Гл. 5. Вниз по Болховской. Влюблённые полицейские

                5. Вниз по Болховской.
                Влюблённые полицейские и другие

От брянских бардов, немножечко утомившись от дребезжания гитары с пионовым бантом на колке, ну, таким же пышным и взволнованным,  как пионы, которые на ветру качаются в мае, Венечка переходил к булочной, под витрины в высоких скругленных окнах с соломенными бабами и мужиками. Немножко заглядывался. Не мог отказать себе в удовольствии, так падок был на чудно;е Веня. Случалось, глядел, разинувши рот. Сколько раз ни глядел, а всё не мог налюбоваться, никак не умел  наглазеться, глаза разбегались пред булочной у Вениамина Ивановича…. Да как тут пройти и чтобы мимо. Даже одной травки-муравки мимо – лён белый, долгунец да кудрявый. К сему  кукушкины слёзки, вздрагивающие. Мамочки! Соломка ржаная. Метёлочки мятлика! Тканье такое паутинное! Тонкое. Голова у Вени кружится! Шитие зернистое – овсяное да пшеничное, просяное да маковое! Серёжки на Леле барбарисовые – светятся, в букетике райские яблочки с каплями ландыша. Не смотри что сухоцветы! Медовые! Пряничные! Присказка. Сказка, она впереди. Возок с мужиком с горки катится. Никак расшибётся. Карета с откинутым верхом–гармошкой по мосту-мосточку движется. Трясётся мосточек. Барыня под белым зонтиком. Купол шёлковый. Будто бы прям от куколки, так ослепителен ейный зонтик. Спицы от пёрышек гусевых. Оторочка горностаевая! Купол в одуванах из пуха! Барыня тяжелая. Что как мост провалится!.. Мама! А то ветряком снесёт шляпку барыне. Так высок ветряк, что над самым мостом крутится. Вровень только журавель колодезный. За мостом далее водяная мельница с колесом, с лопастей вода льётся. Да внизу везде подворья – тёсом. Терема да избы. Овины да шиши, островерхие,  со снопами в снизках, льном вязаные. Стоят сушатся.  И далее, там и сям омшаники, за горожей житницы,  под горожей баньки с поленницами, бисерными, хлевы да сенники. Ой ли, лю-ли, лю-ли! Русь деревянная! Посконная да конопляная. Толоконная! Чадная да угарная! Избы еще, видно же Вене, по чёрному топятся. Терема курные.

- Как бы глаза не проглядел, Вень Ваныч!
К Вень Ванычу подкатывает тележка с известным в Орле церебральным, который ездил в самые Сочи смотреть паралимпиаду и видел там Путина.
Виляя между ногами прохожих, Серега  весьма умело управляет тележкой, отталкиваясь от асфальта лапкой в кожаной варежке. Другая, сухонькая,  –  на отлете. Ноженьки-ластыньки  на весу, по над землёю плывут, параллельно земле. Тельце изогнуто-вывернуто кверху, - венчает его, как у Змея Горыныча,  неправдоподобно большая голова. 
- Чё-то, правда, слезятся… Плакать, от, хочется… - отвечает Веня.
- Позвени себе колокольчиками, Вень Ваныч, которые у тебя на шляпе! Мне они тоже ндравятся. Такие заливистые! Тоска и пройдёт. 
Вениамин Иванович нагибается к тележке с убогим, звенит.
- Ой, не можу! – заливается Серёжа.
- Ищё?
- Ищё.. 
Убогий слушает.
- Ой, знатные! Целый день бы слушал.
- Диктофон  тебе с певчими птицами принесу, с записями…  Вот где – не нарадоваешься…
- Быстрее неси! Каки там птицы?
- Наилутчшие, - отвечает Вениамин Иванович.
Серёжа оглядывается…
- Ждешь кого?
- Иван обещался подъехать! Заплатку наставить. Варежка у меня прохудилась. Наталья ещё вчера с вечера мерку сняла. Иван как подъедет, так на месте и справит.   
- Покажь!
Серёжа отрывает от пола руку. Лапка скрючена. Он тылом ею гребёт, костяшками пальцев. Варежка, как перчатка у велосипедиста, на пальцах открыта, чтоб дышали эти пальчики, тоненькие, скрюченные, быдто у паучка.
- Смори!
Убогий держит перед собой лапку, кверху костяшками, тылом к Вениамину Ивановичу, одному богу известно, как он сохраняет при этом равновесие на тележке.   
Вениамина Ивановича слегка мутит.
Свиная кожа как бы срослась с человечьей, местами то ли выпала, то ли сошла на нет, от трения растворившись в асфальте, в бетоне и камнях, от которых Серёжа отталкивается при рулении.
Не костяшки у Сережи – мозоли, в цыпках, в задубевшей, проступающей через отвердевшее сусло крови.
- Быдто чага, - вздрагивает Вениамин Иванович, - наросла…
- Чагой от онкологии лечатся, - замечает Сережа. – О! Смори! Иван с булочной выехал! А я его коляску со стороны костёла жду…
К церебральному подъезжает увечный. Иван Перегудов, сапожник, герой Чеченской кампании. Коляску толкает жена Ивана – Наталья. Она же с утра отвозит его на работу, к  вечеру забирает обратно домой.
- Серёга, привет! А, тут и Вень Ваныч! Не вгостишь папироской?! Да чтобы с табачком заоконным!
- С ба-альшим удовольствием!
Вень Ваныч скручивает.
Иван Иванович, могучий, безшеий, безногий, синеглазый, пшеничноволосый и  кудрявый,  – штаны подвёрнуты у него под коленки, - нагибается с коляски к лапке Серёжиной, распаковывает её, осторожненько стягивает…
- Ты чё, Ваныч?!.  Прям на руке делай!
- Цыц! Сшил тебе новую!
- А подойдёт?
- Наталья же обмеряла… Она у меня в подмастерьях.
- Новая! – Серёжа сияет от удовольствия.
Иван уже снял панцирь.
Серёжа от восторга бьёт костяшками правой по костяшкам левой, недвижной, зависшей в пространстве руки. В ладоши, значит, хлопает.
- Ишь, как рукоплещет! Смори, отобьёшь! – Наталья трёт платочком в уголках глаз. По соринке, верно, в уголки попало.
- Они в меня железные! – лицо у Сережи корчится, дёргается, - от преизбытка душевного,  от тихого, невыразимого, редкого, полного счастья…
 
- Так… Пусть рука маненечко отойдёт… Потом оденем варежку. Мы ж перекурим, да Вень Ваныч?!.
- Знамо дело…
                ***

Бог знает, с чего иногда тоска человека берёт… Так вот и с Вениамином Ивановичем…
Вениамин Иванович спускается к кинотеатру Победы, к широким его ступеням, первой из них. На ней восседает собрат пачкун, который рисует шипучими красками из разноцветных флаконов, он ими бьёт из флакона  в картон, - молодая, так сказать, поросль, постмодернизм, - пачкун-иллюминатор с экзотической техникой рисования, на глазах у толпы творящий шедевр (за шедевром) со скоростью, которая завораживает современников. Он изображает над неспящим Орлом ( в ночь на 5-е августа) один неизменный сценарий-сюжет, но каждый раз в поражающих человеческий глаз немыслимых даже для глаза  оттенках – победный первый салют над Орлом в ночь освобождения (от фашистов)! 
Нет, Вениамин Иванович даже не смотрит в сторону подмастерья, презирает, - проходит сквозь – зевак, как корабль, - перед кораблём же всё расступается.
- Здрасте! Здрасте! Здрасте!
Вениамин Иванович не отвечает.
Тоска у него глубже и шире, и всё неизбывней. 
Великая грусть охватывает душу Вениамина Ивановича.
               
                ***

С бульварной дорожки он сходит на мостовую с тускло убитым булыжником к высоким на тонких кованых ножках широким чашам с цветами, покачивающимися над узкими, несущими их, коваными же ладьями. Ладьи с цветами плывут вниз (и вдоль по всему бульвару) к Александровскому мосту. Вениамин Иванович по булыжнику цокает. Подковочками.  В такт лошадям, конному то есть разъезду, ну, полицейскому, по другую сторону течения цветоносного…  Ну, угораздило, думает Вениамин Иванович, щас схватят, - пованивает же, несёт же от Вени сливовочкой…
- Физкульт привет Вениамину Ивановичу! Чё пеший то?
- А…  Здрасте!
Лошадь под красивой наездницей в форме, под капитаншей, лошадь, она  останавливается и, мать честная, - метит бульвар…
Вениамин Иванович тоже приостанавливается и приглядывается.
Грусть он на время упрятывает…
- Ё-моё! – восхищённо цокаёт, теперь языком.
И – через паузу:
- Не, какая непосредственная животина.  Искренняя…
Вениамин Иванович перебегает по газону на другую сторону улицы и устраивается вслед за конным разъездом впритык к тугим лошадиным  ляжкам. Так интересней.
«Цок!» - лёгкое, звонкое от сапожек Вениамина Ивановича с серебряным прибавлением «дзинь» от шпорцев на пуклях с орлами (а как же!), привинченным к каблукам. И: «цок-цок» – спаренное твёрдое и тяжелое от дуэта под капитаншей  и влюблённым в неё, видно же, то и дело дёргающим  лошадь за мундштук, лейтенантиком.
Молоко еще не обсохло на губах, - чтоб его сбросило…
Влюбился вот в капитаншу, а  на месте Вени так в лошадь бы…
Какая-то вакханалия.  Как-то всё перевернуто в этой жизни. Чё то не то с арифметикой, чё то не то с физикой… Однако ж нельзя проявлять неуважение к лошади…
Нет, не унять Вене чудной его грусти… Не спрятать…  С грустью смотрит он на ухоженный гладкий атласный зад лошади, одной и другой, на лейтенантика и на капитаншу в погонах, и даже на ряд осеняющих их сверху лип. Липы тянутся, что по одну, что по другую сторону улицы, то есть которою стороной ни двигались бы лошади или шествовал Веня, и Веня и лошади, оне всегда в тени лип. Стриженные, они купами падают вниз, обметая голову и Вениамину Ивановичу. Из-за стрижки они и зацветут последними, когда уже все самосевки-цветы в Орле отойдут. Правда, бульвар будет  благоухать. Как сейчас благоухает мост Александровский (от акаций). Александровский, императорский  - цель Вениного путешествия. На  пути из Таганрога в Москву… По мосту, по сему вот мосту пронесли мертвого императора с последующей остановкой на ночь в церкви Михаила Архангела справа моста. По мосту пронесут Веню… По мосту, как императора… Здесь, на мосту, они целовались с Аней. Так же страстно, как целовались в Париже… И там, в церкви Михаила Архангела, где стоял гроб императора, там будет стоять гроб Венечки. Но прежде его пронесут здесь, между колон с державными над мостом орлами… Мост, можно сказать, ежедневная цель Вениных путешествий. Тихая боль Вени, Венина грусть, Александровский мост, перекинутый над рекою, последний приют беспокойного странника.

Когда-то носились по мосту кареты… Когда-то ходил трамвай, через реку, вверх, по Болховской, - кстати говоря, мы и далее и ниже будем именовать улицу Ленина Болховской, как в старину, так приятнее, - и бежал обратно, придерживая на тормозах, сверху… Перевелись извозчики да каретники…  Убрали, снесли с Болховской и пустили по Карачевской рельсы…  Смахнули половину брусчатки… Взорвали на Пролетарской горе (бывшей Георгиевской) Георгиевскую же церковь… Переименовали улицу…  Вообще, когда бы вернулись те времена, да когда бы оборотилась жизнь и самого Вени, Веня - (отчего-то верил в это Вениамин Иванович Голубь) - сделался бы при дворе (не здесь,  в Орле,  а там, в Петербурге, забрали бы его по его таланту из Орла) художником императорским. Веня как бы даже свято верил в это.  То есть даже так, что и был им… Что у него такое звание. Случалось же, что и представлялся в звании императорском. Хотя бы постольку, поскольку даже гроб Венин, то есть по его смерти,  будет стоять там, где стоял гроб императора, шутка что ли…  Простим такую заносчивость Вениамину Ивановичу. Когда бы…   
Веня не додумывает. Кортеж стопорится. Вставшая на дабы, конечно же, под лейтенантом, лошадь едва не обваливается задом на Вениамина Ивановича.  Вениамин Иванович приседает. И – чудом – прошмыгивает между ногами и  под животом вздыбленной лошади поперёд, из арьергарда в авангард кортежа, не покалеченный, без увечий, не убитый копытом. Фантасмагория. Какая-то феерия. На ровном месте.

Когда это было? Вчера? Сегодня? Или, может быть, совсем даже  ничего такого и не было… И в помине…  Конечно, может быть, пьяненьким был Веня… Может быть, сдуру это почудилось ему … Да уже трудно отличить Венечке, когда он трезвенький, когда  - пьяненький. Когда ему – снится… Когда на самом деле… Жизнь – майя, иллюзия, как научал  принц Гаутама.   Всё путается в голове у живописца.   С того и грустно ему…

Выскочил из под лошади Веня. Встреч же - толпа. Толпы народа. И все, значит, аплодируют ему, Вене, цирковому такому фуэте Вене. Прямо овации! Лицедей в ответ, куда же тут денешься, тоже и даже истово так народу раскланивается…  Сразу на три стороны.  Чтобы всей публике. Шут гороховый! Зарвался Веня. Не допёр, что хлопают не ему, - он же отбивает  поклоны…  Самозванец! Всё чаще вот так вот конфузится Веня. Сделал вид, что это он так, выткнувшись из под лошади, перед ансамблем расшаркивается, то есть будучи в ошеломлении от него.

Черт сподобил Болховскую… За полтора десятка метров до моста, справа, есть в ней кишка, ответвленьице с площадью, будто улица проваливается,  и на этой площади под гранитным парапетом, светло-кофейным, по утрам розовым, к вечеру чисто кофейным да еще и с отражением от воды, под парапетом устраиваются разные завлекательные представления. Встал, значит, между лошадьми Веня, и с ими, с лошадьми,  вперился в сцену.   
Да нет, нет, не в первый раз восторгается Веня и даже именно этим, разыгрываемым перед ним действом. И каждый раз весь пребывает всё в одном и том же  совершеннейшем неутихающем коленопреклоненном и даже предобморочном восхищении.  Да. 
Собственно. До дрожи в коленках нравится Вене один момент. Это,  когда танцоры, образовав коридор, как  бы лиственный и тенистый свод  из рук, пробегают под ним парами, с заду наперёд,  прогибаясь до полу, далее выскакивают из под него, то есть  наружу, и -  вскидываются…
Тогда у девок так прыгают вверх груди, у молодых-то, негулянных, молоденьких, что воздух ходит ходуном от ентой упругой и неисповедимой  всепобеждающей силы, идущей от дулей их, то есть грудей. Тогда у Вени от движения воздуха подрагивают и звенят колокольчики в карманах, подпрыгивают подвески, отвертки и плоскогубчики, превращаясь в золотые, -  запах табака густеет, конопляные семечки в пистонах, оные – трескают, лопаются и - дают не медля даже, тотчас же  дают всходы, тут же и распускаясь, - карманы у Вени цветут, из карманов цветы распускаются…
Ой ли, лю-ли, ой, лю-ли…   
Русь молодая!