Уроки таджикского языка

       Рядом с поселком медиков, в котором проживала наша семья, протекал двухметровый по ширине арык (небольшая речушка), вода в котором была мутной от ила, скапливающегося после полива садов и огородов. В условиях Средней Азии, вода – это жизнь, поэтому исторически все населенные пункты образовывались возле источников воды. Для полива огородов, которые располагались выше уровня арыка, местным населением устраивались деревянные сооружения в виде колеса с лопастями, на которых монтировались глиняные кувшины. Под действием напора воды лопасти двигались вместе с кувшинами, их заполняла вода, которая через пол-оборота колеса выливалась в специальный лоток. Вода из нескольких таких лотков собиралась в новый арычек, который мог толкать колесо уровнем выше, поднимая тем самым воду все выше и выше. В горных кишлаках, где электричество является экзотикой, вода и в настоящее время поднимается в арыки именно таким старинным способом.

     Вдоль такого арыка, которыми пронизана вся Средняя Азия, разворачивались мальчишеские баталии. С одной его стороны собирались ребята с поселка медиков, с другой – кишлачные пацаны. Мальчишки с той и другой стороны ходили подбоченившись, выставив колесом грудь, но до драки доходило редко, все ограничивалось словесной перепалкой. Разминка начиналась с невинных оскорблений, причем с поселковой стороны оскорбления выкрикивались на таджикском, а с кишлачной – на русском. Противникам было проще, ибо русский мат отличается своим многообразием, включает в себя несколько уровней сложности и задиристости. Ругань же по-таджикски менее выразительная, зато включала в себя поэтические формы, а с учетом близкого расположения локайского поселка, не возбранялось включать в «матолексикон» и тюркскую ругань. С нашей стороны для затравки выкрикивалось: «Эй, девона» - придурок с таджикского, в ответ летело: «Ти сам дурак, дурак твой брат, и собака твой – дурак». С учетом того, что в таджикском языке женского рода нет, переводы получались довольно комичными. Постепенно страсти накалялись, в ход шла тяжелая артиллерия, оскорбить могли и по отцу, но ни дай Бог в оскорблениях коснуться имени матери – это было табу, которое соблюдалось неукоснительно. В последующем я иногда слышал мат со стороны попавших в аварию местных водителей. Помня о детских впечатлениях, я задавал вопрос о табу, на что мне резонно отвечали: «…мы ругаемся на русском языке, а по-таджикски это ничего не значит, должны же мы как-то выражать свои эмоции?!»

       Кафедра таджикского языка располагалась на втором этаже старого неказистого и изъеденного шашелем  деревянного сарая, перестроенного под учебные классы- комнатушки, громко называемые аудиториями. По всей видимости в сарае изначально хранили уголь, пыль от которого въелась в плохо оструганную половую доску, которая скрипела под ногами, выдавая местами нагара небольшие темные пылевые гейзеры. Двери от времени скособочились, с трудом закрывались и отвратительно скрипели.  Именно в такой «аудитории» под №5 собрались студенты первого курса из нескольких групп, не говорящих на таджикском языке. Помимо русскоязычных по рождению студентов, были и так называемые «городские» таджики и узбеки, которые, обучались в русских школах (русские школы считались более престижными, поэтому дети местной номенклатуры обучались только в них) и плохо говорящих по-таджикски.
 
      Начало урока затягивалось уже на пятнадцать минут, что, как известно, для студентов является «критическим» временем, и, когда публика уже готова была разойтись, заскрипела дверь, в которую вначале просунулась рука в засаленном рукаве пиджака, а затем и сам её обладатель – очень маленький человечек в мятых без стрелок и с пузырями на коленях видавших виды брюках. В правой руке он нес огромных размеров довольно потертый саквояж, небрежно перевязанный бельевой веревкой. Под изумленными взглядами мгновенно замолчавших студентов, не говоря ни слова, человек развязал бантик на саквояже, извлек из него неимоверных размеров лампу, после чего, не снимая обуви, влез на стол и вкрутил лампу в сиротливо торчащий до этого пустой патрон.  Комнату озарил яркий слепящий свет. Человек надел на глаза очки с дужкой, обмотанной поверх двух спичек когда то белым пластырем и толстенными  мутными линзами, которые увеличивали глаза и делали гражданина похожим на старого филина. Сев на стул, он показал указательным пальцем с траурным ободком под обгрызенным ногтем на лампочку, сказал  обреченно: «Воруют!», после чего поздоровался по-таджикски: «Салом алейкум, дустони азиз!–здравствуйте, дорогие друзья!».
 
     Человек оказался старинным преподавателем и чуть ли ни ее основателем, прозванным студентами, видимо за малый рост, «Чик-чириком».  Все последующие занятия начинались с этой отрежиссированной до мелочей процедуры, помимо этого  дополнительно осматривались столы, для чего Чик-чирик нагибался, почти касаясь мясистым носом и очками стола, и нараспевку вслух перечитывал записи, ища шпаргалки с переводом по заданному уроку. Студенты подшучивали в унисон его странному поведению - исписывали столы перед началом занятий свежими анекдотами, над которыми потом хихикала вся группа.
 
    Уроки Чик-чирик знал наизусть, т.к. пособия много лет назад были созданы им самим. При опросе студентов, он многократно переспрашивал фамилию: «Ты точно Захаров?» и периодически подскакивал к столу, с завидным упорством ища шпаргалки.

    Мне, откровенно говоря, в первое время таджикский язык давался с трудом- я пытался зубрить слова, но без постоянной поддержки они быстро забывались. Выход из затруднительного положения подсказал друг: «… ты же в отличие от меня заканчивал сельскую школу, значит общался с местным населением, поэтому отвечай не теми словами, что задали, а пользуйся известным тебе лексиконом!». И тут, как говорится, процесс пошел - осталось только вспомнить выражения из детских словесных баталий, отделить «мат от плевел» и получить заслуженную похвалу от Чик-чирика. С этого времени зачеты стал получать автоматом, чего не скажешь о моей будущей супруге из параллельной группы, у которой был хороший запас таджикских слов, но применить его у нее не получалось. Меня давно привлекала самая симпатичная, на мой взгляд, девушка с нашего курса, но «подкатить» к ней никак не удавалось. Еще бы – «столичная штучка», из Душанбе! Однажды, застав эту дивчину при очередной пересдаче зачета по- таджикскому языку в удрученном состоянии, решил, что подходящий повод настал и сходу предложил сдать зачет за нее – надо было как то налаживать контакты. Она посмотрела на меня прелестными зелеными глазками и с удивлением спросила: «Но, как?». Через минут пять, когда на сдачу зачета Чик-чирик вызвал студентку Смородину, я под гигиканье пары студентов, ждущих своей очереди на зачет, вошел в аудиторию.
 
     Чик-чирик  с порога, строго спросил: «Смородина?», и, несмотря на мой утвердительный ответ, протер со скрипом мутные очки платком не первой свежести, просверлил меня почти насквозь увеличенными, и от того гигантскими  сквозь линзы зрачками,  вновь повторил: «Точно Смородина?». На этот раз мой утвердительный кивок его вполне удовлетворил. Из ответа  «Смородиной», Чик-чирику не понравилось слово «авкот – еда», которое, оказывается, пришло в таджикский язык из тюркского, а в остальном все прошло «На ура!». Правда, сердце екнуло, когда во время ответа, Чик-чирик метнулся исследовать стол на предмет шпаргалок. Однако, столешница была предусмотрительно перед зачетом окрашена, и от того девственная белизна её отражала только темную дужку сломанных очков Чик-чирика. Я беспокоился, что мои формы никак не соответствуют формам Смородиной, но взгляд Чик-чирика только скользнул по мне и сосредоточился на гладкой поверхности стола! Не найдя никаких признаков шпаргалки, все сомнения в отношении "Смородиной" были окончательно исчерпаны. Выходил я из кабинета под бурные аплодисменты всей группы – студенты, привлеченные нестандартной ситуацией, в приоткрытую дверь следили за происходящим, выкрикивали ободряющие реплики в адрес «Смородиной» и тепло встретили «зачет» из уст Чик-чирика.
 
     На предложение сдать зачет за других страждущих, гордо отказался – порыв моей души был эксклюзивным, предназначался для одной, милой  моему сердцу девушки, и повторению не подлежал. Студентка Смородина тем временем не сводила с меня глаз, в них отражался неподдельный интерес ко мне, по крайней мере  от свидания ей уже было не отвертеться, а там глядишь, чем черт не шутит…!  В общем, накаркал…!