de omnibus dubitandum 1. 4

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (1572-1574)

Глава 1.4. ОТДАВАТЬ СЕБЯ ПОД ЩИТ…

    В то время, когда иезуиты трудились над созданием единой веры и единой национальности в составе польского дворянства, это дворянство обратило свою хозяйственную деятельность на извлечение доходов из роскошных пустынь малоруского края, не тронутых плугом со времен тартарского лихолетья.

    Экономическая сторона польско-руской истории сама по себе интересна. В связи с событиями, к которым привела польских и наших малоруских панов хозяйственная деятельность, интерес её делается трагическим.

    Коренная или старая Жечь Посполитая делилась весьма выразительно на городскую и сельскую. Городская принадлежала почти исключительно выходцам из других, более цивилизованных или более беспокойных стран. Сельская составляла почти исключительную собственность туземцев (местных жителей - Л.С.).

    По наследственным рыцарским понятиям, для шляхтича было унизительно заниматься мещанскими промыслами и торговлею. Только война да земледелие были ему приличны. С другой стороны, польский мужик был так прост и патриархален, что в городском быту не мог выдерживать соперничества с пришельцами. Остальное состояние обоих этих сословий, сравнительно с обитателями европейского Запада и Юга, соединяло нравственные и вещественные силы их в нераздельную, вольную и невольную предприимчивость.

    Пан, в качестве землевладельца, должен был увеличивать рабочие средства мужика. Мужик в качестве зверолова и номада, интересовался привольем и обширностью панских угодий. Свидетельством взаимного согласия этих двух состояний, или естественного сродства их до времен Ягайла, служит нам необыкновенно густое население Краковской, Сендомирской, Мазовецкой, Великопольской и Малопольской земель, почти не увеличивших количества своих сил с XII и XIII столетий до XVIII-го.

    Это согласие, имевшее, конечно, свои печальные исключения, начало нарушаться разными обстоятельствами, вытекавшими из той личной свободы, которой искони домогались, которою всего больше дорожила и гордилась польская шляхта. Оттягав у своих государей существенную часть древнего княжеского права (jus ducale), но, не развив общественности в соответственной степени, сарматские землевладельцы не умели водворить мир и порядок в своем привилегированном сословии, делали взаимные захваты земли, полевых урожаев и всякого иного имущества, а съезжаясь на свои сеймы, или веча, превращали их в такие побоища, какими отличалось вечевое время наших удельных князей и их дружинников.

    Отсюда у «низшей шляхты», или мелких дворян, возник обычай «отдавать себя под панский щит», то есть собираться вокруг воинственного землевладельца и, общими силами домогаться боевого правосудия, а у людей побогаче или позавзятее — выставлять свой щитовой герб, называвшийся проклямою, иначе зазывом, и обязывавший всех родных и всех принявших тот же герб в знак союза, или «клейнотничества», являться на клич своего предводителя.

    Обычай этот имел то практическое значение, что воинственные и предприимчивые шляхтичи, с помощью своих вассалов, увеличивали наследственные имения свои или фактическим захватом (наездом – Л.С.), или перевесом вооруженной силы на судебном вече. Наконец, и безо всяких неправд, люди с характером гордым должны были заботиться о крупности своего землевладения и увеличении доходов своих для того, чтобы не сделаться игралищем загребистого соседа. Имения и доходы увеличивались, как исходатайствованием у короля пожалований и особых привилегий, так и покупкою земли у мелких владельцев, которые предпочитали продать свои ланы и леса одному шляхетному «дуке» (господину - Л.С.), нежели видеть их присвоенными другим.
…в старинном польском Гербовнике имеется следующая запись, проливающая свет на происхождение нашей фамилии: "1428, в Макове. Ян, верховный князь Мазовецкий, убедившись в верной службе нам [т.е. князю] Мацея, называемого  Дзики  и его брата Пшецлава, владельцев деревни Глинки; для вознаграждения заслуг коих 10 манов (ок. 17 га) на реке Омулев лежащих, около Остроленки находящихся дает привилегию на вечные времена.
      
    Эта привилегия на имение Круки принадлежала Круковским, как-то доказывают акты гродские ломжинские, в котором она была явлена, но даты явки я не записал в моем реестре.

    Круковские имеют "гербовую" фамилию* и происходят из рода Глинок герба Слеповрон, а от этого же первоначального герба, на землях, вышеуказанной привилегией охваченных, основано было село Круки, о Глинках же герба Слеповрон, № 136 в статье о роде Глинок документами доказано".
      
* [сложно сказать, что имеется в виду: может то, что они издревле принадлежат к гербу, а не были "приняты к гербу" в более поздние времена]
       (Перевод с польского  и примечание О. Росовецкого (Киев).

    Потвержене Мацею Дзик на имен[и]е Круки и на службу людей в Куткиня тех [...] ему, от князя Яна Мазовецкого, бискупа луцкого, записаные навечность.
Жыкгимонътъ Августь, Божъю м(и)л(о)стью король польский, великий князь литовъский, руский, пруский, жомоитский, мазовецкий и иных. Чинимъ знаменито симъ нашимъ листомъ, хто на него посмотрить або, чтучи его, услышить, нинешнимъ и напотомъ будучимъ, кому будеть потребъ того ведати. Билъ намъ чоломъ бояринъ нашъ Войтех Юхновичъ Михайловский и поведилъ передъ нами. Што жъ князь Павелъ, бискупъ виленьский, кн(я)же Голшанское первей сего, будучи бискупомъ луцкимъ, за службы его, которые онъ ему, пану своему, чинилъ ку именью его Глинки, што онъ подъ кн(я)же бискупомъ виленьскимъ у Голшанех з давных часовъ с предковъ своих маеть, придалъ ему тамъ же у Голшанех в Куткенятех службу людей на ймя Мацея с потужникомъ его Пшецлава, и землю Круки, и к тому огородъ в месътечку Голшанскомъ, Веприновский, на корчму. Яко жъ и листъ свой, потверъжаючи ему то навечность и дозволяючи ему якъ с тымъ именьемъ отьчизнымъ Рачкишками, такъ тежъ и с тою службою людей и землями вышейменеными по смерти своей кому хотечи служити и тое именье, со всимъ тымъ супокойне водле воли своее держачи, его уживати.

    А такъ, мы, г(о)с(по)д(а)ръ, бачечи в томъ прозбу его быти слушную, з ласки нашое г(о)с(по)д(а)ръское на чоломъбитье его то вчинили, и тотъ листъ данину небожчика князя Яна, бискупа луцкаго, при моцы зуполной зоставили и тымъ листомъ нашимъ зоставуемъ. И тое именье Глинки, лежачое в Голшанех, и службу людей, землю и огородъ в местечку Круки, ку тому именью его Дзику отъ небожъчика князя бискупа луцкаго приданые, зо всимъ на все, яко ся тое именье и тая служба, и людей земля, и огородъ самъ в собе маеть, тому боярину нашому Дзику самому и его жоне, детемъ и потомкомъ их и на вечные часы потвержаемъ. Маеть онъ то все, на себе держачи, и того вживати водле листу, данины небожчика князя Яна, бискупа луцкаго, а намъ с того службу земскую военьную поспол з ыншими бояри-шляхтою под хоруговю хоружъства Мазовецкаго служити. А близкие и кровные, приятели небожъчика князя Яна, бискупа луцкаго, того именья Круки и тое службы людей, и земли, и огорода в Глинках вышеймененых на немъ пойскиватчи и никоторое трудности задавати ему в томъ не мають, але во всемъ противко ему и потомкомъ его водле того листу, данины князя Яна, бискупа луцкаго, заховатися они мають. И на то мы Мацей й потужник его Пшецлав дали сесь нашъ листъ, до которого и печать нашу привесити есмо казали. П[и]сан у Макове, лета Божего нароженья тисяча четыреста двадцать восьмого, м(е)с(я)ца августа пятогонадцать дня.
Подъписъ руки князя его м(и)л(о)сти. Янъ Гайко писар.

    По воспоминаниям С.В. Ковалевской, в семье бытовала легенда о том, что когда-то дочь венгерского короля Матвея Корвина увлеклась польским витязем Круковским, и вместе они дали начало роду Корвин-Круковских, поселившихся в Литве. Сейчас, вероятно, уже невозможно подтвердить или опровергнуть эту легенду.

    Так, в отдаленные времена, было положено начало польскому можновладству, или вельможеству, которое, в видах сохранения между панами политического равновесия, образовало в Польше несколько десятков удельных княжеств, под названием панских добр, ключей, волостей, и поделило шляхту на несколько вассалствующих партий.

    По свидетельству Длугоша, уже в XII веке было в Жечи Посполитой  семьдесят таких панских домов, которые «поднимали щит» от собственного имени и, пренебрегая, в сознании силы своей, именем шляхтичей, называли себя панами.
Перевес на ту или другую сторону боевой силы и достатков борющихся землевладельцев побуждал крестьян перебегать к тому пану, у которого было им побезопаснее и попривольнее.

    Так как было бы напрасно требовать от соседей, чтоб они не принимали к себе перебежчиков, то шляхта уже в конце XIV столетия пришла к необходимости налечь законодательными правами своими на крестьян, и добилась того, что вольным до тех пор кметям было запрещено переходить с места на место. В польских займищах происходило, таким образом, нечто подобное верхнему и нижнему течению воздуха. Требования жизни и быта велели крупным землевладельцам расширять свои имущества на счет мелких, и те же требования побуждали крестьян из имений мелких стремиться туда, где было попривольнее.

    Подобное же движение происходило в Жечи Посполитой  и относительно соседних племен.

    В книге «Русская геральдика» сочинения Александра Лакиера, СПБ, 1855 г. даётся следующее объяснение господствующему у нас о русских гербах мнению в том, что они, простое подражание гербам западноевропейским, и потому до сих пор считается достаточным, не касаясь нисколько истории отечественных печатей и гербов, переводить на русский язык иностранные о геральдике сочинения.

    Вследствие чего и оставались необъясненными изменения, в эмблемах и атрибутах наших гербов происходившие.

    Так поступили Мальгин и Максимович-Амбодик из которых первый под названием «Начертание Гербоведения” издал (в 1805 г.) сочинение Гаттерера, а второй (в 1811 г.) напечатал "Избранныя эмблемы и символы, на Российском, Латинском, Французском, Немецком и Английском языках объяснённыя”.

    Хотя с тех пор во Франции, Англии и Германии явилось не одно сочинение, отличающееся своим взглядам на науку о гербах и на ее историю, мы, однако, остались при этих двух книгах, служащих и до сих пор единственным пособием и руководством для наших геральдиков.

    Но мысль, что будто у нас не может быть отечественной геральдики, не может быть самостоятельной науки о наших гербах и печатях, по нашему мнению, ложная в основании и последствиях.

    Чтобы, уяснить, почему мы считаем себя вправе идти наперекор общепринятому мнению, необходимо ближе коснуться этого предмета и показать, что считается существенным в русском и что в иностранном гербе и как образовался он у нас и в Западной Европе.

    Ближайшее рассмотрение предмета заставляет удивляться, как мысль, столь ясная сама по себе и в своем приложении к практике, мысль о том, что наши печати и гербы должны иметь свою историю и теорию, не была до сих пор никем усвоена или, по крайней мере, выражена! Может быть, считали предмет этот нестоящим подробного и особенного изучения, полагая, что печати наших князей были не иное что, как камеи, которые, быв вставлены в ободочек с именем того князя, кому принадлежал перстень, получали характер печатей; что камеи эти часто менялись и особого значения исторического не имели; что, далее, гербы у нас — учреждение слишком новое и нам несродное, чтобы стать предметом науки, и что в составлении их отражается вполне произвол лиц, их составлявших. С первого взгляда возражения эти кажутся, так правдоподобны, что наука о гербах представляется чем-то невозможным.

    Действительно, печати наших князей и даже частных людей были геммы, антики, вставленные в именные ободочки, даже и без них; правда, что недостаток гемм и желание, даже необходимость, пользоваться в некоторых случаях печатью вызвали потребность в подделке антиков; но не возлагает ли самое разнообразие печатей и перстней обязанности на археолога исследовать, почему тот или другой князь, в таких именно обстоятельствах, пользовался тем или другим изображением на печати? Не должно ли доискиваться связи между событиями жизни и тем, что представляла печать? Если бы, однако, и открылся в этом случае полный произвол, может ли историк раскаиваться в том, что сохранил для потомков следы деятельности предков и положил начало русской сфрагистике? Мы думаем, что и тут можно найти одно общее основание: первоначально печать была именная и заверяла подпись руки, к которой вообще, при малом распространении грамотности, не имели большого доверия. Этот факт, общий всем странам и народам, не чужд и нам.

    Неприкосновенность печати охранялась изображением святого, по имени которого назывался князь, а надпись прямо свидетельствовала, чья она. Таким образом, и у, князей печать была сначала личным лишь знаменем и изменялась с переменою лиц, и только после долгих колебаний Тверь, а потом Москва избрали для себя в печати символ, прямо соответствовавший их тогдашнему положению: победа над врагами внешними и присоединение уделов к Москве давало великому князю право изобразить себя на коне, поражающим дракона. Византия же предоставила Иоанну III как преемнику православия и самодержавия Восточной империи двуглавого орла.

    Мы готовы признать и московский герб первоначально геммою, нисколько не новою для археолога ни по идее, ни по значению; но видеть в выборе его произвол не позволяют современные установлению печати обстоятельства и исторические свидетельства.

    В XVI в., с образованием государственных идей, является ясная мысль о государственном гербе и о гербах городских. Потребность была в печати с особым для каждого города изображением, чтобы отписка была достоверна, и государственная печать Иоанна Грозного уже окружена гербами городов и стран, в титуле его упоминаемых.

    Это факт, для нас важный по последствиям для частной геральдики. Но не были ли и городские гербы выдуманы и произвольны? Они так древни, что начало их необъяснимо; но произвола и здесь не было. На древнейших, напр. киевских, печатях вы видите архангела Михаила. Изображение не отличается изяществом, оно не отделано, неполно; но смысл его ясен: Киев есть центр, из которого на всю Россию излилось Православие. С течением времени, не позже XVI в., на киевской печати вы опять видите архангела Михаила с мечом и щитом, и с тех пор знамя это уже не сходит с киевского герба.

    Другой пример — псковская печать; на ней барс с ХIII в.: эмблема эта видна на древних псковских деньгах, и отсюда перешла она в псковский герб с некоторыми геральдическими атрибутами. Таких примеров последующее изложение представит несколько.

    Это факты из истории печатей великокняжеских; подобно им были исторические начала и для печатей частных лиц. Духовенство имело на своих печатях определенные постоянные изображения, которые видоизменялись сообразно сану лица, подробно означенному на самой печати. Материал даже, из которого она делалась, снурок для привешивания печати, форма, в которой прикладывалась она, все было усвоено обычаем и потом освящено законом. Другие частные лица употребляли, так же как и князья, геммы иностранные или в России сделанные или печати именные.

    Для присутственных мест были свои печати, выражавшие характер их занятий: на печати таможни видим весы, на печати Земского приказа — дом, Сытного — рыбу и т.п.

    При тех данных, которые или уже известны, или частными усилиями могли быть собраны вновь, многое открывается, что говорит против общепринятого мнения; не сомневаемся, что гораздо больше данных откроется при содействии лиц, которые ближе к источнику, лишь бы они были проникнуты мыслию, что Русское должно быть дорого Русскому, что на отечественные учреждения должно смотреть с Русской точки зрения, не применяя к ним произвольно тех начал, которые им чужды.

    И действительно, что может быть проще следующего заключения: практика и законодательство всегда требовали приложения к актам печатей; они подтверждали подпись или даже заменяли ее для безграмотного. Печати привешивались к грамотам, прикладывались к бумагам числом иногда до 10 и более, следовательно, им давалась вера, а без твердых правил для их составления, без их общеизвестности, этого предположить нельзя. Дело науки их уяснить, а это можно сделать только тогда, когда явится убеждение в ее возможности; может сделать только тот, кто проникнут такою мыслию.