Когда тебя коснётся любовь

Петька после долгих своих странствий возвращался домой.

Где он только не побывал, чего только не изведал за это время! Дрейфовал с полярниками на льдине, плутал по лесам Амазонии. Его однажды даже чуть не съели настоящие людоеды, но про это он не любил говорить. И, если вдруг кто-то
из бывших товарищей и вспоминал про то, Петька сразу сердито хмурился и бурчал себе под нос что-то вроде:

– Ну и не съели же, а чуть-чуть не считается! – И уходил от разговоров по каким-то срочным делам, которых вдруг оказывался у него целый ворох.

А один раз он на целый год застрял в пещерах. В кромешной тьме, полной безнадёги, на ощупь, спотыкаясь и падая, плутал
по подземным лабиринтам и живым выбраться уже и мечтать не мог. И то, что наружу выбрался-таки, скорее нутром своим прочувствовал, так как глаза, привыкшие к непроглядной тьме, яркий свет видеть отказывались.

Тогда он, помнится, долго плакал от счастья и подставлял жарким лучам солнышка то один прозябший донельзя бок,
то другой. А  следующий шаг ступить всё не решался: так боялся потерять эту живительную теплоту и снова провалиться
в леденящий душу холод и безмолвие.

Потом, правда, выяснилось, что пропал он не на год, а всего на три дня, но эти прожитые им в пещере три дня стоили ему целой жизни. А когда к нему вернулось зрение, то он, Петька, и на мир стал смотреть иначе, будто действительно заново
на белый свет народился.

Расскажешь кому – не поверят, что всё это может случиться с одним человеком! Да-а, чего только в его жизни не было, сразу всего и не припомнишь…

Как-то один раз, в такой же ясный, богатый солнечным светом день, Петька очутился вдруг на восточном базаре и ни с того
ни с сего купил колечко. То ли  дневной свет как-то по-особому лёг на камень и тот заиграл для Петьки всей своей лучистой сущностью, то ли другая какая причина привлекла к колечку Петькино внимание – про то никому неведомо. Но известно одно: в тот самый момент, когда Петька с самым беззаботным видом плыл вдоль пёстрых торговых рядов, посматривая, как в музее, на разные диковины, колечко то и «выстрельнуло» – остановило Петьку, и тот сразу же, не торгуясь, его купил.

Уже поздно вечером, рассматривая своё приобретение, синий цвет камня, его затаённые в глубине радужные искорки, Петька ощутил вдруг небывалое волнение. Ему вдруг вспомнились сияющие абсолютным доверием глаза соседской девчушки Анютки.

С того самого первого дня их знакомства годовалая Анютка определила для себя ершистого пацана, его, Петьку, как самого лучшего на всей Земле человека. В его присутствии она всегда переставала плакать, ложилась спокойно спать, с превеликим удовольствием поедала манную кашу, ту самую, которую минуту назад, сами понимаете – до появления Петьки, есть наотрез отказывалась. Озорно сияя своими синими лучистыми глазками, смеясь, проглатывала ложку противного на вкус рыбьего жира, который зачем-то прописала ей районная врачиха, – словом, слушалась его во всём, а будь на то её воля, то она Петьку
и на шаг от себя не отпустила бы.

Когда чуток подросла, то уже сама, как проснётся, первым делом к Петьке в дом бежала, и очень огорчалась, если того дома
не заставала. Если тому случалось, шмыгая на всю улицу носом и еле сдерживая от обиды слёзы, ковылять домой с разбитыми коленками, то Анютка – точно загодя его чуяла – бежала ему навстречу, уже зажав в маленьком кулачке лист подорожника. Она так бережно слюнявила зелёный листик и прикладывала его к ранам, так трогательно надувала свои пухлые щёчки, дула
на его разбитые коленки, что-то шепча при этом с видом самой заправской ворожеи, что раны и взаправду заживали сами
по себе раньше обычного.
 
Петька так привык к её существованию в своей жизни, что себя без Анютки уже не мыслил. Абсолютно не стыдясь сверстников, он повсюду таскал за собой девчонку. С собой на равных включал её во все свои игры и забавы. И всем босоногим пацанам с улицы ничего не оставалось делать, как только признать факт существования Анютки в их неделимой ни с кем особой мальчишеской Вселенной. Когда та не могла принимать активного участия в играх, то тихонько сидела где-нибудь
в стороне и во все глаза, бездонно синие, такие же, как камушек в колечке, восторженно смотрела на Петьку и его выкрутасы. И от света этих глаз на душе становилось теплее и уютнее…
 
– Ой-и-и, бабоньки! Петруха! Петька, сорванец ты эдакий, живой! Вернулся! – Бабий вопль, совсем как в детстве, когда его простывший след всей роднёй по закоулкам искали, вернул Петьку в существующую реальность.
 
Он стоял на пороге родного дома и войти не решался. Отчего-то вдруг оробел и замер на пороге, себя не помня, пока вопль старшей сестры не вывел его из оцепенения. Как та сумела в пришлом страннике признать родного брата – одной ей только
и ведомо. И вот теперь она бежала к нему через весь двор, сорвав с головы платок, скомкав  его в кулаке, и кулаком этим
то грозила Петьке, то смахивала со щёк слёзы.

– Господи! Вот дурень-то старый! И ради чего же это я по всему миру зазря болтался?! Чего-то искал. А оно вот, рядышком оказалось, никуда ходить не надо!..

Петька враз ощутил себя снова дома, виновато улыбался и спиной, скорее по старой привычке, жался к стене дома.
 
И куда только делись километры хоженых-перехоженых дорог! Куда улетели годы странствий? Их как будто и не было! Приснилось, да и только-то!

Казалось, ещё чуток – и вынырнет из-за угла дома пёстрое платье разъярённой бабки, уже приготовившей для него очередной куст крапивы.

Но старой бабки не было. А была старшая сестра, как две капельки воды похожая на родимую матушку, и сестра бежала ему навстречу. Волна небывалой нежности захлестнула Петьку, и эта сладостная минута встречи, время, что требовалось пробежать пару метров от уличных ворот до крыльца дома, растянулось для Петьки в целую неземную Вечность…

Сколько ему было тогда, когда он дал дёру из дома? Лет пятнадцать, поди, не более. До самого океана ведь тогда добрался:
уж больно ему хотелось живых китов увидеть. Прибавил себе годков, напридумывал каких-то правдивых житейских историй – словом, правдами и неправдами, но сумел убедить капитана китобойного судна, что документы не сегодня-завтра следом
за ним с родителями пожалуют, и тот взял его юнгой к себе на судно.

И пожалуй, там, среди бескрайних просторов океана, он и пережил своё самое сильнейшее потрясение. Да, он увидел китов, но увидел и их бойню. Полоскало его тогда по-чёрному, наизнанку душу выворачивало, метался, словно в горячке, и не мог видеть никого из команды, потом заперся в своей каюте и до самого конца из неё больше не выходил. Отказался есть
и ни на какие дурацкие шуточки «морских волков», бывших товарищей по работе, не реагировал, выражая тем самым полное презрение к людям, лишённым всякой романтики и милосердия. А как только к берегу причалили – ушёл не попрощавшись. Только его и видели: он бежал. Бежал и бежал прочь от места, где убили его Мечту, бежал от своего детства и восторженной наивности, уходил от людей, искал спасения.

Как он оказался на Крайнем Севере, сказать трудно. Петька и сам это время смутно помнит. Но как бы там ни было, на Север пришёл уже не мальчик, а серьёзный, достаточно зрелый во взглядах на жизнь мужик. Мужик, который уже разучился плакать, но умеющий отличить добро от зла. В нужную минуту он умел уже стиснуть покрепче зубы, охолодеть взглядом и, если надо, идти напролом, до самого конца, до последнего вздоха, не утратив при этом своей человечности. На Крайнем Севере были бескрайние снега. И ещё всегда в достатке – крайние обстоятельства, которые закаляют характер и прививают вкус
к настоящей мужской дружбе.

…И сейчас встреча с сестрой стала для Петьки испытанием под стать северным, требовала  собрать всю свою недюжую силушку и распахнуть объятия для самого родного, но почти чужого ему, единственного близкого ему человечка.

А потом была банька, и радостное застолье, и полный дом людей, которые помнили Петьку и искренне радовались его возвращению.

Как-то раз, умиротворённый домашним уютом и примирённый со всем белым светом, Петька сидел за столом вместе с сестрой. Пили чай и вели неторопливый разговор про жизнь.

– Петь, да ты меня совсем не слушаешь.

– Слушаю, сестрёнка, слушаю. И к своей душе прислушиваюсь.

– Нюрка-то, говорю, только год как не дождалась тебя. К тому времени иссохла вся, как былиночка стала. Мы уже давно смирились как-то с тем, что ты потерялся, а она нет.  Всё ходила по деревне, улыбалась своим  мыслям, а спросишь что –
то в ответ: «Вот Петенька вернётся скоро, тогда и поговорим». Скажет твоё имя – и будто свет какой в ней загорается. И сама будто не со мной  стоит, а с тобой  рядышком, только где – неведомо. Думала сначала, что умом баба тронулась, а поглядишь на неё, когда она про тебя говорит, и душе стыдно становится. Она живым тебя чуяла и всю жизнь ждала. Вот только год назад из деревни и уехала-то.

У нас тут геологи последние годы что-то ищут, а часть их экспедиции месяц-другой в деревне квартировали. Вот и у неё Михалыч тоже  жил. Мужик такой видный, на гитаре играл. Песни красивые пел. Иной вечер полдеревни вокруг себя собирал. А Нюрка напекёт пирожков на быструю руку, выйдет к ним и всех угощает, а те и рады: уплетают за обе щёки, хозяйку нахваливают. И та счастлива, сядет где тихонько в сторонке и за общую компанию посидит со всеми, песни послушает. Уйдёт
к себе – никто и не заметит. Один Михалыч только вслед ей посмотрит да скажет: «О, мужики, не пойму я вас, такую девку
у себя под носом проглядели!» Те  объяснять чего пытались, вроде как оправдывались, но Михалыч их уже не слушал, они
и замолкали. Не давал, значит, про Нюрку попусту судачить.

– Погоди, сестрёнка, про какую такую Нюрку ты мне все уши прожужжала?

– Здравствуйте-приехали! Забыл что ли? Ну, Нюрка! «Анюткины глазки» ты её ещё называл!

– Анютка из деревни уехала?

– Дак и я про то тебе весь вечер рассказываю!

– Год назад сама приходит ко мне и говорит: «Михалыч сватает. Зовёт меня старость вместе коротать. К нему поеду. А дом свой Петеньке оставлю. Вернётся – будет где головушку положить. Петенькой этот дом жив, и чужого не примет. Вот и решила с Михалычем ехать. А дом Пете оставляю». На следующий день ни её, ни Михалыча в деревне больше не видели.

Петьку словно громом по башке ударило. Точно! Год назад на Петьку такая смертная тоска накатила! Тогда-то он и про край родимый вспомнил и домой засобирался. Год ехал, дурень старый! И колечко, купленное когда-то им на восточном базаре, всё из рук не выпускал. Про Анютку даже мысли не было! Думал  лишь о том, сколько оно с ним по свету колесило, сколько раз душу своим лучистым сиянием согревало, из беды выручало… Надо же, год целый до дому доехать не мог, а надо было бы
на крыльях лететь! Эх, знать бы всё наперёд!..

За окном послышался расстроенный лад гитары, девичий смех, разговоры.

– Смотри-ка, молодёжь опять собираться стала под Нюркинами окошками. Дом пустой стоит, а они, как мотыльки на свет, к её дому слетаются. Словно у чужого огня погреться хотят!

Петька резко встал из-за стола и ушёл в свою комнату. Долго ходил из угла в угол. Потом что-то перебирал, двигал с места
на место, а когда вернулся за стол, то положил перед сестрой колечко с тем самым лучистым синим камушком, что так похож на Анюткины глазки.

– Вот… – только и сумел сказать, да сестра и так всё без слов поняла.

Они ещё долго сидели молча, думая каждый про своё.

– Знаешь, Петя, а я ведь теперь сомневаюсь в том, что Анютка замуж за Михалыча пошла. Это она мне для отвода глаз сказала. Я уверена теперь в этом. Она тебя искать по белу свету отправилась. И теперь твой черёд настал её дожидаться. Ну, даст бог – ещё свидитесь…

А Петька… Петька как-то внутренне напрягся весь, посуровел, стал что натянутая струна – тронь только… То ли суд над всей своей жизнью чинит, то ли думу какую крепко задумал. И глаз от заветного камушка не отводит, будто заново на жизнь смотреть учится, теперь уже Анюткиными глазами.