалось, из ж… -  полезли чё-то), потом, такие – снимать заусеницы, соответственно - пилка для ноготочков, отдельный прибор для завивки волос, с разогревом на батарейке, ну и так далее… Веня всегда содержал себя в отменном порядке… Посему ж сменные бабочки под шею, три платочка, носовых, - сморкаться, для себя, и один -  для дам-с, нет, два, кажется, может быть, даже четыре… А то и все пять. Для мамзель то есть. Когда духота, тогда - чтоб оттираться. С небрежностью так подносил им.  Умилялись дамочки. Иногда ж и сами спрашивали: «Нету у Вас, Веня, платочка!?» «Как же! - отвечал Веня. – Есть! Для Вас, сколько угодно!» С вензелями платочки были. Евангелина Иоанновна старалась. С ангелочками. С амурами. Греховные. Со стрелами и сердечками. Алыми.
Далее. 
Беличьи кисточки и краски, в тюбиках, и их под рукою держал Веня, вдруг вдохновение найдёт, сверзится с неба.
Потом, бумажек разного вида и сорта от пяти до семи имел; во-первых и  прежде всего картонку –  для рисования; далее: бумагу веленевую – для записок при вдохновениях; китайскую, с пудрами, рисовыми, - черкнуть там письмецо даме и передать, тайно; для табачка -  папиросную, с лёгкой прозрачностью; для подтирки – потолще и мягонькую: право, бывает, так приспичит, что ай-я-яй, особо после сливовочки, Аниной, и хуже того - в виду красавиц, прямо и непосредственно пред ними, в виду близости их… Слаб был на женский пол Веня, и такую слабость пред ними имел, что - ну прям на глазах у них, то есть буквально, - ну чё тут -  перед всякою красотой обсирался Веня, так красоту любил… И это-то  несмотря на запоры…  Так слаб был пред красотою Венечка… Такую власть и такое могущество красота имела над Веней…
Вообще всегда и во всём для красоты старался, допрежь всего, Веня.
С того и кармашков мелких, значит, много имел…
Два пистона – с душицей, один с мятой, это прелюдия, потому что был у Вени ещё липовый пистон, три черёмуховых, черёмуху Веня просто-таки обожал, пол-пистона (да, да, были и такие) с акацией, акация это страсть Веничкина;  один пистон с бархатным подкладом, другой муслиновым, атласным, и этим еще, как его, казимировым, пятый с начёсом из чесучи, сами для чего догадайтесь, седьмой, осьмой, девятый, десятый и так далее, миткалевый, ситцевый, газовый -  с чередой, чабрецом, с жасмином, с толченым вишенным и смородиновым листом.
И еще флаконы имел, чтобы сбрызнуться, с пупочкой для нагнетания воздуха, как в парикмахерской, чик-чик, пук-пук, - и вот уже Веня благоухал, как сад на рассвете, как ветка, полная листьев и цветов, как у этого, как его, вылетел из головы автор (спрошу у Вени, он вспомнит), как Соломон за священнописанием в садах наподобие Едемских, как Лука евангелист за Евангелием, как само Евангелие душистое со страницами,  пропитанными пчелиным воском, прополисом да маточным молочком… Много, много  Веня читал… 

Ну что тут… Не корите Веню за излишнее обращение к вышним текстам, за вольное обращение с ними, некое даже злоупотребление писанием. Ну да, злоупотреблял Венечка. Паразитировал, можно сказать, на писании.  Энергию его пил. Красотой его упивался. Но ведь по простоте душевной. От внутреннего притекающего к нему блаженства. Много Веня блаженства даже от одного созерцания вечной книги имел. Да жалко вам, что ли… Вон, Святой Августин – оттого что много над книгой склонялся, оттого что глаза над нею просиживал, ум же и душу напитывал, - так и именовался – Блаженный. А что, спрашивал себя Венечка,  Златоусты Евангелием не упивались? Не дышали им?!.  Не вдыхали с полей и страниц священнописания?..  Не напитывались им? Не отдыхали под светлою сенью вечной книги? Не только горечь, но и красота мира сошлись в Евангелии… Оною Веня и спасался. И не одну «Исповедь» Августина, но даже и «Град Божий» читал Веня. И в Ветхом Завете не только Иезекииля…  Всего Соломона и даже наизусть знал, как утверждал Веня. Песню песней, так ту Веня вообще до дыр зачитал. И прямо иной раз светился. Как виноград…  Который в Саду Едемском. От чтения то есть. Весь Веня был такой, быдто только из Сада вышел, с таким вот ликом, осыпанным Едемским светом, светом Вечной книги.  С сиянием на лице Веня ходил.  И шёл по земле, будто Садом шёл.  Для чего же и дано Евангелие Вене, как не для радости… Горя у Вени и так хватает…

Да впрямь ведь святой был человек Венечка…  Свято верил в немыслимые даже вещи. Вот, письма мироносицам на тот свет писал. От руки. Каллиграфическим почерком и соответственными перьями. Тушью. Иногда красками. Для приумножения смыслов и придания им радости. Как если бы светописцем был Веня. Солнышками и цветочками разукрашивал Евангелие, простите, письма. Но и Евангелие тоже.  Ромашками. На тонких таких ножках. Одуванами. Которые летали над страницами и над полями у Вени над славянскими шрифтами, буками да ведями, да глаголами. Буквицами же, на славянском живописал Веня. Конверты спрыскивал. С помощью той же пупочки. Перевязывал ленточками. Шёлковыми. И запечатывал сургучом, разогретым, к которому прикладывал печатку с розою, нисейской, античным, значица, символом, тугим бутоном таким…  Primavera! Весна! Вечная! Рецепты всяческих мастей у мироносиц испрашивал. Чё да как, как составить такой, чтобы самый сладостный… То есть букет (из ароматов и запахов, мира, нарда да ладанов)… У Вени был даже алавастровый сосудец такой приготовлен с узким горлышком для драгоценного  снадобья, с печатию на цепочке, - печать, само собой, с розочкой. Чтобы залить и тотчас закупорить. На улице открыть и, испросив разрешения,  – полить на головку барышне, разрешала же как одна, полить то есть,  на власа её золотые, которыми она, душистыми, глядишь, ещё оттирать будет ноги Венечке. Далёко в мыслях своих заносился Венечка. Умащивал волоса барышням, а сам крестился. Случалось, стопочки доннам помазывал. Выбирал же таких, у которых икры белые, как если б берёзовые. Primavera! Весна! Вечная! И только таких, которые гуляли в сандалиях, так, чтобы на босу ногу. В просветы плетёнок меж пальчиков розовых капал… Чтобы тут же падали… Мало было одной Вене скорой помощи. Хотел много. Чтобы Орёл в лёжку лежал от благовоний. Земля в Орле благоухала… И за Орлом. И над Орлом тоже. От Орла ж и Россию сладостно так обвевало… Вся Россия чтоб бывала умащена… Вся светилась и благоухала! Ой ли, лю-ли, лю-ли! Трава зелена. Фью;и-фьюить! Чик-пук! Дра-та-та!

Письма… Письма, которые на тот свет отправлял, за  подушкою прятал Веня. Чтобы не видели. А то сочтут за сумасшедшего. Которые же получал, с того света то исть и на обратный посюсветный адрес, от жён израилевых (по две тыщи лет им, а они всё такие ж юные), те, письма то есть, в подвале держал, частью в берестяном туеске, частью в ивовой корзинке, в углу, за картошкою. Чтобы ФСБ не добрался. Или какой иноземный шпион. Того хуже, какой-нибудь пришлец, можа, из самой Вселенной, из самого её угла, затканного и завешенного паутиной, - иначе говоря, чёрт, если по Федору Михайловичу Достоевскому. Хотя… Чёрт у Федора Михайловича, кажется, помещался в бане…  Но это не суть важно…  Словом, у  Венечки и подвал благоухал, и даже все клети. Все тряпочки. До одной. Таков был весь, как он из себя есть, светлый и душистый человек (по всему) Венечка. 

Веня, опять таки ж, не так чтобы так, не сикось накось, а самый кулёк заканчивал, то исть институт культуры в Орле, заведение наиартистическое…  Отсюда и всеобъемлющие, так сказать, познания. На лекции Веня приходил с черепом – Йорика, у студента с медицинского выкупил, будто бы выпаренный, не заразный то есть, и всенепременно выставлял его перед собой, глазницами к кафедре прямо в зенки преподу… Преподы уважали Венечку. Только у Вени был такой – настоящий, и даже с челюстью, череп, у остальных – с киосков – на брелоках, с грецкий орех, даж того меньше  и без челюстей, как сейчас у самого Вени…   Манечке передал Веня юношеский череп… Маня моления к нему имел, свои, тайные, как у розенкрейцеров, как у вольных каменщиков, свои молитвы пред идолом сим творил. Как бы не создал сообщество Манечка, бесовское, тихо крестился и вздрагивал Венечка. Что там у нас с Мусечкой? Что там у нас с Евангелиной Иоанновной?

Правда, затянулся наш роман с одеяниями Вениамина Ивановича, с карманами его, благовониями да помадами, с потаенными углами…  Пора нам возвращаться – к пинцету и лупе…
Да нет же, ещё немного… Ещё маненечко…  Ну, самую малость…