Моё поколение

   ЦИКЛ            

ЧТО СТОИТ  ПРИПОМНИТЬ  ПУСТЫРЬ …

Что стоит припомнить пустырь ливадийской слободки:
там козы глодали кусты и, опухший от водки,
орал инвалид одноногий военные песни.
Что стоит припомнить?  А вот не припомню.  Хоть тресни.
Хоть тресни, не вспомню я тех пацанов бледнолицых,
пилотки носивших по самые уши, и фрицев
понурых,  пленённых, долбивших ломами откосы,
и наших старух на помойках средь нищих отбросов.
Хоть тресни, не вспомню я тот огородец нелепый:
морковку в суглинке, картоху промёрзшую, репу,
нас спасших в тот год голодухи той, послевоенной.
Хоть тресни, не вспомню. Наладилась жизнь постепенно.
Не вспомню, не вспомню, но я и забыть не сумел их,
они между строчек в стихах моих лёгких и смелых,
нет-нет, да прорежутся, выглянут, смотрят сурово,
я их не зову, но они появляются снова.
Забыть бы, забыть бы тех коз, инвалида, сиротство,
не детство, а шарж на него, и уродство, и скотство,
да где же забыть? и захочешь, да вряд ли забудешь,
когда и сегодня в отбросах копаются люди…


МОЁ    ПОКОЛЕНИЕ

Мы лишились заботы отеческой
в дни тяжёлой войны Отечественной.
Мы впитали в себя запах пороха.
Мы питались пайковыми крохами.
Не виним мы за это эпоху –
хоть и было порою нам плохо.
Мы скучнели, когда похоронки
разносил почтальон-инвалид.
Где-то плакали бабы тонко,
где-то горестно и навзрыд.
Мы, как веточка хрупкая, гнулись,
надломившись, опять срастались.
К лёгкой жизни мы не тянулись
и такими с детства остались.
Нам Страна отдавала последнее –
и учила, и одевала.
Узнавали мы без посредников,
что собою она представляла.
Под бомбёжками пусть мы и корчились,
так в невзгодах мужают кормчие…
Безотцовщина! Беспризорщина!
Присмотритесь теперь позорче к нам!
Мы морями огромными плаваем.
Мы под землю уходим – и в горы.
Наши девочки ходят павами,
смотрят ясно в глаза и гордо…
Не лишались заботы отеческой –
нас воспитывало Отечество!
Жизнь кошмарила. Было многое!
Но прошли мы и этой дорогою!..

   ЕЩЁ   НЕ  ЗНАЛИ   КОЖАНЫХ  МЯЧЕЙ МЫ

кто помнит оккупацию сейчас.
Да я и сам, я сам всего не знаю,
но вдруг увижу даль, хоть зашибись:
там Ганс цепной – овчарка очень злая,
с цепи срывался, если мы дрались.
Там взорванной гостиницы руины,
там снять могли с прохожего часы,
облазили от солнца плечи, спины,
ну и носы, конечно же, носы.
Не все отцы ещё вернулись с фронта,
и фрицев пленных гнал с работ конвой;
ещё эсминцы возле горизонта
на Севастополь шли иль от него.
Мать с тёткой на работе. Год – до школы.
Сбиваться в стаи. Врать. Курить. Дружить.
Но летом жизнь всегда была весёлой,
нам только бы вот зиму пережить.
Напротив «Ореанды» – пляж ничейный.
О время беспризорщины и драк!
Ещё не знали кожаных мячей мы,
зато гоняли банки только так.
А то, что без рентгена рёбра видно,
что в класс пришёл, а он – неполный, класс,
нам наплевать… и лишь сейчас обидно,
что с каждым годом меньше, меньше нас…


РОЖДЕНИЕ   НЕ   ВЫБИРАЮТ

Рождение не выбирают.
Боёв сокрушительный вал.
Я кланяюсь аду и раю
за то, что я в них побывал.

Я выжил. А папы не стало.
9-е Мая – всё sch;n!
Под грохот и визги металла
не знал я, чего был лишён.

Мне 5 в 45-ом, победном.
От стягов наш город весь ал.
Динамик, издёрганный, с кедра
всё марши и марши играл.

И мама, рыдая, смеялась
в кругу захмелевших подруг,
и стягов ликующих алость
затмила всю серость вокруг.

А я, в бабью кофту одетый,
по сути, не так уж и мал,
впервые за детство конфеты
к тщедушной груди прижимал.

Несытость, весь холод подвала,
строй пленных, понурых, в пыли,
и Жучка всегда подвывала,
и всё похоронки к нам шли,

С житейской расшатанной вышки
я вижу тот первый парад,
где девочки все и мальчишки
больны дистрофией подряд…