***

Роман  «Астероид» 133стр КНИГА ПЕРВАЯ. ЛЕОС

НЕМНОГО ПРЕДИСТОРИИ

Время действия романа третье тысячелетие от  Рождества Христова. Тупик истории человечества. Роман пишется с тем очевидным присутствием божественной силы, которая дана человеку, но  в лоно его веры.

Без рассуждений всякий человек на Земле знает, что есть зло и в чём оно, это не для объяснений. Но то, что оно исходит от ограниченных разумом людей, уточнилось с фосфоресцирующей ясностью в третьем тысячелетии. Эти «ограниченные» были будто заражены вирусом — жаждой власти. Как следствие это просматривалась в жажде ими денег, в претензии на почтение к себе, но более всего — в попустительстве себе на неуёмное потребление различных благ. Каждый из этих поражённых имел такую жадность к этим благам, что если бы эту жадность материализовать в тело, то громадностью оно превзошло бы древнего обитателя Земли — ящера. Да ведь было уже в истории Земли, когда разродились в громаду тел чудовища, ничего не производящие, но лишь потребляющие! И вот чудовища явились вновь теперь в образе духовных выродков. Да­да, носители зла явились в ХХI веке своими нематериальными, но психическими до безобразия громадами в подобии тех давних ящеров; растворённых, кстати, в то доисторическое до людей время Планетой в нефть. И опять примитивная жажда потребительства доросла до неуёмных разуму размеров, и это уже людей в ХХ веке человеческой истории. Тут и там это выпячивалось в обустройстве своего, чисто личного комфорта, в потреблении и изыске еды, требовании себе услуг, присвоения трудов других людей, добрались своей жаждой до ресурсов Земли, до той же нефти, часто на пустое сжигая её... А в апогее подступились к телу, не исключая и себя, действуя на своё же тело наркотиками и операциями по изыску возможностей пола. Неуёмность потребления уже в самом начале появления выбросила в общество свою обратную ветвь эволюции — вырождение. Со временем эта разрастающаяся ветвь нашла оправдание своей примитивности — наветом о происхождении всех людей от обезьян. Стала объяснять движения общества ростом его потребностей. Эта ветвь, согласная с тем, что люди взошли от обезьян (странно ведь даже близкого подобия на животных, людям нужно было стыдится) была понуждена жить с оглядкой на тех, коими они отличали себе­таки людей с непонятной находчивостью, удачей, да и талантом. Цинично презирала эта ветвь этих непрактичных зачастую людей, но цеплялась и карабкалась, усердствовала быть выше их. Но первичная установка, с оглядкой на обезьян, блокировала их, и получались у них прыжки от одного непонятного себе образа до другого, не ведая гармонии духовной последовательности. В ревности и нетерпении они повторяли всё что могли: копировали поведение, жильё, картины, которые рисовали люди (мазали своё — творя модернизм), музыку (но делая попсу), не стесняли себя они суетой и жаждой хватать без разумения больше, полагая, что избыток творит способность, известность, талант. И, конечно, сваливались на то, чтобы просто брать власть над непонятно одарёнными себе людьми. Вот тут со ступеньки власти они старались повязать талантливых людей, а то и понудить работать на себя. И при этом всём, не примечая своего вырождения, тянуть всё в энтропийный хаос низа. Но люди, по замыслу были и есть на Земле от Бога. Человек, от Бога, отличался естеством радости расположения к росту в знании, производящему труду и самоорганизации, он был отмечен смелостью, отвагой, но более всего устойчивым стремлением к высокому, красивому, образному с разумной умеренностью, привлекая лишь самое необходимое для творческого труда. Отличался он щедростью и радостью дарить. Сложность только радовала его. И даже в сжатых обстоятельствах или в немощи своей (по истечении лет или с физическим недугом), человек Бога стремился знанием и пониманием обстоятельств закрепить свой опыт, приторочить к тому кредо, что есть высший промысел на Земле о разумной жизни, удивляя людей уже уравновешенными духовными творениями.

В двадцатом столетии человек Бога наперекор надуманным вырожденцами законам ходил в храмы, продолжая держать своим творческим участием прочность веры, и, если требовалось, шёл на жертвы, ни толики не сомневаясь, являя поразительные примеры отваги и приверженности к совершенному.
Человечество уже смутилось совершенно, когда мурло доисторического чудовища наконец выбралось к власти над знанием, над информацией. Ложь стала ими внедряться в организацию мышления всего общества людей, стала чуть ли не стратегией дальнейших действий. Стало ясно, что «всё!» — далее двигаться некуда. Жизни на Земле или быть, или, не огненная гиена, а всеобъемлющая ложь повергнет в ужас бессилия всё человечество, а пока вводя его в безысходность и страх. Так Барлог из произведения «Властелин колец» Толкиена  был ужасом и страхом вырожденцам — оркам. Но орки были порабощены до отвратительного состояния прежде своими начальниками. Люди уже ХХII века нашли в себе­таки способности увидеть подпитку слепым подчинением собой подобие Барлога, нашли как призвать во спасение себе светлого гения — Гендальфа. Стало необходимостью призвать и науку на приведение в систему человеческого сознания, на излечение общественного мышления. Этому был путь один — укрепление своего контакта с первопричиной жизни, поиск контакта с Богом, как нравственным началом, органической связью с Его Полем. Вот тут и созрело внимание общества на космическое значение жизни, а значит, и внимание к Космосу. Задача полётов в Пространство стала актуальной. К этому подоспели и другие, никоим образом не объяснимые, космические события. Люди Творца не стояли на месте, и из общества уже в ХХ столетии выделялись то тут, то там группы деятельных, одарённых и нравственно воспитанных людей. Эти группы вставали и на путь жертв (себя, в первую очередь), с задачей — собрать всё лучшее, что сумело сделать общество за свои 20 веков просвящения. Суть единения в группе была — верность единой линии совершенства человека, которую указал Христос. Чаще всего местом возникновения этих ориентиров оказывалась Россия. Не по разумению людей это было, хотя, может, деятельность семьи Николая Рериха в начале 20 столетия предваряла такое начинание, да и философы серебряного века России были преддверием такой работы единомышленников. С появлением таких групп, начала исчисляться ветвь деятельности по отбору совершенных человеческих трудов. Собирались свидетельства об удачных государствах; высокие достижения по организации труда большого количества людей. Собирались факты и открытия наук. Собирали и систематизировали труды гениев и талантливых людей, которые сумели раскрыть хоть часть мудрости Писания. Собирались и приёмы организации себя для понимания сложных явлений. Произведения искусства и катаклизмы физического мира, легенды и факты поразительной способности человека на совершенство, как и высоту своего звания — человек. Собирались философии и биографии людей, сумевших встать вровень тайнам Писания, как и наметки пути для приближения к ним. Всё это заносилось в древо картотек. Система картотек всё более смыкалась с интегральным исчислением математики. Систематизация и более того — кристаллизация знаний в единый кристалл было целью, не исключая и толики прекрасного и совершенного, что было в каждом человеке, хоть на сотую часть его существа. Так травинка каждая имеет свой цвет и свою пользу, для общего совершенного. Но лишь совершенная толика, полезная для совершенства общего, интересовала эти группы энтузиастов, им важна была достаточность, цельность и чистота общего кристалла (разнообразие мутаций и алгоритмы не принимались в систему). Но тут подоспело подкрепление.

Бог весть откуда это зачалось? А может и неоткуда, а всегда было и присутствовало в людях, как божий промысел, как начало его. Возможно просто подоспел своеобразный возврат к почтению Святых людей, которые жертвенностью своей начинались в вере. И опять преуспела Россия, уже являя свою избранность. Разве не известна была извечная тяга людей к памяти о своих родителях, своих предках, дорогих и близких, береженее их фотографий, писем, записей? А всплески юношества к писанию стихов не того же промысла жест? Но уже со своим словом (а слово дал Бог)! А поразительная самоотдача себя писательству, подкрепляемая соучастием всё тех же людей? Разве не проглядывается в этом божественный промысел? И вот, в ХХI веке, это вдруг вылилось в удивительное явление: «Бессмертный полк». Как будто вся Земля всколыхнулась от бессмысленности потерь людей от вражды, от войн. Как будто снизу люди безвинно ушедшие толкнули твердь Земли и пошла, уже оживлённая живыми людьми, волна взывания к справедливости, призывая к ответу «Для чего, во имя чего» столько гибло и гибнет — людей и труда их? И понесла эта волна свидетельства уже не только прозрениями и жертвенностью талантов, а людской болью и памятью о самом дорогом, что в каждом человеке и бережётся и держится. Этот «Бессмертный полк» с удивительной скоростью стал расти добровольными участниками, по всем городам и странам, да и по всему Земному шару. Количество стран подхвативших эту «мобилизацию» уже было трудно перечислить. Но в России этот «полк» охватил и малые города и деревни; и уже в самом начале зарождения стал насчитывать миллионы людей. Скоро, это уже не полк, а явление переросло в массовое почтение погибших в организации поисковиков, а в российский праздник победы 9 мая — Победы в самой чудовищной войны, затеянной фашистской Германией — в шествия, превращая улицы в людские реки. Эти реки на гребнях своих волн несли портреты погибших в войнах родственников, со своим живым свидетельством биографий и трагических историй их гибели. Магнетическое волнение охватывало каждого: смотреть и смотреть на это шествие возвышенных по­своему людей, несущих, в рамах портреты, а порой и увеличенные тексты писем, если портрета не было, и тоже в специально сделанной рамочке. Часто и дети несли с радостью эти своеобразны хоругви, на которых были молодыми и красивыми их дедушки и бабушки, были с горящими глазами. Дети в унисон им тоже были часто одеты в форму своих дедушек и бабушек, им предстояло стать вровень им — серьёзными, взрослыми, но только — не дай бог — и близко без подобной судьбы. Реки улиц несли это живое воззвание к справедливости и справедливости.

Эти реки людских улиц, это море по площадям, уже настоятельно требовало перерождения уклада мышления всего общества, контроля над тем: кому доверять его, кому направлять его. Эти требования, как бы вновь, рождали утраченное с ростом цивилизации, требование веры к нравственности человека к духовному порядку его души, к презрению всякой лжи и лицемерия. Потерянная, с суетой увлечения техникой и удовлетворения практических потребностей, вера как бы искала возродиться вновь. Становилось очевидным, что без нравственной чистоты человек не может быть полноценным человеком. В этой животрепещущей атмосфере, с тем укором поколений глядящих с портретов, из энтузиазма групп собирателей человеческие ценности и родился в России Духовный Центр. Если первые группы поначалу полагали, что совершенство достаточно только собрать, с тем, чтобы создать кристалл, но оказалось так, что куда большая задача потребовала решения. Назвавшись Духовным Центром, он скоро стал светочем человечества на третье тысячелетие. Каталоги его работ — без указания авторства — всё более строились по планетарной системе, с тем же взаимным влиянием, подобным планетарной гравитации. Некоторые произведения искусств и достижения науки входили одновременно в несколько каталогов и осуществляли таким образом возможность подсветки своей ценностью параллельных орбит. В Духовном Центре можно было получить оценку своих трудов любому человеку, там просто решались споры аналогами истории, как и органической сходимостью. Там можно было беспрепятственно быть принятым человеком, избранным по близости интуитивного совпадения, получить то, что в религии именовалось исповедью. Подобное люди пытались уже сделать в ХХ веке при систематизации изобретений, но по понятной причине попали опять в ту же башню . Первое глобальное открытие, а точнее первое, что сумел вывести к практике использования Духовный Центр стала свобода обращения со временем. Именно совершенство человеческих трудов, собранное в кристалл, оказалось могущим перейти эту запретную черту для Земного сознания людей — фатум времени. Это стало и свидетельством расположения высших сил. Используя эту свободу, Духовный Центр сумел повести людей сначала к спасению от угроз существования жизни на Земле, а потом стал приближаться к тайне тайн — Воскрешению. Естественно что он перестал быть видимым для наполнительной части общества. А в сутолоке общества, вдруг к этому времени подоспело — но опять, не от высшего ли провидения — открытие. И опять в России. Назвали это озарение неизвестного всем автора «антиагрессорное оружие». В единый миг всему миру стало известно что Россия стала располагать новым видом оружия — «антигрессорным оружием».


А было так: изобретатель этого оружия — человек в силу своей веры ответственный перед тем, что такое оружие может войти в мир, по одному из прежних сценариев, не сразу заявил о нём. Достаточно было горького опыта с атомным. Он взвесил куда и как сообщить о нём, и как чутко верующий, зная о Духовном центре (да и вообще он был к своей родине расположен за её миролюбивые деяния), нашёл как приблизиться к Духовному центру со своей просьбой покровительства да и защиты изобретения и его самого. Духовный центр принял его под свой покров, взвесил своевременность открытия и в тайной аудиенции сообщил правительству России о таком оружии. Суть оружия состояла в том, что оно делало уязвимым в первую очередь, агрессора, потому что был найден посыл детонации посредством ниши времени на любое хранящееся оружие. Таким образом любой объект с оружием становился опасностью для той местности где он находился, как и для людей, находящихся в зоне объекта его хранения и производства. Каждая подлодка и тем более носители ракет и другого детонирующего груза становилась своего рода могилой для обслуживающего их персонала. А рычаг детонации был не подвержен никакому воздействию, так как был своей сутью из другого времени. Другое Поле, которое долгое время искали учёные, зная о его наличии как о Поле духа было и есть, Но ищущие были повязаны своим материалистической субъективностью, и потому были беспомощны в поиске его. Духовный Центр оказался для принятия этого знания подготовленным, и, освоенное им смещение времени, явилось пропуском понимания и принятия этого открытия. Знание этого же Поля позволило Духовному Центру производить смещение времени и людям (пока на триста лет), на основе чего оно и составило проект подготовки полёта к божественным Планетам. Духовный центр сообщил правительству России о новом оружии, но оставил право соучастия пользования им и за собой. Таким образом это было дополнительным гарантом от случайного поворота в направленности пользования им.. По согласованию с Духовным центром правительство России сделало сообщение в мир, с первой целью — урезонить агрессоров, и со второй — понудить другие государства на избавление от арсеналов хранения и производства оружия. И направить, наконец, энергию общества на совершенство мира жизни. Россия предложила любой стране проверить его действенность, о чём просила заранее сообщить координаты объекта с детонирующим арсеналом, не исключая все меры продуманной теми защиты, чтобы убедиться что такой защиты просто не может быть, ведь воздействие шло из будущего. Нашлась страна, готовилась около года, особенно скрупулёзно работала над системами защиты. После позволения испытать оружие, точно в указанное время и в указанном месте объект был уничтожен самодетонацией. Эта страна сразу предложила своё соучастие в охране центра такого действия. Россия сослалась на достаточность своих средств, ничего не сообщая о Духовном центре. Но предложила создать конвенцию охраны. Вскоре нашлась ещё страна попытать свою защиту и тоже беспрекословно присоединилась к конвенции охраны нового оружия. После пяти шести стран, присоединившихся к конвенции, стали присоединяться к ней разные общественные движения, а страны скопом… Встал вопрос об обезвреживании стран и территорий земли от опасных детонирующих скоплений. Быстро стали сворачиваться производства оружия. Компании его производящие стали переходить на другие производства. Резко повысился уровень жизни людей, много стало свободного труда, направленного уже на увлечения.

С этим переходом труда общества на подлинную пользу человечеству как и вниманием к высоте разума, (людей Духовного Центра, вообще­то аскетов по отношению к своим потребностям), увидели, что результатов труда людей на жизнь, с теми разумными возможностями — черпать силы, взятыми из недр земли, не только достаточно, но и избыток. При этом пользовании результатов труда, его стало достаточно каждому живущему на Земле на самую счастливую жизнь по его разумению. До этой поры все силы общества тратились на производство оружия, на строительство глобальных систем защиты от него же. Все энергетические возможности, труд и разум тратился на совершенствование оружия, на тренировки владения им громадной массы самых работоспособных людей, на войны и разрушения, а потом на восстановление уничтоженного этим оружием. И всё это во имя власти двух трёх десятков духовных выродков — чудовищ, чтобы олицетворять мираж порядка, то есть защиты власть взявших, в первую очередь. Общество не зря искало возможности освободиться от подобной власти. Вот в этой атмосфере реализация космических проектов стала не только расти но и доминировать. Техническая наука стала двигаться семимильными шагами, но стал отставить человек. Утративший интерес к нравственности в начале техногенного времени (ХХ век), он скоро достиг потолка — того потолка за который сумел выйти тот изобретатель. Полёты шли и далёкие, и продолжительные но нарывались на предел Лема, как стал называть тот парадокс с умными людьми, который польский фантаст Лем описал в своём романе «Магелланово облако». Собственно, изобретателя оружия опережал Духовнй центр, он и искал — как этот парадокс преодолеть, полагая за этим только нраственную силу.
Апофеозом доверия к усилиям Духовного Центраста стал в середине третьего тысячелетия космический проект с отправкой людей полётом к планетам Сириуса. Подбор астронавтов начинался психологически и интеллектуально, а потом воздействием на них смещением во времени. Задача уже сводилась к тому, чтобы собирать таланты разных времён. Первый возможный охват периода сбора был в две космических жизни (600 земных лет по Рериху ). Начав эту работу с отдельной группы людей ХХ столетия, Духовный Центр собрал команду в несколько сотен энтузиастов.
А общество потенциалом освобождёного труда помимо проектов Духовного Центра, стало шагать к своему совершенству ещё стремительнее. Уже в следующий век, был обеспечен следующий шаг не цивилизации, а условий развития личностей. Квартиры, а точнее места отдыха, можно было иметь в любом городе Земли, они под ведомством организации жилья сдавались и восстанавливались, и предоставлялись по надобности. Никакой собственности на жильё не требовалось, как и на велосипеды, которых было произведено чуть ли не на каждого жителя планеты — взял велосипед, приехал и оставил на новом месте, как прочитанную книгу в российской народной библиотеке. Оставленный велосипед пригодится для желающих ехать в обратном направлении. И здесь, тоже развитое ведомство, следило за парковкой, сохранностью и своевременным ремонтом. Да были ли они нужны, разве что для спортивного интереса. Всё более стали развиваться возможности проезда на автомобилях с навигационным управлением, а то и вертолётным транспортом с обеспечением тоже специальной диспетчерской аппаратурой взлёта и посадки, тысячи спутников обеспечивали безопасность, как и предупреждение аварий. Нарушители движения транспорта блокировались на право перемещения из космоса и ожидали долгой реабилитации на право пользоваться транспортными средствами. (Раньше потенциал наблюдения за движением машин, как и вертолётов из космоса направлялся на выслеживание разведчиков противника). Для борьбы с преступниками, помог биологический вирус страха, как не странно, помогло этому обоняние собак. Скрупулезным трудом учёных этот материальный объект был переведён в программный продукт, Этот продукт математиками был введён повсеместно в космические аппараты, и в каждый наблюдательный аппарат на земле, и в каждый частный мобильник, как и в устройство, которое можно было прикрепить к человеку. Ребёнку достаточно было испугаться, как вся система мгновенно вычисляла место возникновения страха, как и причины его — агрессии, порождающей страх. Незамедлительно туда направлялись силы блокировки. Любой преступник, излучающий агрессию, мгновенно был определён по месту своего нахождения и предупреждался сигналом, а если упорствовал в своём намерении, то через ту же систему получал взброс того же программного страха уже в него, с парализацией воли. Так что защита людей стала столь совершенна, что преступления пресекались в зачатке зарождения. Это было добавкой к тому антиагрессороному оружию, чтобы не возродился вновь приоритет силы и склонность к разбоям. Мышление получило контроль пока что на этой стадии охраны человеческого достоинства, в будущем ожидалась охрана справедливости. Вычислили дифференциал добра для информации, который ввели в Интернет и разрушительная накипь приёма шумовой информации, от всех недомыслящих и примитивных, прекратила разрастаться, в Интернет отслеживалась лишь новизна, качество и приращение нравственности сознания. А Интернет ХХ века, незащищённый в своё время даже от посягательств уличной шпаны, остался в истории кривой усмешкой над передоверием учёных теории вероятностей. Международная организация отслеживала систему деятельности ведомств в обеспечении безопасности жизни, кстати, взявшая в основу своей организации религию. Именно религия после выверки близости к высшим идеалам, и основательности устоев её, оказалась самой продуманной в отношении воспитания человека, при максимально возможной гуманности отношения к людям. Служители веры оставались такими же, как и две тысячи с лишним лет тому назад. Так же было для них священно хранение манускриптов, с подвигами аскетизма проникновения в тайны, так же их община была предельно трудолюбива и сдержана в потреблении, так же возрастание в их иерархии было по установленному порядку рекомендаций от тех, кто стал славен большими личными жертвами и большей утончённостью понимания Писания. Она же обладала и максимальной точностью ориентации на то, что суммировало стимулы увлечений и труд людей. Так же она была немногочисленна, потому что требовала жертвенности, и тот, кто не готов был для подобных жертв, имел возможность уходить в свои увлечения. Духовный Центр, отличающийся высокой самоорганизацией своих представителей, постоянно занимался анализом творчества людей. Всякий творческий труд под его надзором и при его участи должен был получать оценку и рецензию. С поразительным постоянством религия сохраняла себя и в третьем тысячелетии, что свидетельствовало, что это и есть стержень жизни.
Скорости перелётов, удовлетворяющие увлечённость людей — двигаться к загадочному, таинственному, непознанному себе, всё возрастали, а в авиации ракеты всё более вытесняли самолёты. Но освобожденная энергия разума людей поспевала за нюансами, которые предъявляла скорость передвижения. Успех общества был ещё и в том, что снялась амбициозность людей — пристраивать своих родственников к «теплым» и престижным местам. Люди заметили, что под престижностью в прежних организациях общества, был замаскирован страх (тот же выродок тяги обезьян — пристраиваться) за безопасность своих чад. В иерархии подчинённой единой вере не было страха, потому что условия жизни были те, кто какие желал получить, а определить направление своей увлечённости мог только сам человек, и здесь­то и пригодилась вожделённая свобода. Ничто не мешало выбору и переходу к контакту с теми, кто был ведущим в том или ином направлении дел людей. Кстати, в прежнем обществе эти вершины были надёжно закрыты разного рода охранниками, а точнее специально обученными особями охраны тел ящеров, да их и называли телохранителями. Охранники тела, которого они и не видели, зачастую было каким­нибудь полумёртвым президентом, генсеком, а это была вотчина для них и их детей. Государство скрывало это нутро под эгидой всемирной заботы о мире. Позже и, так называемое СМИ, подхватило это дело охраны вотчин. Счастливое, а может выстраданное, появление Духовного Центра, наконец, пресекло это, как и суть исчадия зла СМИ. Воспитание детей было лишь начальным в семье, а далее естественное перерастание в игры, в любимом деле для ребёнка и постоянным — возможным теперь — общением с теми увлечёнными людьми, которые (тоже по любви) в том или иной отрасли стали первыми. Каждому своя «Игра в бисер» . Образование теперь именовалось ни названием учебных заведений, а именами знаменитых стражей высоты той или иной дисциплины. Так ученику Леонардо да Винчи в XV веке не было бы нужды называть высшее учебное заведение художественным, или поэту в ХХ афишировать свою школу, ссылаясь на символистов или имаженистов , чтобы сказать о своём уровне образованности в той или иной области. Визитной карточкой расположения учителя к ученику был набор любимых произведений искусств, и, прежде всего, выбор книг, конкретно воздействовавших на воспитание. Живопись олицетворяла столпы культуры общества, музыка развивала чувства, литература служила движению разума, становясь всё более причиной усложнения скорости познания… Удалось получить новый вид энергии — мобильный и ёмкий, тупик аккумулятора миновал. Открытия следовали за открытиями, потому, что всё большая часть людей примыкала к науке. Стало зазорно упиваться комфортом, которого стал избыток, но искать своих аудиенций с высшими тайнами было и интересно, и престижно. А тайны были. При всей развитости, медицине всё ещё не была открыта тайна самоорганизации живой клетки и все последующие этапы движения к её сложности. Гипнотическое воздействие перешло от шарлатанов к Духовному Центру, который чётко поставил разницу целительства от лечения. Но для большинства людей, в том числе и увлеченных в ветвях науки, духовное воздействие оставалось всё ещё таинственным. Прозрение в Поле разума и памяти, так и оставались прозрениями, так и продолжали великие произведения называться вдохновенными. Так же люди удивлялись тем дарам, которые вдруг нисходили неожиданно, но они теперь точно знали — от Бога. Потому­то эти люди устойчиво называемые теперь философами (но без той иронии, присущей ХХ столетию) были теми проводниками к неизвестности, которая и увлекала человечество. В космических полётах, подступивших к вылетам за Солнечную систему, шла выверка больше возможности психологии человека, нежели расчёта и предсказания движения в Космосе. Бог приблизился, это чувствовалось во всех удачах конструирования техники, да и поощрении проектов, выходящих риском за пределы известного разуму человека. Но Бог оставался тайной, к которой и на толику не удалось приникнуть. Вот почему философы стали занимать особое место, потому что они были проводниками к божественному замыслу. Тайной оставлял Создатель не только организацию живой клетки, но и своеобразную симфонию существования сознания — Поле. И, конечно, тайна Воскресения, жизнь вне тела, так и оставалось на пороге легенд и домыслов. Тайн доставало и «грошовый комфорт», как спели когда­то поэты в песне о флибустьерах, фатально терял к себе расположение. Это тоже освобождало энергию разума людей, которым не нужно было делать в их жилье круглых кроватей с экранами 3 — 7d и телевизорами под потолком. В двадцать седьмом веке от явления Христа на Земле люди уже строили космический корабль прямо на орбите, а до того, как было сказано, им было позволено перешагнуть барьер времени.

А теперь вернёмся в ХХI век, в котором Духовный Центр вывел энтузиастов, к секрету времени (назовём пока так возможность смещения) и начал работать не на общую потребу, чтобы накормить всех, вплоть до тех, кто и не желал трудиться. Энтузиасты вышедшие к этому барьеру осознали, что человечеству нужно решить главный вопрос, и это, в первую очередь, спасение этого раз подаренного — по их разумению — жизни богом уголка — Планеты Земля. Вернёмся в быт XXI века, многострадального, как и ХХ век, чтобы увидеть, как шла отборка полезных людей для проекта, облегчая им чудовищную и обязательную прививку разума смертью.

ПРОЛОГ

Несчастья  людей на Земле при  потере своих близких были куда как скромны  по сравнению с теми, которым предали  себя добровольцы,  летящие  на космическом корабле «Фрэзи Грант» в направлении Созвездия Большого Пса, к Звезде Сириус.

Лететь космическому кораблю, по первичным подсчётам учёных, было более 14 лет со скоростью в две трети скорости света (200 000 км/сек), лететь с полной неизвестностью, что ждёт его там, да и как будет идти полёт было для астронавтов общей тревогой. О возвращении дилетантски замалчивали, да и речи об этом быть не могло, по­крайней мере, сейчас в этот первый такой дальний полёт, слишком много было всего, невообразимого. Да и то, что земная жизнь отдалялась от астронавтов не только минимум на двадцать с лишним лет, но и оставалась сама в ином временном измерении, пресекало немало домыслов. Старение родственников на Земле за этот срок, само собою разумеющееся, а то и смерть; да прощание энтузиастов полёта с ними, собственно было равносильно смерти. Это и было самое трагическое для астронавтов в их решимости шагнуть в Простор. Это было добровольное принятие кирпича под сердце — тяжести утрат близких, ведь возвращение было так мало вероятно, что почти невозможно. А информация, передаваемая с Земли, через какое­то время, станет медленно и верно загромождена помехами, да и будет отставать, как свет далёких галактических звёзд, от факта их существования. Ведь светят Звёзды из космических далей, зачастую которых уже и нет, поражённых каким либо космическим взрывом, а свет от них ещё летит, как информация, что они были, поскольку хвост информации об их гибели ещё не долетел. Может поэтому силы духовного плана пытали во все времена людей на Земле на смерть близких их, выбирая самые экстремальные ситуации, чтобы они выработали рефлекс защиты, иммунитет — зацепления за жизнь, чтобы умели сконцентрироваться и отвести свою жизнь от паники и неминуемого следствия от неё — своей гибели. Потому­то необъяснимо умирает во цвете лет Пушкин, потому­то лишаются люди гения Моцарта… А то зачастую, лишаются и талантливого врача, который снискал доверие людей, и не напрасное, потому что действительно находил пути спасения жизни доверившимся пациентам; а то вдруг срабатывает роковая случайность разбивающая о скалы, лётчика, летящего для спасения попавших в беду людей. А когда уходят близкие, а горячо любимые! Шок! Люди искали в таких случаях свою, казалось, потерянную навсегда душу, и находили (не все), и упрочняли найдя её, этими испытаниями.

Вот, с этой, нашедшей зацепки себе, душой и с этим опытом переживаний и подобрал астронавтов Духовный Центр для отправления в Простор, на корабле «Фрэзи Грант»  к Сириусу . Этот Духовный Центр и стал ведущим не только организатором, но и защитником полёта… В его кругозоре было уже достаточно неудачных экспедиций, с опорой лишь на научные, инженерные и астрономические знания руководителей. Психология человека оказалась более непредвиденным, да и таинственным, что определяло удачу или катастрофу полётов. В Духовном Центре были не менее таинственные, загадочные личности, обладающие знаниями души человеческой, да и более того — посвящённые в более сложные сферы, чем точная техника. А почему полёт к Сириусу? По легендам и сказаниям и множеству духовных свидетельств, там должно было находиться божество с причиной жизни, а значит и с той тайной, что есть цель жизни. Уточнение цели жизни стало необходимо всем людям Земли, путь к которой они утратили вслед за потерей веры.. Во множестве уголков Земли люди исказили переписыванием, по своему разумению, принесённое им на Землю Богом знание, а чаще усугубили путаницу в понятиях прибавлением своих домыслов (в том числе и «научных»). Учитывая скромность понятия о мире людей, заповедями, тайнами, и легендами Бог посылал им знание, и Духовный Центр, переработав не за один век огромную массу свидетельств и легенд, смешанных со сказками и домыслами философов, как и корыстных сект, нашёл единственно основательное свидетельство о Звезде Сириусе. Те же, кто был со слабостью в своей вере, не говоря уже о ветви вырождения, ощущали свою немощность, и, потворствуя этой своей слабости, уже в XVI — XVII веках стали уходить от необходимости углублять свои знания, заодно занижая и требовательность к себе, прячась от задач веры в свою суету. Потому­то вера, не понятая, или оставленная ими, неминуемо обернулась им страхом. Некоторые нашлись опереться на учёных, не уточняя, кто из них и чем учёный, и сколь достоин этого звания и сколько их вообще учёных, на коих можно было опереться. Опрометчиво опёрлись, замечая и не замечая, что их аксиомы и теории, были часто не более детских рубашонок, натягиваемых на себя взрослыми верзилами. Людские знания на Земле могли лишь расползаться на сотни ветвей: физике не хватало химии, биологии математики, астрономии психологии, и так бесконечно шло разветвление, теряя согласие, взаимопонимание, а то и приятие, но умножая количество институтов, и умножая многочисленность занятых в этих ветвях людей, уже с фатальной разобщённостью во взаимопонимании. Собственно это было предсказанное «Вавилонское смешение» в «Ветхом завете» (сообщение «Библии» работало, как и всё из того, что несла в себе эта книга). На это разобщение не обращали внимания, потому что своя суета каждого вела в свой тупик. Медленно и верно терялся стимул общения людей, поиск единства становился часто странностью единичных личностей, и уж, какой там, вести речь о взаимопомощи и объединении усилий.

Автоматы, на которые уповала наука ХХ столетия, так и остались мечтою, потому что всё то, что предвидели учёные того времени, делалось на базе теории вероятностей и производными от этой теории. А автоматам вероятность не могла служить программой, они неизбежно «затыкались» в своих действиях в местах, где использовались при конструировании их коэффициенты увеличения прочности и, уж подавно, срывались в точках экстремумов функций. Чего стоил человечеству Интернет, ставший монстром СМИ, вместо интеллектуального помощника каждому в пути познания. Учёному миру серьёзно пришлось повернуться к разделу дифференциального и интегрального исчисления математики, особенно после той психологической катастрофы, которую им преподнёс XXII век. В психологическом аспекте люди оставались всё теми же слабыми людьми, подверженные всем, внезапно возникшим случайностям, с потерей своего настроения и воли. Космический корабль, на котором летели тщательно отобранные Духовным Центром астронавты, многого стоил, прозревшему для его создания обществу. Летели к Сириусу около трёх сотен астронавтов. Не все участники полёта были знакомы друг с другом. И каково могло быть это знакомство, если оно и было? Как могут говорить два человека с разными базисами знаний и памяти? Ведь летели представители 6 веков. А у каждого своё смертное прощание с близкими, а ещё и с той тяжестью задачи полёта, с неминуемо нависавшими вопросами сердца: «спасём, не спасём», «выживем, не выживем», «будем, не будем». В таком состоянии человек сознания тянется чаще к одиночеству, чтобы понять, сосредоточиться, в худшем случае предаться воспоминаниям.
Работал в душе каждого ещё и приобретенный в тяжёлых ситуациях жизни на Земле самообман: главная при том ценность трезвого человека попавшего в беду была держаться одной мысли. А если шире, то были серьёзные ограничения, типа: «Не ходи в огненный сад!». «Огненный сад», как термин пришёл из романа написанного в двадцать первом веке писателем — психологом. Роман так и назывался «Огненный сад», там автор сумел построить систему поведения человека с психологической травмой. Видимо, это был большой художник, на которого пал выбор провидения — испытать одно из страшнейших психологических воздействий и описать выход из тяжёлой ситуации. Хотя художникам, тем же даром от Бога, перегрузок предопределено достаточно, художники и так находятся в экстремальном поле психологической нагрузки своего неординарного мышления. «Огненный сад» означал зону запрета, куда ни человеку, ни, даже, мышлению его, было заказано входить. В саду лежали камни с надписями, которые, сразу по прочтении, воспламенялись тем особым огнём, способным сжечь человека, уничтожить его, подвести к той черте, из­за которой живым не возвращаются, как не возвращается свет, имеющий квант массы, от притяжения «Чёрной дыры». И этот запрет, и самообман стали необходимы астронавтам, как людям Простора и, более того, каждый должен был сам найти чтобы встать на них, кто найдя с чтением книг, кто в просмотре своих коллекций, кто в исследовательской работе по плану своей основной специальности, точнее — как усвоили все люди на Земле, — в работе. Экран смотровой площадки, казалось, самое экзотическое место корабля, вообще был редко посещаемым астронавтами, потому что там было ещё хуже — бездна души видела бездну Простора. Кроме того, специальное устройство, которое доставляло астронавта на смотровую площадку, выносило его из кольца искусственного тяготения, и потому там, в невесомости, не очень то приятной, когда опоры не было даже у ног, подавно трудно было найти опору душе. Со смотровой площадки виделось: корабль стоит, и всё звёздное небо неподвижно. Даже на звёздном небе Земли можно было на суточном вращении, увидеть хоть толику движения, и там свои ноги стояли на земле. Здесь в тиши полёта в две трети скорости света по инерции (а для космоса это одно и тоже — стояние или движение по инерции) всё было недвижимым. Только высоко точные приборы могли вычислить градус изменения относительно какого­нибудь ближнего небесного тела, потому, что светила были бесконечно далеко. Но сама относительность — этакая игра воображения на Земле — здесь предъявляла испытание разуму. Здесь было не до игры. Что могла дать такая картина человеку, привыкшему к движению, точности планов, позицией в спорах с отстаиванием своего мнения? Ничего. Лишь немногие на корабле и это были представители Духовного Центра, могли чувствовать продвижение, но не по Звездам, а по особому знанию Поля, изменения его, и не плотностью, а скорее симфонией звучания. Они — основа организации полёта, компенсировали волнения Поля молитвенным напряжением, и редко выходили они из своих пределов корабля. Они и были главной защитой полёта от случайностей. Работники Духовного Центра упреждали, неведомым образом для остальных участников полёта, случайность встреч с астероидами и пылевыми скоплениями, а само страшное — своенравностью кривизны иного Поля. Вот где работал многовековой стоический путь святых Земли. Они — святые жизни на Земле, часто затворники, для понимания смысла Послания Бога уходили от людей в скиты, в пещеры, в леса, в подземелья, в кельи на многие годы. Отвлекать Духовный Центр от того напряженного слежения курса корабля было неразумным. Поэтому астронавты были в основном в самостоятельном поиске и сами себе искали спасения. Судьба одного человека сложна, но судьба общая всей команды и полёта корабля — есть судьба общая и каждому.

А к Земле приближался Цербер, этот астероид блуждал в другой плоскости эклиптики и вот подступил момент сближения его с Землёй. О сохранении прежнего спокойного обладания Землёй атмосферного давления и температуры, было говорить заповедано даже страхом учёных (на том уровне понимания людьми Космоса). Луна была непригодна для жизни. Произойти опасное приближение могло быть (у астрономов в плане сроков были расхождения, что естественно шло из­за пагубы их опоры на вероятность). Не всё подчинялось их вычислениям, теория относительности уже не была панацеей в расчётах космических явлений, потому что теория вероятности, такая удобная вначале для внутриядерных процессов, так хорошо послужившая в создании компьютеров на основе полупроводников, увы, в космических масштабах, делала промахи. Признание Поля, которое уже дало и новые энергетические возможности и факты смещения времени, не вызывало уже сомнения, но и не поддавалось вычислениям, если такие вообще и в будущем были позволены. Неопределённость сохраняли даже элементарные частицы микромира.
Часть людей и это были люди веры, утверждали, что жизнь, созданная на Земле Богом находится под Его охраной от случайностей. Собственно над этим и работали монахи всех верований. «Не для потехи Бог это создавал!», — имея виду, жизнь на Земле. Утверждали это и оптимисты, добавляя, что вся Вселенная пронизана этой целью — уберечь жизнь и увидеть свою кристаллизацию в разуме, в кристалле, выращиваемом живой материей. Философы были мобильнее математиков в Мировоззрении, для них ушли времена сомнений в существовании Бога, как заблуждение материалистов, со своей пресловутой надеждой на волю и цивилизацию, в маленьком, очерченном пятью чувствами, пространстве. Им уже казалось смешным, как в конце ХIХ столетия люди додумались построить гносеологическую  систему с вершиной материализма. А вслед чуть ли не выродком от субъективного идеализма — назвали религию, размахивая формулой «Философы объясняли мир, но дело в том, чтобы изменить его», хотя и во время своей власти над умами, философия материализма не могла похвастаться открытиями для систематизации знаний.

Но скептики оставались и сохранялись. Психология человека оставалась тайной тайн. Скептики утверждали, что какая­то Планета, наделённая тоже жизнью, вышла на более правильный путь, более совпала с замыслом высших сил в лице Бога. А Земля, отошедшая от единого кристалла единства в вере, погрязшая в разветвлённости знания, да и в войнах и опытах самоуничтожения, фатально отклонилась от правого маршрута развития и потому вышла из зоны внимания, а значит и защиты, высших сил. С этими многие соглашались, потому что чудовищным стало на Земле увлечение властью, интригами и потреблением материального. Да уже и не сдерживалось никакими ограничениями сжигание ресурсов Земли, особенно в ХХI веке. Хуже, что и преступления тогда, поддержанные монстром СМИ, пошли в ход жизнеустройства, полагая, что тайное остаётся тайным, лишь бы принесло успех. Увы, это уже была не наивность, а дистрофия разума. Ни чего на Земле не было такого тайного, что не было известно Богу, и не стало бы явным, для урока другим. Даже самое малое прегрешения против совести — внутреннего стража от Бога (да и охранной грамоты) — не оставалось неведомым Полю. Не даром, как антитеза в ХХI веке, появился (а может по подсказке Библии, как Ною ковчег) тот проект, в который и вступил герой этого повествования — Олег. И вот теперь избранники и ученики этого проекта, этой школы из недр ХХI столетия, продвинутые на три века вперёд (философы как называли их на корабле) и люди XXVII века — создатели корабля — математики по своему укладу мышления, летели вместе на одном корабле, являя своим обществом ещё одну проблему — взаимного контакта между собой. На Сириусе можно было разрешить эти противостояния, как и точек зрения поколений, и противоборства оптимистов и пессимистов, а самое главное знание стратегии жизни. К тому же Сириус, если он примет корабль, то означит тем, что хочет принять. Потому­то даже отстающая на часы и дни связь с Землёй о её бытии, служила кораблю информацией и поддержкой. Ничего белее важного для «Фрэзи Грант» не было, как эта информация: «Что там сейчас на Земле?», «А как сейчас там, в этот миг?». Астронавтам была важна атмосфера жизни её — не возникло ли там войн, катаклизмов природы, роста преступлений, потому что это свидетельства означали для Духовного Центра — будет ли принят прилёт корабля Сириусом, или не будет принят. Ведь там, на Сириусе всё известно априори. Была тревога и о том — не скрывают ли чего земляне, потому что лишь Главный Космический центр Земли мог давать информацию на корабль. А его руководители, чего доброго, вздумают изменять информацию, чтобы не травмировать команду работников Простора. Вся эта тяжесть сомнений, как и уяснений истины, ложилось заботой на работников Духовного Центра корабля.
ЧАСТЬ I. ОЛЕГ
ГЛАВА I. ОЛЕГ ДЕСНОВ
На Олега в XX  веке спускается чудо  трёх явлений  девушки,  в которой он узнал свой идеал.  А далее,  не его волей, но как озарение,  всё глубже  в своей  душе  им  читается,  что эти явления   – дар ему от Бога.

Олег был на межзвёздном корабле, одним из тех, кто был со своей тяжелейшей душевной травмой, не по знанию из книг или от других людей. Не остывшей травмой, но пылающей в нём, как жерло действующего вулкана. В его XXI веке у него случилось самое страшное, что могло случиться в судьбе любящего и преданного своей любви человека — «ушла» из жизни его любимая — жена. Олег Деснов жил в Калуге, городе всего в 180 километрах от Москвы. Работал в энергоснабжающей организации железной дороги. И вот: была семья, жена, сын … и несчастье — в один миг — в два дня, и он без жены, а сын без заботливой мамы. Олег с поразительной настойчивостью поправляет всех обращающихся к нему с соболезнованием: «не умерла, а ушла», не приемля и не веря общепринятому: «умерла».
«Ложь, — считал он это бытовое — «умерла» и отвечал себе, и говорил, — этого не может быть» «Это не для живой души! — утверждал он другим, — в конце концов, есть я, как свидетельство, что она жива, что она живёт». Он и в молитвах подменял неудобное своей душе слово, на фразу: «ушла от живого общения с нами».
Самозабвенно любимый им человек Марина действительно жила в нём, кстати, это сразу увидели представители Духовного Центра полёта, и не беспокоили его всем комплексом испытаний, да, наверное, и приняли в коллектив будущих астронавтов по причине устойчивости его чувств, потому что в плане знаний он был более самобытен, чем осведомлён. По натуре Олег был однолюб, и даже угловат в этом своём чувстве, преданный до самозабвения своей первой любви. Он так романтично в жизни встретил Марину, что в нём прочно засело убеждение, что она была ему — дар Бога. Да с нею он и поверил окончательно в Бога, а это был важный шаг. Эта встреча у него была выше всех возможностей рассудка, которым люди грешили в поиске своего семейного счастья в ХХ веке. Вот они три явления его жизни, которые прочло сердце Олега, минуя всякие соблазны скептических объяснений.

Явление первое: Город Калуга, в котором живёт Олег.
Он идёт по главной улице.

День как день, обыкновенный день весны, разве только что чувства распускаются в каждой душе в унисон начинающемуся цветению, от черёмухи лесов до яблоневых садов. В медленном и могучем развороте течёт по всем жилам и надеждам, и мечтаниям людей это чудо весны. Перед Олегом, как и перед каждым человеком в этот прекрасный погожий день, улица, щедро наполнена людьми, в основном молодыми, свежими с утра, торопящимися — кто на роботу, кто к вокзалу на электричку, кто в магазин. И все в распахнутой одежде, доверчивые одинаково теплу и ветру, нарядные, симпатичные. И вдруг, как наведение резкости в фотоаппарате, выделяется объект внимания. Но кто это? — резкость концентрируется — на противоположной стороне главной улицы города идёт девушка. Расстояние обращается в ноль. Нет расстояния: во ореоле мыслимого совершенного — юной фигурки, грации походки — она! Безупречность вкуса! А может это вкус Олега, вдруг увидел, представляемое до сих пор в воображении, своё? Девушка спокойным ровным шагом следовала на той стороне улицы в противоположную сторону. Миг, и нужно было уже оглянуться, чтобы провожать её платьице в клеточку мелькающее среди толпы. Но улица полна людей, и девушек много, а впечатление, как стоп кадр, держит именно эту во всех подробностях, будто стараясь досмотреть лишь частично увиденное совершенство. В следующее мгновение Олег сообразит, что нужно было перебежать улицу, пойти вслед, — свои дела, какие там дела — в сторону! Эти дела — мелочь и суета! Но приличие шествующего по тротуару молодого человека, и просто стеснительность удерживают его, и Олег не переходит улицы. Да и подсознание: не покажется ли ей это бестактным, а то и чем хуже не дай бог. И Олег идёт дальше, всё больше сетуя на себя, что всё­таки нужно было перейти улицу, и проследить хотя бы до остановки автобуса, и запомнить номер и время… Но бесполезны эти поползновения человеческого рассудка, потому что неизвестно никому, и никогда и Олегу тоже — почему он увидел в массе людей именно эту девушку. Да ещё если бы он обладал тем особым зрением, которое проявило бы ему то, что девушка шла, но не касалась земли — опоры ей доставало над землёй. Никто этого не мог никогда увидеть, потому что и представить себе не возможно, что может быть такое. Она шла, не оставляя следа. Если бы Олег вздумал идти за ней, то без той же настройки, ему под это неведомое явление, которое показало ему её, он потерял бы её, так же мгновенно потерял бы, как и увидел. Это и происходит с каждым человеком, потому что каждому, без исключения каждому, даётся этот сигнал неземного смысла жизни, и каждый, по­своему воспринимает его, и оценивает и следует, но единицы тех, кому дано обрести большее, чем лишь встреча. Олегу было предначертано это счастье, но (!) из­за земного усердия закона сохранения энергии, это счастье должно было стать потом, позже.

Явление второе: То первое явление было давно, и, как часто у каждого (но не у Олега), даже забыто.

Сказка, мираж, но для Олега это оставалось ярким знаком; может потому, что было ему от Провидения — знать большее. Ту девушку, своей уже легенды, он не встретил, а увидел на станции Сухиничи  (станции расположенной недалеко от Калуги) из окна электрички. Опять первые тёплые дни весны (другой весны), сады уже в цвету, да и все деревья украшают своей роскошью зелени и цветения все, где они есть, как и в этом привокзальном скверике. И в этом скверике, на сей раз в платьице лёгкого палевого цвета, сидела она на скамеечке и читала книгу, ветерок порой легонько шевелил волосы её причёски. Всё было в её позе гармонично: и склонённая головка над книгой, и это лёгкое, так идущее к её чёрным волосам, платьице, которое будто освещало её, и плотненько сжатые колени, на которых лежала развёрнутая книга. Аккуратный и чистенький баульчик, стоящий возле ног, а не на скамейке, будто подчёркивал убеждение хозяйки, что вещи не должны быть там, где положено сидеть людям. Но как бережно держали руки её книгу, и были эти руки красивы, и как нежны они были касанием к листам книги, когда нужно было перейти на следующую страницу.
Репродуктор перрона сообщил, что электропоезд отправится через десять минут, и Олег обрадовался возможности выйти, чтобы пройти мимо этой девушки. Так он и сделал, оставив другу свой портфель. Минуты до отправления прошли как миг. Олег несколько раз прошёл мимо сидящей девушки, но та была так поглощена чтением, что не подняла даже головы от книги. И сесть рядом Олег не осмелился, чтобы не помешать чтению. Олег был застенчив, да всегда человек теряет все свои привычные навыки и опыт при близости своего идеала. Олег любил читать и сам, и упоение чтением боготворил. Почему? он не знал сам, может потому, что писал стихи, которые никому не показывал. Так и уплыла опять в память Олега эта девушка, теперь в окошке электрички.
Олег, наблюдая её, только углубил для себя совершенство её образа, и ничего того, в чём бы усомниться, что перед ним был его идеал и не менее, не находил. Ведь каждый человек исподволь ищет свой идеал, а, скорее всего, выискивает червоточинки в том, что показалось идеалом, чтобы убедиться, для покоя себе, что его нет. И с тем, как бы вздохнуть — нет идеала, и отпустить своё напряжение поиска. Тем горше было Олегу расставание с образом девушки, в которой он видел только совершенство, без толики сомнительного жеста, а значит, без толики возможности возврата себе спокойствия. И тем беспомощнее ощутил он себя, потому что не ведал, не знал, как можно было, с ней познакомится, узнать хоть что­нибудь о ней, приблизиться, чтобы иметь возможности видеть порой, хоть издали. Окна электрички как рубанком сучки и задоринки сносили перед его глазами дома деревни, деревья. Раньше от мелькания видений окна у него рождались представление о красоте, и он записывал слова подходящие этому. Сейчас снова, как и тогда образ девушки заслонил, затмил всё — была только она, она отражением в окне электрички, неслась рядом, а слова, которые так легко приходили раньше на впечатление о красоте природы, сейчас молчали, их не было, это было то, чего не знал Олег — это был ожог его души совершенством. Это было то подсознательное признание себе, что есть совершенство, есть, а он Олег оказался беспомощным в этот миг, да и будет, наверное, всегда таким беспомощным. «Нет, не осмелиться подойти, а значит и не жениться мне», — произнёс печально Олег, потому что связать свою судьбу с такой, которая отличалась от этого идеала, он не желал, не мог и отвергал.

Явление третье: Был белый вальс — конец сомненья малове­ ров. И завершенье юных снов, забав, утех. Высоцкий «Белый вальс».

Но был Бог, а его воля сильнее всего. Через два месяца Олег взял туристическую путёвку в предгорья Кавказа. Не сидеть же дома в отпуск, посмотреть на горы! Олег каждый отпуск старался куда­нибудь съездить, это обновляло мышление его, это дополняло колорит словарному запасу и реализовало его увлечение фотографий, и много всего другого.
За два дня до отъезда в аппаратную, в которой работал Олег по обеспечению телеуправления энергодиспетчерам, постучалась робко женщина, представилась — из планового отдела того же предприятия, уточнила, что Олег взял туристическую путёвку, и сообщила, что вторую путёвку, а их было две в их профсоюзной организации, она взяла для своей дочери. И вслед за тем последовала просьба не оставить девушку без внимания, ведь только двое их из города Калуги: «Она впервые выезжает без меня так далеко. Одна! И, может, где­то не найдётся защитить себя». — Женщина ещё много чего говорила. Олег вежливо дал согласие и уточнил, когда её дочь поедет в Москву, ведь нужно было ехать поездом Москва — Кисловодск до места сборы группы, ну и чтобы здесь же, в Калуге, и встретиться, и поехать вместе.
Олег потерял дар речи, когда вошёл в электричку с женщиной, которая хлопотливо встретила его в условленное время в самом начале платформы и подвела в вагоне к той незнакомке, с которой разлучила в Сухиничах его электричка. Девушка, которую не мог забыть, которую уже во сне, в отчаянии от своей беспомощности, видел не раз. Перед ним была та девушка, в том же платьице мягкого палевого цвета. Мама девушки представила Олега: «Марина», — так было имя этого черноглазого совершенства. Она и сейчас в электричке была с неизменной книгой в руках, и баульчик (тот баульчик — Олег и его помнил) стоял над ней на полке электрички.
Но был Бог! Олег рассказывал Марине, как увидел её — Марину на станции Сухиничи, и скоро узнал, что это она действительно ехала тогда в Думиничи на работу в школу, туда её направили после окончания литфака Калужского пединститута. И слушал с упоением её голос, что читала она тогда роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» , и что срок чтения был ей определён, так как мамуля (так она называла ласково свою маму), достала эту книгу по великому знакомству и на короткий срок. Олег ещё не читал этот роман, да и многого, как оказалось, не читал, но его любопытство и горящие от радости его глаза говорили многое. От чего они более горели? — бог весть. То ли оттого, что идеал девушки перед ним совершенствовался уже и душевно, то ли оттого, что новая бездна знаний нахлынула на него.
Олег после окончания института склонный к художественной литературе сразу взялся за сочинения Фёдора Достоевского. Многие однокурсники в институте читали его и советовали изучить, а не то чтобы прочесть. Но там времени не хватало. После окончания института времени прибавилось. Работа энергетика, которая требовала умственного приложения сил была в унисон чтению сложного. Достоевского — роман за романом прочёл все десять томов полного собрания сочинений. Прочёл большую часть трудов Льва Толстого, особенно задержавшись на его «Исповеди» . Сейчас в поезде это позволяло счастливо вести беседы. Как оказалось, «Исповедь» Толстого Марина ещё не читала (Олегу в этом обмене знаний с нею был первый плюс). Конечно Олег своё свободно время на работе занимал больше математикой, но кроме того прикипел к философии, потому что, товарищ по институту Алексей, ему подарил сочинения Канта. А после «Критики чистого разума», он и не заметил как перешёл к Гегелю , да заглянул и в Лаврова, чтобы быть осторожнее с великим Толстым. Но сейчас в непрекращающихся разговорах с Мариной в поезде, он оказался лицеприятен ей знаниями в искусстве живописи. Особенно ей было интересно его горячее увлечение работами Врубеля, Серова, Левитана . Олег, кстати, часто рисовал и сам портреты читаемых им писателей, философов с фоном, на котором в полутонах раскрывал их мировоззрение. Марину интересовало и это. Она была внимательным и восторженным слушателем. Разговор подогревала и «Малая энциклопедия истории искусства», которую взял с собой в поездку Олег. А когда он развернул перед Мариной своё увлечение фотографией, от репродуцирования текстов до фотографий природы, а впереди ведь была экзотика предгорья Кавказа, Марина пришла в восторг! И, конечно, уже угадывалась мечта Олега — видеть в объективе на фоне экзотических гор и водопадов это милое создание — Марину, и не пропускать ни единого красивого места, чтобы не попросить её позировать. С этого мига между ними будто пролегла река, но не та, что разделяет водой берега, а та, что объединяет два берега в общее совершенство — реки. Река, объединяющая два берега Марину и Олега в единую синюю ленточку на земле! Таковой была эта поездка, это была высота, это была песня совпадения по реестру чуть ли не всех знаний, это был полёт увлечений двух сердец. По приезду в Калугу они не могли уже быть друг без друга, и скоро, и фатально, и с ведома Бога, пришли к единственному и верному — закрепить свой союз.
ГЛАВА 2. КАМИН
После окончания школы Олег выбралсебе поступление в технический институт, хотя способности имел и в литературе, и в рисовании.
В институте медленно возвращается его внимание от математики к изобразительному искусству и к литературе, он начинает писать стихи. Далее он всё более примыкает к этой органической для человека культуре, обнаруживая уже выход к философии. Комната его наполняется книгами, и он уж занят размещением книг, чтобы удобнее было владеть их содержанием. Марина, та легенда — девушка, вошедшая в его жизнь, в это увлечение Олега вдыхает новую силу.

Школу в лесном посёлке, где работал его отец — инженер лесного хозяйства, Олег окончил с серебряной медалью, очень удивив и порадовав учителей своим сочинением на Аттестат зрелости. Преподаватель по литературе, желавшая упорно смирить агрессивную самобытность Олега, а так же для коррекции его грамотности, постоянно ставившая ему четвёрку, прочтя его сочинение, согласилась в аттестате зрелости поставить по литературе пять.
Поступил Олег, однако, в технический ВУЗ, легендарный МИИТ (железнодорожный институт на факультет энергоснабжения), наверное, из­за спора с преподавателем литературы и безоговорочного признания его способностей в математике.
И действительно, сам не зная почему, он равно с хорошими книгами любил профессию железнодорожника, паровозы, электричество; любил физику, а математику ставил богиней науки. Институт шёл более чем успешно — навыков в трудолюбии у него было достаточно — не даром выходец из суровых краёв глубинки России: перед его воображением постоянно стояли брянские леса, с блиндажами и немыслимым даже воображению обитанием в них в военное время людей. Школа, правда, началась у Олега в Переславле Залесском, где его родители оказались волей послевоенной судьбы со всей той напряженностью которой было достаточно после тяжелейшей войны. Позже они перебрались поближе к обетованному брянскому краю, где Олег успешно продолжал учёбу в школе. И вот поступление в институт и столица своей родины.
Но если писатель Юрий Нагибин начинал впитывать Москву, находясь своим детством в ней, то Олег пришёл сюда с богатством любви лесной шири и самобытности других городов. Москву невозможно было не полюбить, хотя бы за добро её приёма. Но и то сложное детство, где более всего доставало труда, тоже было дорого, вот вместе эти чувства и ожили в Олеге спором и неминуемым богатством образов, Диалектика столичного и окраинного укоренилась затем в Олеге тем своеобразным вкусом — ездить по родному краю с узнаванием всё большего, и сопоставлением с тем, что нашли великие люди для своей любви, как и для ориентиров в жизни. Но и заточенная самобытность сохраняла угловатость, столь свойственную провинции, как сказал в своём стихе Высоцкий: «Он начал робко с ноты «до!».
Ещё перед поступлением в институт Олег дал себе зарок не рисовать. Эту способность его заметили в школе, и замучили постоянными нагрузками с классными газетами. А учителя, особенно по физике, по ботанике ладили понудить его рисовать плакаты с иллюстраций учебников чуть ли не каждому уроку. Боясь подобных нагрузок в институте, он утаил эту способность. В общежитии ограничивал себя программой института, активно помогая заодно однокурсникам с курсовыми заданиями. Но прорвалось, зажатие лирических страниц своей души, неслыханной любовью к лесу — к суровому брянскому лесу, к своему лесному уголку в нём, приютившему его детство и юность. И уже прочной, потребностью вошло посещение музеев, в первую очередь галерей изобразительного искусства; а вслед пошло и чтение художественной литературы. Он читал, дополняя и умножая свои чувства находками писателей. Самобытность восприятия перешла в писание стихов, сначала в одиночных уголках парков, в общежитии, когда оставался один, а потом и на каникулах, и, конечно, в лесу, и везде и всюду. Писал самобытно, так написал бы, как и мыслил раньше в школе: «в унитон тучке» (тон ведь, тональность подразумевается), а учитель поправил бы это слово на «унисон». «Почему!» Возмущался Олег. И потому естественно шли ему до этого в школе четверки, а не пятёрки. Лес понимал самобытность Олега, а учителей — уже духовного плана — рядом, и в институте тоже не случилось быть. Но зато лес понимал и угадывал его, и как­то ответил, что без друзей в жизни не обойтись человеку, как и без подруги молодому человеку, как и мужчине без семьи, «А Олегу без леса», — упорствовал он. К девушкам требования Олега, из­за увлечения чтением становились всё выше, да и среди друзей более всего он дорожил искренностью, которую всё чаще находил лишь в натуре авторов любимых художественных произведений. Вот и стало определение дружбы для него образом «Чёрного лебедя» — совершенен, но чёрен. Ну что это за совершенство, если оно черно, хотя и похоже на птицу королеву и царицу — лебедь? С чёрными лебедями любви и дружбы он — самобытный Олег, и поплыл, смиряя свою гордыню там, где уже без смирения никак не проплыть. Всё больше он увлекался художественными книгами. Тем более, что в институте повеяло на него холодом и от математики, за то, что она в своё лоно включила «Теорию вероятностей», отдав этой теории своё главное внимание: «Увы, «Теории вероятности» внимание, а не топологии, а не глубине воображения начертательной геометрии!» Закончив институт, Олег всецело включился в работу, тем более что она ждала его, нахлынув всей сложностью и присущей времени поспешностью. Участок железной дороги, на который направили Олега, спешно электрифицировался и должен был быть сдан к сроку, но свободное время было — работа не институт. И продолжал Олег совершенство своих знаний в технике и в математике, но все более прикипала душа к художественной литературе. Порой подолгу искал прочитанные книги с иллюстрациями художников, угадавших дух автора романа или повести, а ещё лучше — вступившего в диалектику подсветки сюжета своими работами. Такие как Бродский  с Грином , как Шмаринов  с иллюстрациями к роману «Война и мир» Отсюда началось и пошло иное увлечение: от художников иллюстраторов книг, до диалектики их взглядов с авторами, а значит философии. Каждую книгу, прочитанную или отвечавшую его вкусу, он приносил в свою комнату, как икону. Потом, долго определял то место, на которое она должна встать среди других книг. Олег сначала делал полки, а потом набрасывал компоновку размещения книг на рисунках, а позже стал исподволь рисовать стеллаж для этих своих книг — икон. Стенок для книг тогда ещё, как мебели, не было. Бог весть, может они, и появятся потом, после нарисованных им эскизов. А далее Олег уже с увлечением проектировал стеллаж, занимающий всю стену, потому что книг было уже много. Кроме того, по его замыслу, стеллаж должен был быть обеспечен подсветкой. К телевизору, проигрывателю пластинок и магнитофону, вставленными в него же, продумывал, как скрытно провести провода питания и управления с единого пульта. Должны были быть сделаны несколько цветовых эффектов для музыки, с разведением колонок воспроизведения. Планировалась отдельная подсветка для репродукций любимых картин. В баре, который он тоже предусматривал в стеллаже, должно было быть несколько подсветок с миганием. Но центр стеллажа должен был занимать камин, с той магией втянуть человека в чтение, которая порой сверкала в творческих озарениях литературных классиков. Камин с непременной имитацией (опять же электрическим способом) углей — например работы на тиратронах, и композицией над камином — экрана с осенью — любимого времени года Александра Пушкина — и, конечно, с подсветкой этой осени.
Всё это рисовалось, чертились схемы, даже делались чертежи деталей, а уж проводов разноцветных, чтобы разобраться в скрытых артериях стеллажа он накопил премножество. Но это было мечтой — холостяку следовало быть подвижным, если не аскетом, быстрому на подъем, подобно путешественнику. А камин это заоблачное мечтание об уюте, для кого­то.
Но как же это ожило, когда он рассказал об этом проекте Марине! В выражении её глаз, в удивлении и восторге он понял для себя радостное одно — стеллажу быть. Будто её сокровенное желание с её любовью к книгам было угадано в нём задолго до встречи с ней, и вот теперь вспыхнула радость — реализовать. Изготовление стеллажа протуберанцем взлетело вверх. В комбинате отца, работавшего по изготовлению торгового оборудования, он быстро договорился по изготовлению досок. Всё: распиловка по размерам, сборка под винты с возможностью вариантов изменений и приведения в удобство для перевозки, было естественно на Олеге, всё было им продумано и предусмотрено. И менее чем через год после свадьбы, стеллаж, пахнущий сосновыми досками и свежим лаком, похожий более на орган, чем на стеллаж для книг, стоял, украшая их комнату, более того, делая её одухотворённой тем общим единством в любви к книге, к искусству, к утончённому видению мира. Все любимые книги Олега и Марины нашли на нём своё единственно удачное соседство, и расположении возле репродукций картин. И осталось ещё место, для заполнения полными собраниями сочинений самых­самых любимых поэтов и писателей, какими, к примеру, был обоим Пушкин, Блок, Тютчев, а позже Чехов, Бунин, Достоевский, Хемингуэй , Экзюпери , а там и Айтматов , и Ричард Бах , Высоцкий. На полках доставало места не только книгам и скрытым подсветкам, но статуэткам и портретам писателей, которые часто дарили учительнице — Марине её ученики, а то и покупались подарками друг другу. Стеллаж не был вместилищем книг в себе, он не застыл, их охраняя, а рос обоюдным вниманием в трёх измерениях — любовью к книге, музыке и изобразительному искусству. В восторг приводили все покупки, потому что они дополняли кристалл духа комнаты, превращая его в своеобразный иконостас посреди которого был камин, как олицетворение уюта, для углубления в книгу при её чтении. Знал ли Олег, что такая кристаллизация, которую вызвала в его душе обоюдная их любовь непременно выведет его к тому глубоко интимному желанию — присоединиться в глазах Марины к этой могучей плеяды гениев искусства хотя бы одним скромным своим рассказом — прильнуть к волшебству звучания не профессии, а качества человека — «писатель» Вот из этого уголка, задышавшего уютом духовного поиска, они направились в свою первую после свадебную поездку — в Крым: Коктебель, Феодосия, Судак, Новый Свет, и море, Чёрное море, естественно. Но ещё прибавится море привезённых фотографий, которые будут они — Олег и Марина печатать вместе. И первый альбом путешествий, но пока без литературных подсветок, встанет на новый стеллаж обоюдной радостью. А вслед будет и восторг множества друзей, приходящих к ним в гости.
А ещё друзья теперь четы Десновых будут вкушать, а Марина и Олег будут потчевать приходящих незнакомым всем коньяком «Коктебель», привезённым из Крыма. Коньяк, привезённый из того самого Планерского, из самого Коктебеля, с легендой, как пришлось ночевать, в этот сложный для дикарей сезон, в квартире самого дегустатора, начинающегося коктебельского производства виноградных вин. А легенда была такова: Дикарские поездки были «не фонтан» для успешности в жизни, но всякие санатории, пансионаты и дома отдыха были заказаны в одиозно настроенном на жизнь государственном строе для номенклатуры, элиты и пр. Но как же было молодым силам проявить себя, когда их буквально шпыняли: «туда нельзя, сюда нельзя, никуда нельзя, и ни за какие способности». Но только всё можно тем, у кого «связи», власть, ну и деньги, естественно. Чем же иначе будут возвышаться «кусочники», пролезшие в генеральские мундиры (чаще протекцией своих отцов), как не благами, позволенными лишь им — избранным.
Но Олег никогда не считавшийся с высотой и установками тех, кто был высок не своими трудами и способностями, а протекцией и установленным правилом, он решил наделить свадебное своё путешествие своеобразной яркостью. Феодосия, один из ярких курортов, город прославленный прекрасным гением Айвазовского  и приютивший мятежную душу Грина.
Город у самых молодых на Земле Крымских гор, отроги которых в соседнем Планерском — Коктебеле являли удивительную красоту. А красоту эту подметил и поэт Максимилиан Волошин, — одна из блёсточек — звёзд удивительного, подобного Млечному скоплению Звёзд — России, её серебряного ренессанса культуры. Всё это вокруг так подходило для интеллекта его любимой Марины, а в центре, а кругом и всюду ласковое, синее, лучезарное и тёплое — Чёрное море. Но тернист путь самостоятельных людей.
Поезд: Москва — Крым, наискосок Крымский полуостров от Джанкоя до Феодосии (как доставались билеты, об этом позже). От Феодосии автобусом до Планерского, слава богу, автобус ходит. И Планерское! Прямо напротив автобусной остановки дома с табличками: «Мест нет», «комнаты не сдаются». Таблички продолжаются и по улице к морю. «Мест нет», — различными почерками, но с одним смыслом, разве что с добавкой: «во дворе злая собака», а над ней всё то же: «мест нет». И от моря «мест нет», и по другой улице, и по третьей, и по всем улочкам, ведущим в горы, и вот уже вечер и горы заслонили собой море. Какой­то цех, какое­то производство, рядом двухэтажные дома государственной застройки. Сюда никто и не приходит в поиске мест. Но что делать с сумками затащившимся сюда дикарям, когда туда — сюда ночь. Да и вот она — ночь и горы, и чужое место. Один двухэтажный дом из всех квартир: «мы дикарей не принимаем» — понятнее некуда. Второй дом, и вдруг (наверное, стал впечатлять уже жалкий, измученный вид двух дикарей): «Можем приютить на две ночи, потому что родственники приезжают через два дня, а комната, предназначенная им, пока свободна».
«Боже наш, спасибо тебе!» Под самый закат дня, так что и на море сбегать, не успеть выкупаться для радости, для символа встречи с ним, но: «мы здесь!» А утром: тёплые обоюдно, сжавшиеся в замок руки, чтобы бежать вместе к морю по булыжникам Кара­Дага и радоваться. Да радость и та, которая и в сцепленных руках, и во взглядах друг на друга: «мы на море в Коктебеле, мы в легенде». Два дня, что­нибудь найдём, кто–то уедет, а пока наша — нам маленькая радость — купание час, два, а можно и три, а потом по улицам… Найдём! С какой же остротой чувств взгляды охватывают чудо гор — «там будем, залезем, пролезем!». Дом М. Волошина — «зайдём, всё там изучим, прочтём!», и, конечно: и в Судак поедем, а там Генуэзская крепость. Сколько предстоящих радостей и восторгов и новых неизвестных впечатлений, и всё рядом… а Новый Свет — там снимали фильм «Анна Каренина». Новый Свет тоже здесь, рядом. И лишь маленький барьер: «мест нет» — одолеем, чепуха.
Под конец второго дня у одной хозяйки — татарки, нашлось место в проходном коридоре на двух пляжных лежаках, с сомнительными одеялами (да зачем одеяла эти!) место. О Золотой сезон курорта — август! И дикарей оказалось не так уж мало. Как хочется людям быть красивыми, по южному загорелыми и быть с богатыми впечатлениями, и со всем этим бродить по улицам уже своего города.
Всё можно перетерпеть даже очередь за железнодорожными билетами. А она начинается в каждом островном курортном месте и длится десять дней, с постоянной встрече у автобусной остановки, всех сотен людей, желающих купить обратный билет, с непременным вызовом по вчерашнему номеру и, удостоверившись, что отвечает тот — выдачей ему следующего номера, с которым придти нужно на следующий день (номер меняется с учетом выбывших счастливчиков на последний этап — покупки билета). Десять суток, ежедневно, в 7 утра; номер за номером; проверка и продвижение. На день девятый список и вместе с ним все счастливцы едут в кассы Феодосии. Из окошка смотрят усталые кассиры и говорят: «на 20­е билетов нет, на 21­е тоже, хотя нет, есть два купейных в два разных вагона. Одно купе в одном вагоне, другое, ой нет другое — плацкарт, в другом вагоне. Согласны? Согласен. В двух разных вагонах — плацкарт для себя кажется на боковой полке, купе для Марины. Ну не победа ли Наполеона в Аустерлице! Билеты на обратную дорогу в кармане, но осталось только три дня отдыха. Какие же яркие эти три дня, да собственно и дни предыдущие. Оптимисты дикари не упускали возможности ездить на катерах, на автобусах, в Бахчисарай и в Чуфут Кале, и Успенский монастырь в горах. А библиотека графа Голицына, а грот Шаляпина, а Золотые Ворота. Всё это не перечислить, а главное острота эмоций, поспать было негде и некогда, да и причины не было, потому что даже столовые старались отщипнуть времени, так это, часа в полтора, но зато: в очереди стоишь, а солнце добавляет загару.
В купе, которое досталось Марине, окно оказалось выбито. «Заткнёте одеялом», — буркнула проводница, забирая билеты. Слава богу, место Марины оказалось с подветренной стороны, зато насупились два парня напротив. Но кто же в фешенебельных поездах, в купе и без жуткой очереди стояния за билетами — и где тот потенциал посещения ими даров, как природного, так и интеллектуального богатства? Или они даром не даются эти дары творчества, или без поста от комфорта, не бывать вовек им, вдали от трудностей и зрение не включится? — загадка всех времён, а может и всех войн и революций.
Дома Олегом и Мариной будет создан обоюдно тот альбом с чувствами, как дыхание от взлёта, так и взвешенной горечи. И не будет года, чтобы этот альбом не перелистывался с улыбкой или поучением молодым, или с любопытством немеркнущим к тем вершинам духа, которые, подобны Кара­Дагу, сколько не ходи к этому молодому вулкану, а он всё такой же и такой же.
Олег не помнит, что сделал с ним Коктебель, когда он совершил паломничество в него, будучи ещё один, за два года до знакомства с Мариной. Тогда называющийся Планерское (почему­то не Волошино, хотя этот поэт и художник открыл это место, и первый дом построил там) произвело на него действо красоты гор, и моря. Но истинное открытие Коктебеля состоялось Олегу, когда он представил его взору Марины. И не ошибся, места, которые восхищали, удивляли его красотой, в её удивлении стали ещё краше. Редко какое произведение искусства являет повторному взгляду не только прежний восторг, но ещё новый, более яркий по глубине впечатления, но Коктебель выдержал этот экзамен, а может, удивительно — любознательная и восторженная душа Марины содеяла это волшебство.
И радость этого открытия Олега возросла, но ещё большая на то, что он обрёл рядом глаза и уши, и душу, которые умножали подмеченную им красоту. Обрести такой взгляд рядом, не есть ли цель более высокая, нежели просто слепить, спаять браком двух людей в одну семью.
Не здесь ли в Коктебеле с этой радостью воспринимать совершенство красоты вместе с Мариной, начала рождаться та формула, в которую поверил, а в слово перешло много лет после: «верь в легенду и она будет тебе». Тяжёлой ценой, много лет спустя, досталась эта позиция жизни Олегу, потому что он тогда, ещё в Коктебеле и после, вскарабкался на высоты, подаренные им богом, и стал, чуть ли не резонёром чужих семейных неудач и ошибок. Пушкин был всей своей жизнью на этом поприще поддержкой ему. А Лермонтов, не уцепился ли тоже за неё? Этого Олег не мог понять силой своего разума, как и того, что нужно было слезать с этой крыши, и как можно скорее, а Олег не торопился, не потому ли произошло, случилось… всё обрушилось, обвалилось… Олег упал навзничь, подвернувшись, упал в свою третью жизнь — одиночество.
Если бы тогда в Коктебеле у Олега спросили, какое у него образование он сказал бы высшее техническое, а ему было написано иметь три образования, в унисон трём его жизням.
И второе его образование началось здесь в Коктебеле с Мариной. Марина стала интересоваться его литературными опытами. Инженеру энергетику предстояло становиться и стать во второй жизни писателем.
ГЛАВА 3. ЛЕГЕНДЫ
Совместная жизнь, в единой творческой активности Марины и Олега, везде находит живой интерес и продолжение: и дома, и в поездках по городам и значимым местам, отрадным им обоим. Особенно, посещения Крыма возбуждает их творческую активность, Олег ищет, как эту песню путешествий и знания, творящие в их душе радость, вынести в свет, проявить людям.

Легендами, как и первый шаг к совместной жизни Десновых стали прорастать события и дальше. Легенде способствовала и квартира, получение которой как­то сразу подоспело к рождению сына, который своим появлением тоже стал ожидаемой легендой. Так оно и бывает, когда за сочинительство и кисть берётся сам Бог. Окна комнат квартиры были обращены на уютную станцию, ранее называвшуюся Сергиев скит, да через некоторое время и восстановленной в этом названии, благодаря факту и не только преданию. Это станция была на прямом пути от Москвы на Брянск, далее Конотоп и к Днепру — песенной любви Николая Васильевича, на котором раскинулся — Киев былинная песнь Руси. Поезда торжественно и значительно стояли несколько минут, и улетали как птицы, звуками тая вдали. А в промежутке между пролетающими поездами, с непостижимой скоростью и пересвистом у окон квартиры, носились стрижи. Кто сказал, что лето коротко? со стрижами оно бесконечно, как бесконечен и миг счастья! То, что окна квартиры были на запад, позволяло не томиться в свободные дни от работы жарой, а углубляться в чтение, или работать с репродукциями, или увлекаться познанием истории. Солнце занятиям не мешало, оно могло заглянуть только во второй половине дня.
Но в этой квартире было другое постоянное солнце. Какое? Да такое, которое светило радостью всегда, которое не позволяло скучать ни минуты, равно, как подметил Хемингуэй в своём рассказе о ребёнке: «Это был ребёнок, который никогда не скучал». Не скучают котята на крыльце, забавляясь сами собой, занятые, за неимением большего своим хвостом, а то и сучком в доске крыльца. Не скучают люди творческие, у которых сознание всегда полно идей. Не скучала никогда жена Олега Марина, потому что всегда слушала, читала, интересовалась всем — всем, но прежде всего культурой и жизнью разных государств, и своего государства — России в первую очередь. С любовью и страстью искала она святых свидетельств в её судьбе, и радовалась великим веяниям веры, как и событиям сегодняшних дней, и всё это — с задачей нести знаниями в школу своим ученикам. Это была учительница от бога.
Дома она всегда ждала Олега, по какой бы причине он не отсутствовал: в поездке ли, на работе, в обществе друзей, или просто за хлебом ушёл… И Олег, исподволь, всегда ощущал светящуюся радость своему возвращению в дом. В доме он всегда был ожидаемым, желанным, необходимым. Даже возвращаясь с прогулки со шпицем Вилькой, он шёл, предвкушая, что есть, кому рассказать о чудачестве доброго зверька, и смешливая радость оттого, что тот порядочно испачкался, заранее предвещала радость, что всё здесь тепло и хорошо, и уютно, и, даже, этому нашкодившему простачку — зверьку — Вильке, хорошо.
А уж как она радовалась, когда затевали совместную поездку в какое­нибудь значительное место. Обвораживающий уют начинался прямо в автобусе, какие бы места не были, а в поезде, особенно купе, и предела радости не было. А уж если тому сопутствовала хорошая погода, то Марина буквально светилась так, что невольно эта аура нисходила и на Олега. Следствием этого работала его фантазия, производя бесконечное количество фотографий, которые радовали обоих: и здесь, и там, когда фотографии будут отпечатаны, и будут размещаться в альбомы. И тоже с радостью и фантазией по подборке художественно­запечатлённых мест, записями фактов и фантазий, ведь это давало возможность показа всего этого друзьям, а заодно было предметом для совместного осмысления. А вслед шли планы других поездок, организации встреч с друзьями и родственниками, с рассказами полученных знаний и впечатлений, и, конечно, с приготовлением приятных блюд, чтобы эту радость поддерживать.
Шли годы, Олег увлёкся писательством, и это под ответным чувством и вниманием Марины — давало плоды. Не на пустое место упало внимание Марины — проснулось школьное увлечение рисованием, и лесное писание стихов обрело смысл. Но это изначально — человеческое проявление Олега ограничивала всё та же номенклатура, для себя фрахтуя звания писателей и гонорары. Она за малейшее шевеление пальцем, творило себе знаки отличия и награды, а вслед места в пансионаты, да и в поезда — всё себе. И нещадно ограничивала свободу других. Как это страшно (и опасно), когда «мир поделён»! С изменением социального порядка в государстве, которое подоспело, а точнее созрело, со свободой к творческому проявлению людей пришло другое отношение. Олег и Марина воспаряли, можно было смелее вступать не только в свой поиск, но и поощрять творчество сына, который уже заканчивал школу. Олег издал уже третью книгу рассказов, но не совсем был принимаем, со скрипом часть его рассказов напечатали несколько альманахов. Правда он был беспрекословно принят редакцией районной газеты своего села, в котором закончил школу. Публикации и изданные книги позволили ему вступить во Всероссийский союз профессиональных литераторов, да он же и был писателем, разве что только и художником, который теснил в нём порой принятые литераторами каноны и формы. Теперь он мог спокойно сообщать людям о своих взглядах. Везде где бы он не был, обязательно знакомился с редакторами местных газет и альманахов. Пусть не всегда печатали, но были плоды контакта, кстати, ими интересовалась и Марина. Работа не препятствовала увлечениям а у Марины и вовсе, она более полно принимала плоды его увлечений.
В это новое творческое дыхание жизни, вровень фотографии и любовью к родным местам, влился и сын, вдруг начав писать свои сочинения и рисовать. Своей сноровкой рисовать вообще поражал и Марину и Олега — разве не радость! А может опять внимание бога? Разве не чудная высота жизни в творчестве, уже семьи! Отрадным стало их семье присоединение Крыма к России. Будто в унисон тому воссоединению родственных народов России и Украины в 1654 года, случилось когда поколебалась устойчивость духа украинцев, застеснявшихся своего славянства. Крым повторил справедливый шаг того незабвенного года (поэтического и, конечно, сакрального значения)* . Этот шаг был принят поголовно всем народом Крыма — присоединиться к России, и только к России, и это уже в 2014 году. Многим иным государствам подобное присоединение принесло бы выгоду от Крыма, но любить Крым могли так, только русские. Только для России он был край обетованный, край мечтания, край здоровья. Где такая благодарность ему будет от неизбалованных теплом тружеников, как в России? И искусство рождается так легко в душе россиянина в его уюте. Какое множество тому свидетельств и имён! Крым был русским, как мечта, как вечная песня юности, потому что куда ещё съездить русскому, как не в Крым? И самые юные горы это Крымские, самые верные его гости это россияне. И как сражались за него русские во все коллизии истории, и много ещё чего. Крым, его жители оценили это своим нутром.
В первый же год этого счастливого воссоединения Олег и Марина поехали в Феодосию, чтобы означить это событие. Здесь, Олег хотел подновить, а может прояснить своё писательское кредо, тем более что они с Мариной здесь окрестили свою совместную, счастливую — семейную жизнь. Здесь надеялся Олег найти и сейчас свежие мысли о художественности.
«Понять, найти эту неуловимую, непременно свою и осязаемую — художественность, вот задача, — вздыхал Олег, — сяду и, дня три сряду, буду писать. Только бы не получилось написанное, опять запредельно трудным?» Трудность, сжатость, а то избыточную характерность повествования подмечала ему и Марина, и, порой, требовала упростить, прислушаться к читателю.
«Здесь на побережье её любимого Чёрного моря, может, она найдёт в себе терпения и уточнит правкой мои пробы, — думал Олег. — А, в крайнем случае, будет просто смотреть на море и кивать. Да я и по её кивкам всё угадаю: удачен рассказ, или нет. Но ведь и священные тексты Писания тоже сжато, написаны, — продолжал противоречить Олег, как и в школе перед преподавателем литературы — взять хотя бы сочинения Златоуста или псалмы Давида, разве не сложны. Но сколько вослед тому пришло пояснений от Апостолов.
Дело в сообщении действительно ценного и достойного для жизни, а потом расшифруется людьми. Да, но, сколько вокруг своеобразного понимания, и где найти ключ, чтобы отличить правильное толкование от ложного, вот она и завязалась здесь религия. Но не ключ ли откровения само Писание! — Эти блуждания мысли утомляли и самого Олега. — Труды Феофана Затворника чего стоят! Но его взяли и запретили в эти экспериментальные для общества людей 70 лет, каково! А люди и сами постоянно, отвлекающиеся от главного, как заблуждались, так и заблуждаются, о чём и повествует Ветхий завет. Да и история хотя бы нашего государства Российского! — Рассуждал Олег, но понимал, что всё­таки есть формы и находки художественные, увлекающие читателя. Ведь всё в итоге делается для людей, да это и главное».
Очевидность истин, а более того сложность жизни, скопившей опыт за 20 веков в этом вопросе, вызывала у многих людей обратную реакцию, и впадали они в самое крайнее — отрицание желания понимать. Так и возник — на лености ума человечества — атеизм. Не читать, не знать, не уважать даже родителей — свобода! «Практичная польза (материализм), вот что понятно всем. Но это, чем лучше, как те деньги, что в кармане шулера! — отмахивался Олег от неприятного уклона своей мысли. — Художественность, нужно искать, стиль свой ощутить — стиль художника. А может стиль уже есть у каждого человека с рождением его, душой привнесенной в него Богом, и не изобретать его, но найти, проявить, отточить? Или взять и написать множество рассказов, и он сам стиль проявится? Поспорить бы на эту тему с кем­нибудь из маститых писателей, например с Паустовским. Кстати, Паустовский тоже в Коктебеле бывал, и какие рассказы оставил.
Я всё же начну писать здесь серию рассказов. И буду с собой носить тетрадь. Марина уже привыкла к этому моему чудачеству, — так рассуждал про себя Олег в первый же день своего пребывания в Феодосии».
Есть каждому человеку на земле места сакрального значения. Дано человеку и чувствовать это. Вот эта дорожка, вот эта скамейка располагают к тому, чтобы присесть подумать, но не на той скамейке, а на этой. Вот сад — за оградой с уютной тропинкой к домику — тоже хорошо. Всегда хорошо на Родине. Сакральное значение места означает то, что в нем, можно этому человеку — и никакому другому — более того, дано общение с силами, превосходящими его разум. Кто­то любит море, кто­то лес, как он — Олег, и это вне критики. И воспитание людей пока не учитывает этого и потому, может, с воспитанием идут проблемы. Кто­то расположен в душе, к одному городу, кто­то к другому. Своеобразным городом стал у Олега и у Марины Феодосия. Можно было многое изобретать, объяснять, что, дескать, курорт, или, что этот город явился знаковым у многих известных людей. Может потому, что здесь расположены музеи Грина и Айвазовского, а может, потому, что здесь отроги гор, а не сами горы — ну прямо как волосы лежащей девушки. Да кто­то в Новом Свете так и назвал гору, выступающую в море: «Спящая красавица». Какие же ещё названия, как не такие, придумали русские этим юным по­своему и любимым Крымским вершинам. Много всего, что волновало душу, и ничего, что объясняло в этом таинственном значении — сакральное! Полнились силы у Олега в Феодосии, и когда он смотрел из своего номера на бухту, или с балкона отеля ночью на панораму звёздного неба под шум невидимого внизу моря. Они с Мариной сняли прекрасный номер с видом на весь Феодосийский залив с третьего этажа в отеле «Феодосия». Так что радость их начиналась с утра, да она и была все сутки, и ночью напоминало о себе им море в распахнутое окно своим прибоем: «я здесь»; а ещё Созвездия Ориона, Тельца, которые хотели сказать, что­то своё, чуть ли не вровень знаниям древних греков.
Приятно было, ни слова не говоря, идти по набережной. Марина рядом шла молча, конечно, тоже была переполненная чувством радости и люби ко всему, что окружало сейчас их в первый день приезда. Вот и сейчас на прогулке по набережной, Марина произнесла, прямо в унисон мыслям Олега:«А не зайти ли нам сейчас в галерею Ивана Айвазовского?» Поразительно, что кистью этот художник содеял то, что не получается у самых искусных фотографов. Зал за залом, и радость от созерцания полотен нарастает, и: Олег оторопел, прямо таки, в тупиковом зале галереи, где напротив огромного полотна с изображённой волной, стоял маленький мольберт, а на столике под стеклом — слепок с руки гения. Поразительная загадка для мысли посетителя была скрыта в этом расположении. На полотне — душа моря, единственно этому художнику открывшаяся, и запечатлённая им, вот этой рукой и этой кистью, на этом мольберте. Не сакральность ли в высшем смысле: Душа моря в волне! всего в одной волне! Все картины в остальных залах гениальное вращение этого найденного кристалла совершенства, и везде неизменно присутствует душа моря, здесь же, на этом полотне — одна душа и ничего более. Ведь они были и раньше в этой галерее, но вот озарение устроителя композиции — внесло свежесть. И конечно художник был тот, кто нашёл это: поместить картину «Среди волн» напротив мольберта гения в этом небольшом зале. Невольно вспоминаются строки Пушкина, «Чья кисть восторгом угадала…» А неподалёку в Феодосии ещё одно чудо — гений Саввы Бродского, который угадал уже куда шире, чем композицией одного зала, самое отрадное души писателя Грина, и изобразил всё единым музеем: с цепями и якорями, и корабельной бутафорией. И, непременно гравюры, а в них — его гравюрах, везде глаза девушки, расширенные глаза, неземной красоты глаза девушки. И это единое целое: душа Бродского и глаза девушки, и Алые паруса, и мечты Ассоль, и бродяга писатель — создатель дивного корабля с алыми парусами — Александр Грин. Ну, только сакральное значение этого города могло позволить такой синтез гениев. А церковь Иверской Богоматери, и изваянный напротив русский купец, обретший поклонением иконе и удачу, и счастье возвращения! Ну, как было не любить этот город Феодосию! И Олег не переоценивал сакрального значения. И именно этот город стал свидетельством и посылом в их совместную с Мариной семейную жизнь: Планерское, дикари: он и Марина.
Как давно и недавно они не были здесь. Но каждый год, будто рядом Коктебель и Феодосия, благодаря тому потенциалу любви, который они привезли сюда, будучи юными, и разлили, и собрали как урожай, уезжая. Здесь они получили от неповторимой красоты — этой жемчужины Крыма — заряд на свои увлечения. А может, в дальнейшей жизни им хотелось сравнить, проверить этот потенциал с другими местами побережья Чёрного моря. За годы совместной жизни они побывали в Сухуми и в Сочи, и в Новороссийске, и в Одессе и даже за границей были на побережье моря (Румынии и Болгарии, с её дивным Несебром). А прошлый год, когда они отдыхали в Анапе, в душу теплом проникало: здесь рядом, всего за Керченским проливом, Феодосия. Но — тяготило — там другая власть, и вот нет другой надуманной противоестественной существу Крыма власти, как откровение на душу. И вот они в Феодосии, позади поезд от Калуги до Анапы, и автобус до Керченского пролива, и паром, и снова автобус: Керчь — Феодосия. И обратно предстояло тем же путём, и потому в душе шло и приятное, и некоторое волнение, а позволит ли море спокойно переправиться на пароме, чтобы не опоздать на поезд.
На второй день своего пребывания они, конечно, поехали в Коктебель. Чего уж там! всего двадцать минут пути. И горы те же, и домик Волошина тот же, а вот заходить в музей не захотелось. Во дворе дома прямо на вытоптанной земле, в противовес бархатным насаждениям в соседних коттеджах, стояла скульптура поэта, но как уродски она была выполнена, очень условно, похожая на Максимилиана. Все неудачности фактурного облика поэта были завышены. Эту скульптуру творила не любовь, а ехидство, а значит, не было божественного начала.
«Чего доброго, любви и почтения к подвигу этого человека не будет и в залах музея, — подумали Марина с Олегом, — и тогда долго будет душа восстанавливаться от обид за поэта– непререкаемую звезду величественного Серебряного ренессанса. Вот она художественность без любви, а любовь — синоним творчества — отметил для себя Олег, в который раз».
— А по свидетельству газет, в этом музее ежегодно собираются поэты и писатели. Как же они, — негодовал Олег, — терпят кощунство — эту скульптуру? Или они подобие тем праздным туристам, которые в Петропавловской крепости фотографируются у статуи сидящего Петра Великого, уродски изображённого неким Шемякиным. Сейчас таких, преданных духу успешности, а не патриотизма людей, даже молодые люди обзывают «америкози».
На набережной у дома другой скульптурный облик Волошина был удачнее. Но величественнее, куда как воплощала профиль поэта Святая гора, спадая к морю от скал потухшего вулкана Кара­Дага. Вот уж это свидетельство любви к поэту от самих гор никогда не удастся испортить «искусникам». Признание поэта самой природой Крыма, нашего — сакрального нам Крыма! — Ты напиши что­нибудь своё о Кара­Даге, о Волошине и о Цветаевой, она с сестрой ведь тоже бывала здесь, — сказала Марина Олегу, идя по набережной Коктебеля. — А ещё мы обязательно съездим с тобой в Севастополь. Там Херсонес и Балаклава, и Владимирский собор, в котором крестился князь Владимир, там гробницы Нахимова, Корнилова, Истомина. Сколько всего святого русской душе! Олег соглашался, ощущая внутренний подъём, он был благодарен Марине за этот социальный заказ: «обязательно напишу».
«А ещё мы обязательно съездим в Бахчисарай», — мечтала Марина. Мечтал и Олег, благо дело его работа позволяла иметь ему полноценный отпуск в любое время года и подавно летом, потому что работы энергетику обычно прибавляется зимой.
ГЛАВА 4. ПСКОВ
Воззрения Олега и Марины расширяются. На псковской земле посещение Михайловского, Тригорского – Пушкиногорья становятся подобным солнечному протуберанцу. Диалектика прекрасного и святого, творит духовный рост обоих, да и сближение их душ. Они как бы заново осознают то , что пишется в религии: «союз душ творится на небе».

Первое их путешествие в Пушиногороье, точнее проезд через Пушкиногорье было подобно проходу иголки сквозь стог сена. Да и как было возможно получить впечатления на такой скорости. Марина с Олегом ехали в Санкт­Петербург на автобусе с туристической группой. Для охвата большего количества желающих поехать, в отличие от прямых маршрутов Калуга — Санкт­Петербург, добавили: «С посещением пушкинских мест — Михайловского, Тригорского, Святогорского монастыря». Конечно, участников прибавилось.
Во второй половине первого дня маршрута автобус с экскурсией подъехал к турбазе «Пушкиногорская». Спешно покормили запоздалым обедом, разместили по комнатам и повлекли в пушкинский заповедник. Первое — «Поляна», с призывом от экскурсовода: «не отставать»; мостики тут — там, но покрикивание: «быстрей­быстрей»; Господский дом — музей, и через него спешно, на бегу. Неоценимое увлечение фотографией Олега под рукой всегда, фотоаппарат и видеокамера, всё снимается на бегу, к этому больше доверия, чем впечатлениям, которые сжимают организаторы экскурсии. Главное успеть снять на камеру, не отстать — какое там душа — самим, присесть некогда. Так же спешно, полубегом в Тригорском. Скамейку у реки Сороти пробежали мимо, не показали. Чудом увиденная и узнанная, благодаря картине Лактионова , она была всё же запечатлена на камеру. В Тригорском доме ничего не запомнилось, говорили много ценного, а снимать не позволяли. И дальше; с автобуса в Святогорский монастырь, правда, позволили подняться по поразительной красоты лестнице, будто на небесный свод, к Успенскому собору. Поклонились могиле поэта у алтаря — вот оно свидетельство высокой веры поэта — Пушкин у алтаря храма! В его время не тщеславились позицией: верующий ты или атеист, «верю» — само собой разумелось, как дыхание.
Собор приютил поэта, а неподалёку он и сам на постаменте в изображении скульптора Балашовой, с взмахом руки, дарящей нам чудо своего творчества, а творчество его вровень Душе России.
И быстро в автобус! И только вечером, можно было набрать воздуха в лёгкие, уже, будучи в вестибюле гостиницы Санкт Петербурга на Васильевском острове. Ну, разве не подобие иголки через стог сена! Но сердце запечатлело, было тронуто, было что­то большое, огромное, может самое главное, и это будет теперь в виду.
И вот, спустя несколько лет, Олег и Марина решают сами ехать в Псков. Не потому, что не были в этом городе, а потому что рядом Пушкиногорье (тайная надежда досмотреть, ведь оба поклонники гения). Но и, с позволением нового времени, всё ярче звучит легенда о Псково — Печерский монастыре, а почему не посетить? И вот он — Псков: откровение и истина, и квинтэссенция, а где же ей было быть! И что из чуда этого показалось первым Олегу и Марине? То, что ореолом вокруг этих мест есть деяния Александра Невского — Великого и Святого? Или прославленная обитель веры в монастыре с таинственными «печерами»? Или заповедник Пушкина — глубиной рода отсюда же? Поэт — воплощённое совершенство преданности своему духовному кредо: любви к русской истории и к русскому слову. Поэт до отчаянной отваги в унисон своим землякам перед честью, за идеалы дружбы и любви к Родине. И то и это в одном — единая квинтэссенция, сплав и кристалл.
Псков не тщеславится: ни тем Александром Невским Святым для Руси, ни другим Александром — поэтом. Щедрый, как вся русская земля Псков! Ни сам ли Пётр наезжал сюда не раз! Был и Грозный — обезглавил, всполохом своим, настоятеля Карнелия Псково — Печерской обители, да и покаялся. Нонсенс для царя, святых не обезглавишь! Легенда на легенде, а в легендах сокрыта истина, легенда для того, чтобы сохранить нечто более глубокое, чем факт, оберечь самое главное, чтобы, как­то и вдруг, опять открыть её для спасения человечества и его истории.
Велик Псков! Ведь здесь обитает и есть дух Святой Равноапостольской княгини Ольги, первой христианской правительницей на Руси. И внук её, воспринявший в нутро своё благодатное веры её и этого города, и, понесший его далее, чтобы: то ли влить своё откровение в лоно христианской веры, как рекою Великою влить воды в озеро Чудское; то ли своим крещением в Херсонесе — понести воды веры христианской вспять для насыщения русских притоков. А свершил он это событие в Крыму, там, где теперь Севастополь — вечная русская слава и гордость. Русские оценили обетованный дар Бога, как библейский народ Палестину. Выращенная вера в Пскове шагнула в Крым, и была там принята. Марина среди храмов Пскова была в божественной прострации, слышавшая там, в Севастополе колокола звонниц Владимирского собора и читающая теперь таинство появления этого события здесь. Она была в Севастополе на месте, священной для Руси, купели, была с сыном Мишей, а здесь в Пскове вот, с Олегом.
Душа её была божественно напряжена — соединить эти два события.
А город Псков! Он и сейчас чудо веры, высится величественным Кремлём на реке Великой. Княгиня Ольга до сей поры любуется со своей набережной олицетворённым видением своим. А пойди по улицам города, и везде неожиданно и красиво, будто из земли вырастают церкви, так скромно, приземленно расположенные в подворьях, но все с распахнутыми для посещения воротами, все с иконами и горящими свечами. И дивная архитектура скромности. Они не стремятся вверх, достаточно того возвышения Троицкого храма в Кремле, за могучими сколь и величавыми стенами. Город Китеж, вставший из анналов Возрождения, не описанного ещё ни кем. Гармония и сказка. Неисчерпаемое удивление художникам. Таинственное проникновение в душу. И, даже фрагменты крепостных стен, так тщательно сохраняемые жителями этого города веры, как стрелочки путеводители ведут к затаившимся церквям. А сами названия церквей непривычны, с некой попыткой пояснения о чуде той или иной причины храма (Николы на Усохе, Успения от Полонища, Анастасии Римлянки, Сергия с Залужья, и бесконечно таинственно и возвышенно). И душа посещением этих церквей всё улетает и улетает к тому кремлёвскому сиянию Троицкого собора в центре города, делая его всё выше и выше, в воображении вровень тому духу, которым владеет этот город. И какая высота может сравниться с этим духовным взлётом! Олег с Мариной бродили и поражались преображению, раскрывая для себя эту чудо книгу. А ещё древние стены, а ещё бережно сохраняемые башни и получалось что уже не город, а гравюра истории, и они в ней. И силы умножались, увлекая всё далее и далее, и стремились, ну разве что, порой отдохнув в одной из церквей у алтаря.
А когда они приехали в Пушкинский заповедник, то так стало очевидным, до гармонии ощущения, что только и было такому могучему поэту появиться здесь. Да он и сам в памятнике предлагал движением руки: «смотрите, какое богатство души и истории людей, верно живущих на своей земле, скажите и вы что­нибудь ещё об этом, я лишь малую часть сказал. А вот там вас ждёт моё родное Михайловское, отдохните в его парках, посидите на скамьях и скажите и напишите о чувствах своих, о любви, которая здесь везде и всюду. Напишите, я так мало успел написать!»
Когда Марина с Олегом поехали из Пскова ещё и в Новгород, то впечатление о совершенном ростке выпестованной на псковской земле веры стало ещё сильнее. Новгород дыбился перед созданием княгини Ольги поклонницы Пскова города, как мужчина — Садко перед боярыней, и храмы его как сундуки поражали воображение: крепкие и прочные, и каждый сам в себе. И Софию себе построил Новгород, и Юрьевым монастырём подпёр озеро Ильмень. А всё ведь от здравой зависти сильна живая веточка веры Пскова гибкостью. Какое же чудо русская история в подобных противостояниях, и как естественно было появиться невдалеке Санкт­Петербургу, и, непонятным социологам и экономистам образом, так мгновенно вырасти до статуса самых значимых городов мира. Нет, не властью Петра, он быстро оборвался бы статус с его уходом, но духом русским: Новгородским, Псковским, позже Пушкинским. И каким прочным орешком встал этот город Питер в ХХ столетии истории человечества.
Марина в Феодосии молчала о том душевном стремлении побывать там, где князь Владимир закрепил веру, завещанную ему бабушкой Ольгой, а более той легендоносной псковской землёй. Да оно, конечно, как сокровенное, как сакральное было внутри. Она была в Севастополе уже трижды. И лишь сдержанный восторг её, готовил Олега к тому, чтобы выплеснуться там, но более, хотелось, чтобы ему самому родиться там, в Севастополе, в другом качестве. Он это мог, так восхитительно понявший Псков с её радостным согласием рядом. «Конечно, примет, поймёт, и это будет праздник», — думала она, а пока.
Пружинка души унесла их в Крым через два месяца.
И вот они в этом милом, но таком же глубоком по своему значению для души полуострове в Алупке. Море, и какое дивное согласие величия гор с вершиной Ай­Петри и Воронцовского дворца с заповедником. Знал ли Олег, что потом он будет бояться увидеть это великолепие, освещённое по всем уголкам улыбкой и радостью Марины. А совсем близко Севастополь! Там Лев Толстой рассказами своими, и Корнилов, и Нахимов подвигами своими там; и князь Владимир и храм его имени в Херсонесе … а ещё там Балаклава, которую с ужасом поминают англичане. Получится ли в это раз съездить в Севастополь? Но получилось удачным совпадением с местными экскурсиями съездить в Семфирополь. Но каждое место, каждый маршрут в Крыму крепит душу русского человека, кстати, все, более проясняя её православную суть. Конечно же, Свято Троицкий женский монастырь и рака святителя Луки . Лука Войно­Ясенецкий — сверстник по веку и уже святой.
Разве не чудо! Легендами движется русская история. Легендами сохраняется сокровенное истории, легендами освещается путь впереди народа, а человек отщипывает себе лишь частичку от всего этого для своей мечты. Хорошо если он берёт больше от легенд, тогда быть ему, как и им, вечно.
Марина вросла в чудо легенд и в любовь к литературе, и во внимание к вере, в то время как Олег шёл больше от лесной суровости и постижения дорог преодоления себя, своей угловатости. Но с общего согласия они старалась посещать исторические места, как и места судьбоносные для великих людей: от Абрамцево до Данилова монастыря, от Архангельского до Киево­Печерской лавры, от Питера (о котором у Олега было своё прочтение) до Троицко­Сергиевой лавры. Приобретённые знания Марина, конечно, несла в школу, оживляя уроки литературы этими своими поездками, и как ловили ученики на уроках её легендоносные свидетельства. Но она, как приверженец искусства склонялась более к прекрасному, а у красоты свой путь. И Марине и Олегу было часто сложно искать согласия в противоречиях совершенства между красотой и верой, но и радостно было идти этим тернистым путём постижения, а порой и откровения.
Однажды во время посещения Троицко­Сергиевой лавры Марина почему­то показалась встревоженной. Ей непременно хотелось посетить церковь в учебном корпусе семинарии, и церковь была открыта для посещения, там шёл молебен, но группа паломников, с которой они приехали, спешила по другому маршруту. Отставать было нельзя, программа большая, с причастием у раки Сергия Радонежского и посещением Гефсиманского скита, и, тоже по­своему, духовно продуманная. Олег заметил её тревожное состояние: — Что это ты, Мариночка? — спросил он, увидев её грустный взгляд, который она отвела от ворот духовной семинарии.
Марина не нашлась что ответить, да и позже не знала, потому что вокруг была радость и от солнечного дня, и от торжественного вида Храмов лавры, да ещё начался и звон на главной колокольне. Она улыбнулась, печаль стёрлась.
«Право, чего я, — подумала она и с усилием улыбнулась, — ведь была поездка в Псков, сколько церквей посетили, и в Псково­Печерский монастырь ездили, и в Юрьев монастырь, что в Новгороде, и София Новгородская, и везде частички откровения, памятные иконки и свечи! А вдруг, то ли предчувствие, что в церкви духовной семинарии, такие же, как и мои ученики — юные послушники… Ведь для кристаллизации понимания порой не хватает одной капельки, одного искреннего лица, одной последней крупинки соли. Да и Олег, он не замечает, но часто бывает жестко категоричен, а подсказать как. Жаль, что посетить молебен в семинарии не удалось».
Но вдруг её состояние изменилось: «А вдруг от меня требуется жертва, и лишь тогда, а какая? О, не дай, Боже! «Если только можно, Аве Отче!»… — всплыли слова из стиха Пастернака. Именно в этот момент Олег заметил её состояние и спросил. Марина учтиво отклонилась от вопроса, да и бархатный звон знаменитой колокольни разлил в её душеприятное ощущение, — «Всё будет хорошо. Всё будет! Вместе посетим Владимирский собор Севастополя, чтобы обоим раскрыться душой к этому совершенству веры, непререкаемому по высоте совершенству».
В Гефсиманском скиту у Марины, мелькнувшая тревога в лавре, вновь подступила, и уже не оставляла её во всю обратную дорогу паломнической поездки назад. Перед глазами стояла роспись церкви о посещении Гефсиманского скита жертвенной семьёй Романовых. Почему­то краеугольно стоял перед ней вопрос: «как можно любить всех людей» — и в условии причастия к Христовым Тайнам, как это «есть тело и пить кровь Христа»? Даже аллегорически это не умещалось в душу.
Олег часто категорично и здесь заявлял, что Писание сразу сообщается в душу человека, каждый человек, рождается со знанием Евангелие, но в жизни, подверженный неточности слов изрекаемых людьми, да и зачастую недостаточности понимания, это проявляется в нём искажённо, а многие тексты к тому же трактуются по­иному. Вот наша Библия, переведена с греческого языка, а с еврейского языка, она иначе подсвечена. Да, нужно расти, сложен и тернист путь поиска, в том числе и понимания. Олегу и Марине было дано счастье расти вместе, и обоюдно, и это было им позволено провидением, а до их фатального расставания оставались считанные дни. И напряжение непонимания искало у каждого по­своему выхода к совершенству. В такой ситуации и Ангел Хранитель не мог остеречь, потому что это было напряжение сфер неведомого, но потребного для понимания людям, Поля.
ГЛАВА 5. DER SCHLAG
Гони их прочь, твои мучительные думы!
Насильно подними поникший долу взгляд!
Аполлон Майков, 1890 год.

И грянуло нелогичное, непредвиденное, без единой подсказки, сразу, будто какие­то недобрые силы спешили, подозревая, что возможность им единственная и потому, и сразу, и фатально. Миг! Всего лишь миг! И..
Олег заблудился. Ночь, масса построек больничного комплекса, в руках сумка с одеждой жены, только что оставленной им в отделении реанимации...
С Олегом случилось несчастье, нет, несчастье случилось с Мариной — его женой. Несчастье! Случилось несчастье! В миг единый, в одночасье... Мозг Олега будто бы и не работал, он отказался работать, а сам Олег ткался по ночным тупикам больничного комплекса, пока не вышел на то место, откуда и начал своё это блуждание от корпуса сердечно сосудистых заболеваний. Невдалеке стояла машина скорой помощи с водителем. Олег подошёл испросил:« Где здесь дорога на выход?» — Пойдёшь по этой дороге, — указал водитель на дорогу, ведущую в кромешную тьму, без фонарей, и к тому же в противоположную сторону, нежели та, по которой Олег уходил в первый раз, — потом свернёшь от шлагбаума вправо, потом через перекрёсток налево. — Потому, как водитель старательно объяснял, Олег догадался, что вид у него, Олега, был до крайности потерянный, сочувствие было следствием долгого объяснения водителя.
В кромешной темноте шёл опять Олег, пока не набрёл на шлагбаум. Тот выступил из мрака, как доска, выставленная поперёк дороги. Сбоку темнела пустая будка. Олег остановился, вспоминая куда свернуть, видимо он надеялся, что у шлагбаума будет кто­нибудь.
Но никого не было и только тьма. Он автоматически свернул налево, потому что туда была дорога чуть шире. По таким дорогам глубокой ночью не очень­то любят ходить люди, а Олег со своим потерянным видом и подавно был не для темноты. Следовало бы ему быть и осторожнее. Как­то отдалённо мозг его оценил свой вид сбоку: сумка — своя, слава богу, не потерял, висит через плечо с его документами и деньгами. В руке пакет, переполненный одеждой Марины, в этой же руке и её сумочка, конечно тоже с документами и ключами от квартиры; походка, выдающая растерянного человека, нежели того, кто может занять при случае оборону... Но эта оценка была на миг, — тут же ему подумалось: « Ну, нападут, ну отнимут, ограбят — всё это мелочь и ерунда по сравнению с тем, что случилось сейчас с ними в Центральном кинотеатре города. Что может отнять грабитель? — Сумки. Может найти ключи и по документам легко определить адрес, и найти дом вперёд его — Олега. Всё это несущественно по сравнению с тем, что произошло, а случилось такое, что мозг отказывался, страшился представить, а оно случилось: он потерял свою жену, в один миг утратил свою счастливую жизнь. Он шёл в дом, в котором никто его не ждал, мало того и ждать, возможно, никогда не будет. Распахнувшаяся дверь задаст ему вопрос: «А почему ты один, а где Марина, что с ней?» Не знаю — и что случилось, не знаю, и диагноз не знаю, и долго ли с таким диагнозом, как брошенной второпях врачом скрой помощи фразой: «У меня пациент с инсультом и без сознания»? «Инсульт», — будет звучать в голове не принятый сердцем ответ, потому что некому его озвучивать... Да он и сейчас звучит этот диагноз без достаточных оснований, брошенный врачом, как свинцовый груз в ту развёрзнутую на груди Олега рану, в которую несколько минут назад кричала и стонала Марина: «Олег, помоги мне, помоги мне Олег. Меня тошнит, меня страшно тошнит, Олег!». Олег пытался повернуть Марину на перевозной кровати с колёсиками, на которой оставили её с ним в приёмной, Олег пытался предложить пакет, поскольку тошнит, но всё напрасно. Она не видела пакет. Она стонала уже: «Где моя нога, опусти мне ногу».
— Я опустил, — отвечал он, опустив с кровати ей ногу, — Опусти мне ногу, ты не опустил, покажи мне её, — он поднимал и с ужасом думал, что это правда инсульт с потерей чувств на правую сторону, а левая нога и рука вообще сваливались и оставались висеть недвижимыми. Он поправлял их, боясь прищемить своими попытками поднять Марину на этой катающейся туда­сюда кровати.
«Инсульт и без сознания, — стояло в голове, — но она же говорила и ясно и чётко называла по имени меня, значит, сознание есть», — думал он, идя и спотыкаясь о бордюры. Олег опять непроизвольно повернул на фонари, которые своими рогатыми рожами отражались в сером сухом асфальте, по ним он и шёл.
Кровать на колёсиках, ходила ходуном от его усилий: то требовалось посадить жену по её просьбе, то положить с увещеваниями: «Терпи Марина, терпи, всё будет хорошо, терпи».
Когда бы чуть веры, что будет хорошо. Да одно лишь и оставалось им на этот миг, это вера, но каким же беспомощным осколком для сознания.
Потом была съёмка головы в аппарате компьютерной диагностики с ефрейторским покрикиванием врача, потом попытка взять из вены кровь, которая не удалась. И всё стоны ишёпот: «Помоги мне, Олег». — Помогу, — шептал Олег, не замечая ни слёз, ни того, что вид у него был растерзан от суеты движений.
«Всё пройдёт, Марина, зацепись и помогу»
«Марина. Марина!», — параллельно с его пульсом вторило подсознание. «Помогу, потому что ты самый дорогой мне человек на свете, — шёл сейчас и продолжал шептать Олег во тьме больничных лабиринтов. — Ты самый близкий, ты мой любимый человек, ты мне на всём свете единственная, потому что во всей природе нет повторения, даже день один жизни не повторяется. Помогу, чего бы мне это ни стоило, хоть стоило бы всей жизни моей, смерти моей».
Ориентир на фонари оправдался, пошла знакомая дорога вдоль поликлинического отделения, вдали показалась светящаяся надпись «Аптека». Олег вспомнил, что ему дали какую­то бумажку, с которой сказали придти завтра. Куда он её сунул, но она оказалась в ближнем кармане. «Ну и состояние!» — Но всё это мелочи, по сравнению с тем, как там состояние Марины? Неужели всё боль и боль, слабость и боль, или, может, сделали укол и она дремлет. А почему кровь не могли взять, из вен обоих рук не получилось взять кровь для анализа? Боже, Боже правый, верю, что ты есть, дай ей силы и терпения, и спаси её, ведь у меня к ней только любовь и благодарность и ни единого сомнения не случалось никогда в том, что она мне Тобой, Боже, дана. Я весь для неё, для того, чтобы ей было не больно. Что я не отдал бы, чем бы не пожертвовал, да и жертвовал во всю жизнь. И, вот, выброшенный какой­то силой в ночь, в состояние, которое и внешне так страшно, что, наверное, и бомж, и бродяга какой­нибудь, побоялся бы приблизиться ко мне, чтобы не схватить себе вируса такого запредельного несчастья. Мы с Мариной излучали (не могли не излучать) на всех согласие своих душ, и надеялись, что наши мысли автоматически принимаются от нас, и прорастают у других людей по­своему любовью к Родине, её истории, её искусству и вере. И вот — я, даже бомж побоится сейчас взглянуть на меня и обойдёт, а может, и обошёл.
Аптека была закрыта, но подошедшие двое мужчин постучались в окошко, которое не заметил Олег. Окошко распахнулось, и оттуда выглянула женщина. Они что­то заказали ей, она удалилась, закрыв окошко. Олег встал позади мужчин, здесь был свет, и можно было привести свой внешний вид в порядок. Олег нашёлся только сумочку Марины прикрыть пакетом с одеждой. Мужчины, что­то получив, ушли, а сзади подошла молодая женщина.
Как женщина, она сразу среагировала на вид Олега: — Не волнуйтесь, всё будет хорошо, больница умеет это делать. — Олег произнёс «спасибо», взял пакет, поданный ему из аптеки по списку, данным ему в реанимации, из окошка и стал спускаться с лесенки.
— А сдачу не взяли, — окликнула его женщина. Олег вернулся, опять поблагодарил, и поплыл в темноту шоссе на остановку. Чуть позже он вспомнил, что у него есть расписание автобусов и, вернувшись к свету, попытался взвесить, сколько у него есть до автобуса времени. До ближайшего автобуса было полчаса и можно было идти не спеша, а главное, оттянуть страшный сейчас, как и всё остальное, вход в свою квартиру.
На автобусной остановке никого не оказалось. Впору в темноте и полном одиночестве было возопить: «Боже за что же такое, или не мы с Мариной старались всё время быть ближе к тебе, Боже, и ревновали даже твоих подданных в радении к тебе, но старались, как можно требовательнее быть к себе, в пути к тебе? Постоянные посещение Лавры, известных монастырей, праздникам внимание? Боже за что же это такое?» Олег стоял точно каменный, ни слезинки, ни нервного тика на лице, слава богу — темнота скрыла бы. Он осознавал, что будь он сейчас обобранный преступником, избитый, он пришёл бы домой и оттаивал, и рассказывал бы... Сейчас! Ему некому было рассказать, а может и «в веки веков» некому будет рассказать, и уже тошнота подкатилась от такой мысли, и бредилось разуму, будто это он тут стоит нагишом перед развёрстой над ним ночью, над которой во тьме плыли тёмные облака. Будто некто, сбрасывая с него одежду там, в темноте больничных переходов, умело нащупал его крылья под одеждой — крылья счастья его и оборвал их, и невесть куда бросил. Он же Олег, крыльям своим добавлял чуточку прочности веры, он мечтал летать на них и не один, а вдвоём с Мариной, а то и втроём: и с сыном... Но прочность не помогла, всё было оторвано, ободрано, невесть куда, сброшено.
Что за сила подступила, накатила, отняла и ободрала. Бог не может деять такого, а эта иная сила явно торопилась, потому что миг был короток, и второго такого мига, вряд ли ей случилось бы уловить. Где прорвалась она к нему, где подступилась, перевалила за внимание Ангелов хранителей? Боже, помоги уберечь Марину, я буду сколько угодно выхаживать её, лишь бы её голос был рядом, её ум, её сопричастность нашим общим, так счастливо обретённым, душевным поискам.
Олег вспомнил, что сын может забеспокоиться, как они добрались после спектакля, на который — как они его предупредили ещё утром — пошли. Он посмотрел на часы — пока ещё оставалось время сыну не беспокоиться. А сообщить отсюда с остановки — нет и нет — несчастье так огромно, да ещё в придачу информация о том, что я, где­то один, ночью на дороге. Этого может не выдержать близкий человек, добраться сначала до дома и оттуда сообщить, смягчая как можно больше, свалившееся несчастье. Откуда же это несчастье за что и где предел его! Как только Олег вошёл в квартиру раздался звонок сотового телефона.
— Вы где? — был голос сына.
«Вы! — обдало Олега холодом возродившегося отчаяния. — Не вы, а я. Один я!» Олег стоял, не переобуваясь посреди комнаты, ключи ещё были в руке. По нему шла волна того дикого недоумения от всех вещей оставленных ими в момент ухода на спектакль. Вещи недоумевали, почему он один, и почему без ответа и в растерянности от их требования.
«Случилось ужасное, держись сын, — и без задержки, зная, что за этим следует то самое страшное напряжение, которое опускается на близких, на родных людей, заговорил о скорой помощи и о том, что оставил маму в больнице в реанимации».
Сын быстро сказал: « выезжаю немедленно на такси». Как это первое сообщение ранило его, он сказал потом, что первая фраза подкосила. Но ему предстояло принять и ещё — более ужасное — спустя два дня сообщение по телефону.
Приехал он немедленно, позвонил в реанимацию, продиктовал свой сотовый, потому что Олег не надеялся, что правильно продиктовал там свой телефон. Тогда там записали, сказав, что положение крайне тяжёлое, но стабильное, подробности утром.
Утром Олег с сыном были уже там, до утра у них и сна не было, было только ожидание нужного часа, в бдении, с попытками пить чай. Ночь терзала обоих.
Утром им сообщили: — Инсульта нет, но давление крайне низкое, причина непонятна. Делаем дополнительную диагностику. Но стабильность сохраняется. Приходите завтра утром.
И также как ночь — день, и следующий день, и расцветало ли, и темнело ли. Были лишь стрелки часов. Утром диагноз установлен — аневризма аорты. Вслед Олега полоснуло, как ножом фраза:«неоперабельный случай. Такие операции не берётся делать и Москва, недавно был подобный диагноз. Женщина была молода, но операцию делать отказались. Доступ в аорту самый сложный и зачастую безуспешный».
— Сколько та женщина была жива? — спросил Олег.
— Неделю, — ответила медсестра, вяло, послушав о том, не требуется ли финансовая помощь их отделению. — Терпите, — был ответ, — случай чего позвоним, но лучше бы не было необходимости нам звонить, — и она многозначительно взглянула.
Бывает такое что шлюз, поднятый над кораблём, падает, срываясь с цепей, удерживаемых его вверху, и рассекает своей тяжестью корабль, только что вошедший в проходное отверстие — надвое, такое состояние было у Олега. А спустя всего половину суток, ночью почти в двенадцать часов удар, который принял по телефону уже сын, словно выстрел пушки с двух шагов в плазменного Терминатора. Выстрел сделал чёрную дыру в теле, в душе, во всём том, что было Олегом, в размер всей груди. Олег беспрерывно читал молитву своей иконе Божьей Матери, своей любимой иконе Калужской Божьей Матери. Сын что­то говорил…а вокруг была ночь, но не земная ночь а ночь всего Космоса. Ночь всего скопления Галактик этого, для чего­то содеянного Космоса.
«Радуйся Солнце селения Христова, псаломопевцом предсказанное. Радуйся родшая спасителя наши грехи в туне очищающего, радуйся стамно­пресвятая в ней же алчущим правды хлебе вечные. Радуйся», — повторял бесконечно Олег и ощущал как напротив чёрной дыры, пробитой в нём этим диким телефонным сообщением, появляется роза и растёт, и цветёт, и тепло от неё идёт. Это потому, что Марина пришла к Олегу известным ей по вере образом, и другим неведомым нам людям образом, чтобы спасать его, успокаивать его. Так оно и было, и это она посвятила его в Икону Калужской Божьей Матери, и дарила ему эту икону — Икону: «Мадонна с книгой в руках», как когда­то была сама первым явлением Олегу — на платформе с книгой в руках, а паче всегда была перед Олегом с книгой, и бесконечны были их разговоры в призыве Христовой правды. Олегу предстояло читать эту молитву 3 и 5 и 9 и далее дней. И умножалось в его душе то, что источало силу, а не бросало в туну, невесть куда, для рассасывания в ничто.
Случившееся было совершенно нелогично. А есть ли она логика? Или мы выдумали её? Ни малейшего симптома, предупреждения, остановки с усталостью, когда, опасаясь дождя, они мчались в Центральный кинотеатр, в котором предстояло посмотреть спектакль оперы «Аида», обоими ими любимой оперы «Аида».
И вот в самом начале фильма, под титры — вскрик Марины: «Олег мне нечем дышать!» и сползание Марины с кресла. И вынос её в проход, и бессознательное судорожное дыхание, и никакой помощи от ватки, смоченной нашатырным спиртом, кем­то поданного, и ожидание скорой, и скорая через десять минут, и какие­то действия врача скорой в закрытой машине, а потом к Олегу: «Садитесь рядом с водителем», а водителю: «Едем в областную больницу». Метроном времени Олега будто остановился, но время, оказывается, шло: и смеркалось, и стемнело, когда они уже были в больнице, и выбросило Олега с его остановившемся метрономом в ночь больничных переходов, этим же метрономом на время, в которое ему было кем­то назначено, идти.
ГЛАВА 6. АЛЕКСЕЙ СВЕТЛОВ
Олег, после страшного потрясения, в поиске себя уезжает в родительский дом. К нему, в посёлок его родителей, приезжает его друг по институту Алексей Светлов и находит, что Олег, находится в опасном духовном состоянии и ему нужна помощь. Он зовёт его с собой съездить к хорошему своему знакомому охотнику Андреичу.

Как будто навечно бездна тьмы опустилась на Олега. Были шаги, но безразлично куда, были люди, но неведомо о чём пекущиеся. Мышление стояло столбняком и ничего не принимало, не понимало: ни тяжесть обрушившегося несчастья, ни сторонних глаз с пониманием чего­то того, что понять не возможно было, что для того, чтобы понять требовало непостижимые силы. Сфера как будто вывернулась наизнанку — Олег был на шаре счастья, и вдруг оказался в той же сфере, но внутри, и не стало света, и что­то на дне плескалось, шевелилось, куда ступить было страшно. Какие­то понуждения людей и обстоятельств подталкивания, делали своё дело: нельзя было предать Марину в соседство с её похороненными родственниками, как только через требование кремации (кладбище какие­то власти нашли необходимым закрыть?). Душа не понимала: принять — не принять такое, но тут, словно эхо от планетарной стены — умерла известнейшая балерина, любимица Марины Майя Плисецкая, да и всего мира любимая танцовщица, в эти же сутки; и прозвучал по мировому сообщению завет её, подтверждённый оставшимся в жизни мужем, — соединиться им в пепле. Не противилась и церковь, приняв в себя обет отпевания и прощальной панихиды. И было отпевание. Помутневшим сознанием Олег видел врата, украшенные старанием и талантом художников, куда должна была улететь душа Марины. И улетала, а он держал свечу и клонился сознанием к тому, что будет приходить к этим вратам алтаря принявшему его Марину, и будет приходить постоянно.
«Неужели только здесь он может продолжать тот миг общения с нею? Нет не только!», — противилась таким границам душа Олега, как и не терпела никогда границ тому, чему границ не должно быть — любви, благодарности, общению, радости приближения к истине.
Кто­то вещал сбоку и повторял, что девять дней она ещё находится рядом здесь. Олег знал, что не может быть только девять дней. Всезнающие вещатели толковали, что после сорока дней будет легче… «От чего будет легче?» — протестовала душа Олега.
После сорока дней стало легче от долга — быть на людях с выполнением чего­то и зачем­то, но душа, обретшая, наконец, эту свободу, приняла всю тяжесть происшедшего, единственно на себя. Душа стояла теперь одна, не в силах понять и ответить на: «зачем?», «что причиной, и сколько этой причинности во мне?», «Чем? Ведь ни одной заповеди понимаемой обоими не преступалось, но только была любовь и ревность сохранения её?». Олегу стало даже не понятно, как он мог прожить эти сорок дней без ответов на эти вопросы. Лишь помнил, что даже запаха черёмухи, сирени не мог ощущать, ведь была весна и цвели сады, как, собственно, было всегда на день его рождения. Да ведь был его день рождения, а в этом ином измерении это был — девятый день от того страшного звонка телефона из больницы.
Больниц для Олега теперь не существовало, он убедился не только в их беспомощности, но и в чёрствости. В него прописались, теперь навечно, слова врача скорой помощи с картинным оттенком знатока: «инсульт», а ещё цинизм в приёмной больницы, в которой заявили:«что вы тут ещё привезли, мы приготовились принимать ДТП». И множество подобного замечало опрокинутое случайностью сознание Олега, как позволяют себе медики нарушать то, что Гиппократ запретил врачам, но да они, какой там Гиппократа и Бога уже не ведают.
Чем же они врачевать думают, как не добросердечием в первую очередь? Обоняние Олега по мере течения дней восстанавливалось, но он стал чувствовать иное пространство — куда нельзя ему было ступить, где могло не достать ему душевных сил. И язык людей с их давешним приятием смерти (кому в какой степени она пришлась), тоже стал тягостен Олегу. Он не принимал смерти, он не мог поставить её рядом с добродетелью, куда она и рвалась встать, как дьявольские силы хотят встать вровень престолу Бога.
Нет этому! А люди не понимали этого, да принимали более простое: после сорока дней человеку, понесшему утрату, станет легче. Откуда они это взяли? Олегу с каждым днём становилось тяжелей и тяжелей. И через некоторое время он понял, что только уединение и отдаление от этих людей и мест, где они есть и были какими­то свидетелями, могут дать ему возможность преодолеть то, что нарастало, как он чувствовал с умножающейся тяжестью для сердца. Олег пишет заявление на отпуск, на бессрочный отпуск. Его отпускают, видя что он уволится совсем если его не отпустят сейчас.
Родительский дом, радением не случайностей, а сил божеских сохранённый, пустовал, как пустовали многие и многие деревни, и посёлки в это повёрнутое экономически и в маркетинг подкованное время. В то время переворота ушёл отец, не выдержав вида разрушающегося детища, которое строил и запускал в работу он — комбината. От десятков могучих цехов до самого нутра — котельной — дающий пар и тепло и дыхание производству, не осталось ничего. Закрытие котельной явилась последним штрихом разрушения комбината, которого не выдержал отец, он ушёл из жизни в тот же год. А котельная разрушалась и растаскивалась, и через несколько лет, уже заросли берёз спасали от неприглядного вида землю с фундаментами от строений, дававшим людям работу, и зарплату, и жизнь.
Дом родителей стоял в стороне от улиц посёлка — то, что нужно было Олегу. А ему была нужда уходить в лес и там жить порой неделями. Благо было лето, а к зиме он потихонечку готовился. Зимой в этих краях требовались дрова и многое из нагрузок ещё, чем пестует русских людей природа, а заодно и воспитывает в пригодность богу.
Но случай привёл к нему Алексея — его товарища на первых двух курсах института. Алексей Светлов, не в пример, другим забеспокоился об уезде, да и духовном состоянии Олега. Да он и сам был уже духовным лицом. Сорок лет возраста в котором пребывали бывшие сокурсники не малый срок. Уйдя с третьего курса их общего с Олегом технического ВУЗа в семинарию, Алексей успешно окончил её, но философское направление поиска истины вывело его на следующую странность. Светлов после семинарии решил учиться заочно и ускоренно в аспирантуре МГУ на кафедре естественно научной философии. Как­то он обмолвился Олегу, что это не самая горькая, но необходимая, ложка яда. А для богослова материалистическая (одно и то же, как он говорил, научная) философия, в нашем конкретном обществе есть поприще, которое мало пройти, но познать, и других образовать в понимании пагубности этой ветви разуму. Да так оно и было, все материалисты — коммунисты, окружавшие Олега на работе, притаились, ожидая, когда он «оклемается, очухается — со всеми бывает». Алексей тоже знал, что со всеми бывает, но это не значит, что одинаково. Он видел, что Олег тоже идёт сложным путём строительства души, потому — то и естественен был их контакт. Алексей к тому же благодаря своему духовному образованием знал, что у каждого человека жизнь, как и судьба разные, так неповторим и характер каждого человека. И путь так же — там, где кому­то лишь кочка, кому­то лишь споткнуться, а кому­то — упасть, пропасть, и не меньше как.
Алексей сразу увидел построения души Олега крайне беспомощными, а когда прочёл его последние стихи, то понял — этому человеку не выбраться, но медленно и мученически сначала душой, а потом и телом уходит из жизни. Когда же однажды возвращаясь с ним из речного похода, Олег обмолвился: «А не привезти ли сюда урну Марины к себе и поместить по­соседству? Я живые цветы буду ставить к ней каждое утро», — Светлов вздрогнул, но промолчал.
Он, кажется, по инерции спросил: «А случится что с тобой, что тогда станет с урной?» На это Олег не ответил.
— Да, твой дом и места на реке впечатляющие, — сказал Алексей Олегу по прошествии трёх дней, — и лесной бивуак, и чай у старинной русской печи, и на дворовом очаге трапеза вблизи яблонь, — он помолчал, собираясь с мыслями, не похвала была его задача. Но как бы со случайно пришедшей мысли произнес, вроде как про себя. — А не станет тебе за труд проводить меня к Андреичу? — а ведь с намерением предложил Алексей и посмотрел на Олега. — Три дня и ты снова здесь. Я у Андреича давно не был, но всякий раз, когда бываю, немало удивляюсь. Вот дом его, или изба, как хочешь называй, прямо­таки совершенство не только для нашего времени, но, пожалуй, и для будущего. Живёт он там один, затворником, как наши великие святые, но не в пример им, со всеми удобствами, которые имеет человечество, и которые он умело маскирует в своём доме.
— Он что, холостяк? — спросил Олег.
— Нет, у него квартира в Москве и жена, и сын. Но я не слышал, чтобы они когда­нибудь были у него в его лесном уголке. Быстрее всего в этом проявляется его осторожность. Мужчине трудно в этом мире с женщиной.
— Почему? — спросил Олег, вот уж что он ощущал сейчас, так это то, что мужчине трудно без женщины, если вообще не сказать: «невозможно».
Алексей почувствовал внимание Олега и продолжал.
— Убеждения у него такие сложные, что с ним я, сколько ни общаюсь, понять его не могу. Он и поездил по миру, и путешествовал, и в Канаде с охотниками был, и на Урале в одиночку. И я не удивлюсь, что он где­нибудь и в монастыре подвязался. Но немногословен он, ничего не расскажет. Лишь одно — его быт, такой своеобразный, что что­то проявит порой постороннему внимательному взору.
То, что Андреич немногословен, это понравилось Олегу, да и за внимание Алексея к себе, хотелось ответить добром.
— А он примет меня?
— Со мной да, к тому же я уже давно говорил с ним о тебе.
— Зачем? — не понял Олег
— Ну, как о писателе. Кстати, он знает тебя, вы незнакомы, но он приметил тебя на выставке художника Рыженко в Калуге и спросил меня, удивлённый твоим выступлением на этой выставке: «Кто это? Ты его не знаешь?» Андреич тогда описал мне тогда твой внешний вид и рассказал о твоём выступлении. Я узнал по его описанию тебя. А позже дал ему газету с твоей статьёй, по поводу отношения власти к этому художнику. Так что потом он не забывал спрашивать о тебе, а позже и о твоей жизни с Мариной. Наверное, что­то он приметил в ваших отношениях, чего у него не получалось со своей женой. Сложная его жизнь, но не без счастья, как мне кажется, естественно его усилиями.
— Так он всё знает?
— Не всё. Но не опасайся, не в его правилах расспрашивать, он не тот, кто задаёт вопросы, но тот, кто смотрит. А ответы приходят, как он мне говорил: «Сами утром приходят ответы на вечерние вопросы, если им положено прийти». А чуть свет он уже на реке или с ружьём в лесу, наверное, там и ответы идут ему.
— Он охотник?
— «Охотник с охотничьим билетом», как отвечает он. Но никогда не приносит дичи. Он как тот генерал у Есина «Имитатор», мне мундир нужен для того, чтобы люди стеснялись и не приставали со своими сермяжными вопросами. Так и он: «Мне ружьё от людей, чтобы остерегались, а звери и сами не подойдут».
— Давно ты с ним знаком?
— Давно и недавно. Свёл нечаянно случай. Пригласили меня в заповедник; так отдохнуть подышать и вообще приблизиться к природе. Сказали, что своеобразный человек будет сопровождать нас, дескать, договорились, который так любит свой заповедник, а может, и всю природу, что потому и живёт отшельником в лесу. Ну я и поехал. Отшельником оказался Андреич, он встретил нас на хуторе егеря, попросил здесь же оставить машины и повёл, как он предупредил, на реку с ночёвкой. У самого кроме рюкзака ничего. Ну а мы, на всякий случай, что есть в рюкзаках и что есть из поклажи посильное, на плечи и пошли. Не на катерах же кататься. Общаться с природой, так общаться. То, что он нас доставил на остров в середине реки с домиком чуть более часовенки, но со всем необходимым для ночёвки. Само собой было и удивление и восторг, а я испытал большее.
Встав рано­рано утром, как я и любил, взяв с собой блокнот да палочку, которую выстругивал себе почти весь вечер, покрывая инкрустацией по коре, переправился на лодке, которая стояла возле острова, на берег и пошёл чуть выше по течению, дивной по красоте реки.
В лесу вообще реки, что не шаг то картина, а то и легенда. Вдруг впереди услышал не очень приветливый крик сороки. А она трещит по случаю самой себе неприятному. Насторожился я, и как можно тише, не, производя шума, иду. И вдруг сквозь деревья замелькала такая тёмная синева. Я отошёл в сторону и, отодвинув кусты, буйно растущие в этом месте, увидел озеро. Громадное озеро прямо таки уроненное в лес с неба меж высокими деревьями.
Крохотным пятнышком небо отражалось в нём и ни единой волны, ни шороха. Гладь воды, как зеркало, да такое, что каркни ворона, и, непременно, от звука её гортани покатиться волна к другому берегу. Но это было не всё — на другом берегу, прямо против меня, у воды я увидел человека.
— Ты знаешь картины Васильева ? — Какого Васильева? Фёдора? — Нет ближе к нашему веку.
— Алексея, Александра? Виктора? — О, богата русская земля талантами, даже фамилия каждая. Виктора я даже и не слышал.
— Виктор, это арт.
— А, нет­нет, меня арт не интересует, я имел в виду Константина Васильева.
— Да, я смотрел его выставку, кажется, он ушёл в тридцать с небольшим.
— Да, в 34. Я имел в виду его картину «Северная легенда», если помнишь, там изображён старец на берегу лесного озера.
— Помню, да у меня и репродукция этой картины есть. Мы с Мариной нашли его выставку в Москве и купили несколько репродукций.
— Так вот в унисон этому образу стоял на берегу этого озера человек, я узнал Андреича.
Ну, он, естественно, несравненно моложе, того старца, но в нём угадывался этот легендарный образ, облик или как там точнее. В общем, он прописался в меня тогда таким, да и остаётся. Всем своим поведением походит он на старца с той картины. Но это обликом, а он к тому же знакомый мне человек. И что касается его мыслей, которые проявляются порой в спорах и беседах с различного рода людьми, то мне навевает он всё тот же образ… Но это моё восприятие. — Алексей посмотрел на Олега и продолжал: — А если ты был в Новом Иерусалиме? Олег отрицательно покачал головой: «Не был».
— Так вот там — это у нас, кстати, в Подмосковье — строят его по образцу Иерусалима настоящего и даже кувуклию делают.
— Что за кувуклия?
— А, да­да, этого слова даже в словаре Даля нет, это церковь в церкви, единственное место в Иерусалиме. В кувуклии каждый год на Пасху возжигается огонь благодатный. Так вот, мне кажется, что Андреич — своеобразная кувуклия, в которой зажигается высшего значения мыслительный поиск.
— М­да, — задумался Олег то ли над новым словом, то ли над тем, что Светлов начал ему являть свои духовные знания.
— Но это моя мысль, — продолжал Алексей. — Я, кстати, полагаю, что в нашем подмосковном Иерусалиме в кувуклии должна зажигаться каждый год любовь к книге, к слову, к огниву Иванушки из сказки «Конёк­Горбунок». Всё это одно и тоже — ведь Бог дал слово, и это его олицетворение — огонь.
— А может, любовь? — сказал Олег в унисон своей мысли. Знай он это слово, может, свой камин в стеллаже назвал бы так, ведь его предназначение и было зажигать любовь к чтению.
— А может, и любовь, — задумался уже теперь Алексей, правда, под любовью он полагал иное значение, вслух же сказал: «Но ведь о книге, это только моя мысль».
ГЛАВА 7. АНДРЕИЧ
 Егор Захарович — егерь живёт с семьёй в своём лесном хуторе. Андреич, его помощник , живёт неподалёку в замаскированный под простенький деревенский домик — доме духа своего. К ним приезжают Олег и Алексей.

Андреич числился в лесхозе егерем, но таковым он был, только в штатном расписании отдела кадров, настоящим егерем был Егор Захарович, а Андреич был только его помощником, да и то по особо трудным делам. Жил он в отдельном доме в полу­километре от хутора егеря. Хутор Егора, иначе и не назовёшь, как хутор, потому что здесь были и сеновал, и конюшня на три лошади, и сарай со снастями и припасами для себя и для скотины. А скотины был ещё непременный поросёнок и две собаки Томка и Волгарь. В стороне была, в пору потребностям обитания, распахана земля соток на тридцать, где высаживалось всё от картошки до овса. Грядки сбоку изобиловали прочей снедью. Ну, в, общем, хутор, и хозяйка — жена Егора Валентина была красивая и сильная женщина, и две дочери подрастали. Девушки не избалованные, потому что работы хватало и им, да и Валентина не желала их отпускать от себя ранее того, как не станет надёжного и верного иного пристанища. Вот поскольку две дочери, да жена, потому и требовалась дополнительно Захару мужская подмога. Под эту потребность он и уговорил начальство нанять себе сподручника.
Андреича к делам он привлекал мало, разве когда выехать с поимкой браконьера или выследить хищника повадившегося к прикормке травоядного зверья. Поскольку просьбы Андреич исполнял исправно и даже отважно, Егор Захарыч не тревожит его по мелочам. Доставало и того, что по краю шёл слух, что там охраняют лесное хозяйство два крепких мужика.
А помощник егеря Андреич — дышал иным воздухом. Он был незаурядным человеком, знания при разговорах и в сложных общественных делах проявлял порядочные, но в общество егерей не выходил, а вёл затворническую, тайную жизнь в своём «домишке», как он называл свой современнейший по обеспечению всем необходимым для жизни коттедж. Он действительно маскировал его под «домишко». Труба, да пристройки, дровяной сарайчик и, даже, ни единого столба, свидетельствующего о наличии электричества в доме. А всё тайны.
Егор Захарович знал, что Андреич привёз добротный кабель, и проложил его под землёй от своего «домишки» к его хутору. За всё электричество по счётчику Егора оплачивал сам, так что вопросов никаких, и, тем более любопытство Валентины, не шло далее — платит, ну и, слава богу, нам помощь. Так что Егор Захарович и не знал, сколько идёт энергии на свой хутор, и сколько на «домишко» Андреича, ну разве что брался помощь записать показания, наезжавшему время о времени электрику Тишке. Тишка жил в соседской деревне, что километра за два от хутора, и раз уж наезжал, то держал отчёт перед Андреичем, как содержится проводная линия к хутору, не подгнил ли какой столб, не близко ли подступили ветви, не грозят ли деревья падением на провода. Так что Тишке нужно было заручиться добротными знаниями на счёт содержания линии и плана работ по приведению в порядок её, прежде чем заявиться записывать счётчик. Естественно, из­за этого Тишка появлялся редко, пользуясь записями Егора на лоскутке бумаги. К тому же за линией следил и сам Андреич, и здесь уже в мелочах всё было замечено и вовремя отлажено. Егор Захарович подозревал, что у Андреича есть и компьютер, да и иная техника, но она мало его интересовала, да и несловоохотлив был он и сам, как и Андреич.
Поверх добротной кровли своего «домишки» Андреич сделал драночную бутафорную.И покосившаяся труба, которая была видна от поляны, скрывала рабочую трубу печи со стороны леса. Маскировке способствовали и деревья. В сарае стоял кондиционер и по трубам, которые перемежались с сосновыми вставками с высверленной сердцевиной, подавался воздух. Воздухозабор скрытно был выведен в крону сосны стоящей недалеко от дома. Второй кондиционер стоял ближе к дому и подавал тепло. Эта система обеспечивала достаточным теплом дом, да ещё с массандрой, обращённой к лесу. А печь лишь служила прикрытием, да и дополнительным подспорьем, чтобы дом был прогрет в зимнее время.
Компьютер находился в комнате, которую не обнаружить случайно заглянувшему в дом гостю. Компьютер был со всем обеспечением: и сканер, и принтер, и звуковые колонки. Андреич ведь занимался ещё и писательской работой, и писал много, и потому ему была необходима такая система обеспечения его рабочего места. Но как художник, а любой настоящий писатель непременно художник, он нарисовал себе дом и писательские удобства в нём, и сам делал эти удобства без рисунков, без чертежей, но угадками и находками, порой неожиданными и для себя самого, но руками и смекалкой, и непрерывным совершенствованием. Для творческого труда был, прежде всего, нужен свежий воздух, вот он и подавался туда кондиционером, да ещё с высоты кроны дерева, и с запахом сосны, которую обеспечивали сосновые вставки. Воздух имел такую живительную силу, что можно было работать по 12 часов сряду, не чувствуя утомления. Скрытому компьютеру было достаточно уголка в шесть метров, и поэтому комната для него помещалась на втором этаже в коттедже, в котором второго этажа вроде как и не было. А было это ещё нужно для того, чтобы не вызвать интереса у случайных людей. Коттедж по внешней коммуникации выглядел, как «домишко», и не более, и не привлекал внимания случайного человека. Главный вход с крыльца, который принимался как единственный, благодаря маскировке других входов деревьями и пристройками, приводил в комнату просторную с самой необходимой и простецкой мебелью, для сидения, для еды и отдыха. Несколько десятков книг стояло на самодельной этажерке, да и всё. Ружьё висело у изголовья тахты самое обыкновенное. Брать в таком доме было нечего.
Надо заметить, что всё егерское и охотничье имущество Андреича находились у Егора, и лошадь положенная ему как егерю, тоже содержалась у Захарыча, да и в распоряжении того.
Егору это было не в тягость, к тому же содержание Андреич компенсировал семье егеря и своей помощью и средствами, равно как и электроэнергию. Надо сказать, что дочери были внимательны и, по­своему, влюблены в Андреича, но без малейшего ответного внимания к ним от Андреича, что удовлетворяло Валентину. Красивый и дельный мужчина перед глазами девочек тоже воспитание вкуса, а вообще то и ей, как женщине, Андреич нравился, и недоумевала она, почему такой порядочный, работящий человек живёт без семьи, да за него любая не только в домишко, в шалаш пойдёт. Она не видела на самом деле дома Андреича, вход туда был заказан и ей, да и Егору тоже. Да хуторянам из­за своей занятости было и не до того, а любопытством они не грешили. Егор Захарыч в любое время по мобильнику, и местной рации мог позвать Андреича, и этого было достаточно. Со своими потребностями Захар управлялся сам, и не любил излишней помощи в понятном себе деле.
Тайной оставался для хуторян Андреич, да так и должно быть — чуть что покажи, то там, где женские глаз, всё станет известно всему миру.
Разве только одно не скрывал Андреич: над углом, где в зале висела икона, на крыше домишки была закреплена башенка с крестом, на подобии той, как ставят на часовнях. Аккуратная башенка с резьбой и драночной маковкой — месяц труда, зато издали уже пробуждалась радость в его душе оттого, что там, в «домишке» уголок с тайной тайн его души.
Огромный пласт литературных поисков Андреича был сосредоточен под этой башенкой. Тут же он поместил тайник своих рукописей, всё это было на втором этаже уютном уголком, из окошка которого был виден лес и даже дальняя поляна, с тропинкой сбегающей к оврагу и далее к озеру.
Не холостой был Андреич, была у него семья в Москве — жена и сын, и сын приезжал иногда летом на неделю, две к отцу, но только по своей охоте, и ни во что в своём коттедже не посвящал его Андреич, разве только тот мог сам догадываться. Тайна лучший воспитатель, полагал Андреич. «Да ведь и Библия, — говаривал он порой Захарычу, — представлена нам как тайна, множества возможностей человека, достань, если сможешь», а достать можно было всё. Вот и достал Андреич из неё то, что охраняло семью его — и сына, и мать посредством иконы, помещённой в углу и крестика на башенке, глядящего круглосуточно при любой погоде в простор родной Андреичу природы. Жена Андреича с мягким украинским именем Олеся, и на самом деле была украинка. «Самые красивые женщины хохлушки», — как говаривал отец Андреича, который жил со своей супругой, тоже украинкой в Калуге.
Наверное, тайная цель всех малороссиянок пробраться поближе к Москве, да там и осесть, а красота их — этому сподручница. Почему? Суду не подлежит, да и разуму тоже. Равно как и задача мужчин, как их добродушно величали за их запорожское бытие хохлами — во что бы не стало, но заполучить лычку отличия. Андреич не задавался целью найти жену хохлушку, но получилось нечаянно, потому что красота женщины, увы, трогала Андреича по молодости, да и сейчас сидела в нём судьёй тайным и суровым. В противовес многим верующим, а может по тому, что он был и художник, он полагал, что красота дар Создателя, как и слово, тоже дар от Него, а может условие приближения к Нему.
Ах, женская красота! Она от бога, а ум­то женский всегда хромал на обе лапки, да и на все три, если бы третья была. Рассудок, практичность руководит женским разумом и потому коротка стезя совпадения мужчины и женщины, благо спасут семью во время дети, труд на них, а паче обоюдная любовь к ним. Да и мужской ум не далече шагнул тоже, не даром среди женщин гуляет формула о мужчинах «Думаешь при встрече, мечтаешь, а достанется, как и всем». Андреич почувствовал, что перестаёт быть той таинственной загадочностью для Олеси, которая необходима для связки двух людей и потому стало необходимым расстояние, но не та глупость развода и блуждания по женскому роду. Это расстояние сделал «домишко» в глухомани Калужской области, вдали от московской квартиры. Вот это расстояние и легло между супругами. Но Олеся оценила высоту мужа, к тому же видела по округе примитивных, похотливых до водки и женщин, да и честолюбивых мужиков, и не имела интереса к тому, как уместиться в этих сплошь дырявых лукошках. А с мужем — Андреичем каждая встреча была чем­то вроде приближения к счастью, к тайне его, к возможности его.
«Вот оно счастье, — разливалось по её сердцу с приездом Андреича, — да как сон вновь в стороне». И потому ожидание его посещений было само тепло. Не в пример как постоянное присутствие какого­нибудь рубахами и носками пахнущего мужика. Не приглашал Андреич её к себе в свою лесную отлучку, но и горда была Олеся, чтобы навязаться, напроситься. Так можно было и оборвать ту ниточку, что всё же связывала их, да она чувствовала прочность этой ниточки куда более основательную, чем те, которые имели в совместном житии её подруги с мужьями.
Никаких джинсов, хотя спортивная и охотничья близость к природе, как бы подталкивали к практичности, Андреич не признавал. Приезжал к семье, предварительно позвонив, да и выглядел, как идти прямо сейчас в театр. Длинное пальто если это была осень, белый шарф, цветы. Но не хотелось Олесе идти с ним в театр, другое более ценное в этих редких посещениях было для неё — его пребывание вместе в квартире. Она никогда не знала, останется ли он на неделю, на ночь, или вдруг, скажется опозданием на самолёт, и двух часов не побыв с нею. Она догадывалась, что как погода от людей, всё зависело от неё. Стоит нечаянным словом тронуть тайные границы его натуры, как он принимает решение немедленно, сразу же. Несколько раз было, что он жил недели две. Какое ж это счастье было, особенно для Олежки — сына. Уже пятиклассник он неустанно находил, что спросить отца, а тот — удивительная манера общения: ни вопроса, ни ответа, а игра. Будто клавиатурой мгновенно становились все те предметы, которыми занимался Олежек: и статуэтки и игрушки и книги, что он прочитал и которые задержал на своих полках, и коллекция банок и чайных коробок, и вырезки из журналов и даже школьный дневник становились предметам игры. Андреич, манипулируя всем этим делал так, что ответ на заданный вопрос приходил к Олежку сам, на понятном ему языке своих же увлечений, и удивительно было наблюдать, как его воображение точно раскрепощалось, раскрывалось этим ответом и летело к следующему своему пределу, до следующего поворота. Андреич оставлял его, а оказывалось, что на следующий день Олежек находил подсказки или продолжение затеянной игре. И тогда на следующем витке, на более глубокой основе продолжалась их игра. Олежек даже переставал бегать к товарищам, дорожа этим могучим приращением своего понимания к предметам мира. Порой и Олеся находила свой вопрос в этой игре, и так же не торопился ответить Андреич, но зато был щедр на вопросы, которые приторачивались к интересу, которые проявляла Олеся. Близость их, а близость была ей желанна, как может, желанна любой женщине, но с той разницей, что у Олеси она могла быть со всей той радостью защиты всей мощью мужчины, которая воплощалась, наверное, в том первом создании мужчины богом. Другие же женщины — и она это видела — тешились меньшим подобием чего­то, миражом о чём­то. Одевалась Олеся, и тут они были схожи с Андреичем, предельно элегантно и аккуратно. Она знала, что Андреич не поборник моды, а поборник того, что делает женщину неизмеримо прекрасней, никаких брюк, тем более в обтяжку лосин, бридж, голых животов. Платье сообразно красоте фигуры и возрасту, сообразно тому, чтобы влекли взгляд и воображение совершенства её. Да Олеся была красива и сейчас, как девушка в восемнадцать, и ей нравилось это, и она поддерживала это, не зная точно, когда приедет Андрич, где встретит её, но чтобы он был – мужчина, точно поэт с картины известного французского художника, и была радость пройти рядом с ним. О, как он умел пройти! и как трепетно было рядом с ним идти. То ли чувство достоинства внутренней красоты, оберегаемые так ревностно сторонами, толи то отражение из глаз, любовавшимися ими людьми, гармонией красоты мужчины и женщины, которую являли они. Олеся верила, что рано или поздно они будут вместе, Андреич ничем не убавлял этой веры. Она не знала, что он писатель, потому что печатался он под псевдонимом, не знала, что книги его уже имели кое­где и успешные результаты. Да он писали раньше, но это были опусы часто психологические и трудно понимаемые, и он перестал читать ей их, она же полагала, что он бросил писать. Напрасно, это была одна из причин, которая потребовала того особенного комфорта жизни, как и аскетического отношения, к себе, которые он и воплотил в своём лесном «домишке».
Денег у Андреича доставало, правда творчество, конечно, отбирало часть их — не поощряет ни одно государство своих одарённых людей, видя часто в них соперников на всех уровнях. Но его спасло в деньгах ещё то, что частенько Захар направлял имущих охотников до отстрела по лицензии к нему, а им тщеславным и часто неумейкам в охотничьем деле, это очень требовалось, но и щедры, естественно, были они. Со временем вокруг Андреича сформировалась группа любителей больше природы и самую малость охоты, которую доставлял им он. Доверительные отношения позволили ему приглашать их в зал своей избушки, которую они и воспринимали избушкой, благодаря искусной маскировки Андреича. А через некоторое время общество пополнилось уже и интеллектуалами, художник Сурков, кандидат математических наук Власов, искусствовед Линдгрен, философ и богослов Тыняков, заядлый охотник Буяров. Люди интеллектуальные охочи до спора более чем до охоты и подавно до уютного застолья с беседой. Им было достаточно и тепла после лесных передряг и испытаний, но от того, чтобы задерживаться Андреич тонко уводил своих друзей, та же линия, что и с семьёй: «Оставляй простора для тайны!». Доставало уюта спора, максимум одной — двух ночевок здесь же вповалку в комнате, ну и глубоких впечатлений. Долгий опыт внимательного отношения с разными людьми позволял Андреичу то, что ни единого слова, которое могло запятнать его домишко, здесь произнесённым быть не могло.
ГЛАВА 8. ЕГЕРЬ
Сторонящийся излишней искренности, Олег почувствовал в лесном бытие этих людей тепло расположения. Сначала добродушие егеря, а потом это тепло продлилось и в доверии к нему Андреича.

Гости приехали рано утром, и пошли пешком по памяти Алексея прямо к дому Андреича. Три километра не проблема. Но Андреича дома не оказалось, хотя его и предупредил Алексей о приезде. Дверь дома была на щеколде. Замок со вставленными ключами лежал тут же на скамье, пристроенной для сидения под крышей крыльца.
— Значит, он где­то поблизости, — произнёс Алексей. — Посидим, подождём, хотя он обычно и не возражает, если входят в дом без него, и лишь на щеколде оставил, наверное, специально. Да, если бы дождь, а тут такое утро и тающий туман, вот­вот начнётся подсветка верха деревьев солнцем, впору любоваться, посидим здесь.
— Я, пожалуй, пройдусь, — произнёс Олег. Он прошёл к колодцу, который был в углу двора, и от него он заметил калитку к оврагу. Пошёл по тропинке в глубину леса. В лесу тумана не было, дышалось легко, воздух освежал. Он чуть спустился в овраг, но вернулся, потому что дальше началась сырость. Возвращаясь, он услышал голоса. По той же тропе, по которой пришли они с Алексеем, входили через ворота двое. Олег узнал Андреича, по описанию Алексея, а может, подсознательно. Второй человек был постарше, пониже ростом и, что­то жестикулируя, объяснял что­то на ходу.
— Воспитания нет, — донеслось до Олега.
Но Андреич, завидев гостей, остановил собеседника: «Минуточку, Павел Иванович, у нас гости, минуточку, позже продолжим».
Он тепло поздоровался с Алексеем и протянул руку подошедшему Олегу. Взглянул, прищурившись внимательным взглядом, и, ничего не сказав, крепко пожал руку.
— Андреич, — произнёс он, после того как назвался Олег, — а вообще­то Андрей, но так повелось меня величать саном отца, а я и не против.
— Совершенно верно, — вставил, здороваясь, Павел Иванович, который спешно назвал своё имя и отчество, уже слышимые Олегом, и добавил, — по нашему времени глобального сокращения имён — всякие там Макс, Жак, а то заменой их на прозвища и клички в три буквы, это является стоящим — величаться отцом: и самобытность, и ценность.
— Почему ценность? — вставил для такта фразу Алексей.
Потому что вслед за этими сокращениями урезают и свою фамильную память, а вслед выбрасывают вон всё родовое, и то, что называется Родиной, становится как архаизм. Бумага зачала гореть!
— Ну­ну, Павел Иванович, ребята с дороги, а ты уже и кофе выпил, и зарядился чистым воздухом природы, ­ произнёс Анлреич.
Все вошли в комнату. Олег осмотрелся, нашёл сбоку простую вешалку, повесил на неё свою куртку, огляделся. Справа располагалась с домовитым забралом русская печь, слева у окна просторный стол со скамьёй у стены и табуретами возле него.
Взяв один из табуретов, Олег присел поближе к окну, так что и стол был перед ним и вид из окна. За печью проглядывался уютный уголок с книгами и иконкой в углу Божьей Матери, перед иконкой горела лампадка: «Чудно, они уходили, оставив лампадку горящей, а может на несколько минут всего уходили», — просто так, про себя, подумал Олег.
— А это и есть мой товарищ по первому институту, с которым я обещал тебя познакомить, — произнес, усаживаясь на другой табурет, Алексей.
Защитник художника Рыженко?
— Он самый.
— Достойно сказали и даже написали вы, — сказал Андреич Олегу. И обратился уже к обоим вместе, — с дороги чайку, да и нам по второй чашечке не помешает, а, Павел Иванович?
— Не откажусь. Оно, за чаем, как­то всегда уютней.
Андреич нажал с другой стороны стола кнопку и шкафчик, который был возле стола, плавно вынес чайный прибор. Олега поразило не то, как искусно чайная посуда оказалась прямо на столе, а то, что чайный сервиз был изящен. Не то, как принято на даче у людей — полутреснувшие кружки и разномастные блюдца. Павел Иванович, как уже знакомый с этим удобством, стал сразу раздвигать чашки по столу, водрузив посередине порядочных размеров заварной чайник.
Андреич вынес из­за печи кипящий электрочайник, когда он успел его включить Олег даже и не видел. А потом из разных коробочек, стоящих тут же, стал насылать заварки.
— Вы уж не обессудьте, но заварка у меня по моему рецепту.
— Заварка что надо, — откликнулся Павел Иванович.
И спустя несколько минут чашки наполнились из этого чайника чаем с приятным ароматом и ещё более загадочным привкусом.
— Хорошо! — выдохнул Павел Иванович, с глубоким дыханием вбирая глотки чая, — но секрет этого напитка узнавать бесполезно, легче попросить внести Андреича этот секрет в какой­нибудь свой рассказ. А это будет не мене 20 страниц. 20 или 40? — обратился он к Андреичу. Тот молча улыбнулся. — Издать и подарить нам по книжечке. А, как? — продолжал он балагурить.
— И с изданием поможете? — улыбаясь, ответил Андреич.
— Непременно.
Олегу это воркование нравилось, нравился и чай, и обстановка располагала. «Пожалуй, можно на день задержаться, чтобы было прилично для первого посещения, — подумал он про себя» — А о чём вы так оживлённо говорили, входя в ворота? — нашёлся спросить Алексей. Он наверняка слышал, как и Олег, реплику о воспитании.
— Да­да, — тут же воспрял Павел Иванович, — я говорил о бесполезности воспитания. Человек уже рождается со своей душевной программой, и наши усилия не идут далее, как для развития интеллекта. Я даже читал у Тарковского  в его рассуждениях об искусстве, что знания не передаются. — Павел Иванович посмотрел на Андреича, видимо про Тарковского был следующий аргумент в защиту своего взгляда.
— Наверное, Андрей Тарковский полагал творческое начало в деятельности. Ведь он сам всецело принадлежал искусству и творческой среде. Да, действительно, творчеству научить невозможно, — отвечал ему Андреич, — но профессиям знание и учёба необходимы. Взять для примера правила дорожного движения для водителя, тоже профессии по электричеству и столярному делу, а особенно работа с механизмами. — Андреич смотрел, говоря, на Павла Ивановича. Тот, казалось, собирается с мыслями, но чуть погодя заявил: — Я, наверное, потерял нить мысли, которая у меня была в лесу. Творчество да. Даже в семьях гениев ничего с передачей не получалось.
— Природа отдыхает, — вставил Алексей.
— Да­да, пожалуй, — взглянул, рассеяно на него Павел Иванович, — но нравственность, что тоже творчество? Но манера поведения и потребность аккуратно одеваться.
— Аккуратно одеваться, пожалуй, можно воспитать, а вот вкус.
Павел Иванович действительно потерял нить, потому что примолк, допивая свой чай.
Олег хотел сказать о таланте, как о даре от бога — удивительном и всегда неожиданным, но предпочёл молчать. Перед глазами Олега встала Марина с её природной скромностью, бог весть, как воспитывается скромность и воспитывается ли. Включись он в разговор, пришлось бы что­то сказать о ней, а он этого не хотел, да и не мог.
После чая занялись домовыми делами: пилили дрова, напросились хозяину сено переносить в сарай из копёжки. Неспешно и соразмерно с силами, с добрым обедом, который сами же и приготовили.
Павел Иванович уехал под вечер, что­то ещё уточняя у Андреича по охотничьей части.
А после его уезда позвонил егерь Егор Захарович и попросил Андреича присоединиться к дозору на прикормке косуль, стало много оставаться корма, не повадился ли какой хищник или ещё какая причина. Видимо, он справлялся о согласии, на что Андреич коротко и ясно сказал: «Да».
Минуту поразмыслив, он обратился к Олегу с Алексеем: — Не желаете присоединиться? — и вкратце описал суть задания. — Не стрелять, не преследовать, но только доглядеть из тайника, так что и ружья брать не будем. Но ехать сейчас, там, в засадке, можно переспать часов до 3­4 утра, а на свежем воздухе достаточно, чтобы зарядиться на день. Кстати, силы­то есть, не устали за день? А то тогда можете расположиться в избушке, а утром я буду.
От этого предложения Андреича повеяло военной подтянутостью, и не резон был отказаться. И право, что противопоставить — спать до утра. Алексей согласился, Олег решил присоединиться тоже, столь разнополярная занятость Андреича позволяла наблюдать его и избегать разговоров.
Через несколько минут подъехал на пролётке Егор Захарович.
—;Полчаса и будем на месте, — оправдал он свою инициативу приезда. И выказал радость тому, что ехал за одним, а тут аж трое. По дороге он заметил: — Поскольку нас больше, то тебе, Андреич, можно остаться с кем­то на ближнем пункте засадки, а я буду на дальнем. А посредине у меня есть тайник, стоит кого­то поместить одного. Для связи нас и для пущей бдительности. Кто согласится один?
— Могу я! — предложил себя Олег. И одиночество и, более того, пассивная роль импонировали ему.
Андреич согласился, к тому же, как знающим друг друга Алексею с Андреичем было чем поделиться. На том и порешили Алексеем с Андреичем слезли на своём месте. Егор Захарович указал на громадный дуб Олегу:»Запомни его от него можно окликнуть своих друзей, если понадобится».
— А как? — Да как угодно, ну хотя бы протяжным «ууу, а», попробуй.
— Ууу.
Ну, вот Андреч и запомнил твоё неповторимое «ууу». Наше место в полутора километре. Важно одно, пройдёт ли человек или зверь какой, ничего не делать, но заметить желательно по времени. Часы есть?
— Есть.
— Вот и хорошо, хотя ориентиром может быть и луна, запомнить, где она была, Ночью сегодня обязательно будет, — наставлял егерь Олега по дороге.
Темнело когда подъехали к месту засадки Олега. Егор Захарович показал на замаскированную будку на дереве, и предложил присесть на бревне лежащем неподалёку.
— Время ещё есть, я успею и бричку отогнать, и на своё место подойти. К тому же, — продолжал пояснять он, — ранее трёх часов и делать нечего.
— Это опять, как ехали сюда возвращаться? — поинтересовался Олег.
— Нет, здесь наискосок к моему хутору есть ещё дорожка, правда, менее приметная.
— Но ведь ночь, особенно идти, когда уже к месту?
— Я знаю здесь всё наизусть, — улыбнулся Егор Захарович.
— А не страшно? — поинтересовался Олег. Лес вокруг был действительно довольно глухой и рослый, да и далеко от всех населённых пунктов. — Тут и деревень, пожалуй, поблизости нет?
— Сам то по профессии кто будешь? — не отвечая, спросил Егор.
— Писатель, — назвал свою последнюю профессию Олег.
— Писатель? Не завидую я вам.
— Почему? — Потому что главная работа человека — мысль, а писателю надо тратить время на запись, да на правку текстов, да заморочку ещё тащить — понравится написанное, не понравится, а на всех не угодишь. Да печатать тоже траты не только денег, но и споры с оппонентами. А время­то мышления этим укорачивается, а дороже и нет его.
Олег удивился такому замечанию, ведь прав был егерь, да потому то и егерь, — решил он для себя, — что бережёт своё кредо мышления, даже выбором вот такой своей специальности. Не скучает, значит.
— Страх! — Усмехнулся егерь, всё­таки он помнил вопрос, — я понятия о нём не имею.
— Как это?
— А вот так, он помолчал, а потом как бы распрямился стоя у бревна, — ну время позволяет и вечер больно хорош, расскажу, пожалуй, писателю о страхе, да и ещё кое о чём, может, пригодится.
— Страшно? — повторил, садясь, и как бы сосредотачиваясь, Егор Захарович, — нисколько! Я его, этот страх проглотил ещё в детстве.
— Как проглотил?
— А так. Присаживайся. Дерево сухое и удобное.
Вдали крикнула какая­то птица, и всё снова окунулось в безмолвие.
— Страх ведом всем людям, но я, не находя пользы его для человека, назвал его одним словом — трусость. И к этой трусости стал воспитывать в себе отвращение да такое, что и других стал за малейшее, что казалось мне трусостью, презирать. Но более всего доставалось себе — идёшь вечером, компания навстречу, не станется, что попробуют зацепить, попробовать на мне свои силы. Заранее свернуть бы и никакой встречи, а я уже презираю себя, и иду, не сворачивая, куда как решительным шагом. Но смелость этого действия, в данном случае это было отвращением к себе, имели последствия. И, как знать, может, и презрение к себе, и смелость тоже, что­то излучают. Трусость же имеет запах, который чувствуют собаки и звери. Почему­то компании удерживались, оставляя довольство своей силой в переулке при себе без употребления. Со временем я и поверил в то, что смелость уже в духе действует. Скоро я привык уже к этому риску, пронзающему своё существо, но подступило другое, а если случись драка, а если на людях и покажусь кому­то сбоку недостаточно ловким, и находчивым. А как ловким быть, когда компания, а ты один, или когда кто­то нарочно подставу сделает твоему достоинству насмешкой. Но не было ни стычек, ни подставок, и скоро скучно это стало наблюдать мне. Привык я к своей смелости, как герой к медали. Как у Высоцкого в песне: «Ну, вот сорвался в пропасть страх, иду, скользя…» Не знал себе, преград хоть в лес пойти ночью, хоть подступиться к чему, где другие осторожничают. И нарастало удовлетворение это от пересиливания себя, — а вот искать приключений, я себе не позволял. Каскадёров считал вычурными, по какому­то более глубокому остережению. Не то направление! Да оно и подтвердилось. Как­то иду вот по такой дорожке в лесу, и вдруг холодок пронзил спину. Мгновенно остановился, и точно, прямо передо мной змея чёрная порядочных размеров и смотрит на меня — вот её взгляд и пронзил меня, мгновения не хватило, чтобы не наступил я на неё. В неловкой напряжённости стояния я тоже вперился на неё, но без страха, без оторопи, ум при мне — что будет. Но видимо прочла она, что будет с ней, и поползла, не отводя своих колющих точек — глаз от меня, а потом в одно мгновение отвернулась и скрылась в валежнике при тропе.
— Вот здесь я и поверил в себя, а может, в то, что излучение смелости есть, как и упреждения есть тоже, и я их могу слышать.
— Интересно, — отозвался Олег, ему вспомнилось посвящение от змеи, которое описал парапсихолог Лазорев. Тот, приняв ядовитую змею, валявшуюся на дороге, за убитую, поднял её и отнёс на обочину. А та в то же миг блеснула прочь. Жива, значит, была.
— Но это не всё, что я хотел поведать, — продолжал Егор Захарович. — Однажды возвращался с реки не в этих местах, а где уже пойма Днепра — река Десна. И лес посуровее, сама парма, и вот, как сейчас, смеркалось.
— Парма? Что такое парма?
— А это Андреич так зовёт суровый лес, как­то бывал он в лесах коми и оттуда привёз, и мне сказывал, какой там красивый своей суровостью лес. Он ведь Андреич лес воспринимает, как опиум мышления что ли... ну это его. Шел я значит, торопился, меня ждали, а я задерживался, в то время как пути было ещё порядочно.
Вдруг впереди боковым зрением отличил пень — не пень. Боковое зрение, как и слух, особенно остры в лесу, и им доверять нужно, как и не всматриваться. Так вот, впереди пень не пень, но уж очень похож на человека — сидящую женщину. С чего бы в этой глухомани? Останавливаться не хотел, ну пусть женщина, и пусть сидит, мне какое дело. Может табор, какой поблизости или устала. А что женщина уже вижу, но боковым зрением. Но, проходя мимо, что­то полоснуло сердце моё холодом, как с той змеёй. И посмотрел я в сторону этого пня, и первое что увидел — блеснули глаза этой женщины, чем­то зелёным.
Остановился, не сам, как приказ какой выполнил, и слышу: « Что, испугался, молодой?»
— Да нет, не испугался, более удивился, — отвечаю, слава богу, голос не дрогнул, хотя напряжение было.
— Не лги, — говорит, — знаю, почему остановился. — Сидит спокойно никого другого не видать, ну и я уже собрался с духом: «А может, ты и ещё что знаешь?» — спрашиваю.
— Всё знаю.
— Ну, всё никто не знает, — отвечаю.
— Про тебя всё знаю.
— Ну и знай, а мне что.
— И молодому не любопытно, даже? — спрашивает она.
— Я гаданиям не верил и не верю. Сейчас начнётся стандартное: «дай руку, да позолоти».
— Не нужна мне твоя рука, — отвечает она мне.
— А что тогда? — так спросил не для любопытства, а по теме разговора.
— А ничего! Мне достаточно твоего взгляда, которым ты посмотрел на меня. Отрицать будешь, что посмотрел?
— Да нет, — вспомнил я зеленоватый оттенок глаз её, которого сейчас вроде и не было.
— Глаза всё говорят, — продолжает она, — глаза свет планет и вопрос звёзд. Вы люди привыкли ими пользоваться лишь, чтобы рассматривать что под ногами, да деньги считать, а это всё равно, что фотоаппаратом навоз ковырять.
— А вы не люди? — нашёлся я.
— Нет, тоже люди, да знаем цену глазам.
— Ну и что же это за цена? — спрашиваю. Не молчать же.
— Планета твоя, судьба твоя и более — задача твоя, вот что такое глаза. Самая высокая цена у людей это взгляд их, не даром девушки даже посмотреть бояться. Все однажды знаете эту высокую цену, когда на вас посмотрят с любовью, даже с улыбкой. А улыбка это состояние человека, когда ни единая мышца лица не мешает глазам транслировать силы своей Планеты. Люди придумали даже юмор для того, чтобы вызвать улыбку, а с нею и получить часть этого дара, которым обладают глаза.
Признаться это меня удивило уже, но не мог я не воспротивиться такому объяснению улыбки, и возразил «А страдание?» — памятуя портрет Стрепетовой художника Репина, репродукция этого портрета в доме моего отца висела на стене.
— И в несчастье человек тоже улыбается, когда б ты знал, — спокойно отвечает мне женщина.
— Ну и что же ты прочла в моих глазах? — уже сдался я.
— Ну, самое главное, — она мне, — что в них нет страха, а страх напрягает мышцы и затмевает свет планет. И хуже того — вредит ей. А твоя Планета вот она.
— Вот как! — отвечаю ей, — но про своё отношение к страху знал я и сам.
— А ещё, — она мне, — встречей с гадюкой.
— А ты откуда знаешь? — оторопел я, и подумал, не гадюка ли это та же самая, и если там дала мне уверенность, то пришла забрать.
— Нет не гадюка, — отвечает мне женщина, как будто я вслух всё сказал, — да ты её очень хорошо запечатлел своим зрением, вплоть до хвоста скрывающегося в валежнике. Ну что говорить далее? И при этом вопросе женщина ни малейшего движения не сделала, чтобы слезть с пня, на котором устроилась.
— Говори, — осмелел я, и чтобы поднарчить её, спрашиваю —
А пень твой чист, а то, может, это не пустая колода, и жильё чьё?
— Вот этому меня учить не надо. Чист пень, как твоя ладонь. Ну да, скажу о тебе, есть в тебе доброе начало, так могу подсказать кое­что, чтобы оно крепчало.
Ну как тут уйти, да я и забыл, что спешил.
— Скажу, — продолжала она, — Тот, кто снял пелену страха с глаз, может научиться снимать её и далее — при чтении. Читая, остановись, как вот сейчас почувствовав мой взгляд, и прочти снова и снова строчку. Часто, очень часто проговаривается писатель, художник одним словом, как только засечёшь это — его слово искренности, далее читать и не обязательно — всё знаешь уже. Пишущий сам себе часто поясняет, проявляет, понять старается, напрягается, а слово­то возьми и оброни. В стихах строчка, в романе абзац всего один, а то и вся жизнь такого гения, как Хеменгуэя, в одном абзаце. Мучаются люди и писатели тоже, чтобы прозреть, а ты сумел прозреть в борьбе со страхом, да и остановился довольный, а сундучок­то распахнут. Но это твоё дело. Ну, иди, — она мне, — а то и забыл, что спешил Будто толкнутый ею, или её опять засветившимися зелёным светом глазами, я пошёл, не ведая: то ли спасибо сказать, а может, и нет, чтобы случайную тяжесть не взять на себя.
Так и шёл и не знал, и сейчас не знаю. Вот тебе и парма! — А что ведь ты писатель, — обратился Егор к Олегу — есть правда в этом её замечании?
— Есть, — отвечал Олег, — но только у тех, кто пишет не ради того чтобы написать про что, а от души пишет, точнее от бога.
— А ты как к этому вышел, ведь, как я понимаю, это строго индивидуально, чтоб такое бог дал. Так?
— Пожалуй, что так, только я не задумывался над этим. Я вышел любовью к поэзии и заметил, что некоторые строчки запоминаются сразу и дежурят рядом, вот как ты обронил из Высоцкого «Сорвался в пропасть страх». Собрав однажды такие строчки у одного из поэтов, я и пришёл к такому открытию для себя.
— Мне книги после этого события стали действительно любопытны. У многих авторов нашёл и я эти слова и абзацы, и они как две капли похожи на своих авторов, как ключ ко всему размышлению их, тянущемуся порой на многие тома.
— Кто, например?
— Лесков, мне ещё Зуев — лесник, как и я, кстати, его заметил Леонид Леонов, И чем отличаю Евангелия, что там подряд все слова с весом немыслимым. За каждым словом человек угадывается со всей своей судьбой, а то и судьба людского начинания, а то и смысла пути целого государства. Но именно Евангелия, а не Новый завет, не Ветхий, хотя и там есть, но меньше. — В пять часов можешь возвращаться к засадке своих друзей, что увидишь, расскажешь Андреичу. Дуб помнишь? — спросил егерь, садясь на пролётку. И скоро поскрипывание её колёс перестало быть слышным за деревьями.
Олег и ночи не заметил, размышляя над сказом егеря. А ведь, сколько самобытного в этом, и не кажется выдумкой. И что знания рассыпаны вот так в случайных встречах людей? Да. Вот она самобытность во всей своей прочности. А вот с правкой текстов он не прав, не выходил он на эту следующую ступень. Это ведь следующая сфера для мышления. А Планета? что у каждого своя Планета? И может, мы возвращаемся на свои Планеты? И мы здесь посланцы со всех Планет? Земля тоже Планета, не преобладают ли здесь люди с её требованиями и её задачами? Любопытный сказ. А возможно и, правда? Что это я начинаю с недоверия! Ведь с книгой прав, а он книгами не так как я занимался. С Лазаревым  перекличка? А чтение по глазам? Не слышал и вовсе нигде.
В пять утра Олег пошёл к своим. Они уже ждали на дороге, так что и не нужно было приметы дуба и тем более условного клича.
— Ну что? — спросил Алексей.
— Ничего. А у вас.
— Тоже спокойно.
— Наверное, нашли место кормёжки где­нибудь ещё, это временно, — откликнулся на их замечания Андреич. Егор Захарович будет теперь искать — где.
Вернулись. В сон всё же клонило, Алексей с Олегом предпочли выспаться. Андреич ушёл к Егору. А под вечер сделали рабочую, но приятную прогулку по пойме реки верхом на лошадях. Олегу это было впервой, шли прогулочным шагом, не вставляя удил лошадям, чем, давая им подкормиться понравившейся травкой. Возвращались в сумерках. Олегу вспомнилось, как пацанами их взял с собой в ночное пастух лошадей. Недалеко от леса разожгли большой костёр и, тихонько беседуя, пастух с двумя работницами колхоза, готовили мясной бульон. Тут и там позвякивали колокольчики лошадей. Некоторые были стреножены.
— Это шустрые, чтобы не уходили далеко, — объяснил пастух пацанам. Иногда какие­то лошадки из молодняка подходили к костру и останавливались, глядя на огонь или на пастухов — бог весть. Громадный жеребец носился то туда, то сюда и отгонял в поле этих любопытных. После вкусного бульона работницы засобирались домой, а нас, пацанов, склонило в сон. Им пастух постелил пару тулупов прямо у костра.
Олег вспомнил, как он спросил, а почему не стреножить жеребца, прилетит, затопчет сонных.
— Во­первых, не затопчет, — отвечал пастух, — а во­вторых, жеребца спутывать нельзя.
— Почему? — спросили уже хором.
— Потому что он защитник, если что там хищники, или волки, он первый. — С тем тогда и заснул Олег в ночном, проспав преспокойно всю ночь, и лишь утром, озябнув один за другим попросыпались, и начали в костёр подбрасывать веток. Многие лошади дремали стоя, а жеребец щипал траву у кромки леса, наверно, ему попастись ночью было некогда.
ГЛАВА 9. ПИСЬМО
В хорошем расположении духа после посещения Андреича возвращаются друзья, но вдруг Алексей сообщает о письме, которое ему дал Андреич при прощании. Олега заинтересовывает письмо и он просит Алексея оставить его ему. Через некоторое время он звонит по телефону указанному в письме, узнаёт о проекте и принимает решение на участие в нём.

Проснулся Олег около семи часов утра… «Однако, вторая ночь у Андреича», — первое, что подумал он.
У противоположной стенки на диване заворочался Алексей, похоже тоже просыпался.
Выйдя на крыльцо, Олег залюбовался оранжевым освещением верха крон сосен. Что и говорить, какая же классика красоты — русская природа. Он прошёл к колодцу, почему­то ему приглянулось это место с первого дня. На скамейку у колодца не сел, но пристроился на жердочку забора.
Из пристройки к сараю с ведром вышел Андреич. Когда он встал, бог весть, видимо сама атмосфера здесь позволяла быстро восстановиться. Поздоровавшись и зачерпнув воды, Андреич перелил её, не расплёскивая, в ведро, которое поставил на скамейку и, пристроив колодезную черпалку на место, спросил, молчаливо наблюдавшего Олега:
— У вас есть сын, Олег?
— Да.
— Взрослый?
— Почти двадцать.
— Выбрал профессию?
— Да, учится на кинооператора.
— По душе?
— Да, с детства рисовал и увлекался фотографией.
— Хорошо, фотография тоже творческое начало, если близка к рисованию.
— Да­да, — оживился Олег, — сейчас электроника упростила это до смешного, и даже в фотографию ввернуло унизительное словечко — «фоткаться».
— Я тоже любил заниматься фотографией, но признаться — той, на плёнку, с негативными позитивным процессом. И сын, у меня тоже сын, — уточнил Андреич, — несмышлёнышем ещё, сидел всегда рядом, очарованный красным светом и появлением на белом листе бумаги фотоснимка.
— А сейчас?
— Фотографию он держит как бы сбоку, но серьёзно занялся, как ни странно, математикой.
— А вам хотелось иначе?
— Ну не сказать, да мы и не в праве влиять, слышали же вчера Павла Ивановича? Я с его мнением согласен. А вот вы как­то повлияли, что у вас… Как вашего сына зовут?
— Игорь.
— Вы как­то старались, чтобы именно к творчеству потянуло вашего Игоря?
— Нет, но, всегда подключался к нему. Читал он Толкиена, и я читал, кстати, благодаря его протекции и, и я проникся уважением к его главному произведению. Увлекался он в детстве машинами, даже ещё этими чудовищами — землеройными, и я тоже подключался, провоцируя рисовать их. Думал, через рисование увидит, какие они культяпистые, неэстетичные. Подогревал шутливыми названиями, например — «навозный жук», это те, что ковыряли в городе тротуары, досаждая всем; или экскаватор на его языке «Э­ватить» я переворачивао в: «Ах хватит!» потому что тот вечно работал на обрыве. А грейдер вообще называл «тараканным чудовищем». Сын смеялся, но увлечениям своим не изменял. — Олег невольно улыбнулся.
Засмеялся и Андреич: «Хорошая игра».
— Кстати, рисунки этих землероек до сих пор сохраняются. Но не по моей воле он оставил их. Просто позже внимание его забрали автомобили, а интерес подогревали игрушечные модели. Рокфеллеры рекламу глубоко запустили.
— Наверняка.
— В общем, я мечтал его привезти в какой­нибудь порт и тронуть его романтикой плаваний. К тому же книг на эту тему написано немало, в том числе и любимых мной. Думал, от них всего шаг до литературы. А литература это верный мир.
— И как?
— Не вышло, он перекинулся неведомым мне образом на авиа моделирование.
Помолчали.
— А к операторству как пришёл? — Андреич присел на скамейке, высказывая интерес к беседе.
— Чудно! И не моей волей. Стараясь участвовать с ним и в этом увлечении авиамоделирования, я, естественно, не выпиливал нервюры, как и он, а снимал на видео — полёты моделей его, ну и успехи других ребят в этом же деле. В какой­то момент он потянулся снимать сам. И, может, то, что его ребята по увлечению с интересом смотрели его видеосъемки, или увидел иное воплощение полётов сам, уже в воображении, он стал прибегать к съёмке чаще. И вдруг, выбрав профессию, чётко и жестко заявил: «Хочу быть оператором».
— Интересно.
— Да­да. Я поддерживал увлечения, старался даже войти в суть их, полюбить что ли. Ведь я с ним даже банки от пива собирал за красоту их художественного исполнения, естественно пустые. Вспомнилось и своё увлечение из детства, как собирал пустые спичечные коробки, но непременно с разными этикетками. Взрослые надо мной подсмеивались. Меня тогда привлекало и то, что на них были изображения зданий разных городов, как на марках. Это потом заметили и взрослые. Но марки были дорогие, а коробки спичечные выбрасывались — собирай, пожалуйста сколько хочешь.
— Да­да, — рассеянно произнёс Андреич, задумавшись о чём­то своём. — А я попытался сына, заметив его интерес к рисованию, в художественную школу пристроить, и вовремя спохватился, когда увидел, что он перестал рисовать. Иду к преподавателю, а там сушняк без любви, а может и без понятия к творчеству, с технарскими замашками — обучать приёмам. Главное учителя этого было — перспектива и тени! Когда я возразил, приведя, к примеру, рисунки Бидструпа, что они в тенях не нуждаются, то встретил упорное молчание и ответ: «Знать нужно технику рисования». Естественно я был не в восторге от его техники, которую, торопясь с его заданиями, выполнял сын дома. Я попросил преподавателя показать свои личные работы.
«Да вот!» — с гордостью, тут же показал мне он, указывая на холст, закреплённый на стене посредине зала. В добротной рамке находилось скромного размера полотно. В блёклых тонах на нём изображён был со спины медик, что угадывалось по халату. Медик курит, судя по картинно отставленной руке. До вычурности на картине был выпячен стиль социалистического реализма — неукоснительный долг служить человечеству: курящий мужчина у окна, он медик, не читалось, а вымучивалось рассудочным постижением изображения человека в халате, — за окном изображена машина скорой помощи, значит, он ждёт вызова. Лица медика не видно, один затылок, которым, подчёркивалось упорство ожидания вызова — «святость долга». Я забрал сына из школы, но яд уже в него проник. Рисовать свои фантазии он перестал. Как легко привести в тупик это хрупкое интуитивное наитие души. Да и потерять не только его но и человека. Сын это начинающийся самостоятельный поиск, важно не сбить его. Павел Иванович сказал, что природа отдыхает в семье талантливого человека, а я думаю сильный талантливый родитель сбивает будущего мужчину с пути, который положил ему Бог. Это редко когда пути отца и сына по божьей установке совпадают. Вовремя нужно дать свободу сыну.
— Я знаю, — кивнул, соглашаясь, Олег и замолчал. Мысли его пошли своим неуправляемым ходом: «Я знаю, уже и другое. Я знаю, что такое потерять человека с которым пути по божию замыслу совпадают. Я знал потери у других, но вот у себя... никак не могу понять, что это такое, был человек, и нет — ни взгляда, ни звука… и слова некому сказать. Не стало самого близкого человека. Как так! Разве может такое быть!» Андреич внимательно посмотрел на Олега, видимо по­своему отметив затянувшееся молчание.
Но тут раздался с крыльца голос Алексея: «О да вы уже тут давно на ногах, а я...»
— Да­да, — отвечал ему Андреич, а Олег поспешил переключить тему разговора.
— Алексей мне говорил, что у вас сын и жена живут в Москве? Андреич кивнул, посмотрев вверх, где солнце уже освещало и верхнюю часть стволов сосен, и произнёс: «Красиво!» — А вы хотели, чтобы сын тоже полюбил этот освоенный вами уголок? — спросил Олег.
— Пока нет, и я уже сказал почему.
Алексей, спустившись с крыльца, пошёл по тропинке в противоположную сторону колодца, откуда приехал вчера егерь.
— Но разве не для того вы сделали всё это? — настаивал Олег, он иначе и не полагал, что такая продуманность деталей всего этого уютного подворья предполагает не только себя, но и задачу понравиться, стать стимулом внимания к своим увлечениям, для сына.
— Я художник, — проговорил Андреич, присаживаясь на скамейку возле ведра, — Да, я пишу прозу, но знаю о себе иное — я художник. Это самая опасная профессия для людей, потому что художник умеет сосредоточиться на одной ценности, имеет власть воздействовать ею на человека, переубеждать его в пользу своих открытий, находок, а значит, может и затмить самобытность другого человека. Вот выставки, художественные галереи в этом плане на правильном месте. Там в галерее, человек может заметить одну из картин, и медленно пройти далее по залам, довольствуясь лишь представлением, возникшим у этой картины, пропуская остальные. Здесь, в устроенном мною быте, у меня единая картина, и охватывает она всё существо находящегося в нём, проникая в человека с утра до вечера, с каждым столбиком, поставленным на том или ином месте.
— Но ведь красиво! — заметил Олег.
— Да­да, кажется, так сказал Феофан Грек Андрею Рублёву в порушенном татарами храме, — вспомнил аналогию Андреич из фильма Тарковского. — Вот именно, что красиво. Но я художник только в одном произведении, пока что — себя. Осознаю это и пишу прозу, и это значит, что я несостоявшийся художник. Обстоятельства не дали мне взять во время кисть в руки, и вот я кромсаю под полотно самого себя, и свой быт подгоняю туда же. Да и подвернувшихся людей тревожу, ведь понимаете здесь не картина, а процесс и довольно таки напряженный и это действует сильно на подсознание. Вокруг не успокоившаяся от кипения сталь. Здесь не только юный человек может сломаться, но и взрослый, и потому я сюда не приглашаю даже жену. Я в стороне от них, но с ними, когда в этом есть необходимость. Я слежу за ними и очень внимательно. Но пока я не определил себя, пока сталь моего поиска не остыла, и я не сделал из неё орала, сюда приглашать сына рано.
Уже ехали в электричке, а Олег всё был под впечатлением откровения Андреича. Странно Алексей говорил об его скрытности, а мне показалось, что он открыт, хотя сложен. А может, Алексей рассказал ему о моей трагедии и потому Андреич не стал делать загадок и острых углов? А может, он угадал, чем я был не прав в отношении к жене, к семье. Ведь я откровенно приносил в дом свои боли и противоречия. Не причиной ли этому — результат? Я перегрузил своими рабочими сложностями Марину. Она озадачилась, как помогать мне более результативно, а то и спасать. Нагрузка мужчины, увы, не для женщины. Андреич бережёт семью своим отстранением, а я эксплуатировал её. Во имя чего? Во имя движения — «туда, не знаю сам куда»? А не художник ли и я, а не писатель? А не художник ли каждый человек, да вот, один Андреич в этом признался себе.
Станция Олега была раньше, чем Алексея, но Алексей вышел с ним.
— Ты намереваешься опять заглянуть ко мне? — спросил Олег.
— Нет, я посмотрел расписание. До следующей электрички час, так что не на колёсах проститься, но чтобы в спокойной обстановке. У тебя тоже и времени, и транспорта достаточно.
На самом деле Алексея тревожило замкнутое состояние Олега. Да была и ещё одна закавыка. Он не совсем понял причину данного на прощание Андреичем ему письма. Он пробежал его глазами в электричке, но ничего не понял и, почему­то, появилось желание поделиться с Олегом. Это намерение крепло, по мере того как приближалось расставание.
— Тут Андреич мне дал письмо, — начал он говорить, когда они спустились с платформы и пошли по дорожке к вокзальной площадке. — Прочти, пожалуйста, и ты, — и Алексей протянул вчетверо сложенных два листа.
Олег остановился, развернул листки. «Письмо» — прочитал он на первом листе. Второй лист был ксерокопией с газеты на иностранном языке.
— Это перевод, — объяснил Алексей.
«Мы — общество с задачей программного решения глобальных общечеловеческих задач, имеем проект.
Требуются люди с образованием высшим не менее чем двух Вузов, желательно технического и гуманитарного, знанием двух языков, с беспрекословным умением излагать свои мысли, с увлечением какой либо профессией до высшей степени владения. Допускается фанатичное увлечение своей профессией, даже с самоотречением во имя владения глубиной её. Интересен опыт в таком самоотречении во имя знания. Идея программы и задач будет сообщена сразу же после уточнения предыдущих качеств с согласием на приём в общество.
Ни какой платы за согласие сотрудничать, переводов на счета тоже не предусматривается.
Детали будут сообщаться по этапам входа в сферы проекта».
— Но это же самопожертвование? — остановился и поднял глаза на Алексея Олег.
— Пожалуй, приглашение в монашество, не менее. Не для твоей ли оценки дал тебе этот перевод Андреич?
— Похоже, но в монашестве нет таких высоких требований, какие здесь перечислены. Там во главу поставлен зов души, а здесь посмотри, полный комплект высокоорганизованного, почти что аристократического человека: и образование, и эрудиция, и владение изложением мысли, и даже опыт организации себя. А ведь для этого нужно время порядочное — получить профессию, и увлечься ею, и дойти самоотдачей до совершенства.
— Пожалуй, требуется не менее как герой советских фильмов, — промолвил, разглядывая листки, Олег.
— Каких фильмов?
— Ну, к примеру, «Девять дней одного года». Там, кажется, артист Баталов в роли самоотрешённого физика Гусева. Или «Барьер неизвестности» про лётчиков­испытателей, не помню режиссёра.
— А, да­да, вспоминается и фильм о Королёве  с жертвенностью женщины, точнее девушки, ставшей матерью сына увлечённого академика.
— Был ли на самом деле сын у Королёва? — спросил задумчиво Олег.
— Не могу сказать, но насчёт возраста ты прав — лет под 40 должно быть, не менее, чтобы иметь такие наработки в своей биографии.
— 40, как нам — эхом отвечал размышлениям друга Олег. — Да пожалуй сорок, — Олег всё ещё держал листы в руках, просматривая подлинник вырезки из газеты. Язык подлинника ему был неизвестен, английские буквы, но не английский, не немецкий, не французский даже, который уловить мог Олег только по повторяющимся часто сочетаниям с «па». — А что за язык? — машинально спросил он.
— Андреич сказал, что венгерский.
— Венгерский? — удивился Олег. — Он что знает венгерский язык?
— Не могу сказать, но как­то он мне говорил, что в институте какое­то время жил со студентом венгром. Может, контакт продолжается или какие­нибудь знания языка сохранились.
— Ну, какими­нибудь знаниями не обойдёшься, чтобы просматривать объявления.
— Пожалуй, ему тот студент мог и прислать это объявление. Андреич по этим параметрам требований подошёл бы.
— Тут и телефоны есть, — продолжал Олег рассматривать объявление, — ты мне дай это объявление, — вдруг попросил он Алексея. — Я хочу кое­что сверить… — он не договорил. — В общем, ты обещался заглядывать ко мне, так что я тебе и верну по приезду.
— Почему мне Андреич решил дать это объявление, да ещё с переводом, как будто готовил специально? — произнёс в замешательстве Алексей. Но согласился оставить оба текста Олегу.
Оставалось несколько минут.
— Да, — произнёс вдруг Олег, — ты знаешь что Андреич называет лес не лесом, а пармой?
— Откуда ты это знаешь?
— Егерь сказал в лесу и как­то странно отозвался, о том, что это у Андреича имеет особое значение.
— Ну о значении я не знаю, хотя он мне сказал как­то, что в лесах Коми встретил интересного человека. Обещал рассказать подробнее, и уточнил, что лес для него стал после этой встречи куда как с большим значением, что лес располагает к мышлению, и что чуть ли создан как аура питания мышления, именно лес нашей средней полосы. И даже упомянул что это не без Создателя. В общем я понял что это у него то, что я нечаянно подсмотрел на озере.
— «Парма», интересное слово и звучит так мягко и ласково и в то же время близко к зловещему «карма», — произнёс Олег.
— Скорее мягко как мама или пар, такой тёплый туман, ­ откликнулся Алексей.
«Странно, почему не у меня такая ассоциация, а у Алексея, — подумал Олег, не докатился ли я со своей бедой до фатальной чёрствости?» На этом они расстались.
Дома, словно следуя подсказки Андреича, что каждый человек художник, Олег попробовал рисовать по памяти портрет Марины. Нашлись карандаши и бумага. И, странно, по мере достижения похожести изображения, он, как бы успокаивался, вроде как беседовал с нею и упорно добивался, чтобы она была перед ним, как живая. Да­да Олег увлекался рисованием в детстве, но потом оставил и забыл, но родительский дом ничего не теряет, всё сохраняет, и почти всё, чем он пользовался тогда в детстве и юности при рисовании, сохранилось в ящике комода.
По прошествии нескольких дней у него уже были результаты, так что рисовать он стал постоянно, отдавая этому всё больше и больше времени. Он всё­таки осознавал, что это зерно откровения Андреича о художнике дало такой позыв. Вот и сейчас отстранившись от рисунка, он сделал запись в блокноте, как сверхзадачу себе: Рисунок не фотография, он должен делать человека красивее, лучше, чем на самом деле, и это естественно, потому что выразительность рисунка дополняется совершенством души. Записав эту задачу себе, стал присматриваться к почти законченному портрету.
За окном в нерешительности топтался дождь, который продолжался уже третий день.
«Наверное, и сегодня не пойду в лес», — решил Олег.
Он уже порядочно изменил свой график выходов на реку, так увлекла его эта работа виртуального общения в процессе рисования. Он уже просматривал и фотографии и делал наброски по дополнению портрета фоном, связанным с каким либо местом памяти.
По прошествии месяца было уже несколько портретов, которые можно было бы показать и Алексею, ведь тот знал Марину. И вдруг мысль: так это совершенство — рисовать по памяти, уж не богом ли открытое мне, подобно некой чакре, я всегда могу это иметь это при себе. Можно вернуться в город, можно ехать в путешествие — лишь бы был мольберт с собой.
Можно куда угодно ехать … Вот тут­то от позволения себе: «можно ехать», он вспомнил про письмо. Ведь я и там, в этом загадочном обществе, а может, и резервации, могу, и работать по их программе, и рисовать по своему наитию души. Что за программа? Он взял письмо — оно лежало на видном месте, и посмотрел на телефонные номера.
Позвонить? Олег позвонил. С осознанием того, что ему нужно изменить, может даже необходимо изменить свою жизнь, он осознавал, что не сможет сам освободиться, чтобы порой и в самых непредсказуемых местах, находило на него отчаяние от воспоминания своей личной травмы. А это было постоянно, и чем более он забывался в делах или заботах, тем с возросшей парализующей силой воспоминание приходило вновь, будто месть за то, как он посмел забыть, не помнить ежечасно, ежеминутно, о главном. Рисование портретов Марины, на время исключало эту тяжесть, потому что в рисовании он как бы оставался с ней, а дальше. Как быть дальше?
— Вас слушают, — ответил совсем близко по­русски проникновенно внимательный мужской голос.
— Я по поводу письма, точнее, его русского перевода с языка… — Олег замешкался сказать с какого.
— Понятно, с каким намерением звоните?
— Хотел бы узнать подробнее, что предлагается и, чуть подробнее, пожалуй, ту форму, как представить себя вам.
— Какое у вас образование?
— Высшее техническое и самостоятельно стал профессиональным литератором, что закреплено моими изданиями книг и приёмом членом в писательскую организацию.
— Сколько книг вы издали и что за книги?
— Художественная проза. Пять книг, порядка сотни рассказов.
— Хорошо.
— Философское образование имеете?
— Да на уровне классической философии, со сдачей кандидатского минимума.
— Хорошо.
— Языки, какие знаете?
— Русский родной и немецкий.
— Какие­нибудь другие языки по месту ли жительства, родные, или соседства типа — цыганский, якутский?
— Знал польский язык в детстве, но в настоящее время забыл.
— Это восстановимо. То, что было в детстве, хорошо вдвойне. Вы жили в Польше?
— Нет, родители жили на границе, но соседи были добрые поляки и дружили семьями.
— Хорошо.
— Ваша вера?
— Православие. Крещён и сознательно убеждён.
— Мы желаем продолжить с Вами контакт. Через месяц возможна аудиенция в Москве, поскольку Вы звоните из московского региона. Подходит?
— Да.
— Если, Вы не измените решения, то позвоните через месяц по телефону. Запишите, пожалуйста, — мужчина дважды повторил цифры номера. — Это, как Вы заметили, другой телефон, чтобы нам отличать вторичный контакт от первичных звонков. Если Ваше намерение не изменится, то ждём звонка с Вашей стороны. Подробности при разговоре.
— Извините вопрос, как Вы выбрали язык общения со мной?
— По Вашему вопросу по­русски, — был ответ, и короткие гудки.
«Естественно русский, почему я не сообразил, но ведь текст первичный на венгерском. — Олег, озадаченный, встал, прошелся по комнате, сел. Взял письмо. — Однако они уточнили всё, ну разве что умение выразить себя, да они могут это, как и о моём языке узнать по логике и такту ответов. Однако требования высоки. Чтобы всё это значило? Позвонить Алексею?» Это была первая мысль о потребности контакта, уже ставшего порядочным затворником Олега. Дух его почему­то воспрял от звонка и торжествовал. Ему даже вспомнились слова песни Высоцкого:«Я, конечно, вернусь, весь в друзьях и делах, Я, конечно, спою, не пройдёт и полгода».
Вот она струна жизни: контакты, друзья, дела, без них, наверное, ничего не удастся построить. Звонить Алексею! Но, пожалуй, завтра, пусть уляжется эта информация. С каким оттенком она всплывёт во мне завтра? Прямо как по Ричарду Баху: «Нужную информацию вы найдёте на клочке газеты, поднятом на автобусной остановке».
Алексей как будто бы ждал звонка. Сразу же вызвался приехать.
Приехал буквально через день. И уже вечером с вопросом: «Я понял, что нечто очень важное заставило позвонить тебя мне?».
— Письмо, которое ты мне дал от Андреича, помнишь?
— Да. — Олегу показалось, что Алексей как, будто именно этого и ждал.
— Ну и что?
— Я позвонил.
— И что сказали?
Олег кратко передал содержание разговора, упомянул и приятное ощущение от тактичности ведущего с ним беседу.
— Язык объявления, точнее на каком языке написано объявление не уточнил?
— Нет.
— А ты по­русски спросил?
— Да, по­русски и ответили. — Олег замолчал, задумавшись. — Письмо я тебе возвращаю. Я себе сделал копию на сканере. А ты у Андреича, не спросил, с каким намерением он решил тебе дать это объявление?
— Нет. По телефону такой вопрос задавать не годится, а встречи пока с ним не было. Звонил просто так несколько раз, но ответа не было. Или уехал, или дела, как помнишь там, на кормёжке, в тайниках, так что какие там телефоны.
— Да­да, — вспомнил Олег строжайшую осторожность в каждом движении предписанную ему егерем, когда он оставлял его одного в тайнике.
Конец первой части.
ЧАСТЬ II. РЕЗЕРВАЦИЯ
ГЛАВА 10. КОТТЕДЖ
После череды проверочных курсов Олега пригласили в резервацию, как объяснили, с целью проверки его самоорганизации в творческой работе. Олег уже привык к секретности организации проекта, и полагал за этим большее. Коттедж, который был предоставлен Олегу (настроенному на аскетический лад нагрузки), поражал комплексом удобств.

легу пришел очередной вызов. Такой контакт — телефонных звонков и вызовов длился уже около полугода, были несколько визитов Олега к организаторам таинственного проекта, были кратковременные курсы с лекциями. Как убедился Олег, эти курсы проверяли ориентацию в знаниях, которая само собой подразумевалась при отборе. Присутствовавших на курсах было немного и никогда не было видно тех, кто был на предыдущих занятиях. Казалось, что часть слушателей просто случайные, не относящиеся к проекту люди. Поэтому более длительное общение было невозможным. Ничего не прояснялось и из главной цели, она оставалась тайной. Особенное напряжение вызвал цикл лекций по предмету несогласия Эйнштейна  и Пуанкаре . Олегу показалось, что не суть разногласия учёных была важна, а нечто большее. Но что? Обведя слушателей взглядом, Олег уяснил себе, что спросить не у кого. Алексею он давно не звонил, потому что при первом своем визите в центре и с согласием на участие в проекте, организаторами было заявлено, что информация остаётся строго конфиденциальной. А слушатели после лекций на курсах сразу разъезжались, без поводов на более глубокие знакомства. Видимо центр организации препятствовал этому, выдерживая и наблюдая каждого поодиночке. Но о проекте, всё же кое­что прояснялось. По частым обращениям к астрофизике можно было сделать вывод, что ведётся подготовка к межзвёздному полёту. Проявилось и то, что руководит всем этим Духовный Центр, с которым контактов нет даже у операторов, принимающих и ведущих согласных на участие в проекте. Постоянно опасением стоял вопрос — не последний ли это вызов, — и отсюда душевное напряжение. В подсознании постоянно стояло недосказанное, может устроителям цикла лекций и ясное, но не известное операторам и лекторам. Что это? Подготовка к особому отношению к этим незыблемым столпам — пространству, энергии и времени, или что­то ещё большее.
Спустя неделю после сдачи реферата по теме цикла курсов с названием «Мысли об общей теории относительности», Олега вызвали с сообщением, что он принят и направляется в резервацию первого этапа подготовки. И опять ничего из главной тайны, но лишь то, что очередное собеседование назначено на ближайшую субботу. Опять собеседование, и указан адрес встречи, кстати, ни разу не повторяющийся.
На двери кабинета закреплена скромная табличка: «Оператор», — ни фамилии, ни названия организации. Таблички с названием не было и на входной двери, просто «Офис ДЦ».
Дверь открылась на звонок. В кабинете оператор встал навстречу, поздоровался за руку, предложил присесть в кресло, промолвил: — В резервации мы хотим посмотреть на Вас немного шире, точнее на Вашу самоорганизацию. Нас интересуют и результаты её, точнее, того творчества, плоды от которого Вы можете нам дать.
Естественно, возможность Вам будет дана с максимальным выполнением условий, для того чтобы творчество Ваше проявлялось точнее, вернее свободно дышало. Поэтому назовите условия, которые необходимы Вам: кабинет, инструмент, может, какие­то элементы комфорта...
Олег слушал, не совсем понимая, а оператор продолжал: — Дом какой предпочитаете, желательный город, страна, язык общения. В каком­то роде устройство вашего жилья. Каким вы его видите, так, чтобы оно отвечало вашим творческим требованиям, кабинет ли писателя, или студия художника, мастерская? Дополнительные удобства этому, к примеру, не рояль а синтезатор, компьютер с набором программ; соседство каких магазинов, выставочных залов или даже близость природного заповедника, всё то, что дополняло бы ваш творческий поиск? Желательная климатическая полоса. У нас есть выбор вас поместить и на берегу моря и в кедровой глуши. Хотел бы или не хотел человек, но ему всегда требуются удобства для работы, для отдыха и для общения.
Олег не ожидал такого поворота — вместо аскетических требований к быту, чтобы тренировать и готовить себя к непредвиденным обстоятельствам, к суровому роду деятельности, тренажеры там, посты в питании и прочее, спрашивают всё желаемое и даже душе.
«Может, проверка на скромность?» — мелькнула мысль.
— Можно я отвечу завтра? — спросил Олег. На самом деле его ничуть не тронуло это обилие возможностей, ведь главного в этом всём: его солнышка — Марины не могло быть.
— Вы хотите посоветоваться с кем­то?
— Нет, просто я больше доверяю утреннему состоянию мысли. «Утро вечера мудренее», — улыбнулся Олег.
— У меня утром и подъём духовных сил, и кругозор активнее, который организует, и лучше ориентирует. Бывает, что вечерняя информация, доведённая до какого­то результата, начисто отвергается утром.
— Да, пожалуйста. Около 12 часов завтра, здесь же. Вас устраивает?
— Хорошо.
— Кабинет с компьютером; компьютер с Интернетом, как универсальным справочником по всему тому, что человечеству стало доступно в знании. — начал Олег, — с программами литературного и изобразительного творчества, с теми результатами художественного и творческого поиска, который сейчас развивается в обществе. Понятные требования, потому что Олег стал писатель, отринув начисто свою профессию энергетика. Возможность данная ему в этих обстоятельствах провидением, выбирала удобства для писательского дела.— Это не много? —спросил Олег.
— Совсем нет. Но Вы понимаете, что мы будем в какой­то степени наблюдать за вашими интересами и действиями. Хотели бы сделать какие­то ограничения в наших наблюдениях?
— Пожалуй, только в одном. Художник, он же писатель не может показывать свои произведения, не доведя их до определенной степени законченности. Поэтому рабочие файлы литературы и художества просил бы не просматривать до завершения работы. По окончанию их, даже все черновые этапы работы к вашим услугам, как правило, я ничего не уничтожаю, но сбрасываю на диск, для очищения памяти компьютера.
— Согласны. Это почти всеобщая просьба испытуемых.
«О, — отметил про себя Олег, — я совпадаю с теми неизвестными, кто станут моими коллегами».
— Климат средней полосы России и просто лес более всего приятны мне, — продолжил Олег, — но надеюсь, заготовкой дров мне не придётся заниматься, хотя я могу делать и это. Готовить себе еду могу тоже сам.
— Нет, для этого предусмотрена сеть небольших кафе, удобства для себя вы определите сами. Соседство людей вам нужно?
— Нет. Но всё­таки люди чтобы были, а не изоляция, подобная моей лесной.
— Что за изоляция подобная лесной?
— Некоторое время, после трагедии в моей семейной жизни, о которой я вам говорил, я жил в оставленном в деревне доме родителей, а учитывая, что деревушки наши исчезают с земли, я там был, порой неделями, без живого общения. Это по­своему трудно.
— Понятно. Здесь этого не будет. Постройки типа маленьких коттеджей на просторной территории, подобной пансионату, поблизости будет по вашему желанию лес и деревня, и река, и монастырь, без всякого обязательного посещения, но по вашей самоорганизации, которую мы будем отмечать.
«Духовный центр не настаивает на вере», — удивился Олег про себя, но нашёл необходимым спросить: — Вокруг будут всё ваши, точнее, наши люди?
— Не обязательно.
— Какие контакты с прежними друзьями и знакомыми будут мне позволены?
— Никаких. Так что постарайтесь за неделю, не более, посетить самых близких вам друзей и родственников, без обещания на дальнейшие контакты. В каком­то роде даже приготовьте их к своему длительному отсутствию, может, даже прощанию. Мы уже предупреждали об этом. Согласны? — оператор внимательно посмотрел на Олега, хотя о подобном согласии он уведомлял его и при первой встрече.
— Да, — без тени сомнения ответил Олег.
— Уточнения по вашим творческим запросам в этот период можно будет сообщать нам, — продолжал оператор. — Как? — будет оговорено. И, естественно, по завершению срока пребывания Вы предоставите нам какой­нибудь результат из вашего творческого труда. Не важна ни форма, ни объём, пусть рассказ, стих или рисунок карандашом, — получив утвердительный, но более удивлённый ответ Олега, оператор, поднялся для пожатия руки, при этом добавил. — Через неделю, а это 17­е от сегодняшнего десятого, вам надлежит придти сюда же.
Собственно, Олег мог прийти хоть завтра. Нечего ему было желать, куда­то идти или ехать. Сын был у него уже самостоятельным, и даже ревностно охраняющим себя от любого влияния. Сестра, знающая резкость и решимость Олега по жизни, тоже привыкла принимать новые обстоятельства, нежели уточнять что либо.
— Если хочешь, перебирайся ко мне, — предлагала она в последнее время не раз. Но не настаивала. Олег болезненно отстаивал свою самостоятельность даже в бытовых делах. Она, конечно, примет его решение, как приняла то, когда он отправился в глушь и одиночество родительского дома. Посетить её стоило, и сказать хоть что­то, но без подробностей, представить своё намерение, как выполнение задания, типа кругосветного путешествия. В какой­то мере, как помощь ей в общении с сыном Олега, при возможном уточнении тем причин долгого отсутствия отца.
Сообщить Алексею? Вот здесь можно было и больше сказать, но не более чем позволено.
Разве что уточнить, о своём согласии сотрудничать, по тому объявлению.
Ехать к местам, где были их с Мариной мгновения счастья? Нет, пока что на это нет сил, да возможно и не будет. Даже мысль об этом вызывала волнения, а вслед и непонятное давление в верхней части гортани, которое своей глубиной, сразу угнетало волю. Как будто, кто­то до поры сидит внутри человека, а при подобном воспоминании начинает вставать, но ему мешает подняться в рост и горло, и потолок головы, и от сопротивления такому незваному вставанию подступают слёзы, а ещё хуже — тяжело напрягается сердце. Нет. Только не это, пожалуй, достаточно того, что прошу себе в резервации, схожесть с привычным кабинетом.
Алексею Олег позвонил под вечер, на третий день:
— Ты, случаем, не занят?
— Нет, — тихо ответил Алексей.
— В общем, через три дня я еду туда.
— Решил? — Алексей даже не спросил куда.
— Да, но вот ещё в чём дело, ни ты мне, ни я тебе звонить не можем.
— Я это предполагал. А с сыном попрощался?
— Да, — ответил Олег, имея в виду предыдущие свои разговоры с сыном.
— Ну и как он?
— Да что как?! То ли подозревает в нашей трагедии степень моей вины, то ли ждёт, понимания с моей стороны этого несчастья. Но чем я могу объяснить. Я и сам, понимаешь … В общем, между нами, как вуаль с головы Марины пролетела, и я смотрю на него как бы через эту вуаль. Наверное, ему легче будет разобраться с собой без меня, а сестре я сообщил лишь о длительности поездки.
По паузе молчания почувствовалось, что Алексей вздохнул там. Спустя некоторое время, он сказал: «Ну что ж, успеха тебе на твоём новом пути».
— Спасибо, — ответил Олег и положил трубку. Следовало, наверное, встретиться, но что можно было сказать большего, попросить, чтобы он посетил сына, и как­то объяснил ему теперешнее исчезновение отца вслед за мамой? Да Алексей и сам обо всём догадается, как догадался приехать ко мне в деревню. И ведь его инициативой стало это моё «новый путь», как назвал он его.
И вот оно новое место.
Небольшие нюансы иного расположения предметов в предоставленном ему кабинете легко вписались в порядок системы Олега, тем более что суть была точно исполнена. Даже компьютер был удачно поставлен, так что ни сквозняка, ни мешающей подсветки из окна. Более того, двери были так плотны, что даже шум ветра не был слышен в комнате. Но можно было выйти на веранду, почти круговую с видом на окрестности, причём, не только живописные, но импонирующие Олегу, будто он показывал фотографии приятных себе мест. Открытое место луга с тропинкой вдаль, к кромке кустарника; дальше лес, а у леса, как оказалось при первом путешествии по этой тропинке, за кустарником река. С другой стороны в отдалении виднелись купола монастыря. Там же была и деревенька. А ночью пространство перед верандой позволяло видеть полнеба, так что и движение туч, и звёзды были доступны для созерцания. Такого у Олега нигде не было, разве что порой в домах отдыха.
Ни распорядка, ни указаний работы служб, как и времени работы ближайшего кафе — ничего не было, как по сказанному: расстановку дня определяете себе сами.
А распорядок у Олега был простой. Утром, а точнее в 4­5 часов он просыпался, сейчас это было уже светлое время — лето. Затем следовала молитва, но с глубоким входом в неё, так что порой повторял слова по несколько раз, чтобы сознание вошло в глубину их. Если подступала какая­нибудь мысль, то сразу включал компьютер. Очень часто мозг утром был сконцентрирован так, что ощущалась всего одна точка света в каком­то явлении. Но стоило взяться записывать её, как пальцы едва успевали бегать по клавиатуре, печатая подряд 3­5,а иногда и 7 листов подряд. Это была «точка», как называл себе это состояние Олег. Если «точки» не было, то по прочтении молитвы брал вчерашний текст на правку, на коррекцию мысли, на редактирование. Утро всегда было благодатным для мысли, и потому коррекция часто шла с существенными дополнениями, а то и выбраковыванием порядочной части текста. В паузы он делал прописанную себе зарядку, приведение своего туалета в порядок, чай, но всегда это было подготовкой к выходу на вояж в лес, на реку, куда угодно. И непременно на улицу, и в любую погоду, и неважно: было ли тепло, или дождь, или ещё что... Как и раньше дома с Мариной, когда она доверительно почивала в спальне. То, что не рассвело, Олегу было неважно, ливень, или зимой мороз тоже, потому­то и называл себе это Олег «вояж», а не прогулка. Это было отработано годами. Именно на природе, на открытом воздухе мысль очищалась, выкристаллизовывалась и делалась тем инструментом, которому можно было доверять художественность и архитектуру рассказов, которые писал он, порой на прогулке он набрасывал и рисунки. Писал он и раньше почти каждый день, а в последнее время в неделю выходило по рассказу, с непременным условием, которое он ставил для себя, что в рассказе была запечатлена мысль, которая удивила и его самого. А порой откровения или открытия, как их можно было назвать (были таковы), и потому появлялся страх — потерять их, не успев записать, или наспех запечатлеть. К тому же это зачастую был вид на решения той или иной задачи, и, как минимум, с оптимизмом возможности решения задач наседавших с вечера от последних событий. Вот, правда, оптимизм последнее время покинул его, и это тяготило Олега. Удивительные открытия, в том числе и в самом себе, продолжали идти, а вот ответа, того солнечного ответа, который он находил в своём семейном очаге ранее, не было. Сверхзадача Олега как будто отпрыгнула в сторону и наблюдала его сбоку, оценивая, что он сможет и сможет ли. В каком­то плане наблюдение, о котором предупредил его оператор, было схоже с этим внутренним ощущением и не тревожило, а наоборот успокаивало.
А вообще, как­то ему пришла мысль, что Андреич на правильном пути в выборе своего комфорта в лесном отдалении, в одиночестве в работе с собой, не потому ли он называет это пармой? Получается, что организаторы проверки его к пригодности в проекте пришли к этому тоже. Видимо это оптимум, который нужен человеку — никаких излишеств, но с одним самым необходимым — владеть собой для работы. Недалеко от коттеджа Олега стоял обычный деревенский дом с множеством пристроек.
То ли он теснил сад, то ли сад любовно обнимал его, а вокруг дома поражало богатство цветов. На скамейке возле просторного крыльца постоянно сидел средних лет невысокий мужчина, а точнее взрослый мальчик — Митя так и звали его все соседи, да и почти все из людей, кого встречал Олег возле него. Митя был и садовником, и служителем на территории пансионата. Когда бы ни проходил Олег, всегда он что­нибудь мастерил, из дерева. Можно было, потом заметить, что резьба на дощечке, которая была у него в работе, потом оказывалась приспособленной к одной из беседок. Беседок видимо его трудами стояло множество по всей территории. Сама покорность был этот Митя. Даже взгляд его при приветствии, как бы спрашивал: «не помочь ли в чём? Не мешаю ли?». Рядом с ним всегда сидел маленький пёсик — шпиц. Тот точно перенял манеру хозяина, когда бы ни посмотрели на него, он сразу вилял своим пушистым хвостиком и прижимал ушки, от чего его симпатичная мордашка будто улыбалась. Невольно проходя мимо этой парочки, внутри разливалось тепло. Бывает же подобное взаимное радушие, соединяющееся в общее, — думал про себя Олег.
Обилие цветов на разных уровнях: от кустов роз, до гордо выставившихся тут и там гладиолусов и бесконечной россыпи анютиных глазок, выглядывающих отовсюду, дополняли это доброжелательство Мити и его собачки. Олег иногда присаживался рядом продлить очарование добра с расположением к доброй компании. Филька, так звали собачку, сразу устраивался рядом, смотря в глаза и для выражения приветливости, отчаянно вилял хвостом. Когда однажды Олег решил потрепать его по шерстке, то восторг зверька превзошёл все меры услужливости.
— Любит ласку, — добродушно улыбнулся Митя.
Как­то Олег, рассеянно, видимо чтобы оказать этому молчуну Мите внимание, сказал: «А ты все эти изделия вырезаешь здесь на скамеечке?»
— Ы­ы, — замотал головой Митя, — идёмте, покажу. — И, обведя Олега вокруг дома, пригласил его в пристройку с красивым, как и у беседок, крыльцом. Олег поднялся по ступенькам и ахнул, войдя в светлое с большими окнами помещение. Но здесь царствовали не кресла и столы, а инструменты: верстаки и деревянные тиски, и пилки разных приспособлений, и даже небольшой токарный станок. Но какой порядок царил в этой мастерской, как чувствовалась к каждому приспособлению любовь. Запах сосны царствовал по всей веранде, наверное, где­то здесь шла и просушка дощечек для поделок. Вот оказывается, где мастерились беседки и резьба дома. Вот где бывал Митя, когда его не было на скамейке, а на скамейку он выносил работу, с которой не мог расстаться. Филька, конечно, был рядом и вилял хвостиком, поглядывая на Олега, будто разделяя радость и восторг. Он был в этой мастерской своим, а может, и хозяином, судя по красивому домику в углу, естественно сделанному для него.
«И всё по дереву!» — восхищался Олег, вертя в руках то свёрла, то лобзики. Митя отвечал молчаливой улыбкой, видимо, ему приглянулся чем­то Олег, и потому он так охотно показал своё богатство. «Интересный материал — дерево, — думал Олег — оно будто особой аурой одаривает людей, которые полюбили мастерить из него свои поделки. А может, и дома из сосны, и терема, и церкви России из дерева и есть причина особой широкой доброты, любви ко всему русских? Те же и баньки и домики в глубоком лесу».
Но хозяйка дома была, пожалуй, противоположностью Мите. Она ни разу не показалась, хотя, наверное, видела порой задерживающегося любопытного соседа. Или не замечала? Но едва раздавался её голос из дома, Митя мгновенно оставлял свою работу и шёл на зов.
Так было и сейчас, когда Олег с Митей вернулись к крыльцу дома. Раздался зов: «Мить, где ты там запропастился?!» Митя сразу же, без объяснения, поспешил на зов, Филька засеменил вслед, но, уже не махая хвостиком, по­своему понимая и принимая озабоченность хозяина. Олег тоже поторопился удалиться.
«Видимо, в этой семье супруги поменялись женской и мужской сутью характера, а может, что иное», — думал Олег, и не хотел расширять своего знания в этом уголке, и без того дарящего ему уравновешенность и хорошее настроение.
ГЛАВА 11. ЛАКМУСОВАЯ БУМАЖКА
На выставке картин Левитана Олег встречается со словоохотливым Григорием. На первый взгляд, кажется, что встретил товарища по мышлению, но подоспевшая следующая выставка работ Пикассо, на которой опять были вместе, резко отрезвляет Олега. Олег озадачен характером Григория — он видит в нём множество своих прежних заблуждений, которые тот прикрывает, в удобство для себя, логикой. «А ведь таким был и я», — болезненно ощущает Олег

Или руководство пансионата было на высоком уровне контактов с культурными слоями страны, или это курировал всё тот же Духовный Центр — выставки в специальном зале пансионата были и привлекательны, и быстро сменялись.
Накануне, проходя мимо выставочного зала, Олег прочёл объявление об экспозиции картин И. Левитана. И вот выставка. Зная множество картин Левитана  — Олег любил этого художника — он остановился, идя по выставочным залам, перед известным ему с детских лет полотном «У омута». Олег давно не видел эту картину, а точнее, не видел её после этого — самого тяжелого для себя потрясения. Состояние сейчас похожие на тревогу подкатывало и отступало, нужно было запечатлеть его, чтобы освободиться — писательская привычка — а слово не приходило, но нужно было найти выражения этому чувству. Олег прошёл далее с намерением вернуться, надеясь, что с возвращением нужное слово придёт.
На «Летний вечер» смотрел, затаив дыхание, здесь было чувствам просторнее. Художник поймал в картину тот воздух ещё дневного тепла, тающего в вечернем озоне, которым можно было дышать прямо здесь у картины. «Тепло, а за воротами свежесть околицы», — не выдержал Олег, сказав это вслух.
Чуть поодаль стоял молодой человек, который сразу подхватил фразу Олега: «Ещё бы, недаром друг у художника — не кто­нибудь, а Чехов». Олег вспомнил в ялтинском домике Чехова картиночку Левитана на камине, не очень тронувшую его. Что­то ещё стало проникать в память, но он не стал упорствовать в этом направлении мысли, да и не отпускала картина «Летний вечер». Он прошёл к следующей картине и поразился: «Неужели Левитан?» Прочёл: «Лесистый берег». Ну, прямо моя речка детства — Рессета. Идущий теперь рядом, молодой человек подметил, что это известная картина.
Сколько раз это было с Олегом, когда картина известная и постоянно находящаяся в экспозиции, вдруг воспринималась им как открытие. Позднее, Олег понял, в чём дело: войдя в глубину одного полотна, он уже брёл по галерее под впечатлением его и не замечал некоторое время других полотен. А если и настроение совпадало с той картиной, то отрешённость держала подавно. А вот картину «У омута» он не пропускал никогда. Эту картину скопировал на холст его отец, и она висела в их доме. Сколько настроений приняла она и сколько дарила дыхания и представления о красоте. Олег вернувшись к ней, остановился, кажется, подступало слово. Но возле следовал тот молодой человек. Он уже почти у каждой картины делал свои замечания. Это смущало. Пришлось посещение галереи завершить, да и время внутреннего распорядка подгоняло. Они вышли из галереи вместе. Григорий, — как представился Олегу молодой человек — рассказывал о выставке картин Левитана прошедшей в прошлом году в Москве на Крымском валу. Григорий был восторжен оттого, что там было много полотен, и уж подавно рисунков и набросков, которые он не знал и: «Что за существо человек? — сетовал он, — если что­то тронет душу, то непременно хочется ещё и ещё».
Олег был внутренне не согласен с ним. Он полагал, что нужно не гнаться «за ещё», а остановиться и найти точное слово, или понять себя, или, что весьма сложно, изменить себя, с тем, чтобы приблизиться к пониманию. Он этого не сказал, да к тому же Григорий перешёл на свою любовь к реке и рыбалке, а пуще того о блаженстве — сидеть в укромном месте реки, добавил и то, что таких мест у местной реки множество. Это было понятно и Олегу. Договорились даже пройтись как­нибудь вместе. Олег, про себя, решил захватить пару своих рассказов, вдруг придётся к месту — прочесть их новому знакомому. Но, естественно, взять из прежних рассказов, чтобы, по написанным мыслям уже здесь, не всплыла какая­нибудь догадка о причине пребывания Олега в этом пансионате.
Обстоятельства помешали им встретиться у реки, а тут ещё сменилась экспозиция — привезли Пикассо.
Григорий словно ожидал Олега у выхода из кафе.
— Привезли Пикассо . Посмотрим? — с улыбкой спросил он.
Олег недолюбливал Пикассо. Все эти голуби, пикадоры ему казались натянутыми, да ещё эти периоды творчества, которыми так любили размахивать знатоки для пиара своей эрудиции. Но чтобы уважить Григория, да ещё ожидавшего его, пошёл.
Рисунки корриды и пробы красок, иначе Олег и не мог назвать всё это развешанное по стенам, не задерживали не только его, но и никого. По полупустым залам люди шли не задерживаясь, не рассматривая. Ни кто не стоял и у картины «Гернике».
— А всё же в нём что­то есть, — многозначительно произнёс Григорий, часто догоняя Олега, проходившего два­три рисунка подряд.
— Что есть? — спросил Олег, штамп «что­то есть» покоробил его.
— Логика, а она зачастую не сразу поддаётся пониманию, — ответил Григорий.
— Логика не может быть искусством. Искусство — это чувство, — возразил Олег. Искусство — область чувств, и чувств не только освежающих ощущение жизни, но обогащающих их. Логике есть другое место.
— Ну а как же архитектура, те же высотки, Ле Корбюзье, хотя бы?
— Архитектура на девяносто процентов озабочена прочностью сооружений и, пожалуй, более союзник искусства, а не само искусство. Она может быть и хорошим союзником, когда украшает фасады произведениями талантливых скульпторов. Опять же если не сбоку припёку, но, создав гармонию совместного звучания, — добавил Олег, почувствовав напряжённое молчание соседа.
— Нет, я приемник традиционного восприятия. Архитектура тоже искусство.
— Тогда и хрущёвки  искусство тоже, по­вашему?
— Это не архитектура.
— Ну почему же — одинаковые пятиэтажки, расставленные разными шахматными приёмами, и люди движутся в них, и юность взрослеет, на эту тему и песни есть (вспомнилась песня со словами «а у нас во дворе»), дворики и скверики между них, между прочим, и какая­нибудь гимнастка из бетона. — Олег почувствовал на молчание Григория нарастающее раздражение и продолжал, — Тогда и пень, напоминающий старика с грыжей тоже искусство. А? — оборвал перечисление Олег, чувствуя, как та тошнотворная логика, упрощающая собой жизнь, ну равно как зеркало водителя искривляет улицу позади его машины, всё более наседая, напоминает ему его муки с вопросом: «почему случилось это с Мариной — его женой, почему?». Он посмотрел на Григория, который подбирал, наверное, что сказать, чем ответить, глядя на рисунок Пикассо, на котором уродливый бык вспарывал лошади пикадора живот.
Почему­то здесь лошадь не олицетворяла у художника всемогущества фашизма. Бык был так уродлив и мясист своими задними телесами, что вряд ли мог помочь Григорию найти хоть какое­то слово для ответа Олегу, требующему от искусства чувства спасения, да и дыхания.
— Кстати, искусствоведы всего мира признают в нём гения, — пробормотал Григорий.
— Искусствовед — учёный человек и совсем в другом поле мышления, великое им спасибо, что они бережно сохраняют все случайные и неслучайные формы. Но суть человека прежде всего маршрут его души, и здесь не может быть никаких компромиссов, нравится или не нравится — это не его установки. Никто не станет доказывать молодому человеку, что не нравящаяся ему девушка всё же — девушка. Боже, какая фальшь! — резко выдохнул он.
Они расстались на ступеньках галереи, не вспомнив о своём прежнем намерении пойти вместе на природу, на речку.
— Вы не любите Запад, — на прощание пытался выправить положение Григорий.
— Запад? Я беспрекословно преклоняюсь перед гениями Моцарта, Рафаэля, Гёте, да и стоит ли перечислять, вы знаете, что эти светила вечны, как само солнце.
— А Моне, Ренуар, Гоген ? — совсем вяло возражал Григорий.
— Ну, у Гогена я прежде всего вижу любовь — главное из чувств, потом привыкаю к его манере, неплохой, в общем. Но я же не сказал, что я против акварели, или пастели, как у Борисова — Мусатова, или смелости искажения, добавляющей выразительности, но ведь чувства, к примеру, как у Врубеля! Образ должен быть, напоённый чувством образ, а не Авгиевы болота логических приёмов.
Этим всплеском слов Олег почувствовал, что начинается спор, а спор, по, его мнению, всегда рождал вражду, и поспешил уйти. «Почему Авгиевы болота, а не конюшни? — вспомнил Олег, сказанное собой, он и сам не знал, — это, наверное, от раздражения? — но о сказанном не сожалел, — пусть ему тешится, что я не знаю конюшен Авгия, а ещё толкую об искусстве».
Олег медленно успокаивался, и намеренно обошёл скамейку с Митей по дальней аллее. Чем­то зацепил сейчас его Григорий. То ли он встречал подобных людей, с непререкаемой высотой своего понимания в искусстве, то ли сам делал в юности подобные поиски истины в логике. Да ещё, найдя, был при том категоричен, с жаждой этой же логикой доказать что­то другими. Категоричность сродни гордыни. Справился ли я с этим? В своём кабинете он не нашёл, за какое дело приняться. Прошёл к тахте и прилёг.
«Может, придёт сон и снимет это напряжение?» Проснулся, сон хоть и был всего 15 минут, но дал отдых. Даже полчаса сна после любого дела или нагрузки позволяет освежиться. Но, наверное, для пояснения этого состояния будет более точным определением компьютерное — перезагрузиться. В сознании стирается прежнее дело или впечатление, высвечиваются в неведомом месте механизма мышления главные установки, и выступают для пользования чистые ячейки памяти (опять электронный термин, но что поделаешь, мы вступили в диалектику с электронным моделированием нас). Мозг чист, точнее, ближе стали свободные ячейки, но это мозг не новорождённого ребёнка, хотя и там мы о загруженности мало что знаем. Утром, другое дело, мысль свободна, но ей нужно призвать стражей — это знал Олег — и потому обращался к молитве, прежде чем сделать выбор, на то, чем стоит заняться.
Вскипятить чайник, что ли? — подумал он, — но это не главное. Посмотреть вновь газету, взятую утром (что­то тревожное там было) — нет. Лучше полистать каталог Левитана. Не любопытство ли, пытается внутри лидировать? Что­то вдали видится проверенное сотни раз, и имеющее право быть и главенствовать, но ещё находится в благодушной спячке и в позволении чуть­чуть погулять мышлению, там, где другой раз и не позволишь себе задержаться.
Вот в этом­то и дело! — что это там, и скорее вспомнить, чтобы шаг был верным и надёжно привёл к нужному пути, и далее к результату. Чтобы не оказаться в итоге — с тазиком, а в тазике два карасика. И рыбки в тазике не ново, и есть уже давно аквариумы. Не логика ли у меня! Мысль Олега всё же была повязана, и всплыл опять Григорий. Странно, или какие силы, гуляющие по бренному миру, не прочь позабавиться такими вот Григориями — рабами поиска логики в искусстве. Он же мог, при активности своих интересов, достичь результатов душевных, но слабость к быстрому логическому выводу, сталкивает на поверхностные слова. А может, глубже — установка этих людей, чтобы запечатлеть себя в мнении и видении других, как можно быстрее чем­то стать? Кем­то стать замеченным? А ведь это психология выскочек, которая в итоге, и сбрасывает их на обочину. Сваливаются, свихиваются в жизни на полпути. А, упорствуя на такой установке, и более того — не исправиться, не закрепиться, чтобы дотянуть до следующей ступени, а стремиться к следующему эффекту, чем неминуемо стать олицетворением порока. Путаница, а не мысль.
Или вообще жизнь щедра, и не разборчива: выскочка ли пытает её, или натура последовательная, деятельная, которая стремиться стать лучшим помощником тому, что есть в человечестве? Или жизнь полагает, что выскочка схватит своё, и без определения себе должной опоры, свихнётся, став уроком тем, кто видел его усилия, этим своеобразным примером, и вернётся добро в своё лоно? Мысли одолевали, наваливались, не давали роздыха.
Нужно отвлечься! Пожалуй, уйти в лес. Но поиск вечерней мысли редко бывает удачным. Побереги силы, осторожнее отступи, хотя куда — неведомо. Но не к новой информации и, не дай бог, к новостям, которые похожи (и каждый день) на развалины вчерашнего здания, обещавшего житьё и покой. Вот! А что это было во вчерашней газете? И в уме даже не кирпичик опоры пока, а нужно­то человеку здание с фундаментом. Что фундаментом сделать? Реализм? А что будет стенами? Какой цемент? И где взять. Нет, вечерний невод поиска себя к делу лучше оставить до утра, хотя есть и удачливые люди в этом времени, но не я. Ничего не знаю, а значит не строитель и подавно не создатель...
Усталый Олег пришёл с прогулки, и мог одно лишь — лечь не ужиная спать. Утром встал как обычно в свои четыре часа, первые действия, далее коррекция мыслей молитвой. Слава богу, есть одно прочное, что можно пытать, но никогда не оставлять.
Чайник в это время у Олега включался автоматически. Он остановился у закипевшего чайника в нерешительности.
«А зря я выбросил на веранду газету, там было что­то про «чёрный квадрат», но, удивительно то, что нечто положительное», — пришло в память Олега: «Так что там о «черном квадрате?» — Олег принёс газету с веранды: «О! Прелесть, наконец­то! — рентгенологи просветили и обнаружили, что Малевич  затирал чёрной краской полотно и даже надпись обнаружили «Битва негров ночью», и, кстати, висело полотно это в музее с надписью вверху, точнее «кверху ногами», как говорят в народе. А знатоки! А эстеты! А поклонники логики! Они ведь на этом квадрате почти успели перевернуть мир (не на трех китах, с намерением, а на чёрном квадрате поставить мир). А! Разве не радость, апофеоз: вот к чему приводит агрессивная, обедняющая красоту новизна (а это было понятно и любому ребёнку, ведь логики искусствоведа у ребёнка нет), а ведёт она к подмыву устоев, разрушению плодотворной традиции. Как точно, а: «плодотворной» — плод творящей, да на это посягать равно как на порушение молитвы, а в молитве: «…и в духа святого животворящего…». А вслед у этих логиков, как само собой разумеющееся — обесчеловечивание искусства. А вслед не задержится логическое вмешательство в чувство любви, и оправдание агрессии, вплоть до войн. Искусство споткнулось на модернизме, а жизнь в унисон этой логике поскользнулась, растянулась, опрокинулась навзничь, устраивая нам «Гернике».
Чтобы разобраться с ходом мыслей, Олег включил компьютер. Посидел, глядя на чистую страницу Word, и вдруг чёткий образ нарисовался в его воображении, художественный образ подобный Григорию. Олег быстро застучал по клавиатуре: «Григорий» — написал он название.
Сорвался Григорий или сошёл с катушек, можно сказать, или оставил свои аутригеры — опоры от случайной заграничной поездки. — Олег остановился, — а какое у Григория образование, жаль, не спросил. И вдруг странная ниточка потянулась, отразила звук исходящий из глубины души Олега: «А не сам ли я это?» — Он вернулся к написанному и продолжил. «И решил Григорий про себя, что раз такое отличие по сравнению со сверстниками выпало ему, то он стал выше других. Случай в стране закрытой для поездок да ещё в Англию. Стало Григорию вот такое, чтобы стяжать такое отличие да ещё в такую махровую капиталистическую страну. Случай позволил от щедрости и возможности родственников. И возгордился Григорий. — стучал по клавиатуре Олег, — И с непомерной категоричностью суждений стал обращаться с друзьями и равными. Чувства достоинства или высоты души накопляются медленно в человеке и проходят проверку удачами, а тут: разовым успехом своим, он в своих глазах стал прав и возвышен на все времена.
Вот тут­то и пошло у Григория, да такое, что его стоило спасать. То он связывался с выпивохами, желая быть с ними на одной ноге, естественно, не забывая о своей высоте. А то втягивался в спор на работе, рисуясь эффектами, количеством, нежели оттачивая качество своих дел. А то: как­то свой значок третьего разряда в спорте, обменял на знак кандидата в мастера спорта. И не гнушался выдавать себя уже за кандидата в мастера спорта. Естественно, тут и там находились друзья, но не подтянуться к ним спешил Григорий, а стяжать «равное» общение, увы, себе не равному. Да дело­то в том, что друзья, с которыми он сближался, были на своём месте — и спортсмены, достигший результатов, и передовики, и изобретатели на работе с изобретениями запатентованными; и даже любители выпить с бычьим здоровьем, позволявшим выпить бочку вина и удержаться в разуме. А Григорий не имел ни того, ни другого. Естественно он свихивался по малому и по большому, а чаще по большему. Но тянуло его на пиар. и говорил он в завышенном тоне, понимая якобы вещи значительные, и получалось, если перед ним был дилетант. Ну а со специалистами Григорий, естественно, не сходился, по понятной причине. Талант бы иметь Григорию или хотя бы денег на свободу приближения к тем вершинам, которым завидовал. Или хотя бы иметь какой оттенок, своеобразие разума, но не было у него ни оттенка, ни денег, ни таланта. Олег задержался. В память пришёл образ Гани из романа «Идиот» Достоевского, с этим типом был бог справедлив: нет таланта — рассудком иди, да напряг твой и выдаст тебя, как и внезапный размен на мелкую монету. Достоевский в этом образе подметил суть и как! Олег встал из­за компьютера. Как облегчение он почувствовал, что образ, который он повлёк сейчас в своё повествование, возможно, оказался навеянным в нём Достоевским. Да и с этой памятью он как бы вырвался из хомута — отразить этот образ, ведь Достоевским раскрыт он. Слава богу, — вздохнул Олег, — ему совсем не хотелось уделять время Григорию, а задача уже решена в романе «Идиот»: Начисто лишённый божьего дара, Ганя, из­за унижения себя своей гордыней, делал ошибку за ошибкой, боясь показаться не тем, не достаточно высоким в иных представлениях, продешевить. Так это ж меня в своё время просветил Достоевский, вот почему я почувствовал раздражение к Григорию, как и антипатию, как повтор пути, пройденного уже. Олег прошёл на веранду, мысль легко бежала впереди его.
Кстати, Олег, будь он, тем кем был до понимания образа Гани Достоевского, подобным образом мог бы возгордиться перед Алексеем, когда они посетили Андреича. Ведь доверительность Андреича получил он — Олег, а за годы дружбы с Алексеем, Андреич ни разу с ним не был откровенен по признанию самого же Алексея. Но не возгордился же Олег, а снёс это на зажатость себя от своего несчастья, хотя это была не зажатость, но напряжение от поиска восстановления справедливости. Ангел ли хранитель был за этим несчастьем в душе Олега или он почувствовал скрытый риф, на который всегда нарывается гордость.
Памятуя о неприятных ощущениях с Григорием, Олег предположил, что эта встреча своего рода проверка его — сумеет ли кандидат в проект, отличить человека от схемы, прежде чем быть с ним искренним. Стоило ли сходиться с тем или иным человеком? Более того, Олег понял, что поддайся он в своем желании общаться, с Григорием, стал бы в глазах наблюдающих его тем, кто движим в искусстве логикой. И хуже того, мог потерять интерес к себе от создателей проекта, как человек рассудка. Вполне возможно, что самоорганизация, как первая проверка основательности своего труда, — но та свобода выхода к вечным ценностям и любви в первую очередь. Вот так, продолжал мыслить Олег, — как ты здесь подберёшь оппонентов и друзей, тебе и подоспеет оценка. Вот где чувственно — душевная травма подоспела в помощь.
А кстати, что есть талант? — Олег останавливается в размышлении. Вдруг его задумчивость преобразила рисунок стекла двери веранды. — Я гляжу на рифлёное стекло двери веранды, смотрю рисунок повторяющихся извивов палочек. И вдруг вижу этот орнамент, точно отпрыгивает от меня на несколько метров далее, и рисунок уже не на двери, а на воображаемой стене позади её. И укрупнённый этим, иным уже зрением, он как бы прекраснее. И хочется войти туда посмотреть, что справа и слева. Но не войти, стоит шевельнуться и мираж этого ощущения пропадёт. Так в учебнике психологии понуждают учеников увидеть то семь, а то восемь кубиков на одном и той же рисунке. А здесь! то же самое и не тоже! А ведь озарение есть тоже самое: известное привычное событие но, вдруг предстаёт в иной подсветке, в иной расстановке ценностей, и куда более удачной и даже прекрасной от этого. Тут уже вступает во власть хозяйка Медной горы Бажова, и в его сказке удивлённая деревенская девочка Танюшка, видит себя куда как прекрасной девушкой. И залы дворца кругом, и будущее её здесь, но стоит пошевельнуться… и хозяйка Медной горы скажет: «не досмотрела». Но замереть, и досмотреть не есть ли задача художника? И он, озарённый, если сумел запечатлеть явленное... И смотрят люди: вещь­то известная, и неизвестная, чудно, как это у него получилось.
Олег прошёлся по веранде, в его мысли вернулось мгновение, как тогда, когда он находясь наедине со своим несчастьем в родительском доме, у него подступало воспоминание о Марине. С этим на него накатывалось и то, что запредельно выражено таким зловещим «этому никогда уже не быть», а вслед и тошнота, как в «Огненном саду»… Но, как он нашёл однажды ответить: «Почему не быть! — Быть! и сейчас, в моём воображении, творчестве, в видении моём, и куда, может более, богатом, потому что всё самое главное, и все самое совершенное со мной, и я в силах войти в него, запечатлеть его! И комару туда не пролезть в моё воспоминание, чтобы отвлечь своим нудным зудом». Не это ли измерение, тогда подступило ко мне спасением? И не подобное ли трогает зрителя картин? Я не на реке но я с тем чувством любви к реке, когда стою у полотна Левитана.
А может Григорий, — сев в кресло, подумал Олег, — тоже в этом таинственном проекте, но оставался и остаётся на этом этапе проверки, без прохода далее. Но можно подозревать и то, что он своей натурой подходил для проверки других, как лакмусовая бумажка — разберётся ли встретивший его с отходом в логику от искусства. А если наоборот, не чувство, а логика важна организаторам проекта, тогда … — Олег задумался, почувствовав, что пересилив это в себе в пользу чувства, он уже не повернёт обратно.
ГЛАВА 12. МАТВЕЙ
На прогулке у реки Олег встречает художника, который, как, оказалось, живёт тоже в пансионате. В разговоре тот разворачивает перед ним полотно своего мышления, красивого с одной стороны, но беспомощного, как оказалось позже, с другой.

Олег часто обращался к рисованию в своём коттедже. Не случайно он просил в компьютере соответствующие для этой работы программы. Вот и сегодня подступило настроение поработать над портретом Марины, как бы пообщаться с её молчаливым взглядом.
Проснулся он по­обычному в пять утра, и, написав несколько строк в блокнот, подсел к портрету. Да и увлекся, не замечая времени.
На улице громыхнуло. Олег оставил работу и вышел на веранду. Над лесом висела внушительной синевы туча. Она пробурчала длинным раскатом ещё раз как бы в подтверждения: «это я». Олег поставил кресло против остеклённой стены веранды и сел в него. Что­то обвораживающее накатывало на него каждый раз, когда заходила вот такая могучая гроза. Туча надвигалась стремительно, как бы торопясь проявить свою власть. Олег любил эти мгновения, будто кто­то могучий и добрый, как казалось ему, вроде дедушки Мороза (но летом кто­то иной, люди ещё не придумали кто) шёл одарить своею щедростью всё­всё земное и Олега тоже. Нужно было сесть, притаиться, стать незамеченным, чтобы увидеть дары эти, если они будут. Олег редко смотрелся в зеркало, но если бы взглянул сейчас, то увидел бы что глаза у него, как и у этой тучи синие, и ещё синее, чем обычно. И может это они притягивали его своей цветовой похожестью глядеть на тучу, а может, наоборот, притяжение тучи расцветали их на его лице. Бог весть, кто мы и для чего, но, наверное, в подобном волнении можно что­то узнать, казалось Олегу, и потому он всегда оставлял дела, чтобы полюбоваться грозой.
Позолоченные купола церкви, освещённые солнцем, ещё лучащимся из­за коттеджа, сияли, но сколь живописно было это сияние на фоне синевы тучи. Не в подобный ли миг Олег взял ещё в школе в руки фотоаппарат, чтобы запечатлеть, да так и не расстался с ним, но воображение его, пройдя возможности съемки, улетело потом далее. Не всё мог фотоаппарат, гораздо больше слово, но и оно требовало большого напряжения особого, к тому же возможно любви.
Любовь и творчество, может это одно и то же? Как быстро катится лето, уже август, уже три месяца как он в этом коттедже. Написано много, но значительного пока не отличает душа. Вот если бы такое сотворить, как это гроза. Как­то Олег, ещё до встречи с Мариной, обдумывал, что если начнёт строить себе дачу, то непременно половину сделает её стеклянной, чтобы вот так выходить и вливаться в любую погоду возможностью рисования или писательства по горячим следам чувств. Наверное, со временем такое бы и было, да вот случилось всё иначе. Дождь уже грохотал по крыше и по стёклам, за потоком струй его по стеклу, да и за туманностью, уже не было видно ни леса, ни куполов монастыря, стоял мерный, рабочий шум, и уже просачивалась прохлада.
«Не пойти ли, заварить кофе? — подумал Олег. — Кстати дождь вряд ли будет продолжительным, зато свежесть леса и реки обещают прогулку, с распахнутым для приятия красоты мышлением. И всё повторится вновь».
Но вырваться на прогулку удалось лишь после обеда. Пройдя немалый крюк, Олег возвращался к пансионату: «Васнецов, Поленов, Шишкин, Левитан, сколько великих гениев тонуло в этом совершенстве, и дарили его нам в своих полотнах! Красота спасёт мир, красота их трудом спасает нас. Но как ещё мало её, а точнее, как мало запечатлённой красоты, одухотворённой любовью создателей. Произведения искусств, как называют эти труды люди, не отдельными произведениями должны стать, а непрерывным дыханием. Вот задача. Музыка на этом пути прошла дальше. Кинематограф тоже». На повороте реки Олег увидел мужчину с мольбертом.
«Однако разбужен этой красотой не только я, да так оно и должно быть», — напрягся он вниманием.
Уже издали он различил портрет перед художником на мольберте. При приближении подтвердилось. Странно стало Олегу, что не уголок реки рисовал художник, а лицо девушки. Удивился и отважился подойти. Художник поглядывал на омут, а на полотне подправлял кистью черты лица. Олег не смог сдержать удивления, что, глядя на омут, можно рисовать портрет.
— Уж не фею ли этого омута видит художник? — сказал он подходя.
— Нет, — отвечал тот, не оборачиваясь, — я сосредотачиваюсь внутренним видением, а гармония красивого вида природы как бы располагает.
— И при этом ни наброска, ни фотографии при себе нет? — удивлённо продолжал Олег.
— Нет, конечно. Наша память и богаче, и разностороннее, — мужчина оглянулся. Это был довольно симпатичный человек лет сорока с подчёркнутой аккуратностью усиков и бородки. — Вы что, тоже художник? — спросил он.
— Нет, больше писатель, — назвался Олег, — но к рисованию есть слабость, да, я думаю, она есть у каждого. — Олег вынужден был перед этим мастером назвать своё увлечение рисованием слабостью.
Они разговорились о приёмах планера, правда Олег больше слушал, нежели говорил — необходимое, кстати, условие для сближения людей: один слушает, другой говорит.
— Моё кредо — красота лица девушки? — говорил художник. И тут же лукаво взглянув, продолжал. — Цветы жизни, вовсе не дети, две трети людей повзрослевших отрицают это, ссылаясь на свой опыт. Не дети, а девушки истинные цветы жизни, — повторил он. — И вот в чём тайна и секрет, юноша, увидевший красивую девушку и принявший к сердцу красоту её, уточнил всего лишь в себе понятие красоты и тем прикипел ещё более, естественно, в своей душе к совершенству. Этого человеку достаточно: неси в себе это, неси своей душой отрадный образ. Не вздумай наблюдать, уточнять, ожидать, искать свидания или тем более руки. Всё это вторично, это уже ведёт, толкает рассудок. А рассудок не от разума. Рассудок всегда материален, он тело, он не пройдёт дальше, он оступится.
Чувствовалось, что художник имел потребность выговориться, а согласное внимание Олега раскрепостило его. Да и долгое сидение в сосредоточенности требует, пожалуй этого. Он засобирался, уходить, Олег с удовольствием пошёл рядом.
— Матвей, — назвался он, когда они подошли к корпусам пансионата. — Не хотите, я покажу вам свою мастерскую, ну и несколько работ. Олег не удержался в своём интересе, к тому же время было послеобеденное и до рабочего вечера можно было успеть отдохнуть.
Они зашли в мастерскую Матвея. Беспорядок был отменный: доски, мольберты, полотна разноцветной материи, рамки и холсты.
— Я извиняюсь, позавтракал я давно, обедать опоздал и потому чуточку подкреплюсь, — проговорил Матвей. Он присел к журнальному столику и достал печенье, шоколад и коньяк. — Не разделите стопочку? — почувствовалось, что стопочки дежурили у него всегда. Матвей выпил полную, Олег едва пригубил. Предчувствие Олега не обмануло, Матвею важно было не так перекусить, как поговорить, встретив внимательного слушателя. Он показал несколько портретов своей работы, кстати, удивительно красивых девушек, но не задержался на впечатлении, а перешёл к раскрытию своих воззрений.
— Понимаете, — говорил он, — художники немало поработали, чтобы запечатлеть красоту, проявить замеченные мгновения её другим людям . А то и преобразить, изменить, добавить своей фантазии. Кстати, наибольший успех они стяжали в преображении женского пола. Ну во­первых женщина — лучшее произведение Бога, а потом, и безукоризненный предмет мужского внимания. Но поработали ещё мало. Не совсем и не всё, даже более того — не паханное поле. Поясню: каждая женщина в жизни знает, когда ей и в чём можно пройти по улице, естественно с эффектом, а то и с успехом. И при какой погоде, идёт ей та или иная накидка, она знает. Они — женщины — суть «Анютины глазки», они лилии, они георгины, а то и дуновения аромата розы в себе, и так далее. Цветок впечатляет днём, а ночью закроется, и будет спать, так и она в своём доме станет тем, что знает о себе сама. Но, будет мечтать о следующем выходе, и не только на улицу, а и к людям а то и на бал, и, конечно, в бальном платье, и всё лучшее, что есть в ней, должно подсветить тому платью. Тут важен ей и кутюрье, или случай в магазине, если продавец окажется со вкусом, как у Грина в его романе. Помните помог он девушке Дези*  с жёлтым платьем, помните? Олег не успел ответить, он читал, конечно, «Бегущая по волнам», но Матвею это было неважно, он был в упоении. — Это всё антураж. А порой и подсветка на сессии, которую нашёл талантливый фотограф, может сделать девушку совершенной, понравившейся ей самой, и всё на тот же миг эффекта. Не более! Но чтобы получилось для девушки — мечта, возможность счастья, пусть лишь на миг. Всего лишь миг! И девушка знает, что всего лишь миг, но как она ждёт и хочет этого мига. Может, он ей нужен для уверенности в себе, а может для того, чтобы оценил какой­нибудь молодой человек, достойный человек. И чтобы ценил долго, и чтобы полюбил… Но как сделать, чтобы он был в этом восторге долго, ведь нет ни дворца, где количество комнат, которые позволят спрятаться на остальное время, ни кутюрье под рукой, чтобы корректировал эффектность, ни художника рядом. И не возможно ей это иметь, чтобы продлить, удивить и удивлять. Девушка знает это. Да, достаточно мига! Матвей, не предлагая Олегу, налил себе ещё стопку и продолжал, присев у столика.
— Ещё не созрел мир, не созрело общество шагами талантливых художников и поэтов, чтобы обеспечить девушкам этот миг длиною в жизнь, чтобы она была красива постоянно и всегда, и главное, чтобы средств этому было достаточно, без обременительности добычи их. Чтобы любовь была возле неё, как голубь, а лучше сам Эрот постоянно сидел на хорошеньком плечике. Ещё так много того, что нужно скрывать и прятать. И к тому же, так много ужасных людей, которые скрываемое и считают главным для своего внимания, для себя, и ломятся туда, и если не достигают, то врут, распространяя своё убожество представления на всех, и в первую очередь на тех, кто видел в миг совершенства девушку, и испытал восторг от мига совершенства её. Трус никогда не поймёт, что значит смелость, низкий нравственностью человек не может понять взлёта чувств, да и принять их, как и отличить то, что совершенство в воспитании и вкусе одежды девушки, а не в раздевании, не в превращении её в первичное то, что была эволюцией у земноводных. Последняя тайна кажется близкой, как локоть, да выворачиванием локтя не достигают её. Лишь в конце веков последним шагом озарения гения станет ясно, как прекрасно олицетворение женщины.
Это было в истории раз — Эллада! — и оттуда нам послано запечатлённое в мраморе это озарение, и обжигает оно души совершенных художников до сей поры, не жалеющих не времени ни красок, чтобы приблизиться к совершенству уже своей палитрой, своим пониманием. Но был людям ещё и божественный знак, и свет о совершенстве женщины, пока непостижимом, но оставленном в чуде. Не объяснить это татарину, въехавшему в храм на коне, ни князю, сопровождавшему его. Помните в фильме Тарковского «Андрей Рублёв»  да и сам он в стоне своём перед Феофаном Греком признавался в слабости. Рано!
Матвей даже не посмотрел на Олега, хотя тот желал сказать, что понял образ, пожалуй, так же, поданный режиссёром Тарковским в фильме. Но Матвей, кажется, устал. Что вызвало его на такое откровение, бог весть. Олег понимал, что иной реакции, как только похвала его способности рисовать по памяти, ему нечем продлить, к тому же заметил и повторяющиеся черты девушки на других полотнах, возможно, наизусть заученные.
Матвей извинился, сказался, что ему пора в кафе, в которое он всегда опаздывает, и просит в сотый раз у девушек официанток прощения, а Олег, радуясь, что ему не нужно отвечать подобной вдохновенной искренностью, пошёл к себе. К тому же он обещал подойти к Сергею Петровичу — директору музея. С ним он познакомился, когда зашёл узнать план следующих художественных выставок. Но, выйдя в сад, он осознал, что Матвей его развлёк. Почему­то неотступно стояла мысль, что он сам в чём­то совпадает с Матвеем, и в тоже время что­то отталкивает в нём его. Вальяжность? Матвей был грузноват, небрежность в мастерской и спиртное, но во внешности своей до тонкости аккуратный, и не ставил этого себе в заслугу. «Не будь у меня Марины, я тоже, наверное, был таким же», — пришла чуть позже мысль у Олега. Олег даже остановился. Вот в чём дело! Супруга у Матвея есть или нет, и не было, наверное. Не потому ли такое обожествление красоты женщины и ничего из жизни. Да, кажется Андреич там в своём лесном доме, говорил о классической красоте поэта. Может и здесь аналогично, Матвей всверливается в то, что дано нам в представлении о совершенном. Художники Андреича возвращают лик совершенства тем, кто на Земле, означая высоту духа, используя и своё фактурное ущемление. Этот не отходит от земного, а сразу хочет прочесть первичное совершенство. Но сам­то! нужно же соответствовать! Это противоречие мучает, наверное, Матвея. Но если такой путь, то я больше согласен с женским образом иллюстраций Бродского  — романтическая, прекрасная, узнаваемая и таинственная, ртуть и верность. Нет, я в своих рисунках более склонен следовать Бродскому, одни его образы из иллюстраций Овода чего стоят. Но сам Овод! Боже, как же треплет душу земное, и хуже всего, когда оно пытается олицетворять духовное.
Олег вспомнил о своём намерении посетить обитель монахов монастыря, которая постоянно напоминала об этом намерении своим видом с веранды. «Да­да и желательно встретиться с настоятелем. Жаль, поблизости нет Алексея, он мог бы, и помочь и поспособствовать». Матвей голоден вниманием и будет говорить, и говорить, и никогда не слушать.
Похоже, он тоже не может стать другом. Может всё же в монастыре в этой общине подлинно сдержанных в своей жизни людей станет душе легче от тревоги. Надо посетить и почему я задерживаюсь с этим намерением. Обязательно пойду, да и давно не стоял среди молящихся людей.
ГЛАВА 13. МОНАСТЫРЬ
Олег посещает, наконец, монастырь, который виден был с веранды его коттеджа. Там он делится своим несчастьем с настоятелем — отцом Василием, и тот открывает ему удивительное видение на счастье людей. Олег раздумывает над этим новым пониманием мироустройства и в тайне жаждет продолжения этой беседы. Но в один из, погожих дней проходя недалеко от монастыря, встречает мужчину, с которым случается спор.

В один из погожих дней после обеда, Олег бродил, не замечая времени, по лесу. Возвращался к концу дня усталый, но уравновешенный душевно Дорога шла мимо монастыря, которым он часто любовался со своей веранды. Погода устоялась хорошая, и потому он не торопился вернуться к рабочему столу в свой кабинет. Ворота в монастырь были распахнуты. Олег много раз проходил поблизости, с намерением войти, а сейчас, сама случайность распахнутых ворот подталкивала его. Он вошёл в подворье. Монахи как пчёлки трудились в цветниках, которых здесь было великое множество. Каких только цветов здесь не было, вот где, наверное, Митя или его супруга могли заимствовать и умножать своё богатство. Олег спросил у первого же монаха: «Когда у вас принимает настоятель?»
— Отец Василий? — спросил тот распрямляясь.
— Да, — кивнул Олег, потому что не знал, как величают настоятеля.
— С исповедью и причастием на утренней молитве, но можно подойти к нему и сейчас. Вон, он в трудах у предела церкви Рождества Христова.
Олег удивился такому обороту, что скоро и сейчас. Бывает, месяцами не дождёшься, может божье позволение ведёт? Он направился к указанному Храму. Да, действительно пожилой человек с величественной осанкой занимался кустом розы, два юных послушника помогали ему, то посылаемые за землёй, то, поддерживая куст, когда отец Василий нагибаясь, подравнивал ветки снизу.
Олег стоял в нерешительности в сторонке. В помощники он не годился, так как не знал, что должно делать. Ему казалось, что у куста и так всё хорошо, а поручения ему естественно никто и не собирался давать. Минут двадцать он так наблюдал своеобразную певучесть труда настоятеля с послушниками. Тот несколько раз посмотрел в его сторону, а, закончив ухаживать за растением, подошёл и с улыбкой спросил: «Вы ко мне?»
Олег кивнул, а что сказать не нашёлся. Отец Василий подсказал послушникам, где ещё подравнять и что ещё сделать и пригласил Олега пройти с ним. Олег послушно пошёл возле настоятеля, так и, продолжая безмолвствовать, потому что судорожно перебирал мысли в голове, что же сказать. Может поведать о знакомстве с Алексеем, но в каком тот подвизается монастыре, точно не знал, да и решил, что это заумно, нужно сказать главное, о тяжести своей.
Отец Василий шёл рядом, не опережая, тоже молча, как будто, так и было оговорено — пройтись, молча по дорожке обители.
— Отец Василий, я хочу поделиться с Вами своей бедой, — начал всё же Олег, он хотел сказать, что умер любимый и самый дорогой человек, но против этого слова «умер» в нём был почти генетический протест, он не хотел, не мог произносить это слово. — Я остался один, оказался без самого дорогого и понимающего меня человека. Всё было у нас как единая душа, и вот — всё, один лишь я, и только сам — и вопрос себе, и ответ, — произнёс Олег и замолчал, потому что к горлу подкатился знакомый комок.
Отец Василий продолжал идти, только шаг его как будто стал напряженнее, видимо он хотел остановиться, но предпочёл движение.
— Самое тяжелое, что я не верю этому, а уже прошло 434 дня, это в десять раз больше, чем сорок дней пребывания души здесь, а чувство утраты не только не остывает, но нарастает.
— Не нарастает, — спокойно ответил отец Василий. — Просто сначала обдало холодом вашу душу, а сейчас она оттаивает. Вы сразу не сумели бы пересилить этот разрыв своей души, но вот, потихонечку, оттаивающие частями от заморозки чувства, требуют от вас ответа. И не на всё сразу, а как посильно.
— Это долго?
— Этого столько, как глубока была ваша привязанность, если каждая частичка вашей души была половинкой той другой — ответной, то долго. Вам предстоит восполнить все клетки свои, ставшими половинками, до полных, а их у человека, живых клеток, много, но бог вас бережет, это видно.
Олег шёл, постигая такое необычное объяснение.
— В таком состоянии люди находят спасение в изменении места своей жизни, — продолжил отец Василий.
— Я пытался. Уезжал в деревню, в дом, где раньше жили мои родители.
— Помогло? — Нет.
— Так и должно было быть, ведь там тоже чувство утраты, только что за давностью лет. Так я понял?
— Да­да, родителей у меня уже нет более десяти лет.
— А путешествие, возможно вам? — спросил отец Василий. И снова попал в самую точку.
— Да, но я заметил одно обстоятельство, что в отвлечении бывает какое­то время легко, зато при воспоминании, будто накопившиеся без внимания, чувства обрушивается подобно шквалу. Вспоминается из Писания, правда не совсем удачно, — как бы извиняясь, проговорил Олег, взглянув на священника, — что если ты изгонишь беса, то опустевшее помещение будет алкать… и вместит туда уже троих… — Олег не произнес демонов.
— В Евангелие всё удачно. И то, что вы упомянули такое, и меня наставило на одну мысль. Сейчас я вам объясню. Только присядем на скамейку.
Повеяло вечерней прохладой. Многие монахи покидали места своих трудов. Их уже оставалось не более трети, от того, как было вначале. Издали послышался вскрик иволги. Купола церквей вверху освещались заходящим солнцем. Солнце, наверное, садилось в тучи, потому и купола горели красноватым оттенком, и белые стены храма были окрашены в мягкий палевый оттенок. Всё, как будто намеренно, окрашивало округу в этот волшебно прекрасный цвет, в награду потрудившимся людям.
— Как на картине Левитана «Летний вечер», — произнёс отец Василий. — Вы были на недавней выставке его каротин?
— Да был, — ответил Олег, но напрягся вниманием, не позволяя себе расслабиться.
— Нравится мне Левитан, — как бы про себя сказал настоятель и сразу: «Не задумывались, какую окраску несёт природе женская красота?»
Олегу вспомнился Матвей. Но он предпочёл сказать своё восприятие: «Мне нравится духовная красота женщин, и тогда, когда женщина растворяется в красоте природы, как «Сирень у Врубеля» или портрет его жены». — Сказал и усомнился в удачности, потому что Врубель, куда как глубоко проникся в своём поиске образности Демона, которого рисовал и так, и этак. Но слово сказано, и другими примерами поздно уточнять.
— Вот­вот, — даже одобрительно кивнул отец Василий. — В той притче из «Евангелие» вы оговорились, а здесь не муха, а уже птица влетела в открытое окно. Вот в чём дело, — продолжал он. — Еве было подсказано в Раю, что яблоко слабости Адама не под горлом его, а у неё. Оно было отражением от небесной тайны, а Адам взял и коснулся её. И Бог сказал им, ну и пусть будет так. Бог не добавил, что тайна осталась, как и была на небе нетронутой, а ту часть, которую тронул Адам, которую они заземлили, оставил им нести.
Семейное счастье — упоительное счастье, в нём многое и любовь, и взаимопонимание возможно, особенно в обоюдном согласии любви к детям, и умиротворение даже, когда мышление, вроде, как и не нужно, потому как всё хорошо, но тайна­то осталась там, на небе. А люди на земле только тешатся отражением её. И, конечно, вопрос о справедливости не возникал у вас во время обоюдно открывшейся Вам любви. А справедливым ли называли это счастье ваше окружающие вас люди? Ведь счастье получили не все, а может, вы одни. И получили ли, ведь тайна, потерянная для себя Адамом, так и остаётся целомудренной у Бога? – Отец Василий как бы спрашивал и не требовал ответа. Помолчав с минуту, он продолжал: — Но муками своего Сына Бог даёт возможность лицезрения её. Кто это видит? Бог весть, но, видящему это свидетельство бога, сообщается и его сила. И видящих много и не обязательны монашество или смерть, чтобы придти к суду праведному с надеждой на спасение, но дозволено причастие Христовых таинств, и тогда здесь уже начнётся путь очищения. Вы правильно шли и потому приближались к отрадному видению, но прошли полпути, но я бы не сказал, что лучшую часть этого пути. Если вам понятно станет, что­либо из сказанного, то приходите ещё. А сейчас, — отец Василий встал со скамьи с доброжелательной улыбкой, — мне пора к молитве, а Вам желаю не забыть сказанное. А у Врубеля есть ещё алтарь в Кирилловской церкви, но Васнецов Виктор Михайлович, — расписавший Владимирский собор в Киеве, ближе к божественной истине, хотя никому так тяжело не даётся истина, как художникам, — в завершение заметил отец Василий, и пошёл обратно по той дорожке, которой они вместе пришли сюда.
И опять кольнуло Олега воспоминание о той искренности к нему Андреича.
Выйдя из монастыря, Олег решил пройти вдоль реки, чтобы мысленно проследить сказанное, не совсем понятное, и тем нужнее была пауза для сосредоточенности.
«Мы имеем дело с отражённой тайной». Удивительно! Это поражало более всего. Идя, Олег непроизвольно обошёл то место, где встретил Матвея. Взгляды Матвея сейчас отвлекали. Странно, а ведь, что­то показалось и в его взгляде, и вдруг перед ним, с поразительной силой встало противоречие взглядов Матвея и отца Василия. Матвей считает, что красота есть, но не доработана художниками, и на это требуется время, а отец Василий свидетельствует, что она на небе сохраняется в первозданном своём совершенстве тайны. Но мы же есть создания Бога. И как можно было быть у Матвея такой мысли, как поиск художником совершенства? «Всего тяжелее достаётся истина художникам», — звучали, как бы подкраской взгляда Матвея, слова отца Василия.
Следствием этого разговора, у Олега получилось написать сразу несколько рассказов; с месяц он был поглощён работой над ними. А в подсознании дежурило, что рассказами проясню понимание того, что поведал мне отец Василий. И, может, случится быть беседе с ним. А будет время, то и показать эти рассказы, дать прочесть для оценки. Особенно один рассказ, в котором, кажется удалось оттенить то главное, что обрела его душа от Марины. Олег теперь чаще проходил возле монастыря, но подобным образом войти внутрь не случалось. Зато писалось, и получалось, чуть ли не по рассказу ежедневно. Пожалуй, это было благодаря присутствию божественных сил, которые как бы умножились в нём после беседы с отцом Василием. Но он задумывался и над тем, что же представить оператору. Иногда записывал риторически, к примеру, как беседы с Матвеем. Иногда прорезались воспоминания детства. Были рассказы и по ассоциациям отца, которому довелось по судьбе быть в плену. Но чаще всего его вниманием овладевали неожиданные встречи, так было и с одной случайной для него встречей. Рассказ, кстати, от неё не получался, но само событие держалось памятью весьма настойчиво:
Олег шёл своей привычной тропинкой возле монастыря. Теперь он частенько старался пройти поблизости, к тому же у этой тропинки обнаружил несколько поваленных деревьев, которые, не без добрых рук, были приспособлены для сидения. Может для отдыха, после хождения по лесу, сделали себе монахи монастыря, может, с намерением привлечь путников — задержаться присесть, отдохнуть и посмотреть на благолепие монастырских строений и непритязательность трудов ведущихся в них. Олег всегда присаживался здесь. В тайне у него была надежда на возможное продолжение той беседы. Но как? Да он и сам не знал, но даже воспоминание о ней, о том проникновенном участии с которым обращался к нему настоятель, под сердцем разливалось тепло.
На этот раз на одном из брёвнышек сидел мужчина. В сторонке лежал развязанный рюкзак. Наверное, отобедал и вот любуется красотой церквей монастыря, как и уютом, этого бивуака, возникшего не без участия монастырских тружеников.
— Добрый день, — приветствовал созерцателя Олег.
— Добрый, — отвечал мужчина, по виду сверстник Олега. Продолжая смотреть в сторону монастыря, Олегу показалось, что неприлично после приветствия, пройти мимо, молча.
— Красивый монастырь, — добавил он, присаживаясь неподалёку, ему импонировало внимание путника, как и его сдержанная серьёзность.
— Красиво­то красиво, но зачем это? — вдруг произнёс путник, чем огорошил Олега.
Олег даже пожалел что присел рядом, но, увы, уже случилось. А вот святое для своей душе место в обиду уже давать не хотелось.
— Как зачем! Без красоты в жизни нельзя! В ней спасение мира, читали ведь Достоевского? — путник неловко поёжился. — Да и если мы пытаемся понять хоть что­то о смысле нашей жизни, — продолжал Олег, — то к этому ближе всего вера, религия. И письменность оттуда, и слово, добавил он для убедительности.
— Ну, письменность не оттуда, есть и более древние тому свидетельства.
— Какие? — спросил Олег запальчиво, и сразу почувствовал, что убедительность первых своих слов своим вопросом поколебал.
— Известно какие, — не преминул воспользоваться подставкой мужчина, — я археолог, и позвольте, батюшка, мне свидетельствовать, что письмена находят до сих пор несравненно старше вашего Писания.
Олегу понравилась опора на Писание. И захотелось сразу ответить, что я­то с «Писанием», а вы «батюшка» с чем? — с черепками и костями. Но оппонент был видимо сильный, раз так резко парировал вопрос Олега, потому Олег более дружелюбно заметил.
— Древнее чем черепки с надписями и камни, а книга со свидетельством разума подобного рода, с той властью запечатлеть мысль словами, пока одна, как дар от бога.
— Насчёт дара не знаю, но на камнях начертаны свидетельства и факты.
— И легенды тоже, — добавил Олег.
— И легенды, — подтвердил мужчина.
— Ну и что же вам больше импонирует? Факты или легенда, кстати, зачастую с мощным философским смыслом, а с ней и посылка к научному мировоззрению? Но ведь и то и другое не более, как отрывочные свидетельства, попавшие в ваши руки, которыми вы прикрываете голое тело разума.
— Почему голое? — Извините за слово, но как­то рядом мысль, что встречают человека по одёжке, а уж если он одеть себя не смог тот древний человек, то стоит ли он внимания?
— А провожают по уму, — отрезал мужчина.
Олег по резкости произношения даже взглянул на мужчину. Уж не собирается ли он вот такою эклектикой закончить разговор и ретироваться. Но мужчина замолчал, но с места не трогался. И Олег невольно добавил:
— Вот, по разуму сообщений в Писании, я и не мыслю представить себе это без причастия Бога. А с годами всё более удивляюсь глубине этого краткого явления, описанного в Евангелие. Да и то, что оно существует 20 веков, несмотря на все сомнения, гонения и притеснения, стоит внимания, а уж каких подкопов под него и от кого только не было. А оно всё есть. Вот и археологи, — добавил он на молчание мужчины, — копаются больше в своём внутреннем споре с этой книгой: было, не было — сомнение. А подтверждений, что было, куда как достаточно. А ещё деталь — с Писанием спорить — больше спорщику веса и славы. Критиковать гения зачастую кажется силой ума, а время проходит, гений сияет, а нападающего на него уже и не помнит никто.
— Наука опирается на факт, а археологи добывают его тяжелейшим трудом.
— И свидетельствами еще питается.
— Какими свидетельствами? — Но ведь археолог копает там, где какое­то свидетельство намекает на удачу. Ну, место вулкана, это грубо, а то какая­нибудь кость найденная на берегу озера.
— Вы к чему? — А к тому, что учёные тоже легендами живут. Читали, наверное, своего коллегу Ефремова, — Олег почему­то окончательно решил, что перед ним археолог.
— Так он фантаст космического плана.
— Увы, я не сказал бы этого, он пропитан археологией, обожествленной даже, любовью к ней. А его фантазии, увы: и камни, и температура, и пространства, о которых и читать уже смешно, потому что они скомпрометированы наукой, на которую он, кстати, и опирается. Он строил в книге ими что­то типа опоры, а позднее, кстати и десяти лет не минула, как его коллеги — учёные усомнились в ней.
Мужчина молчал. «Может, не читал, — подумал про него Олег, — этого фантаста — глашатая мечтаний о будущем науки? Да ведь его во всех газетах печатали».
Но Олег молчанию и не думал давать послаблений: — А Вы знаете, что Ефремов  в эпилог своих поучений поставил? — и, не ожидая ответа, подрезал: — Миф о том, что пришельцы человекоподобные были на земле во время ящеров. Этакая линзочка с портретом. Не читали? Мужчина молчал.
— Ведь палеонтолог автор легенды о линзе, а не я. Почему же вы не ищите этот портрет ближе? И какие же это пленники — материалисты от дарвинизма, дарвинизма от которого, сам Дарвин, при жизни, поспешил отказаться.
Ни единым движением мужчина не дал знака, что слушает.
— Да что корить материалистов, — продолжал Олег, — ведь тщеславие философов всех направлений не может обойтись без того, чтобы не сказать своего мнения о Библии. А зачастую спорят с одним из постулатов её, можно сказать с одной стороной кристалла цельного и совершенного.
— А древнегреческая мифология вам не кристалл? — наконец словно проснулся мужчина. — Чем Вам не совершенна древнегреческая, а христианство её унижает, называя язычеством?
— Вот с ней деяния археологов при деле достойном уважения, спасая, кстати, красоту, да кроме ваших усилий и литературных помощников много. Но древнегреческое мировоззрение не знало Библии, но знаем теперь мы, и знаем почему пал Великий Рим.
— Почему же? – усмехнулся мужчина.
— Причин много, но в створе нашей беседы достаточно вспомнить названных там богами, или вровень богам, Приапа, да Бахуса, да Диану, которая, кстати, почему­то очень любила убивать.
— Но Библия появилась позже. Значит, разум растёт эволюцией. Читали, наверное, Рериха «О тайнах космоса ? Вот там сказано, как оно было в истории с разумом на Земле.
— Читал, как и труды его супруги Елены Ивановны. И если Вы читали Николая Рериха, то неужели не заметили, что этот великий исследователь и систематизатор построил систему возрастания разума на земле не без легенд, в то время как совместными трудами вместе с супругой дал и свет.
— Какой свет? — мужчина обернулся к Олегу.
А тот, что Библия указывает на то, что пришла пора отбора разума для себя — в Его честь. Но такой разум, каким он был у египтян, был Богу непригоден. И Бог выводит избранную часть людей из Египта. Но следующий этап: выведенные люди «заблудили» так, что в огорчении прибегнул Бог к очистке. Да и потоп он тоже с попыткой очистки посылал. И Содом с той же попыткой Но и разочаровался в действенности этого приёма образумления. И вот тогда принял себе не наказанием, а любовью выправить людей. А уже царствующий Рим творил невесть что. И прибегнул Бог посылкой сущности своей любви с примером, подобающим разуму жизни в образе своём во Христе и вещанием заповедей, всего­то десятью.
— Ну и получилось? — усмехнулся мужчина. Олегу хотелось сказать: «Глядя на вас, нет», но это было не по заповеди добра.
— Вот вы находите горшки и радуетесь находкам. А какую пищу ели люди из них, а посты, как и культура вкушения какая была, ведь этого не найти в земле. Чем бы вы помогли задаче от бога. Ведь «не вкушайте кроме овена» — глубинный совет, может начало генной охраны разума. Наши русские князья Ольга, а вслед и Владимир сумели отличить возможность спасения разума в Православии .
— Чем же православие лучше других? — безвкусно, даже пресно сказал мужчина, с намерением не спасти своё прежде проявленное убеждение, а как бы отмахнуться.
— А тем, что и наука не может опровергнуть его, оно выше её. К примеру, как глубок символ «Пресвятой троицы». Треугольник в геометрии, что прочнее его, в том числе и в сопромате. Диалектика Гегеля — чуть смахивает на треугольник, но Гегель философ. А цифровая техника пока пользуется двоичным исчислением, не ложный ли путь? Да и как в подтверждение Интернет людей уже встал вне морали, а пагубу на детей от него не знают уже как убрать.
— Вы из монастыря? — спросил мужчина — Нет, — отвечал Олег. — Я, пожалуй, островок от него на слове любовь. Любовь, — повторил Олег, а минуту спустя добавил: — Так вот там, — он указал на монастырь, — знают, что это такое.
— Ну если вы так ориентированы, — процедил длинное слово археолог, видимо, не найдя лучшего, — то успеха вам. — Он поднял свой рюкзак и, стянув лямки, не завязывая, забросил его за спину. И пошёл в сторону, откуда пришёл Олег.
— Спасибо, — отвечал вслед ему Олег.
Идя почему­то быстрыми шагами к себе, Олег пожалел, что не сказал, что певец их специальности Ефремов не забывал за спиной увлечённых своей «ориентацией» учёных, поставить женское внимание, а то и восторженный взгляд.
«Да и зачем было говорить, — чуть погодя подумал он, — его, пожалуй, ущипнуло, что я назвал Ефремова певцом их профессии, и теперь прочтёт или найдёт того, кто прочёл».
Вдруг Олег остановился, он услышал будто сбоку себя. Не было у него – у Олега таких откровений о промысле божьем с избранным народом в Египте, даже, когда читал «Агни Йогу» Елены Ивановны Рерих не было. Оно это откровение пришло в миг напряженного разговора, и с такой очевидной ясностью озарения себе, и, наверное, археологу этому стало ясно, и он, будто спасаясь, заторопился уйти. Не Духовный ли Центр транслировал себя мною. В душе Олега разлилось тепло: «Неужели!» Он посмотрел с радостью на купола монастыря, защищённого столь неожиданно им в этом диалоге с учёным, а они будто в ответ осветились снова лучами солнца.
ГЛАВА 14. ЛЕОНИД
Случайно Олег узнаёт, что неподалеку от его коттеджа живёт коллекционер­фотограф. Митя, сосед Олега, знакомит его с ним. Олег обретает интересных друзей.

Проходя возле скамеечки Мити, Олег заметил, что он делает рамочку для фотографии, он и раньше часто делал такие рамочки, вернее украшал их резьбой. Делал он это, мастерски орудуя набором специальных ножей. Олег полюбопытствовал, для кого он делает их в таком количестве.
— Для фотографа Леонида Семёновича, — просто ответил Митя.
— Он что, профессионал или коллекционер фотографий, что так много?
— Нет, у него много знакомых, я приношу, а там разбирают. Много к нему приходят, а сам он больше коллекционер фотоаппаратов, очень интересная коллекция у него. Хотите, я завтра иду к нему, пойдёмте со мной, посмотрите? Олег согласился, его больше заинтересовала коллекция фотоаппаратов, он и сам любил заниматься фотографией, но в последнее время это как­то стало выходить из моды, а точнее мода стала унижать фотографию. Да дело было и не в моде, любовь к этому увлечению Олега не проходила.
Утром следующего дня Олег шёл по уговору к Мите. Митя уже ждал.
— А Филька спит? — спросил он, не видя возле Мити шпица.
— Филька чувствует, когда у меня дальние выходы. Я его, как правило, не беру.
— Как же это он чувствует?
— Наверное, по одежде.
Шли сначала по полю, а потом свернули по грунтовой дороге в лес.
— Он что в лесу живёт?
— Да, но недалёко. А вон уже и его дом.
Дом размашистыми верандами выступал в лес и по направлению к пойме реки, которая была неподалёку. Чувствовался вкус не равнодушного к природе человека.
Леонид их встретил на дорожке к дому. Он чем­то занимался в палисаднике. Поздоровался с Митей, и назвал себя, протянув руку Олегу, и не замедлил спросить: «А вы кто по занятиям будете?» Олег назвался писателем, потому что здесь ничем иным не занимался, да и книги прежних публикаций взял на случай подтверждения.
— Заходите, — с улыбкой посторонился Леонид, — уважаю писателей с детства. Кстати, у меня сейчас ваш коллега писатель, правда, зашёл на минутку и уже торопится уходить. Вот Митю ждал.
Все трое зашли в дом.
— Андрей! — обратился Леонид к высокому мужчине в шляпе, — тут в вашем полку прибыло, — показал он на Олега, — тоже писатель.
— Андрей Сарутин. — протянул руку мужчина. — Что пишите, прозу, стихи? — спросил сразу же он, не уточняя фамилии.
— Прозу.
— Романы? — Нет, рассказы пока что.
— Много? — Ну, сотню уже напечатал, а написал, вы и сами понимаете, в три раза больше.
— Да­да. Я тоже рассказы, но вот затеял писать повесть и застрял, — он замолчал и направился к Мите.
Олег почувствовал, что продолжать эту тему Андрей не хотел. Да и то, что он был в шляпе, говорило о намерении уходить. За окном начинал накрапывать дождь.
— Торопитесь — говорил Леонид, обращаясь к Андрею, — а то вон туча заходит. Да переждать бы, и чайку попили бы, она бы и прошла.
— Тучка небольшая, даже хорошо, свежести добавит, — отвечал ему писатель. Он взял несколько рамочек у Мити и занялся укладкой их, поглядывая в окно.
Митя с Леонидом озабоченные своим делом, вышли. Андрей и Олег остались одни. Воцарилось молчание, которое Олег не хотел нарушать. Ему нравилась сдержанность Андрея. И имя вызывало приятную ассоциацию об Андреиче.
— С дождём звучит истина, — произнёс тихо Андрей, он всё же наблюдал за тучей.
— Какая истина? — спросил Олег.
— Какая не скажу, но душа будто опадает с каплями дождя вниз на траву, и на листья деревьев, и на хвою елей, и на крыши домов, и растворяется в них. И воспаряет, — с расстановкой продолжал он, — снова вверх с туманом, не всегда видимым глазу, но осязаемым нашей мыслью. Будто узнав, прочтя смысл всего на земле, она взлетает, теперь ввысь, озадаченная тем, куда, в какую гармонию донести это знание. А гармония есть, и это тоже как радуги сияние, в волновом колебании над нами, — и добавил, помолчав, — может, это не истина, а причастность к её работе природы.
Олег с наслаждением слушал, будто он сам говорил, но не он же, а вот писатель Андрей. Олег тоже, себе неведомо, любил дождь, а вот Марина дождь не любила, наверное, это сугубо мужское дело — дождь. Да и одежда под дождь: сапоги, плащи, плащ — палатки, да и мокрые лодки — не для женщины, не для её это уюта, в котором она зажигает камелёк и старается сохранить его.
— А снег? — спросил Олег. Он обожал и снегопад зимой.
— И снег тоже от истины, но там холод, а зачастую мороз и потому, может, там больше божественного.
— Почему божественного?
— Ну, потому что суровее, что ли, и не залюбуешься, и не задумаешься, без опасения замёрзнуть. Вот веранда с большим стеклом на лес, как у Леонида, на заснеженные ели, это да. Или картины художников, которые почувствовали эту красоту и сумели запечатлеть.
— Можете назвать такие картины? — Олег опять всецело соглашался с писателем и не заметил, как стал уже пытать его на совпадение. — Есть любимые художники?
— Есть, конечно, Юон, Кустодиев, Васнецов Аполинарий.
— А с фотографиями как у Вас? — продолжал своё любопытство Олег. Ведь встретились у фотографа.
— А фотографы, увы, иногда и часто ухватывают красоту, но фамилии их не прикипают к найденному удачно снимку. Почему, не знаю. Наверное, без той неповторимой и единственной звёздочки, которая есть душа, не может состояться это... — Андрей не договорил.
Молчал и Олег, это несоответствие высоты фотографий с живописью чувствовал и он.
— Может, дело в том, — продолжил Андрей, — что у художника от картины к картине уточняется душа, и ни в коем разе не улетучивается. А у фотографа этого не происходит. Порой угадает уют полянки в удачной подсветке, или душу ели, задремавшей под снежным покровом, или мелодию берёзок у дороги, но всё разное от случая, а своего пути души нет.
Шумно вернулись Леонид с Митей.
— Но простите за недосказанность, — обрывая мысль, обратился Андрей к Олегу, — я заглянул на секунду, вот за рамочками. Митя обещал принести, он такой мастер этого дела, какой­нибудь листочек сбоку из дерева и душа рамочки как ладошка, которая протягивает тебе изображение.
Митя стоял рядом и улыбался.
— Вот Митя тебе на пряники, — протянул писатель Мите конвертик.
— Какое там пряники, Андрей Николаевич, прошлый раз аж на станок хватило.
— Вот и покупай, твои руки знают дело. Простите друзья.
Андрей ушёл. Заторопился вслед и Митя.
Леонид и Олег оставались одни, но не надолго, уже в окно стало видно, что приближается с перебежками через лужи, молодой человек с фотоаппаратом через плечо и штативом в руках.
— Кажется, Арнольд решил пожаловать. Увлекается фотографией, а сам инженер­наладчик. Время у вас, Олег, позволяет побыть ещё? Он обычно не на долго заглядывает: рамочки взять, парой слов о фотографии перекинуться, и всё.
Олег кивнул, да и любил оказаться предоставленным самому себе. У Леонида с Арнольдом шёл разговор о подсветке и скрытых съёмках и Олег, мало интересуясь этим, рассматривая фотографии и фотоаппараты, заглянул в другую комнату. Там была фотоаппаратура, но уже не в беспорядке, а в стройной экспозиции.
— Можно я пройду туда? — спросил он Леонида.
— Бога ради, — отозвался тот, сейчас минуточку, — он включил свет, точнее несколько подсветок, так, что заиграли зайчиками отражений в десятках объективов, и высветились места с раскрытыми фотоаппаратами, распахнутыми для приёма плёнки. Под фотоувеличителями загорелись красные фонари, как вот только садись и печатай фотографии.
Олег даже перестал слышать разговор Леонида с молодым человеком, настолько увлекательно была сделана экспозиция. Он не заметил времени, сколько смотрел и рассматривал, и впадал в воспоминания в себе фотографа, любившего делать фотографии. В ванночках за счёт игры света даже казалось, что есть раствор: проявитель, закрепитель. С какой любовью! А ведь трудом и искусством была до электронного заменителя фотография, была самозабвенной увлечённостью трудолюбивых людей. А вот, когда стала доступным достоянием всех (масс, будь они не ладны), искусство и мастерство стали медленно отступать, растворятся, пропадать. А жаль, вслед выползло слово: «фотка». Вместо показа фотографии с рассказом — перед зевающим слушателем демонстрировать лишь клиповое мелькание сотен мелких, как горох фоток с сотового. Появилось и слово «фотик», уже впору котик или фантик, который можно было пристегнуть даже к домашней собачке. Кстати собачки и котики стали зачастую объектом, заменив напряженное внимание перед, поразившим душу, пейзажем или образом человека. Боже мой, в те начальные времена, фотографией не гнушались заниматься гении, и как долго фотограф устраивал свет, и как долго добивался качества, входя этой фотографией в тайны психологии человека, ну равно, как Бунина иллюстрировал Илья Глазунов .
Олег в работе мысли и ощущений даже не заметил, как освободившийся Леонид вошёл и присоединился к его лицезрению.
— Нравится? — спросил он, заглядывая через плечо.
— Не то слово. Вот образец, как должна строиться экспозиция в музеях. Нужно подавать вещи и факты жизни того или иного увлечения, как и деятеля науки или искусства, в действе. И экскурсовода тогда не нужно. Всё делает любовь. Кстати, я один такой удачный музей помню — Булгакова на Андреевском спуске в Киеве.
Леонид улыбался.
— Люблю в фотографии всё, и мне так жаль, что этот процесс с негативами и увеличением ушёл в автоматы. Сколько приятного труда. Я порой сравниваю это с наслаждением ехать поездом в противоположность, как лететь самолётам. Там факт перелёта, а в поезде перерастание в другую широту природы — медленно, вкрадчиво, часто со сном вперемежку.
— Кстати, — продолжал он, — эта электронная фотография вынесла другие задачи. Вот сейчас молодой человек задал мне вопрос: «Почему вкус перешёл на стройненьких и худых девушек с тех рубенсовских?» — Да сам нечаянно и ответил.
— И как же он ответил?
— Странно ответил. Потому что женщина рождена не для того, чтобы рожать, а чтобы сиять. Странно, да?! Да ещё подтвердил это отходом от греха. Я не думал о подобном, — продолжал Леонид. — Да Арнольд любит фотографию, но не так как я, увлекается нащёлкиванием мгновений, с уклоном в авантюризм, папарацци, что ли. А вот, поди, тоже свои открытия в психологии. Я не разделяю этого взгляда, и потому ответить ему не смог.
— Фотография, хотя и интересное дело, но с самого своего появления была всё же младшим братом живописи, — робко начал Олег, — может, это упрощение стало прогрессировать? — А кино, ведь кино появилось благодаря ей. Искусство ведь кино, вы не отрицаете, и, кажется, его уже не назовёшь младшим братом. Может, это иной и главный путь фотографии к высоте?
— Вы любите кино? У вас есть любимые фильмы, режиссеры? — Олег не входил в мысль, развиваемую Леонидом, но надо было как­то поддержать.
— Да, — вдруг страстно ответил Леонид. — Кинорежиссёры есть любимые, и более всего Тарковский Андрей. Природа, пейзажи у него просто одно очарование. А как великолепен дождь в фильме «Андрей Рублёв», когда пасутся мокрые лошади. Почему? Не знаю. Мне кажется, что поэзия — его волей — не вошла, а ворвалась в искусство кино.
Олега восхищали работы Тарковского тоже, он даже пытался и статьи писать на тему его фильмов. Вот уж, что не человек, то своё видение.
— Да­да, — механически отвечал он, почувствовав, что это опасный вход в глубину и ему пора возвращаться. Поблагодарив Леонида за интересные впечатления от экспозиции, он напросился придти ещё раз. Он на самом деле, был приятно встревожен, так что намерение посетить экспозицию ещё раз звучало вполне искренне.
— Бога ради, — ответствовал тот.
Олег долго бродил по лесу, но и в лесу, и дома почему­то именно замечание Леонида о Тарковском тревожило его. В самом деле, об этом режиссёре, даже среди ценителей кино, разговоры были редки. Многие считали его сложным. Но сложным считали и Достоевского.
«Не для всех, трудно понять», — говорило большинство. «Как можно позволить себе — не понимать!» — возмущался Олег. Но ведь и сам долго не мог понять фильм «Жертвоприношение», а Марина отказывалась даже просмотреть его вместе. Но Олег смотрел и в кинотеатре, и на компьютере.
После возвращения пройдясь по своему кабинету туда­сюда с намерением начать работать над впечатлениями, а может и со статьёй, Олег сел за компьютер, просмотрел последние свои работы, полистал рисунки, пока не понял, что на сегодня с работой ничего не получится, и надо оставить всё до утра.
А под утро ему снился сон: На столе лежит какой­то шар, проткнутый насквозь множеством шпаг, копий и антенн. Вонзил и он в него свой меч, который у него оказался под рукой, как у святого Александра. И, нажимая грудью на рукоять, добился­таки, чтобы меч остриём вышел с противоположной стороны этого шара. И вдруг, от этого ли последнего прокола, или ещё от чего, шар покачнулся и стал воспарять к потолку. Стал всплывать, как корабль из глубины моря с прикреплёнными к нему понтонами, как дирижабль, отвязанный от опор. Олег словно этим последним проколом перевёл его в другое поле — может сакральное — и шар оказался соизмерим с силами тяготения других Планет? Шар взлетал, и Олег, пушинкой повиснув на рукояти своего меча, взлетел с ним.
Олег проснулся, но вновь закрыл глаза, вставать не хотелось, и вдруг, продолжение сна: перед ним стоит Андрей Тарковский. Олег, обрадовавшись этой встрече, сразу к нему обратился с вопросом своей трудности в понимании его творчества: — Андрей Арсеньевич, фильм «Жертвоприношение» не слабее ли предыдущих Ваших работ? — Никоим образом, — улыбнулся Тарковский, — если в предыдущих фильмах я пытался понять и изменить себя, то здесь вынужден был обрисовать претензии обстоятельствам.
— Для чего?
— Для спасения сына героя фильма.
— Разве ему угрожала опасность?
— Он уже погибал.
— Но погибал Александр — главный герой.
— Александр уже знал, как спастись.
— Та чернявая женщина? — предположил Олег, вспомнив сцену из фильма.
— Да, — успел услышать ответ режиссера Олег и проснулся.
Точно стрела, так же, как меч в предшествующем сне, пронзающий неведомый шар, разум Олега соединял в единую сферу все фильмы Андрея Тарковского. И подобно тому шару, сфера эта, качнувшись, понесла вверх воображение. В единый миг стало ясно, почему так странно представлена актриса Терехова в фильме «Зеркало», и почему порой вызывала аж антипатию. И почему неуклюж во многих сценах фильмов «Зеркало» и «Ностальгия» актёр Олег Янковский. И почему женщина (похоже жена главного героя) обнимает в «Ностальгии» итальянку — экскурсовода русского писателя.
Олег сел за компьютер и быстро­быстро застучал по клавиатуре, перенося мысли в текст, высвечивающийся на экране. И, спустя час, перед ним была уже статья. Он не торопился перечитывать её, он уже понимал и чувствовал, что именно такую статью ждал, чтобы представить как реферат оператору.
Он встал, вышел на веранду. Рассвело. Шёл дождь, и, похоже, давно, может, с ночи. Шёл спокойно, устойчиво.
«Странно, но так часто дождь оказывался спутником озарения», — подумал Олег. «Дождь — истина!» — вспомнил он мысль вчерашнего писателя.
— Именно эту статью, — уже более решительно произнес Олег, — я и представлю как реферат.
Он вернулся к компьютеру, чтобы перечитывать и править. Велика эта работа правки, порой до восьми раз приходится проходить, точно с утюгом по тексту. Вот она работа, далёкая от вдохновения. Похоже, как добиваться с удачного негатива хорошей фотографии, без конца меняя выдержку на увеличителе — пришла на ум ассоциация от вчерашней экспозиции Леонида. Нет, пожалуй, похоже, как перерисовывать фотографию, уточняя уже карандашом детали главного. Олег и это пробовал. Наивные люди думают, что, рисуя с фотографии, художник занижает уровень своего душевного подхода. Попробовали бы и убедились бы, что это труд ещё большей тяжести, потому что трудно уместить свою самобытность в имеющуюся уже рамку. Портрет никогда не будет похож на фотографию, да и похожесть с портретом на фотографии может оценить только сам художник. Художник должен стать с портретом органическим единым, стать одной душой с изображением. А ведь опять — замечание вчерашнего писателя — «прикипеть к изображению». Интересный человек этот Андрей Сарутин.
Кстати, может с этой статьёй сходить к Леониду? Сам Олег считал Тарковского высшим гением в кино режиссуре, равно, как Моцарта в музыке, выше Чайковского и даже Бетховена. С ним спорили почти все, и Олег, в возмущении от позиции спорщиков, доказывал свою правоту в статьях. Эта статья о режиссёре Тарковском была, пожалуй, пятой на его счету. Он понимал режиссёра, но более того хотел понять его как человека, а может, с этим пониманием изменить и себя. Смотрел Олег фильмы и тех, кто шёл параллельно этим тернистым — путём новаторства, Бергмана, к примеру, Феллини, но они оказывались во власти потребы просыпающейся на «западе» моды, и часто были Олегу лишь ступеньками для понимания видения Тарковского. Голливуд и вовсе перебирал в красках, и был почти всегда пошл своей практичностью подхода, он даже «Властелина колец» испортил этим подходом. Прав был Толкиен, протестующий против экранизации своего главного произведения. Равных приемников у Тарковского в кино, как и у Пушкина в литературе пока не было. Вот это и влекло Олега к нему. Для цельности статьи Олег решил сопоставить предыдущее своё понимание режиссёра с этим новым озарением и дополнить его, а главное слить в единый кристалл.
ГЛАВА 15. РЕЖИССЁР АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ
Знаменитый шведский кинорежиссёр Ингмар Бергман говорил: «Для меня Тарковский — величайший мастер кино, создатель нового». Его «Андрей Рублёв», «Зеркало» и «Сталкер» регулярно включаются в списки лучших фильмов всех времен.

Олегу снится сон о Тарковском. Он сравнивает своё предыдущее понимание фильмов Тарковского с новым озарением, и приходит вдруг к ясному пониманию всего пути режиссёра от фильма к фильму. Старается написать, статью, которую позже решает сделать своим творческим отчётом. Кстати, поступает предупреждение о визите оператора проекта. Встреча с оператором.

Олег нашёл предыдущую свою статью об Андрее Тарковском в компьютере и стал читать: «Книга — это подвиг, свет но, увы, не только на время писания её, но и на грядущее, озарённое наперёд время. Ведь люди находятся в постоянном движении и, в первую очередь, в своём мышлении. И движение это развивается стремительно быстро, но вот от какой точки отсчёта и куда. Кто дунул на это движение, дав направление? Людям это, как правило, неведомо, неизвестно, но художнику иногда даётся через озарение подсказка».
Олег задумался, глядя на экран, потом встал и прошёл на веранду; что­то не совпадало, не складывалось. Вспомнился писатель из фильма «Сталкер».
«Я как тот писатель. Такая же каша сомнений и никакой ясности», — подумал про себя Олег. — «Почему? Потому что стою в сутолоке мышления и ничего, прямо­таки ни зги, не вижу. Но профессор в том же фильме — «товарищ учёный» (как окрестил их в песне Высоцкий — «Товарищи учёные») ещё более раздёрганный в своём духовном состоянии. Надо же — несёт в зону бомбу! А сам Сталкер? Что за герой, совсем не ориентир. Когда падает ниц в зоне в траву зоны, с намерением вздохнуть полной грудью, вроде проявляет своё кредо. В этот миг просвечивает цельность его. Начинаешь верить в него. Или когда, увидев гайку Дикобраза, в отчаянии падает в лужу которая была у него под ногами, с воплем: «Это же ловушка! Дальше не пойдём!». Невольно слушаешь откровение его — молитву. Но ведь у этого Сталкера семья, ну просто никакая: и ребёнок инвалид, и сам, то ли железнодорожник, то ли дорожник, то ли бомж. Не на что опереться духовно в этом фильме зрителю . Да дело в примере ли? Ведь режиссер показал другую крайность уже в «Зеркале»: — в гуще военных несчастий страны дитя в подушечках. И это среди несчастий войны. А вообще порой возникает ощущение, что Андрей Тарковский  в поиске очерченности образа, пытался пройти силой таланта актёров, как приглашением на роль мужа героини фильма «Зеркало» Янковского, или, к примеру, привлечением текстов стихов Арсения Тарковского, но это усложнило путь к разгадке главной линии наложением видения образа этих людей. А актёр Александр в «Жертвоприношении»  стал ли находкой? Линия нужного пути, шага не высветилась до конца фильма. Вопросы и вопросы».
Олег всё оставался на веранде, дождь то усиливался, то затихал, но не отвлекал. Мыслительный поиск хоть и не находил выхода из заколдованного круга, но и не останавливал мышления.
«Книга — это подвиг, а может больше — жертва писателя? И жертва куда как огромная. Святые запираются в кельях и платят своей жизнью за то, чтобы понять Главную книгу, а порой одну притчу, записанную в ней. А писатели на книги жертвуют силы своей жизни, отвлекая их зачастую от внимания к своим близким, а порой и родными своими жертвуют. А вдруг из­за моей первой книги ушла из жизни моя мама? — вспоминает Олег. — А вдруг это не совпадение? (Мать Олега действительно умерла в год издания им первой книги)». — Олегу становилось жутко от такого блуждания в поиске истины.
«Женской подкраски мужчин почти нет в фильме «Андрей Рублёв», — продолжил он мыслительный поиск, ёжась то ли от холода, то ли от напряжения, — разве что раскачка сомнений героев в отношениях к ней. В «Солярисе» как спасение прозвучал образ Хари (кстати, жертва), которая выправила мышление не только Криса, но и Сарториуса и Снаута . А вот в «Сталкере» женщина — жена героя растеряна и беспомощна, хотя ждёт и притягивает его в дом и всецело сама есть дом этого бродяги — Сталкера, да и держится он только на ней.
И вот ещё мысль от фильма уже «Зеркало» режиссёра: «А не зеркало ли женщина мужчине?». И фильм «Зеркало» — следующая его работа, уже на этом ином подходе к душе. И не получилось что­то опять, сломалось и женское зеркало. В «Ностальгии» реплика героя: «Надоели мне ваши красоты!». И путаницы в понимании позиции относительно женщины ещё больше, непонятны поступки этой, роскошной вообще­то женщины (гида по достопримечательностям Италии, главного героя фильма), но и беспомощной. Достанет вроде бы с неё замечания священника в церкви Мадонны дель Парто! Но не достало. И горькую чашу пьёт опять ищущий писатель — герой фильма. А ведь здесь мелькнуло женское желание комфортной устроенности — «сиять?». Да! И вчера от случайного гостя в доме Леонида — Арнольда тоже прозвучал тот же вывод о направленности психологии женщины — «сиять». Не на Западе ли Тарковский проявил себе этот женский тупик? Нет, не женщина главное у Тарковского, она сопутствующая».
Олег вернулся к компьютеру: «О, сомнения! Если бы Андрей Тарковский не создал образа Рублёва, то, пожалуй, я взялся бы за подобную тему со следующими параллелями на наше время:
1. Татарское нашествие подобно тому, как сейчас Америка со своими СМИ и нюансами успешности наседает на нас.
2. Рвущийся к власти князь, в фильме, не брезгующий воспользоваться татарами для разгрома города, — разве не президентство на Украине в ХХI веке?
3. А колокол, сделанный по интуиции мальчиком (актёр Бурляев)? «Отец не оставил секрета!» — его вопль. Почему не оставил секрета? Да потому что секрет был не в глине, а у Бога. Для каждого времени свой рецепт. Слышать Бога — вот секрет! И встреча в наше время вершин двух религий на острове Куба, не божественный ли перст. — Разве не аналог эти современные события тем давним событиям во времена Андрея Рублёва? И снова психология женщины — в «Андрее Рублёве», за кусок конины ушла от своего покровителя и защитника — Андрея «русская жена» к татарину. Разве это не то же самое, что за куском комфорта ушла из России не одна сегодняшняя женщина к американской успешности? Да она уже и не русская этим жестом.
Хотя сцены и языческой вседозволенности любви, с разъедающим любопытством, как и бесстыдством, тоже на Руси в то время были. Не подступили ли они к нам снова, раскрученные Западом? Было ведь решено временем, выбором князя Владимира, куда идти! Но фильм «Андрей Рублёв» есть, слава богу, слава Андрею Тарковскому! — вздохнул Олег, — Есть и подвиг исторического значения. Пред нами легенда об Андрее Рублёве ожила и стала реальным историческим фактом, высветившим ещё одно качество достоинства русского народа.
Но Андрей как режиссёр, как художник не остановился на этом, его интересовало теперь, а какое право мы имеем на мысль, на воображение и на проявление легенд. И Тарковскому попадается чудо­находка писателя фантаста Станислава Лема. Писатель Лем совершил титанический, прямо таки, для художника подвиг: он нашёл этому неуловимому для представления, безликому процессу мышления образ — планета Солярис. Солярис есть мышление в каждом. Правда, Лем, как жертва материализма, застрял на межпланетной станции с проблемами оставшихся там астронавтов. Дело­то было в расслабленности разума человека в поле мышления, а нужна была любовь. А это подсказка, да и ориентир от бога — собранность — любовь. Ведь то же самое заповедовал и Христос. Вот где было спасение! У Лема в конце повести — безысходность (жертва его приверженности к атеизму). У Тарковского свет, и уже свет без сомнения. Океан окажется добр, когда станет понятным, проявится, что он тоже подчиняется единому закону — любовь, и красота как средство привлечения внимания к тайнам.
Есть ли подобное на Земле? — следующий поиск режиссёра Тарковского. В институтах — обществе так называемых учёных — нужного поиска нет. Но есть в «зоне», и проводник туда человек — нерв, орган и Орган (почти церковный) любви — «Сталкер». Он правит мышление писателю, пожелавшему пойти в зону и профессору. Как же дыбятся они, упорствуют и ничего не принимают. А у сталкера тайна любви — его жены (как Хари в «Солярисе») рядом. Фрейндлих с этим образом справляется, здесь режиссёр со своим доверием таланту актрисы спасён».
Олег не заметил, как оказался за компьютером — статья начиналась уже от фильма «Андрей Рублёв» и следовала к Солярису», далее к «Сталкеру», а вот уже подступаются и образы фильма «Ностальгия»: «Понять поэта через образ в «Ностальгии» следующий шаг режиссёра. Это уже понять нутро Сталкера. — за что любить зону, за что любить Россию, где было — неметь на постаменте, телом выбеленным в извёстку, во время действия пьесы в театре? А далее — что есть это страшное и фатальное поприще, избранное писателем в конце фильма — нести горящую свечу по дну бассейна? О, как здесь сыграл Янковский! Почему же не хватило его в чтении стихов, при хождении по воде в ботинках?» Олег распрямился за компьютером: «Всё Статья получилась. Воображение его несло уже далеко к судьбе самого режиссёра» «От свечи писателя из фильма «Ностальгия», в «Жертвоприношении» Александр с поджогом. Спасал герой фильма не себя, а сына. Да­да подсказка из сна. Но! Договорил ли своё Андрей­режиссёр? Или его остановило уже само провидение на пороге к экранизации «Идиота» Достоевского? Дескать, хватит с них — людей на сегодня! Они ещё не решили проблем с убийцами, насильниками, сексменьшинствами в своём обществе, куда им высшие идеалы. Каким бы был Мышкин у Тарковского? А с ним и как бы предстал перед нами Достоевский? Увы, только догадываться теперь нам из неосуществлённых замыслов режиссёра. А может, метод съёмки уже требовал своей коррекции? А, может, нужно было с другой стороны заходить к этой великой тайне, созданной богом — человек? Вот она необходимость обновления через рождение людей: и рождения, и вновь с нуля рождения — дети, дети, дети... Обновление, коррекция, а может и новое, иное качество мышления. Где ключ коррекции себя? Не первый ли дар первому человеку — женщина? Она же красота.
Но следующий дар Человеку, принесённый ценой невиданных мучений Сыном Бога — слово. И запечатлён этот дар в самой главной книге Православия. Но только тот, кто берёт её с трепетом самопожертвования, увидит в священном завете то, что всё вокруг только так и есть. Как и то увидит читающий, что дальнейшая жизнь возможна лишь с этой книгой, она как буква для того, чтобы войти в храм чтения (кстати понимания и своей судьбы). И даже Лем, человек невиданного размаха фантазии (вплоть до трионов)*, склонился в почтении перед возможностью писать книги своей жизнью. Но оказался мышлением своего героя Криса, перед чудовищем, непонятным всему научному миру — океаном мышления. Вот он порог. Он вышел бы — Лем, но сумел бы вывести читателя? Книга! Главная книга, и путь словом к ней и тоже книгами — подвиг. «Писать это значит подвиг. Андрей режиссёр не мог сказать нам большего. Увы, нам оставлен лишь крест, избранный им, на кладбище Сент­Женевьев­де­Буа. И, может, мы ещё не созрели, чтобы наблюдать схватку на шпагах за человека таких великих художников как Достоевский и Тарковский. Мы и со схваткой Гоголя с Белинским не разобрались. Ведь тайна в том, что обоих нужно любить, а не судить. Оба посланники нам бога. Христиане, аж с тех древних времён, нам пример — поместили рядом два великих деяния Петра и Павла, — апостолов, может даже ещё более разнящихся собой, чем Гоголь и Белинский».
Вечером Олег сам посетил Леонида, принеся ему статью о Тарковском.
Леонид заинтересовался статьёй, и, даже, отлучился для чтения её на одну из своих веранд. Отсутствовал с полчаса. Олег не замечал времени, любуясь его выставкой фотоаппаратов. У него даже стала возникать тема рассказа о фотографии.
— Где же актриса Терехова показалась тебе не очень симпатичной? — первое, что спросил Леонид, войдя в комнату с фотоаппаратурой. — Я смотрел фильм, но этого не помню.
«Значит, статья прочитана внимательно Леонидом», — обрадовался Олег.
— Там, где она рассуждает в фильме:  «выйти замуж или нет». Прямо — таки восковая фигура. Тарковский этим хотел подчеркнуть неспособность женщины рассуждать, в то время как рассудок и близко нельзя подпускать туда, где решает всё любовь, — ответил Олег.
Леонид попросил оставить статью, чтобы прочесть ещё раз. И это тоже обрадовало Олега, он и отпечатал экземпляр в расчёте на это. Ведь это обещало активность духовного контакта.
А по возвращении в коттедж, он прочёл сообщение на телефоне о предстоящей вечером телефонной связи с ним оператора.
Олег встревожился. Не зашёл ли он далеко со своими контактами? В тревоге прошли несколько часов ожидания.
— Как у вас рабочая атмосфера, есть ли какие­нибудь сложности? — был первый вопрос оператора по телефону в назначенное время. И удостоверившись, что всё нормально, спросил об удобном времени своего визита на завтра. Договорились на три часа пополудни.
— Юрий Константинович, — представился он, прибыв на следующий день точно вовремя.
«Точность во времени — уважение королей», — вспомнил поговорку Олег и предложил чашечку кофе. Оператор отказался, сославшись, что визит будет краток. Расположились на веранде, опять таки по просьбе оператора. Олег ждал, не решаясь начать разговор, ему хотелось спросить, да и поблагодарить за комфортность резервации, спросить о правильности своих действий, контактах, может уточнить, есть ли поблизости коллеги по проекту, чтобы сделать приоритет в общении, ну и, конечно, какие виды на него, а то, может быть, уже и нет видов. А он бы мог ещё работать над собой, вплоть до изменения себя, как учит, питерский парапсихолог Лазорев, да и сам Олег вышел, в своей статье о Тарковском, к этому. Но и понимал, что организаторы видят всё необходимое сами, и что информацию он получит самую оптимальную.
Оператора уже интересовало то, что Олег может представить как творчество.
«Надо же, как вовремя подоспела моя статья», — подумал Олег, протягивая экземпляр статьи о Тарковском. Оператор пробежал глазами два листа, которые подал ему Олег, но мельком, как будто это и не в его компетенции было вникать в этот труд. Поинтересовался множеством рисунков, Олега, расставленных по веранде, среди которых преобладали портреты Марины.
— Прекрасно! — проговорил, и продолжил, — надеюсь, вы не стали должником тех человеческих контактов, которые волей обстоятельств, или вы сами, здесь начали? Олег отрицательно покачал головой, оставаясь во внимании слушания. Вопрос прозвучал чисто технически, но по нему Олег уловил, что виды на него не утрачены, а тут последовали уточнения, которые взвешивали его рабочий настрой. Но и этого было Олегу мало, хотелось большего.
— Я упомянул о контактах с людьми, — продолжал оператор, — потому что вас могут забрать отсюда в любое время, я даже не берусь предсказать срока — неделя, а может, всего два дня. — Он замолчал, вглядываясь в Олега. Тот слушал, не отводя глаз.
— Видите ли, Олег Евгеньевич, так Вас кажется по батюшке, Вам предстоит на следующем этапе подготовки пройти смещение по времени. Наши мероприятия сместят Вас и ваших коллег на несколько веков вперёд, потому что там находятся аппараты для полёта. Именно там обязательное величание по имени и отчеству, как отличительная сторона этого нашего с Вами времени, а в общем культуры. По истории общества с течением веков, да это заметно и сейчас, человечество было втянуто в техногенную ориентацию до такой степени, что даже имена они свои выхолащивались в клички, да и их путали, как неважные в общем деле. Таково было в их разуме величие науки. Но это было необходимо для того, чтобы сделать — непостижимое, казалось, сложнейшее устройство перелёта между Звёздами — космические корабли, размером превосходящие все наши представления. Мы надеемся на положительный результат контакта вас с теми создателями, но это задача не только всей вашей культуры, в ней большая часть успеха полёта. У нас в России понятие Спас устоялось и сохранилось, и умножилось. У создателей кораблей это понятие, да это и в науке, а это видно нам уже и сейчас, уплывает за пелену научно­материалистической необходимости.
Этой фразой, опять почти канцелярской, оператор закончил своё сообщение, поворачивающее представление Олега о проекте совсем в неведомую сферу. Оператор молчал. Олег не находился, что сказать. Слишком многое он узнал, что не укладывалось сразу в его представления.
Оператор же продолжал: — Теперь Вы понимаете, что связи и с вашими родными, и с близкими, и даже близкими сердцу родными местами прерываются навсегда. Пока известно, что нет возможности возвращать наших людей оттуда. Хотя вроде мероприятие и зеркально возможное, но оно лежит тоже в сфере духа, а не науки. Всё, что я вам говорил — лишь информация до крайней степени сжатая, из инструкций чувственной информации, или, как мы говорим, искусств.
Творческий потенциал поставлен в приоритет вашей группе. Оценивает каждого участника высокий, по нашему времени в области культуры, состав, но в основном Духовный Центр, с которым даже наши подготовительные службы контакта не имеют. Если у Вас нет вопросов, то на этом всё. Если у Вас всё же возникнет сомнение об участии в проекте, то тот же вам известный телефон в любое время суток, достаточно одностороннего заявления. Собеседование вряд ли будет. — Творческого продолжения Вам пребывания здесь, — закончил он вставая. — О сроках и деталях следующего этапа подготовки мне ничего неизвестно, разве лишь то, что Вас вызовет и поведёт уже Духовный Центр.
Олег долго сидел в кресле, в котором его оставил оператор. Тот, пожав руку на прощание, просил не провожать. Ещё раз напомнил, что телефон контакта тот же, и к услугам в любое время.
Значит, Олег по проекту проходит, невидимые наблюдатели уже сделали свой положительный выбор, раз прозвучала такая точность о вызове. Значит, они наблюдали его и в самоорганизации и в выборе и продолжении знакомств с окружающими. А ещё, эта, непостижимая уму, информация о смещении времени. Ведь это значило почти, как умереть для этой жизни.
Да умереть ведь! Не увидеть уже сестры и глаз сына, сердце кольнуло при этом воспоминании, но более затрепетало при воспоминании о Марине. Подкатил снова тот комок к горлу, грозящий перерасти в спазм. Как по бисеру капелек на паутинке прилетел её голос: «Олег, помоги мне…» и сникшая с перевозной кровати голова.…Это глубокое отвлечение, которое в этот миг приникло к нему, могло перевернуться в парализующее все члены воспоминание. Да не умереть же мне предстоит, а лишь смещение во времени! И ей, может, было тоже, дай бог! А мне не пережить здесь этого, что самый дорогой мне человек, покинул меня. Не покинул, я иду вслед! Только с ней, только к ней любой ценой, а этот фантастический проект — мне шанс. Передвижка во времени, на несколько веков вперёд! А вдруг, этот шаг и есть начало того, где время не властно, и смерти там места нет, Ведь смерть слуга времени, или, наоборот, время её слуга. Ведь это время чередой уносит людей из жизни, да так, что если захочется вернуть кого­то — сразу вопрос, и что и тех, кто прошёл этот путь рядом? Кажется, эти мысли к месту будут там, вблизи таинственного Духовного Центра. А мне, это и нужно. И скорее бы. Здесь, вокруг меня, одна единственная ценность — наша культура. О, как я совпадаю с оператором в этом мнении, сказанном им ранее. И не удивляет меня, что мы — русские, в апогее духа сейчас и на века вперёд, достаточно одной страницы истории России XIX века. Такая всеохватная ширь, куда сильнее Ренессанса Европы XV столетия. В России повторены на следующем витке истории движения человечества все высоты: Леонардо — Ломоносов, Рафаэль — Нестеров, Микеланджело — Фальконе. А нациообразующее сознание: Пётр I и Пушкин, а Достоевский. А Лев Толстой! А, проявивший «русское» всему миру, Серебряный ренессанс, одолевший все высоты известных искусств и философий! И он же подступил к «святая­святых» — богословию, и жемчужине в нём — вере. Сколько Святых подступившихся так близко к живущим, что многих помнят уже соотечественники наши при жизни. Здесь, в России, наверняка, и возник Духовный Центр, и раз он есть, то где­то он был и совершенствовался рядом, не прерывая своего роста. Нет­нет — мне только к нему, любые условия, хоть через конвертер.
Но насколько были скромны знания Олега, в искусстве, науке и о России, он и не предполагал. Хотя уже аналогии в его уме сверкали: Революция подобна Исходу. А история России перехода XIX — XX веков подобна Библии. Библия другая. Но по скромности русских, пусть будет та Библия, одна, привычная уже, известная, устоявшаяся. Коррекциями достанут — жития святых. Предательство Западом нравственности творится во всю и в наше время, как и показатель немощи его — понять русский серебряный ренессанс, увы, и несёт уже и сейчас свои плоды. А вот, ещё одна аналогия: Египет (современный Запад), из которого уводил Моисей богоизбранных людей. Трусость перед новыми веяниями всегда отличает невежественность, так Запад артачится сегодня перед Россией. А Россия — хранительница выверенных устоев без всяких штампов на дела творчества, будь то хоть в искусстве, хоть в науке, хоть в вере. Но русские по своей национальной черте тяготеют излучением своего совершенства во вне, в отличии от евреев, которые наоборот собирают всё своё внутрь себя — одна из причин размеров государств тех и других.
ГЛАВА 16. АСТЕРОИД
Олег получает известие о перелёте. В ночь перед отлётом Олег видит сон, который оглоушивает его, и понять который у него не достаёт ни сил, а теперь и времени. Внимание к попутчикам из­за впечатления от этого сна в перелёте у него отсутствует. Сон, точнее ангел сна не оставляет его и по прилёту, и он чувствует, что это не случайно. Вдруг в тревоге этого переживания он вспоминает, что ангел сообщил ему об астероиде.

Звонок утром: «Завтра в 12 часов отлёт. С собой взять самое необходимое. Всё остальное, что ценно для Вас, сложить в отдельной комнате, не упаковывая. Можете уточнить предметы списком. Всё, завтра в 12 быть налегке».
Да собственно собираться и не нужно было, Олег всегда вёл свои дела в предельной собранности и аскетизме. Полчаса и готов. Нетбук и несколько флешек. Одежда, как он понял, не нужна. Он прошёл на веранду.
«Опять изменение жизни: до и после. Нет, там и сейчас. Но что постоянное есть во мне, что опора? Да­да­да, я часто и постоянно теряю опору и ищу, на что опереться. Вот опять, изменение ситуации и вопрос: что главное для меня, ладно в вещах, но и в душе? И не во внешнем, а в себе? Может всё то, что в памяти? Не будем о памяти, — тормозит Олег себя, — она несовершенна, потому что всегда — вспышками, очагами была, есть и будет — как, вот сейчас: чтобы готовность сразу, а она и потерялась. А мне бы не торопясь к Иконе, до этого обретённой, подойти. Не обрёл. До сих пор не обрёл, не годится, коллега! Нужна икона, и так, чтобы проникала вглубь всех чувств, как уход дорогого человека, как Созвездие над тобой и ночью и днём: это случилось с тобой и никуда ты от этого не денешься. Страшно порой, что такая летучая в нас птица, эта — память. И, к тому же, она со всеми слабостями, присущему нашему телу: сил вспомнить нет, ах сегодня не в форме, ах разве это то чувство, с которым подступиться к такому важному событию? И как часто пребывает наша память в расслаблении: посмотреть телевизор, кино какое­нибудь или просто картинки, а то и вовсе — позабыться в вине. На что опереться спрашиваю, а ответа нет».
Олег рисует восклицательный знак на листе бумаги, встаёт и подходит к окну. «Вспомни, — говорит он себе, — какая самая первая пришедшая к тебе икона? — «Лес», от самого крыльца родного дома лес, манящий свободой и хаотичностью тропинок. Лес, который потом — потом привёл к лику Николая Угодника. А поначалу просто чьи­то добро глаза смотрели на меня из листвы и хвои встречных деревьев, манили поворотами тропинок? А помощником мне в этом узнавании стала моя Марина, пришедшая как чудо, когда ожидания и мечтания вроде стали таять от времени. Вдруг встретить человека, увидеть, когда всё вокруг поросло мхом терпения и привычек к обыденности. И вдруг она! И повела, и пошли вместе, удивляясь обновлённому миру, совершенству, и постоянно обретая новые слова и имена. Николай Угодник! А до неё лес был мне, пожалуй больше врубелевский Пан. Мифический Пан — почти в унисон истории человечества: общество росло мировоззрением, и росло, пока не прошло свой древнегреческий период становления и не вышло к христианству.
Николай Угодник, он же Чудотворец всё более и более по лесным откровениям стал походить на моего отца, а тот ни разу в жизни не сказал мне какого­либо понуждающего слова, разве что давай сегодня денёк попилим дрова (правильно, не одному же пилить) и тому подобное. А вслед, — вспоминал Олег, — увидел я добро дедушки своего. Тот в жизни своей прошёл три войны. А в Великой Отечественной потерял ногу, под самый пах ампутировали, и это в какие­то сорок свои лет. А в свои пятьдесят остался без жёнушки — помощницы, слава богу, все пять детей уже подросли. Но как же добр был этот дедушка: ни единого грубого слова, и молчун. Время ему досталось тяжкое даже в том, что и говорить можно было не обо всём — разве что о прочитанных книгах. Читал дедушка много и трудился по мере сил, и даже грибки, суетился собирать, хромая по траве, по кочкам с костылём и высоко вскидывая при каждом шаге ту ногу, которая стала протезом. Бабушка, его жена в свою молодость, в дореволюционную пору пела в церковном хоре, и это она сумела в меня вставить молитву «Отче наш». Да так сокровенно дала её, что я даже и не знаю: что раньше было — эта молитва или я? Наверное, молитва… и потому стал следствием мне лес от Николая Чудотворца. Позже понимание моё прояснялось уже с Мариной, которой, самым отрадным событием было, войти в Храм, и там обратиться к образам. И даже разрушенные церкви нашей Православной веры таинственно тревожили её воображение. Согревался этим камельком сбоку и я, и так приник к этому, как и к лесу своему родному со времён юности. Потом ёлочка, словно посланная в подарок от моего леса, была у нас перед окном, а дом был теплом душе, потому что в нём была Марина.
Но это стало с Мариной, на что мне опереться теперь, когда непонятное (непостижимо страшное на языке народного понятия) вдруг разъяло нас, оставляя души вместе, а лицезрение врозь. Где она? И почему вот он я, и всего лишь я, без возможности хотя бы толики отклика от неё? — Я боюсь порой проснуться, — терзала мысль Олега, — потому что самый тяжёлый сон здесь в комнате наяву — моё одиночество без Марины, и я понуждён являться после сна в это одиночество, а не туда­ где она была, на миг со мной, во сне. Я помню однажды там, во сне, просил молитвенно высшие силы: «Не разъединяйте нас, ради всего святого не разъединяйте нас!», но проснулся снова в своё это фатальное — без неё — один. В мире нет никого, кто бы понял меня, но все думают, что это понимают, знают, на что опереться, чтобы силы черпать, а не хромать душой? Я не знаю, на что опереться без неё.
На что опереться? На кого? На Николая Угодника, греющего душу или на Божью Матерь Калужскую — иконку, которую подарила мне Марина, или Казанскую, потому что в день этой иконы родилась она — дорогой мне человек, ставший опорой и путеводной Звёздочкой.
На что мне опереться? На труд ли памяти, в которой можно отмечать, как мы приближались к святости мест и символов веры, или на труд взаимопонимания с милой мне душой и может воскрешения этого контакта, столь животворного там, а может и здесь. Разве не вечная жизнь душам, а если вечная, то для движения, для труда движения к совершенству. Это так очевидно по деяниям множества святых нашей Православной веры. Почему же, нас находившихся, именно на этом пути, разлучили? Прости меня, Господи, за всё, за всё, за всё прости и, прежде всего, за сомнения, которые — как не тебе знать — на нас опускаются порой таким шквалом. Дай мне на этом пути силы, ангел мой Георгий Победоносец! И дай мне силы просветитель, Иоанн Златоуст, поскольку твоей подсказкой я приблизился к слову в ту мою первую лесную бытность. Я тогда взял в лес карандаш с блокнотом, а не нож, не ружьё.
Ну вот: Николай Угодник, Иоанн Златоуст — иконы тебе. Но что ещё? Почему тревога не покидает меня! Или мы — я, всего глупышки, типа Буратино, которому азбука не нужна, но друзья. И золотые монеты ему ни к чему, но тайны. Правда, бизнесмена из него не получилось, тем более с такими партнерами, как кот Базилио и лиса Алиса. Но чудом он обрёл всё же золотой ключик. От чего ключик? От дверцы, которая в коморке скромного труженика папы Карло, и, пожалуй, первую очередь, от ауры его скромного труда.
Что же шалаш, кабинет… не одно и тоже мне, и папа Карло — сейчас мой труд неведомому проекту. Да вот я, со своим скромным трудом в творчестве, тоже невелик результатами, но какая никакая самоорганизация: рассказы есть, а опоры не, а может более есть свет от рисунков? А что за дверцами рисунков? — не известно. Как и у Буратино» — что за холстом, на котором нарисован камин? Домыслы, что там театр актёров со свободным, и особым творческим уважением друг к другу. Где этот театр на земле, без той притчи, что лицемерия подобного актёрским кулуарам, на всём свете не найти? Ведь и я знал одного из актёров — увы, похоже на притчу.
Рецепт: желание и труд, пока труд. Любимый труд, как у Мити садовника. А ключик к дверце? Может, он в моём проекте? Олег не замечал, как мольбы его перерастали в молитвы, а молитвы в мольбы. Ломая привычный распорядок, да и саму волю, дальнейшие события влекли Олега.
Послонялся по окрестностям, перебрал свои бумаги, предметы труда. Ничего толком не сделав, разве что, положив поближе флешку к портретам и фотографиям Марины, лёг спать.
И во сне, будто видения того и ждали, сразу накинулись на него. Встал до рассвета весь в поту, озадаченный образами. Видения были ясные, яркие с требованием ответить им. Надо же, ни толики покоя! Увы, так всегда: человек полагает, а бог располагает. Всё не так заканчивалось с этим этапом, как представлялось Олегу. Ни торжественности, ни дани прошедшему, ни чести покидаемому уюту. Обстоятельства вошли, и понесли.
Приезд автобуса точно по времени, потом без реакции на обстоятельства, вертолёт. В вертолёте двенадцать человек. Почему­то только двенадцать человек, незнакомых и обычных, каких он видел всегда и всю жизнь, но глубокая травма душе сна, в котором ему снилась Марина, неотступно оставалась рядом. Вчерашнее волнение отступило, требовалось новое переиначивание всего его — Олега душевного уклада.
А снился Ангел, который привёл девочку. Девочку Олег узнал сразу, это была Марина. Ангел не говорил, он, словно полагал, что понимать Олег должен был всё сам: и то, что он — Ангел, а эта девочка вровень разумом истинам Писания. Точнее, она с пониманием всей глубины Писания, над мудростью которого бьются сильнейшие умы. А ещё, эта девочка, своими детскими пальчиками, слепила чудо. Кстати там во сне, было обронено, что она же написала несколько томов книг о правильном поведении человека, и было в этих томах тысячи параграфов, и каждый параграф проявлял лишь один луч того совершенства, которые она спокойно созерцала в совокупности. И что она была в момент этой своей работы очень серьёзной и очень значительной дамой, но главное у неё было то, что она нечаянно слепила своими детскими пальчиками. Ангел ничего этого не говорил, он как бы свидетельствовал своим присутствием, что совершенство — именно эта девочка, именно та, и что стоит она рядом с ним, и что Олегу дар — подарок, что дано, видеть её на таком близком расстоянии.
Помнилось Олегу, что Ангел что­то говорил и пояснял, но непонятными злыми словами, которые Олега обижали и озадачивали, и повергали ниц. Как в песне Высоцкого вспомнилось там Олегу: «Так что ж там Ангелы поют такими злыми голосами…» — оказывается, Володя не сочинил, это была реальность, — там же во сне подумал Олег. Олег должен был слушать и внимать Ангелу, вместо того, чтобы искать взгляда девочки, знающей всё, и, конечно, самое главное было в том, что она была похожа на Марину. Ангел, кажется, пытался ещё внушить, что смерть не судьба, не судья, а всего­навсего инструмент.
«Чей?» — спрашивал зачем­то с непонятной злостью он. Конечно, Олег не мог ему ответить.
— Так вот, — пояснял он, — чей инструмент смерть, которая подойдёт к тебе, от этого всё и зависит. Кто это выдумал, что судит Бог? — продолжал он. — Да ничего подобного, Он лишь тех судит, кого взял себе сам. А прочие! Каждому человеку было позаботиться о том, чьим инструментом он будет взят из жизни, к тому и попадёт на суд. Но судит только Бог, потому что справедливость лишь у него, и человек без понятия справедливости не может попасть к Нему. Люди без чувства справедливости идут туда, где имеются другие понятия, типа: «не упускай своего», «живём лишь раз», «будь успешным», а значит, и суд им будет от этого. Если это инструмент, а то может всего­навсего чья­то проба или случайность, или поток наполнения, как бетон льётся в котлован фундамента.
Ангел требовал от Олега найти в себе силы и встать на ступеньку, которая будет первой ступенью к суду справедливости. А справедливость стояла рядом скромной девочкой и улыбалась, и Олег, глядя на неё, думал, что нет того измерителя, который бы измерил расположение одного человека к другому. Девочка будто смотрела на него, но не узнавала в нём Олега, не отмечая его себе ни единым жестом, и ничуть не вмешивалась, чтобы смягчить злую и требовательную речь Ангела.
Олег понимал, что это сообщалось требование к нему, как и было оценкой тех встреч, которые случились у него в этой своеобразной резервации. Они не были случайными, они были программной лестницей, которую он прошёл. Но каков вывод из них? — вывода не было сделано. Он сам, похоже, был судьёй Григорию, Матвею. А от кого он был судьёй, и с каким инструментом соразмерял себя, и был ли сам на высоте этого инструмента? Сейчас в удержании сна в памяти, почему­то часто всплывало лицо ребёнка из фильма «Андрей Рублёв». Из того мгновения, когда Иисуса Христа палачи понуждают нести на гору по снегу деревянный крест: он несёт, и скользит, и падает, рядом идёт Магдалина и убивается всем своим существом от чудовищной жестокости палачей. Она припадает головой и своими волосами к ранам на ногах Христа при каждой остановке, а дитя — мальчик, стоящий под горой в снегу смотрит и просто улыбается. Он не понимает. Мальчик смотрит и не понимает — не сам ли это Олег? Или наоборот, эта девочка стоящая рядом с Ангелом? ясновидение, как солнце освещает её. Она сияет разумом, а примечает ли его? На какой­то миг Олег окинул взором тех двенадцать пассажиров, которые летели на вертолёте с ним. «Обыкновенные люди. Они что, тоже резервацию прошли и тоже озадачены?» — подумал в рассеянности он, но все молчаливы, лишь сбоку два соседа говорят что­то о марке вертолёта, до которой Олегу нет дела. Может, все летящие озадачены, как и он, каким­нибудь своим событием, каждому в разной форме данному, как экзамен на ответственность? Оценка меры справедливости? Учебник, как встать на ступень справедливости? Олегу казалось, что он более чем другие нагружен, опрокинут, огорошен. В миг освещения солнцем через иллюминатор он попытался увидеть своё отражение, чтобы оценить: такой же он, как и все, или более напряжённый. Рядовое лицо ожидания: то ли окончания перелёта, то ли прекращения той муки борьбы внутри себя от странного экзамена.
«Странно, как странно, что вот эти два глаза и нос, и несколько десятков мышц, и есть лицо, и есть физиономия громадного инструмента мышления и пытки себя в нём. Как упрощенно представлен вовне человек. Да что ж удивляться? — противоречил себе Олег. — Ведь он — сам отличил разницу работ Левитана и Пикассо, а как это на его лице отразилось? да никак. А ведь он понимал — глубочайшее напряжение труда Левитана, чтобы совершенство запечатлеть, подарить всем людям, притянуть их к нему. И. напротив, видел пустопорожнее побрякивание всеми людскими ценностями, то так, то этак: вот тебе мужество (тореадор, по мнению Пикассо), вот беспредел власти — конь. А это, по его мнению, знак мира — голубь, или чего ещё. Смотрите и сами думайте. Но ведь безответственность отвлекать людей, не предлагая ничего своего! «Улетел мыслями своими, как всегда улетел, — упрекнул себя Олег, — по крайней мере, эти два собрания трудов в картинах больше сообщают разуму, нежели два глаза и нос, отражающиеся в иллюминаторе. Во истину — «Написать книгу — подвиг».
И всё­таки это была продуманная намеренность того состояния, в котором оказался Олег. И другие были настолько погружены в анализ себя, что из­за этого общения между ними почти не было. Слишком велик был объём поднятого одновременно состояния знания в каждом, чтобы общаться.
Вдруг в его памяти снова всплыл сон. Да он спросил ангела: «Почему Марина не узнаёт меня, ведь это несправедливо, у нас было с ней полное взаимопонимание?»
— Астероид, — ответил однозначно Ангел.
— Какой астероид? — не понял ответа во сне Олег.
— Вас пронзил вращающийся осколок чёрной кометы — астероид.
— Как пронзил?
— Астероид — непредсказуемая кривизна Поля, астероид Поля, как и фотон курпускулярен, имеет материальную и волновую составляющую. Её, — Ангел кивнул на девочку, — пронзила материальная часть, разбив физическое сердце, тебя духовная часть, снеся начисто душу. Она осталась целостной в духе, ты сохранился в теле. Она, как душа, не видит тебя. Тебя нет, ты не восполнил ещё свою душу.
И проснувшись, и сейчас почувствовал Олег справедливость слов Ангела. Действительно, с того события он чувствовал в том месте, где его сердце и грудь чудовищную дыру — пустоту, как будто. Терминатора прострелили огромным калибром бластера. Терминатор 2  в фильме восстанавливался, Олег восстановлению не нашёл сил. Порой он забывался, отвлекался, но, спохватившись, снова чувствовал дыру в груди: «Отсутствует у меня душа. Меня Марина не видит», — снова нахлынуло с колебаниями вертолёта чувство бессилия на Олега, он снова потерял и интерес, и представление, куда он летит и с кем.
Конец второй части
ЧАСТЬ III. САДЫ ПЛАТОНА1
ГЛАВА 17. ДЖОКОНДА
На новом месте пребывания Олег вдруг встречает Алексея. Оказывается, тот тоже решился позвонить по тому письму Андреича, и тоже был принят в состав проекта, но у него подготовка идёт иным путём. Алексей говорит о своём кредо, видимо всем участникам проекта, исподволь дана своя задача. На первой же лекции дан ориентир на то, чтобы освободить мышление от стереотипов — координат. Новое знакомство — Артур.

Новое  место пребывания по комфорту мало, чем отличалось от прежнего. Всё для умственной работы было под рукой в том же порядке. Просторность квартиры каждого благоприятствовала больше сосредоточенности, чем послаблению себе. Залов и выставок не было, но в изобилии были библиотеки и рабочие компьютерные кабинеты. Прибывали новые группы, так что скоро Олег уже не смог бы узнать тех, с кем он прибыл вначале.
И вдруг, Олег не поверил своим глазам — Светлов Алексей. Как солнце, как свет, как курорт Крыма по горящей путёвке.
— Ты! — только и мог сказать Олег, чуть не поперхнувшись от радости.
— Да, — улыбнулся Алексей.
— Ты был в резервации тоже? — первое, что нашёлся спросить Олег.
— Нет, — покачал головой тот.
— А как?
— Гораздо позже тебя решился позвонить. Андреичу о своем решении не сообщал Как только дал согласие, был перемещен в другой монастырь. Единственное, что отличалось в другом монастыре, это помещение меня в комнаты рядом с богатейшей монастырской библиотекой, и ещё более напряжённой процедурой исповедования. Ну да ты об этом не знаешь.
Олег об исповедовании мало что знал. Но разве то, что достаточно исповедоваться раз в месяц, в неделю. И он недоумевал, в чём может исповедоваться человек, приникший своим существом к вере.
— Что, нужно было чаще приходить к причастию, чем в обычном монастыре? — нашёлся спросить он.
— Каждый день, а то и по прочтении того или иного рекомендуемого труда. В библиотеке занимались и отцы, старшие по званию, которые принимали исповедь, и были они там постоянно. И часто, встретившись глазами, чувствовалось, что можно поделиться мыслями. И часто исповедь переходила в беседу и продолжалась уже в аллеях парка монастыря, меж множества надгробий и часовен, и звона колоколов. Это было, почти как с картин Нестерова. Наверное, это была тоже школа, как ваша резервация.
— Пожалуй, — отрешённо отвечал Олег. — Он почувствовал, что та задача, которой он был нагружен от своего сна, решалась у Алексея в исповедях каждодневно, и он, значит, не был так озабочен, как он. И были сотоварищи там, у Алексея, значит вместе, в согласном измерении, нежели его первые двенадцать попутчиков в вертолёте. Про прибывающих после их группы, он ничего не знал, хотя теперь подозревал, что подготовка была организована по­разному. Понять же другие школы — нужно ли? Вот и с Алексеем уже затруднение. Видимо монашеская жизнь ближе всего к тому необходимому, что требуется проекту, а может и самой жизни. А может, Алексей связан напрямую с Духовным Центром? Какая бы радость быть ближе к тайне тайн проекта.
Шли молча, миновали рощу вышли к реке, пошли вдоль. Тропинка была словно задумана для них двоих, они и правда походили на Флоренского и Булгакова с картины художника Нестерова «Философы».
— Я пытался определить в людях, которых встречал в резервации: от проекта они, как я, или случайны, — промолвил Олег.
— Ну и как?
— А так, ни с кем не сошелся, так и прошёл в неведении о них.
Опять шли некоторое время молча.
Вдруг Алексей, как бы говоря про себя, сказал: — Да­да, сходимость трудное дело, опасайся ограниченных разумом людей; они обязательно постараются подтянуть тебя под своё понимание. А зачастую они хотят подогнать твоё представление о жизни под своё, да и превознести над этим себя. Не отсюда ли пошло «От маленьких людей всё зло», но не рост, конечно!
«Моцарт, Глинка, Лермонтов, да что там… — соглашался молча Олег, это он уже давно себе уяснил».
— Пушкин в одном из писем писал этот же совет чуть иначе, — продолжал Алексей, — «Думай о людях как можно хуже, ты мало ошибёшься». — Олег молчал, а Алексей, как бы беседуя с собой, продолжал. — Я настаиваю на ином: думай о людях лучше — настолько, насколько у тебя достанет сил. А вот о себе — как можно ниже думай, — добавляет к этому Феофан Затворник . Где истина? Он шёл, вглядываясь в тропинку, будто она ему должна была ответить на его вопрос. — Смотря куда идти, — продолжил он, — если к вере — к той удивительной черте натуры, которую продемонстрировал Христос, то нужно смирение, то есть идти по Феофану. Если намереваешься сделать какие­нибудь практические дела, то без совета Пушкина не обойтись.
Олег догадался, что Алексей привык в своей школе подготовки, делиться мыслями, потому он так легко, не останавливаясь, говорит.
А Алексей продолжал: — У американцев есть совет ещё хуже: «Не предаст тебя тот, кому не выгодно тебя предать». Ну при такой ориентации своего мышления не хватит и ста голов на шее, которыми вертеть нужно с вниманием к своим оппонентам со скоростью частоты компьютерного Интернета: верить нельзя ни человеку, ни партии, ни времени. Вообще верить в практических делах никому нельзя. Ну американцы и не верят, не здесь ли они утратили способность к вере? А вот смирение позволяет верить. Если человек, с которым ты общаешься, так же сдержан совестью и скромностью о себе, как и ты, то опасаться не требуется. Мир бы склеился, будь он организован по смирению, по Христу. А по американским меркам он будет разъединяться, расщепляться фатально в растущей вражде.
Олег тихо промолвил: «Ты выбрал Феофана Затворника?».
— Я выбрал Бога.
— Да­да. Ты же верующий.
— Не верующий, а возросший от верности к вере.
— А разве не от доверия? К чему верности?
— Ну хотя бы к смирению, скромности суждения о себе.
— Трудно представляю себе такое.
— Совсем нетрудно, Данте был верен Беатриче — девушке, которую полюбил юношей. Кто теперь не знает создателя «Божественной комедии» в этом мире? А сколько людей с подобными травмами на сердце опираются на его сонеты, на его мышление, как на светоч, и удерживают себя в жизни, да и дарят свой труд жизни.
— Всёравно сложно. Беатриче — девушка ведь, тут ещё и любовь. А можно сравнение ближе к вере?
— Можно: ребёнок, который верит родителям, без умозаключений и начитанности, верит, как в небо, которое защищает его. Да так оно и есть. Верит ребёнок в любовь родителей, опирается, сам на них того не осознавая, и верит даже в сказку о дедушке Морозе, который готовит ему подарки.
— То есть верит в сказки. А потом ударится о жизнь.
— Не о жизнь, а ударится о зло в жизни. Вера в Деда Мороза уйдёт в мечту о добре, а вера в родителей уйдёт в верность любви, жене, семье, зло останется в том месте, которого он будет сторониться.
«Стройно всё у тебя», — Олег подумал о Марине; что­что, а верность в его душе делала борозду куда более тяжкую, чем та, которую подметил Алексей. Но ведь отрадную. Ведь наедине с самим собой, Олег чувствовал согревающую силу от верности своей любви к Марине, в своём стремлении даже памятью к ней.
— К жизни готовит человека общество, улица, а вот родители своей любовью должны готовить к вере и проверять, порой, куда идёт росток, — проговорил Алексей, чувствуя по замолчавшему Олегу, что коснулся сложной струны души друга.
«Да, — подумал Олег, — а ведь он прав, его даже без резервации приняли». — А меня в резервации, видимо, проверяли, — промолвил Олег, чтобы что­нибудь сказать. Но ему этот период проверки пришелся по душе. И он добавил: «Но мне эта проверка приятна была».
— Это потому, что требования у тебя к себе выше требований организаторов проекта, — ответил Алексей. Во весь остальной путь они не проговорили ни слова, наверное, потому что всё сказано было тем, что они оказались вместе. Радость встречи прорастала общим древом, связывая их души, как две цепочки хромосом в согласный отныне поиск.
Только расставаясь, Олег обратился с вопросом: «Скажи, Алексей, у тебя так всё стройно. Верь, да и всё! Или есть проблемы?»
— Есть, и далеко не стройно, — улыбнулся Алексей.
Олег выжидательно смотрел, намереваясь попрощаться. Он не ждал ответа и даже пожалел, что задал вопрос. Ведь он и сам не говорил никому о чувстве боли своей — о Марине.
— Есть, — спокойно повторил Светлов, — вот одна из них. Каждый святой, почти каждый, вот и Феофан, о котором я упомянул, кроме иконостаса имел при себе одну икону, в которую вмаливался. Ну, по­светски это можно понять, как Леонардо рядом держал своё полотно с изображением Джоконды* . А я не имею такой иконы. То мне тепло с иконой Николая Угодника, то с иконой Божьей Матери «Умиление», то трепещу перед изображением Христа, а вот одну, к какой прибегать всегда, не имею. Может тебе будет легко понять это, потому, что ты нашёл силы уехать от сына, но ни на йоту не расстаешься с Мариной.
Олега поразило сходство поиска Алексея с его напряжением перед уездом из резервации.
На этой ноте они расстались, воодушевлённые тем, что такие беседы могут быть постоянно.
А вообще здесь уже не было той свободы, как в резервации — лекции, семинары, собеседования, время на работу по их усвоению шли сплошным потоком. Сразу было определено, что их готовят для космического полёта. Группы занятий были малочисленны — человек пять, максимум десять. Ещё Алексей, взглянув на расписание лекций Олега, заметил, что у каждого обучаемого своё расписание, наверное, и лекторы тоже разные, к тому же неизвестно из скольких национальностей строится команда.
На ближайшей лекции они совпали. Это было радостью. Лектор начал с ощущения состояния невесомости в полёте на спутниках Земли.
— Итак, товарищи астронавты, буду вас так называть вместо привычного на лекциях студенты, то чувство невесомости на спутнике ещё не самое сложное, которое предстоит вам освоить, — сделал заключение лектор после демонстрации картины нахождения человека в невесомости. — И самое неожиданное, а потом окажется и самое тяжёлое, станет для вас утрата координат. Суп без соли, чай без сахара, ведь соль и сахар тоже координаты вкуса. Отрицание этого, как и удовольствия еды, осваивали люди веры. Уже это подсказывало им о том, что это есть требование из сфер куда более высоких, чем наши чувства. Чуть­чуть привыкли к этим ограничениям и те, которые жили с требованием к своим умственным способностям ­ писатели, философы.
Но это в теле, а в духе. Рассказ без сюжета, стих без рифмы, суждение без логики, жизнь без видимого движения — эти отрицание привычных опор можно перечислять сколь угодно. Но здесь и есть тайна входа в невесомость духа. Рассказ без сюжета, не потому он такой, что игнорирует сюжет, требуемый учителями литературы, но потому что с иным качеством информации. Сюжет это та же соль или сахар в пище, а юмор зачастую сам яд, отличите иронию. А ведь главное сообщение знания, зачастую мгновения, неожиданного даже самому автору. Кстати многие мыслители в своём внутреннем ощущении, именно эти мгновения, называют озарением. И это зачастую было светочем им на труд. Захватывающие приключения романа были часто для того, чтобы сказать автору, походя, одно — единственное, необходимое, верное утверждение, умещающееся порой в один абзац. Мысль без сюжета называлась (часто с отрицательным контекстом) философией. Стих без рифмы нёс мелодию иного плана. Но как под стук колёс электрички читателю, и с неминуемой суетой дел внутри, почувствовать новую информацию? Ну, ему и даётся педагогами литературного образования — рефлекс восприятия — рифма, сюжет с возможностью запомнить... и всего­навсего одну мысль, а большего и не уместить в эту, занятую суетой дел, память. В ваших трудах из первой резервации, которую прошли как подготовку некоторые, более всего отслеживалась мысль, а не филигранность приёма, умещения её в сюжет, или в мелодику и пр.
Лектор подошёл к окну, раскрыл его, вздохнул, того воздуха, который принёс не только свежесть, но и аромат сада, в котором располагались учебные корпуса, и продолжал.
— Понять координату — это одно, обходиться без неё, вот наша задача. Можно привыкнуть суп есть без соли, но научиться в чтении идти вровень с мыслью без подхлёстывания разума от чувств тела, от страха или тайны, или там ещё чего… вот задача.
Олег, на перерыве выйдя в сад, который позволял не только уединиться, но и затеряться в лабиринтах его тропинок, шёл, оставаясь под впечатлением сказанного лектором. Сад будто помогал ему, или это тот же аромат, что влетел в окно их зала, способствовал продолжению мышления в унисон сообщённого лектором: Вращение Земли это причина притяжения человека к ней — первое, кстати, ощущение у человека своей причастности и необходимости себя, что ли.
«Эту гравитационную «необходимость» на космическом корабле оставят вам искусственным движением колец корабля, но должно помнить, что это потребность организованного на земле тела», — вспоминал слова лектора Олег.
Кольца гравитации? — интересно. «Свет будет с вами всегда, потому что свет дал Бог, как необходимое для ориентации разума. Логика будет тоже, но не та, которая соединяет предметы и действия предметов, а та, которая соединяет составляющие духа в образы.
«Свет нужен, чтобы видеть предметы, это понятно всем. Логика есть тоже свет, но чтобы своеобразно видеть и ощущать образы. И, главное, чтобы видеть то, что они образны, то есть, что отдельные части связаны воедино. Образы положительные притягивают к себе красотой, дают живительные силы и растут в вашем мышлении. Образы, несущие зло, хаос или пессимизм, не дают этого, но не требуется убивать их, им достаточно не внимать и они исчезают. Внимая и вникая с желанием (пусть и благородным) понять отрицательный образ, мы ему способствуем быть. Именно поэтому все религии мира отрицают идолопоклонничество, спиритизм и т. п.
Память, призвана удержать возле себя и другого человека, который встретился, как поддержка, как счастье, которого искал, в молитвенном напряжении, пытаясь проявить себе черты его. Ведь это задача человеку, и эта задача выше его. И вот встретил человека, и теперь подступает другое — сохранение его рядом с собой, сбережение от случайностей и себя с ним, через упрочнение связей. Счастливая жизнь на земле, когда любимый человек — вот он перед тобой, и забот толика о его здоровье или безопасности, а остальное идёт в словах, в разговорах, в привычках и проявлении натуры. Человек рядом это и есть — счастье, как и здоровье, оно не ощущается, когда оно есть, но открывается с ним путь движения в неминуемое следующее».
Да, всё так, — подтверждал себе в мыслях Олег, — но как же трудно тому, кто познал это, и потерял, и затем усилием памяти вынужден воспроизводить и представлять, как бы ему двигаться было далее, будь они вместе.
«Люди, расставшиеся с любимыми, долго не живут, и спасение им одно, — кажется, сказал лектор, — продолжать общаться, спорить и говорить со своим любимыми, как бы они были рядом, удерживая их этим общением возле себя, ведь контакт людей проходит в трёх координатах физической, эмоциональной и интеллектуальной. Физическое — речь касание руки ушло, но ведь эмоциональное и интеллектуальное общее двух людей остались. И реально общаться, как реально ощущать гравитацию искусственным вращением кольца корабля. Тот, кто найдёт в себе силы на это, будет спасён для жизни, и, возможно, ему предстоит встреча.
Олег вслух произнёс эту последнюю фразу лектора: «Тот, кто нашёл в себе силы на это, тому будет встреча». Вот главное для меня. Далее шли столь плотно мысли, что отдавалось в висках как стаккато. Было многое непонятно, но, как не странно, помнилось, что требовалась работа по уяснению этих максим себе, и вот слова напутствия: «Как только контакт со своими любимыми пришёл в движение, в продолжение, это уже услуги логики, это мираж координат, в которых вы услышали её — и если ценной показалась в этих координатах мысль, — то следует заняться закреплением её, проявлением. Вот задача. Вслед за решением этой задачи, душа придёт в новое состояние».
Олег за время паузы от лекции так и не вырвался от обаяния этой мысли.
После перерыва, лектор продолжал: — Душа в человеке — не координата, а созданная богом причина. Понять её высшая задача человеку, но понявшему толику её — свет умножается, потому что идёт приближение к Богу, а Бог суть свет, потому что не только то, что воспринимается глазами. Логика инструмент и замена человеку света в сфере образов, но не отвлекись от образов на свет логики. Кстати, логика — отраженный свет, как свет Луны вместо света Солнца.
Растерявшемуся перед этим ложным озарением человеку дано крестное знамение, понимающему — молитва, со значением уже словами понятого. Чудно как в кресте соединено деяние Бога: образ Христа на кресте, и деяние человека — дерево креста и гвозди. Только и хватило человеческого разума на распятие Его своим любопытством: « А вдруг узнаем тайну — от чего это в Нём такая сила? думали» И какой уж там учёность, вот он апофеоз: самое совершенное, что могло быть на Земле — распяли, казнили. Чем отличились люди после этого от несмышленыша ребёнка, сломавшего игрушку для того, чтобы посмотреть, из чего она сделана? Да, тайна не игрушка, как и нельзя, назвать сказками то, что непонятно и до сих пор предстоит в «Писании» людям.
Какой подвиг творят служители веры — очищая это святое явление ото всего людского деяния, от слабости людей, от нескончаемых попыток расковырять, сломать, высмеять, да ещё и оправдать себя притом. А уж лжи в умствованиях! Вспомните говорящих о правде своей пьяниц: «он превратил воду в вино, значит, позволяет пить», и ведь это сказано не в иронию, а в утверждение. А домыслы уже и дальше идут в угоду расслабленным умом и разумом людям: «Была и невеста, что уж там», а это уже злой сарказм. Какую мудрость и последовательность нужно было блюсти служителям религии, и как достало им на это труда — сохранить святое. И в признание их трудов сказано: «Одно то, что спорят 20 веков — был ли Христос или не был — уже доказательство того, что был, и Бог есть». Но грань сохранения — культура каждого человека очень индивидуальная. Эту грань каждый из вас имеет, но должен для себя проявить словом.
Лектор умолк. Прошёлся к окну, назад и, подняв взор на аудиторию, сказал: — Завтра тот, кто осилит поставленную задачу о грани, будет уже в ином времени. Время кстати у людей от ограниченности себя условностями и координатами. Так что прощаемся.
В каком времени встретимся вновь, ничего не добавил.
Мысли, конечно, разлетались, и хотелось беседой, хоть с кем­то, удержать их. Расходились группами. Рядом с Олегом шёл Артур молодой человек, как уже знал о нём Олег, упорно пишущий стихи. Писали стихи и прозу из астронавтов, как было известно, многие, но Артур часто читал, к тому же стихи его были предельно краткие. Стих более восьми строк он уже считал браком, прозаические вещи его были длиннее, но и сложнее, он их читал редко. Олегу нравилось это его индивидуальное правило.
— У меня возникла ассоциация сказанного с понятием иронии, — тихо произнёс он возле Олега, не претендуя на внимание, но видимо с расчётом на него.
У Олега по поводу последнего сообщения лектора было лишь замешательство, и потому он заинтересовался направлением поиска Артура. Он взглянул на него со вниманием. Этого было достаточно, и Артур заговорил: — Ирония есть миг передачи мысли, порой движением одних губ, очень осторожный.
Добавь к нему что­либо и уже получится — сарказм, юмор, а то и сатира и это уже не божественные слуги. Ирония мягко подправит мышление, всё последующее в этой шкале, вроде бы и весело, но убийство мысли, а то и сути. Ирония, всего­навсего улыбка. Смех же после юмора, я часто воспринимаю как излишество, зачастую с набитым ртом пищей.
Олег рассмеялся последнему сравнению.
— Чему вы? — Артур почему­то Олега упорно называл на Вы, чувствуя, что ли какое­то духовное старшинство.
«И право, — подумал Олег, только что получил оценку смеха и вот сам, как со ртом набитым пищей».
— Согласен, особенно с яркой аллегорий на уродство смеха, но у меня параллельно всплыла другая ассоциация, можно рассказать.
— Конечно, тем более, что я уже сказал своё и получил оценку.
Олег улыбнулся утончённо тактичному поведению юноши. «Однако тоже идёт в астронавты, а это аскетизм!» — сбоку мелькнула у него мысль.
— Вот цветение черёмухи. Как­то проходя мимо цветущей за оградой черёмухи, я под её запах вспомнил школьные экзамены. А ещё в память пришло, как на экзамен шли одноклассницы в белых фартучках, и душевный восторг разлился от этого. А потом и та доверчивая дружба с девочкой, и чуть ли не первая влюблённость, даже повести о любви, прочитанная мною в то время ожили в памяти, и всё в единый миг этого ощущения запаха черёмухи. Спустя какое­то время захотелось написать про это ощущение. Ну и вроде как, надо опять пройти возле черёмухи. Ничего подобного! И несколько вёсен затем ожидал цветения черёмухи, ничего и близко подобного не получилось. И всё далее и далее уходит память об этом, как вагончик уносится с поездом, в котором паровозиком была та первая влюблённость. Вот он миг и наши возможности с ним. ­ Олег попытался подобрать ещё более точное сравнение тающему впечатлению, но пока не возникало.
— Да, поезд уходит, — отвечал Артур, но Олег чувствовал, что его ассоциация отклонилась от сравнения с ощущением иронии Артура.
— Я думаю, — начал он, робко молчавшему рядом Артуру, — что дело в поиске себя. Вот по божьему замыслу у каждого есть душа, причина или божья искра, или талант, одно и тоже, и он сверкает порой, обдавая нас радостью, вот как эта ассоциация от запаха черёмухи, или о твоём ощущении иронии. Но удержать как? Ведь если удержишь, тогда пиши хоть повесть, а в твоём случае вовремя суметь удалится от окружающих, чтобы не возникло следующей ступени — юмора. И самая тончайшая заповедь, удержи этот первый росток, дай прорасти этой первой почке на веточке веры, обещающей и цветок, а это проявление уже таланта, доверенного индивидуально одному и каждому по фактуре его. Мудрость меры, золотое сечение тонкого мира, закон для интуиции, правило удержания на ладони этой пушинки для проявления её в творчестве.
Артур даже остановился: — У меня ответная мысль. Так и женщина — мановение её внимания, может позволение даже — коснуться её руки, вот и всё — всё. И поблагодари за это позволение касанием губ её руки, пусть даже в перчатке. И всё, большее идёт от любопытства или сомнения. Я очень рад, что поделился с Вами своей мыслью, и у меня возник сонм, протуберанец представлений, но нужно уточнить. Спасибо. Если что получится, потом расскажу. — Артур помчался к своему корпусу.
Олег улыбнулся вслед удаляющему поэту. Помчался писать стихи. Однако, сказав о женщине, он прояснил свой аскетизм. Вот тебе и другая координата. Координата. Что это? А душа более того — много непонятного, всё непонятно.
ГЛАВА 18. САД ПЛАТОНА
Основная линия нового этапа подготовки определилась, как пересистематизация знаний. Лекции шли с обязательной установкой задач и ориентиров на работу каждого участника. Решение задач и есть возможность прохода к следующей лекции. Всё остальное в быту вписывается, как необходимое, чтобы поддерживать обучающимся себя в этом напряженном ритме. Но оказалось что одновременно трансформировалось бытие участников проекта в другое время.

Лекции шли непрерывной чередой. Всё время было наполнено ими, да ещё они требовали глубокого освоения, а с тем и порядочной переработкой разных источников знаний и особенно уточнения знаний истории и художественного наследия её. Да, собственно, весь быт от лекции к лекции был тропою обязательного постижения, времени не хватало. Группы не были стабильны, и следующая лекция почти всегда была неожиданностью, как содержанием, так и преподавателем.
Из первой резервации Олег встретил лишь один раз Леонида. Порадовался, но встреча была кратковременной, группа Леонида куда­то съезжала. Странно, что никого из попутчиков по вертолёту не встречал. Да и не запомнил он их (не момент был). А вдруг! — подумалось ­ нашу фактуру здесь тоже меняют? Не дай бог! — Олег даже всматривался порой в зеркало, ведь, Марина меня тогда не узнает. А вообще такие мысли приходили редко, было не до них, да и глобально некогда. Контакты только рабочие, даже за едой не возникало иных фраз, как только спросить о вкусе блюда.
А вообще устойчиво называли это место пребывания Платоновским садом, наверное, в унисон тому напряженному процессу обучения. Незаметно ушло лето, и вокруг воцарилась классическая осень. Влёк к себе дальний лес и река, которая протекала неподалеку.
«Какая там красота сейчас, как там красиво на гладь воды опадает листва клёнов, тополей и ярко­красного бересклета, — тлели мысли Олега с надеждой, хотя бы на миг побывать там. — И беспорядок листвы, которую никто не убирает в лесу, по­особенному приятен. А ведь не только солнце над всем этим, но и тучи, и дождь, будут невозможно милы для памяти там, на корабле, — порой приходили мысли. Олег стал замечать, что часто уже задумывается о своей миссии жизни на корабле. — А ведь так и жизнь с любимым человеком, тоже не сплошь добрые улыбки и радужность отношений. А вот теперь, всё так дорого, даже те мгновения, в которые не ладились отношения, всё стало отрадным воспоминанием. И главное было в том тихом, спокойном, совпадении душ».
Намерения пройти к лесу, вдохнуть этой свежести осеннего воздуха, оставались намерениями. Прошёл месяц, как не видел Олег Алексея, а потребность была. Высвободив как­то раз время, чтобы найти его, Олег отправился на поиски. Он знал, где находится здание его группы. Пришёл, спросил, но выяснилось, что тот ушёл на свою лекцию. Через полчаса должна была быть лекция и у Олега.
Да, лекции следовали плотно, но куда сложнее была задача ломать своё мышление, перелопачивать его так и этак, от невесомости, до потерянности и растерянности. К лекциям дополнялись семинары, с целью — помочь в поиске опоры, координаты, которые искусно­поставленные лекции выбивали постоянно.
«Будет ли, наконец, главная опора?» — порой после неразберихи в разуме после очередной лекции в душе буквально стонал Олег. После того сна перед перелётом с объяснением ангела, почему Марина не узнала его, покоя не было. Он не имел его и ранее, но теперь в поиске решения постоянно даваемых заданий, это обрастало тревогой и в подсознании: «Алексей ищет икону, а мне до такой задачи куда как, во мне ещё и души нет», — порой наседало на него.
Предмет сегодняшней лекции он не знал, да и никто из присутствующих на занятиях этого не знал. Но и, естественно, каждый из группы слушателей ждал, как признания успеха в поиске (или возможной подсказки), ответа на предыдущий вопрос.
А у Олега ещё: «Где моя душа? Где зацепилась и осталась, или куда улетела, что вровень этому».
Лектор уже стоял возле стола, внимательно наблюдая подходящих слушателей.
— Кто написал реферат про планету «Солярис» ? — был его вопрос, как только все устроились за столами. Олег удивился вопросу, но поскольку он в своей резервации, написав статью о Тарковском, писал и про «Солярис», встал. Встали и ещё несколько человек.
Лектор кивнул, предлагая сесть: — Мы будем неуклонно приближаться к образам этого фильма, образу этой планеты. Именно с этим образом мы будем входить во второй этап вашего перевоплощения. Добавлю, что здесь присутствуют все те, кто затронул в своих рефератах творчество режиссёра Андрея Тарковского. Хочу положительно отметить этот выбор. Но фильма «Солярис» коснулись не все.
Лектор прошёл перед слушателями, как бы собираясь с мыслями и, остановившись, спросил: — Тот, кто знаком с романом Льва Толстого «Война и мир», знает, — говоря это, он даже не взглянул на аудиторию, будучи уверенным, что знают все, — сколько есть экранизаций этого романа. Кто скажет, сколько? — остановился он в средине аудитории.
— Пять, — прозвучало сзади от Олега.
— Семнадцать, — парировал лектор, — не будем перечислять, потому что они будут и ещё, и будут бесконечно умножаться. Идёт отточка образов, данных писателем. Труднее в экранизации с образами романов Достоевского. Но и здесь кропотливой работы режиссёров и актёров достаточно. Но я хотел сказать, что за каждой экранизацией стоит художественная, самостоятельная интерпретация. И снятый фильм становится как столп, если режиссёр не нарушает маршрута своего поиска в последующих своих работах. Фильм снят, просмотреть можно, переснять нет. Произведение переснять можно с иной интерпретацией — фильм нет. Не изменить уже ни времени, ни страны, в которой он снят. Режиссёр фильма в ХХ столетии начинает занимать ощутимое образовательное место в жизни общества, что к чести их. Но когда режиссер фильмом от фильма несёт развитие своего мировоззрения и понимания жизни, то это начинает получать особый статус для общественного мышления. В ХХ веке особенно ярко это прозвучало в творчестве Андрея Тарковского. Фильмы Тарковского, а их основных шесть. Так? — Семь, — опять ответил ему тот же голос.
— Какое первое? — «Иваново детство».
— Я так и полагал, — отвечал спокойно лектор — но это проба художественного мышления, а оно куда ярче состоялось в фильме «Андрей Рублёв». Я об ином хотел сказать, что в этих шести фильмах художественно отражена возможность, как и границы возможностей человеческого мышления. Эти фильмы экранизации высоты философии, которой она достигла в двадцатом столетии. И замечу, эти фильмы единое целое. И даже части этого процесса не переснимешь. Константа состоялась. Тарковский стал, как фиксированная константа философии своего времени, его не дано переснимать в интерпретации. Так в XIX столетии центральную точку мышления занял Гегель, а век Возрождения ознаменовал Леонардо да Винчи. Не даром Тарковский так часто обращается к гению Леонардо. Критика не в счёт, как она оказалось не в счёт и в «Философских тетрадях».
Критика этих фильмов, особенно в их суммарном смысле, есть не что иное, как преодоление своей ограниченности. Как сказала одна дама на выставке у полотна «Сикстинской мадонны»: «Эта дама выбирает себе поклонников сама». Тарковский этими шестью фильмами объял все сферы философии с возможностями и ограниченностью того инструмента, от которого они и есть, то есть — человек. Поэтому я отмечаю ваш выбор за то, что вы сумели своим поиском выделить высшее достижение человеческого мышления ХХ столетия, и не только России, а всего мира. Кстати, его творческий подвиг, и он не един — одна из причин, что интеллектуальная часть коллектива полёта формируется большей частью из русских. И это выбор и стратегия Духовного Центра не случайна. Но об этом узнаете позже.
Сегодня я остановлюсь частично на фильме «Солярис», поскольку понимание этого феномена необходимо нам, согласно нашему будущему предназначению. То, что вы находитесь в поезде, который идёт на Восток по Гессе, вам уже известно? Олег удивился, услышав это. Он читал у Германа Гессе повесть «Паломничество в Страну Востока», но никто подобного ему здесь не говорил, что это касается именно их. Мельком оглядев аудиторию, он заметил, что это знали, но лишь немногие.
— Вижу, что не все это знают. А читали Гессе все?
— Да, — ответило несколько голосов.
— Желаю встретить каждому своего Лео.
«А вдруг Алексей, как Лео  мне?» — радостно ёкнуло сердце Олега.
— Но опять­таки я о другом, — лектор подошёл снова к окну аудитории и продолжал не оборачиваясь, — ваша задача не потеряться, не сойти с поезда, но находиться в нём, и с каждым этапом нашего продвижения в знании, даже с каждой лекцией, это будет всё сложнее и сложнее. Более того, скажу, именно с этим поездом мы будем покидать то время, в котором вы находитесь сейчас. Усвоение лекций готовят переход, порой, на период в несколько десятилетий вперёд. Отсчёт меняющегося времени жизни не обязателен, да и избыточен вашему разуму, при той информации, которая вам даётся, и в которую нужно успевать войти. Вам важно сосредоточиться на движении, в котором не только скорость, но и ускорение есть необходимые и обязательные качества. Они, как условие жизни в надвременном мире, а для вас в завтрашнем будущем, в которое вы перемещаетесь — как в тонкое, так и в огненное. Скорость решает всё, нам же пока предстоит понять её относительность. Нужно уметь расставаться с прежними системами координат, и, как вы уже понимаете, это придётся делать постоянно.
— Какая скорость во Вселенной предельная? — спросил он после небольшой паузы, в которую внимательно оглядел аудиторию.
— 300 000 км в секунду, — ответило несколько голосов.
— Да такую скорость может иметь физический элемент, и не более. А с какой скоростью летит Земля? — 30 км в секунду, — раздался один голос.
— 220 км в секунду вокруг центра Галактики, — отвечал другой голос.
— Но ведь она находится и в состоянии покоя? — лектор сказал и посмотрел снова на слушателей. — Так? Но идёт движение по инерции. Покой, и движение по инерции есть одно и тоже? Как же быть? Скорость есть или нет её? Или есть переход из одного состояния координат в другое со скоростью, строго ограниченной законом Вселенной? И нам практически, на это время, известна только одна скорость — перелёт с орбиты Земли на возможность полёта к другим планетам? А в Эклиптике множество и других вариаций. Значит ли, что в учёт стоит брать только переход с одной инерции движения на другую, точнее скорость изменения скорости. И есть ли это ускорение? А может всё же скорость? Световые года и есть года для света. Для космического движения есть скорость перехода из одного инерционного состояния в другое, так? Скорость и есть отсчёт жизни человека, тем паче ускорение, инерция покоя не должна этого делать. Так? Вот на чём сегодня я ставлю акцент.
Фатальная тишина следовала этой серии вопросов.
— Когда вы шагами десятилетий перейдёте в третий век от оставленного вами времени, это станет не только понятно, но подобно дыханию. Кстати, ваши будущие оппоненты, мы их уже сейчас величаем математиками, успешно справились с этим, но застопорили на ином. Фатальный тупик времён. Но и ведущему нас Духовному Центру определён предел трёхвекового перехода. Так что вполне возможно, что астронавигаторы и создатели кораблей будут привлечены там из трёх веков будущего времени, и вы вместе будете составлять представительство шести веков. Три века оттуда и три века от сегодняшних нас.
То, что удерживает вас каждого в своём веке, точнее, что вы любите в нём, а это и является своеобразной опорой, нужно определить каждому, чтобы стать свободным от этой привязки, это нужно и придётся вам сделать.
— Значит, переход возможен и обратный? — раздался голос из аудитории.
— Почему?
— Потому что те астронавты, создатели кораблей, будут перемещены назад к нам.
— Не к нам, а к будущим вам, но это тонкость успеха математического разума в сфере относительности, и прояснится она вам лишь там. Может, даже это свойство энтропии, которую отвергает Духовный Центр. Ведь математики застопорили на этапе культуры, а совершенство её дальнейшего роста остаётся у вас. И вот они стоят и ждут чуда, а оно у вас. Но они преуспели в понимании свойств пространства в относительности. Именно усилиями их в шестом веке от вашего времени построен корабль. А вы будете помещены на корабль, которому не важен век его создания, но важно, что он есть. В детали этих возможностей мы не посвящены, но, наверное, опять помехой будет линейное понимание — не лучший приём пред лицом относительности мышления. На сегодня вам со мной достаточно того, что пройдёт первый этап перемещения по относительности координат. Работа эта может осуществляться только индивидуально усилием мышлением каждого.
«Так вот оно откуда напряжение и это сумасшедшее — некогда?» — подумал Олег.
— Кто какие источники привлечет из вас, свобода каждого, но астронавт. не нашедший линии поведения себя после этой лекции, видимо, не пройдёт мембрану смещения, и просто­напросто будет отсутствовать на последующих лекциях. Может, через несколько лет своего века он отыщет ответ и пройдёт в следующий этап нашего движения, среди нас можно будет только заметить отсутствие того или другого слушателя, как и появления его. Мы не властны, быть судьями: кому и сколько пройти с нами, но судьи вы сами, точнее выбор координат мышления за вами. Сомнение есть позыв к мышлению, сомнение без решения, равносильно сходу с поезда.
Кто не читал повести Гессе, на это времени уже не имеет, но вокруг достаточно коллег, которые могут лаконично посвятить в своё понимание. Хотя без знания некоторых фундаментальных открытий в духовной деятельности человека вам не обойтись, и придётся найти время для ознакомления с ними. На сей миг главная задача вам решить соотношение скорости и ускорения. Помните, как у Лема в его романе «во время сна начинался звон — «Гея меняла скорость». Неприятное ощущение предвидел и великий фантаст. Но кто будет искать свой ответ у него, тому предстоит учесть его непонимание веры, а это серьёзный его тупик. С его атеизмом, тем из вас, кто обратиться к нему, придётся серьёзно поработать.
Здесь мы вспомним о Тарковском. Существенную коррекцию мышления Лема он дал своей экранизацией романа «Солярис».
— Но ведь роман этот экранизировал ещё и Содерберг  спустя, кажется, 20 лет, а Голливуд... — кто­то заговорил из слушателей.
— С Содербергом мы оказываемся в том ступоре, с которым мышление человечества стало уходить в техногенность, или как я уже сказал в тупик математиков. Начав успешно с работ Эйнштейна, не заметили учёные момента поворота от психологии человека, оставив этот поворот, как далее оказалось России. Но продолжим эту тему на следующей лекции.
Утром следующего дня Олег вышел пораньше. Уходила осень, и было жаль не осуществить намерений своих — пообщаться, с милой всегда душе природой. Солнце ещё не встало. Лес и река были скрыты пеленой тумана. Олег вспомнил коттедж резервации, как там было вольготно пойти с утра в лес и любоваться неожиданными оборотами освещения, которые являет туман в лесу. Здесь и думать о такой возможности было нечего. Олег взбежал по лестнице и остановился поражённый. Где­то он видел эту лестницу. Где? Он даже спустился вниз и вновь посмотрел на неё. Ну, конечно же, рисунок Академии Платона. Интересно, а вчера эта лестница была здесь? Или пробегал и не замечал, а это туман задержал внимание? Вдруг он вспомнил предупреждение, что завтра вы будете в другом времени.
— Кто не читает книг, это их проблемы, — начал уже другой лектор, перед тем сославшись на предупреждение о внимании к образу Соляриса, на который обратил серьёзное внимание предыдущий лектор. — Не работающий с книгой человек представляет собой в обществе что­то типа приготовленного бетона для наполнения фундамента, а арматура, связанная определённой системой, увы, не его. Кто­то другой ему подставит арматуру. Кто читает, тот подтверждает себе каждодневно, что знание не для потехи или развлечения, а для ощущения себя в широте своих плеч. Кстати духовая культура была достигнута уже достаточная и в двадцатом веке, но отстраненная от внимания, оставленная где­то сбоку техногенностью, подставила человечество на эксперимент.
Кто и что читает — это уже выбор, но читающему человеку предоставляется лестница подъёма, которая собственно и потребна сути его души, если он не масса бетонного наполнителя или, хуже, не болотная хлябь. Вверх — движение приоритетно, потому что сверху обзор шире, а значит и выбор того или иного пути или ориентации осознаннее.
Стратегия разума человека иронично дана в следующем изречении: «каждый хочет показаться умным, а умный хочет быть талантливым, талантливый же хочет прослыть гениальным», и так далее. Да ещё можно добавить из той древней мудрости: «пьяный, не прочь казаться трезвым». Наша аудитория уже находится на этой лестнице, что подтвердили проверки, и потому сразу можно говорить о приоритетах.
Повесть «Солярис» есть одно из сильнейших произведений Станислава Лема. Но в своём одноимённом фильме Андрей Тарковский очистил этот образ от жертвенности его атеизму, которым заболел двадцатый век из­за передоверия науке, а в частности и сам автор романа. Возможно, у нашего режиссёра это было следствием следующего шага божественного мировоззрения, после фильма о святом земли русской Андрее Рублёве. Но, как увидим потом, у режиссёра Тарковского всё несравненно глубже.
Быстрее всего это лишь одна из линий поиска его могучего ума. Лем был под гипнозом «веры в науку», означившей ХХ век несколькими мощными открытиями. Из своих 30 книг он порядочно своего литературного труда отдал доказательству самому себе в том, что атеизм — панацея. Не сизифов труд ли, не говоря уже о том, что выводы и у него получались до крайности пессимистичными. Пессимизм, как я упоминаю везде, не имеет права быть, хотя бы потому, что парализует волю человека на то, чтобы трудиться, познавать, творить. На самом деле он глубже порочен, но это тема не этой лекции.
Наука, не очень­то обремененная этикой, шагнула к атомной бомбе, а далее к изготовлению различных систем уничтожения людей. С ними тащился, понуждённый всё это оправдывать, атеизм Лема, сам Лем, в ярости взрывает заблудившийся в космосе корабль атеистов — коммунистов («Магелланово облако»).
А занимались изготовлением оружия чаще не те, кто сделал открытие, а множество специально организованных институтов, обязательно с финансированием от военных блоков, и начинкой их научными сотрудниками, с хорошей кормёжкой, но ограниченной степенью свободы. Первооткрыватель и, конечно, талантливый человек в таких условиях не живёт. Гений же подавно, он от бога, а Бог не позволит в таких институтах быть гению. Ну да военным блокам в помощь ещё и разведка, и осведомление, и просто воровство идей. Так оно и должно быть в обществе атеизма, который веру свою строит на подозрении, контроле, насилии, а зачастую на ненависти — в итоге их вера — не что иное, как мост над пропастью без знания сопромата, зато с нарастанием массы страха, долга и ответственности.
Тарковский подвинул образ океана «Солярис» к понятиям красоты, любви и веры. Не стало чудовищной негритянки видения Гибаряна; безупречно добра и доверчива стала у него в фильме Хари, а главное стало её напряженное желание — помочь Крису (ведь по Библии). Океана не стало, как чудовища, но он проник в сознание человека, посредством совершенства человеческих отношений через жертвенность Хари, и благодарности ей за это Криса. Океан, высветив душевное совершенство Криса, поднялся с ним на высоту уже не разрушаемого мимоида, удерживая его, и уже сохраняя Крису этот остров, с изображением дома отца.
— Что такое мимоид? — А, да­да, термин одного из состояния океана Солярис, — отвечал лектор и продолжал: — Но уже за кадрами фильма, океан перелился своеобразной магмой в мозг людей Земли, в мышление людей ХХ столетия. Вспомните замечание Гибаряна: «Здесь что­то с нравственностью». У каждого человека свой «беспредел» мышления. Читать книги это, всё равно как урезонивать этот беспредел, приводить его в порядок, систематизировать своё мышление. Но люди уже в ХХ веке не читают, начался поворот к техногенному мышлению и довольствования картинками. Вот тут­то идут и шли, и будут идти — острова временного понимания явлений, островного построения отношений группы, партии, с намерением в своих требованиях взять власть. Государства, если взглянуть на этот океан мышления людей, изображают те же мимоиды и симметриады, по той терминологии Лема. Они могут быть несколько лет, и, вроде бы утверждаются, и разрушаются, с наслаждением всё тем же необузданным океаном мышления, которое наблюдали соляристы станции. Лем систематизировал эти явления в своей фантастической монографии Гезе.
— Как теперь с мимоидами ясно? — спросил лектор, подойдя к задавшему вопрос.
— Да, — неуверенно ответил тот.
Судя по вашим лицам, я вижу, что не выбился из круга вам известного знания, но всё же верный школе Платона, — продолжал лектор, — я предпочитаю строить лекцию по вашим вопросам.
Олег вздрогнул, вспомнив лестницу: «Мы впереди или позади по времени?» — подумал он.
— Кстати, этот этап вашего обучения часто в наших кругах связывают с опытом Платоновской академии, потому что не исключаются беседы и диалоги, кроме индивидуальной работы. А линия соляристики сложнее усвоением, чем относительность координат, которой вы тоже заняты. Там индивидуальная работа, здесь полемика. Сейчас перед вами лежат блокноты. Номер на блокноте соответствует аудитории в соседнем корпусе, в который вам предстоит пройти для организационных сообщений, кстати, со свободой полемических замечаний. Через два часа жду вас здесь с вопросами, у кого они появятся.
Комнаты оказались не аудиториями, а классами, и группы были 4­6 человек с руководителем. Руководитель группы Олега был моложе слушателей.
— Как вы поняли, — начал, представившийся Виктором Николаевичем преподаватель, — у нас с вами будет полемика для активизации вашего интеллекта, может, систематизация, работа с системами ориентации, ну и кое­что сложнее.
— Что сложнее? — пользуясь доверительностью обстановки спросил сосед Олега.
Вопрос был общепонятен потому, что шквал сложности итак нарастал.
— Дело в том, что в нашей зоне, кроме работы с мышлением, идёт перемещение во времени. С этим перемещением будут меняться ваши ценностные ориентиры. Неминуемо будут приходить иные требования на ваши прежние устои, казавшиеся вам до того достаточными. Кто­то будет отставать, кто­то успешно будет справляться с задачами, которых во всей предыдущей вашей жизни не было. Поэтому группы не фиксированы, и каждый раз вы сами будете определять, где вам быть. Лидерство не будет видно, потому что не решившие задачу товарищи будут просто отставать, а для основного потока отсутствовать. Вернее они будут задерживаться в прежних координатах. Рецептов на это дать не возможно, как нельзя дать рецепт на то, как стать талантливым художником.
— А адаптация к полётам, тренировки, пробные полёты, знакомство с невесомостью и прочее, будет? — спросил сосед Олега.
Олег удивился вопросу. Этого человека он не видел ни на лекциях, ни в вертолёте при перелёте. Значит, он из другой группы. Значит, и он слышал об ориентации нас на астронавтику.
— Этому не требуется тренировка. Там, куда вы перемещаетесь, решены все проблемы с условиями жизни на корабле и в космосе. К тому же то, что вы здесь перемещаетесь во времени, подгоняя себя к тому моменту человечества, когда уже корабль подготовлен к полёту, и сноровка там несравненно сложнее и тяжелее тренировок с невесомостью. Здесь вам предстоит преодолеть перегрузки не только физические, но и моральные.
— Какие моральные? — спросил один из присутствовавших, полагаясь на семинарский акцент занятия.
Виктор Николаевич ничуть не смутился, а, наоборот, с готовностью стал отвечать: — При отставании от требуемого перемещения во времени в вас будет сохраняться противоречие прежней ориентации, которое не может растворяться, но лишь перейти в другую систему координат. Аналогов этому в жизни много. Самый простой как бы вы вышли в скафандре приспособленным для мороза в жаркий день, и, не снимая его, попытались работать. Это к примеру. Ну, да и не исчерпать всевозможных переживаний. Важно одно, что лекции здесь ведут педагоги, которые ничего не опустят в сообщениях. Они будут вестись часто в форме диалогов, как вот сейчас я с вами. И второе то, что общение с теми, кто решил задачу, будет ограничено.
— Поезд Гессе? — уточнил Олег. — Как ни странно, спросил один он.
Виктор Николаевич, обернувшись к нему, сказал: — Сошедший с поезда не будет даже знать, что он сошёл, а поезд ушёл. Жизнь для него будет течь обычным манером, и группы оставшихся учеников, будут ему казаться такими же.
— И что, при неудачном решении раз — другой можно очутиться опять в своём родном доме родителей с осознанием, что где­то был? — кто­то подметил ехидно и не совсем тактично, хотя и обнаружил знание.
— Не исключено, но травмы не будет. — Виктор Николаевич ничуть не среагировал на колкость. — Будет уверенность, что была попытка с проектом, но преждевременная, да и много других оправданий. Человеческое сознание в оправдании себя куда как поднаторело.
— Что, мы даже и невесомости не испытаем? — опять задал вопрос тот, кто спрашивал об адаптации.
— Невесомость вы можете испытывать, записавшись в физический клуб, но, как я сказал, необязательный. За каждым из вас налажена система контроля от медицины. Но она не панацея, потому что в будущем времени наблюдение за организмом более развито.
— И там могут лечить всё? — настаивал тот же мужчина.
— Не всё, но ведь Духовный Центр ведёт движение к главной тайне Писания — Воскрешению, а значит, и ограничения будут оттуда. Да, — остановил рукой вопросы Виктор Николаевич, не задерживаясь на сказанном, — мне нужно сообщить вам, что в ваших персональных компьютерах сохранены все наработки, которые были в резервации. Привлечение больших архивов ваших трудов, возможно, достаточно обратиться с этим в библиотеку. К тому же Интернет будет идти в ногу с меняющимся вами временем и не только программами, но и своей глобальной организацией, и потому с возникшими проблемами можно обратиться в те же библиотеки. Но я повторяю, времени у вас несоизмеримо будет меньше, чем было раньше, напряжение решения задач внутри вас, и никакой Интернет, как он назывался у вас там в прошлом, вам не помощник.
— А люди в кафе и ателье тоже перемещаются в системе координат? — Нет, там, как вы скоро заметите, всё более будут преобладать автоматы и операторы, с которыми удобнее общаться специальными кодами. Перемещение времени будет проходить чаще во время сна, потому сны ваши порой будут порой тревожные, но датчики, установленные на вас, контролируют и сообщают в медицинский центр всё необходимое о вашем состоянии.
Олегу показался Виктор Николаевич сухарём, даже роботом. Известно было, что здесь серьёзно ориентированные люди, но он и шутки не принимал. «О лирике уместнее будет поговорить, пожалуй, с лектором Соляриса», — решил он. У Олега уже созрело несколько вопросов к лектору Соляриса, но он понимал, что задать будет возможным один, максимум два вопроса, а остальное, если повезёт, может, затронут другие.
А Вы не скажеьте как величают лектора к которому мы возвращаемся от вас?
Эдуард Матвеевич величают его, но лекторы и сами не знают часто в какую группу будут напрвалены, поэтому обычно не представляются. Возможно что Эдуардом Матвеевичем вы больше и не встретитесь, как только сегодня.
— А с Вами? Со мной возможны встречи и ещё, проому что я веду не тему, а скорее размягчение её в вашем сознании, ­ отвечал Виктор Николаевич.
С Эдуардом Матвеевичем встретились после обеда. Туман как не странно не разошелся, а утяжелился и заморосил дождь. На лекцию пришли все, что и были. «Значит, вопросов достанет, — подумал Олег» Лектор начал с иронии: «Не от тяжести ли ваших дум повернулась погода к дождю? И ожидаю, что вопросы будут нелёгкие. Слушаю вас». Обучающиеся не заставили ждать:
— Вы упомянули о чтении, точнее, что главная панацея нам в помощи и подсказках — книги? А может, это вы сказали для сохранения их перед возрастающей мощью Интернета, или как он там будет называться в будущем? Олег посетовал, что один вопрос уже не совпал с ним. О ценности книг ему было всё ясно. Вопрос, наверное, возник на том основании, что на семинаре было подмечено, что Интернет не помощник. Но это опасение совершенно напрасное. Да лектор как раз и озвучил мысль Олега.
— Совсем необязательно. И книги не нуждаются в своей охране от тех, кто их не думает читать. Книга книг уже сохранилась более ХХ веков при вас, и остаётся той же таинственной и могущественной с достаточной информацией для каждого дня. И не одна она! Но вы будете свидетелями, что и в будущем книги будут ещё более актуальна и особенно эта. Будут меняться учёные, философы, археологи и экстрасенсы, но, как и окажется потом, они не поднимутся далее, чем одно из островных знаний, затронутых в этой книге сообщений. А вот ваша работа с текстами индивидуальна. Можно заметить, что в наших библиотеках повторяются произведения авторов, но разных переводчиков, с различными иллюстраторами. Замечено что Библия с иллюстрациями Доре вывела к пониманию её, куда как большую массу людей.
Мне лично нравится роман Льва Толстого с иллюстрациями Шмаринова, а роман Пушкина «Евгений Онегин» с рисунками Кузнецова. Иллюстрация талантливого и вровень богатого мышлением писателю художника, обязательно вступает в диалектику с текстом, и часто становится помощником, и лучшим проводником к пониманию. А кому­то компьютерный текст больше по вкусу с непрерывным уточнением знаний в справочнике Интернета. Кому­то больше дают информации художественные разработки с музыкальным фоном, опять здесь может оказаться удобным компьютер. Но великий фантаст Лем, который дал превосходную информацию о будущем трионов, всё же насыщал свои корабли, в том числе и станцию возле планеты Солярис, превосходными библиотеками. Надо помнить, что электронные хранители информации имеют свои болезни, неведомые нам людям, как вирусы, как и поля, которых в космосе непредвиденное количество. Микеланджело  доверял камню, как прочности его, для памятников, но феномен книги Библии оказался прочнее камня. Сколько порушено памятников особенно теми, кто жаждал власти, сидя на конях. Библия цела. Ещё вопросы.
— Какую философию представил Тарковский в «Солярисе»?
Этот вопрос понравился Олегу.
Критика и ясность взгляда на то, чем мышление человека творится. Материалисты не без мины пренебрежения называли эту ветвь мышления субъективным идеализмом, они пытались занизить эту часть философии, и преуспели, да ещё привязали к ней религию. А религия как самостоятельная часть поиска человеческой мысли, несла и несёт — не в пример материалистам — самостоятельную, чёткую программу преодоления ограничения свободы мысли воспитанием, и в первую очередь нравственным.
Но, преодолев тайну контакта с Солярисом, Тарковский сразу обратился от Космоса к Земле и попытался сделать подобное преодоление на ней, помните зону — фильм «Сталкер». Ведь споры там, в зоне, сугубо нравственные. Кстати, к вопросу о книге, хочу добавить: каждого человека влечёт какая­то книга, зовёт как картина Рафаэля «Секстинская Мадонна»  своей тайной, как женщина на Земле. Не противьтесь, найдите и прочтите зовущую вас книгу. Материалистам такой зов просто не известен, на этом они и застряли, да и сдали себя на заведомое увечие от техногенной направленности цивилизации.
Следующий вопрос задал Олег.
— Вы говорите о системе координат, но у координат имеется всегда общая точка, так может внимание прежде перевести на неё? — Вопрос опережает вашу работу с координатами и довольно­таки тяжёлую работу, но я отвечу: да, точка важнее. В толпе это гений, среди людей — талант. В физическом мире аналог этому фокус линзы. В тот миг, когда свет в точке фокуса, в этот миг в ней вся информация, которая развёртывается при отдалении экрана. Но то, что с другой стороны экрана есть, это то — откуда гений берёт избыточную информацию и энергетику трансляции. Но линза не обладает могуществом равным Полю и потому велика разница того, что сообщает нам Лем, и что сообщает Тарковский. В живой материи такой точкой является — глаз.
Эдуард Матвеевич, казалось, хотел что­то добавить, но тот студент, который упомянул на первой части лекции о Содербегре, нашёл уместным продолжить своё: — Но «Солярис» экранизировал ещё один режиссёр Стивен Содерберг. Как ваше мнение о нём? — Олег смутился отклонением от его вопроса, у него после того, что точка и глаз есть аналоги, возникло продолжение мысли.
— Эту разницу вам глубже раскроют специальные лекции по русской культуре. Я же сошлюсь на автора произведения — Станислава Лема, который был понятно, как атеист, недоволен работой Тарковского, но после Голливуда он прямо вскричал: «Я не знал, что можно сделать ещё хуже!».
Лем вытерпел правку его технического атеизма от Тарковского, но когда его детище потянуло на себя техногенное мышление в любовь по своему пониманию, а вслед попытку систематизировать людей по полезности их науке (хуже государству), унижая их чувства, ему стало не по себе. В фильме Содерберга американский практичный метод мышления спасовал куда как! Лучше бы они не брались за то, где свет пролил русский опыт обращения с духовными ценностями, вооружённый высшим знанием психологии человека. Во­первых, они, я уже имею ввиду коллектив экранизации, прямо таки свалились на чудо оживления Хари, которая у них умела только улыбаться и ничего не затрагивала из мотивов психологии. Во­вторых, не могли обойтись без практического цинизма, из уст просто жестокой без всякой научной подоплёки негритянки, которую слепили из Сарториуса (и поставили в философском смысле выше всех на станции). И, в­третьих, спасовали предательством перехода кибернетика Сноута из жизни в свою копию. Души, как таковой части человека, в фильме нет, зато есть в обилии чувственный пот. Это фиаско понимания мышления продемонстрировано лучшей фабрикой фильмов, каковым считали свой Голливуд американцы, и не постеснялись выпустить спустя 30 лет после блестящего, в пользу жизни решения проблемы мышления, представленного в фильме Тарковского. Выпустить нечто с амбицией делить людей на подлинники и копии, и полным унижением любви, до степени следствия от фактуры внешности. Эта экранизация подтверждает уход мира того времени в техногенность, и американцев в частности. Да и проявляет взгляд в пользу русской линии культуры взятой Духовным Центром. Меня радует реестр вопросов, но определить разницу координат Тарковского от Лема живым языком чувств, а не терминов (с окончанием чаще всего на «изм»: атеизм и прочее), за вами. Я раздаю вам карточки с тестами, в чём­то вопросами, на которые вам нужно ответить и к полудню завтрашнего дня сдать. Это позволит определить со мной темы следующих лекций.
— Можно ещё вопрос? — поднял руку Артур, хотя некоторые астронавты уже вставали.
— Пожалуйста.
— Вы сказали, что придерживаетесь системы философа Платона, да и обмолвились, что это Платоновский сад. Значит ли это, что этой системе подчинена вся школа и не смещены ли мы туда?
— Куда, в Платоновский сад? Почему вы так подумали?
— Ну, потому, что смещение возможно и подумаешь там 25 веков назад. Да к тому же я в тумане видел очертания неразрешенного Парфенона.
Олег вспомнил и свою ассоциацию с лестницей.
— Да система передачи знаний живым диалогом здесь взята в основу из той школы. Но все построения, которые вы будете видеть, относятся к последующим векам после вашего времени, то есть XXII — XXV векам, ведь вас двигают к математикам.
На этом лекция закончилась.
Олег шел под тяжестью многоликой информации этого дня. Но тут его догнал Артур и поделился тем, что хотел задать крамольный вопрос лектору.
Олег, хотя начинал привыкать к крайностям Артура, но когда выслушал его, то не нашёлся что ответить, или избыточность информации была велика. А вопрос был действительно из ряда вон выходящий. Артур утверждал, что древнегреческих богов, как и римских не было, а это жили рядом с людьми ангелы. Иначе как объяснить сомнительное могущество Зевса, который не прочь был, и погрешить, да и свою супругу, жаждущую быть красивой, не мог урезонить. Да и пришлось ей первенство уступить на суде Париса пеннорождённой.
А Вакх, а Приап, — возмущённо говорил Артур, — какие это боги, да и то, что герои туда на Олимп входили так легко. Ангелы это были, а не боги, и чего только не натворили — ангел не бог и не мог следить высшей гармонии, — не останавливаясь, горячо утверждал Артур. — И потому потребовался Сын Бога, и только тогда причесались все мировоззрения средиземноморья, расползшиеся уже никуда, в своих пороках.
— А Возрождение, — нашёлся ответить этому запальчивому заверению Артура Олег.
— А Возрождение взяло красоту. Вот оно, единственно ценное, кстати, материальное, что отточили древние эти «боги». Точнее время их высветило, плеяда их — богема, как она и сейчас называется. А духовная красота пришла лишь с Христом, и словом, данным им, и поэзией, зачинатель которой стал Иоанн Златоуст.
Артур попрощался, ему нужно было видимо освободиться от груза, не заданного им, вопроса.
«Бог весть, может, найдёт ответ, — думал Олег, — но и я, кажется, склонен доверять ему. Ну что это за боги, которые позволяли смакование убийства гладиаторов на аренах римлянам, и разгул Калигулы?»
ГЛАВА 19. СОЛЯРИС
«Да, а философа привяжи, а то убежит…»
Н.В. Гоголь «Вий»

В тумане ярко высвечивались очертания куполов Храма, они были позолочены. А Олег этого не замечал раньше. Лектор посвятил в новаторство фильмов режиссера Тарковского и задал задачу. Ощущения трансформации времени, как и постоянное испытание для того что есть равновесие духа.

Благодаря своей привычке рано вставать, Олег на следующий день опять вышел из своего коттеджа чуть свет. Да и задача была, чтобы чуть­чуть привести своё мышление к выверенному знаменателю, в чём лес был всегда ему помощником. Справа от лесной кромки увидел храм. Чем­то сейчас он привлёк его внимание. Чем? Он и впервые дни заприметил его и даже вошёл в него, и порадовался незыблемой устойчивости расположения икон. «Вот она константа, ожидающая всегда для поддержки нас», — подумал он тогда. Но после этого не заходил, и храм примелькался, а тут вдруг привлёк внимание к себе снова. Купол показался ярким, а, может, акцент дало вчерашнее откровение Артура? Но времени на размышление не было.
Виктор Николаевич осмотрел группу озабоченным взглядом и после приветствия начал говорить, как бы про себя: — Мой отец прожил тридцать благовестных лет и умер, когда мне стукнуло 55, — аудитория молчала, он продолжал, — Да­да, он ведь женился поздно для того времени, в 25 лет. Я стремительно догонял его годами и догнал, и обогнал, а он не позволил своему возрасту быть старше 30 лет. Да и мама его любила таким. А как же было не любить юношу, каким они был, и остался. Человек, оставляя земную жизнь, должен оставаться молодым и, кстати, успеть пройти три этапа жизни.
— Я понятно говорю? — обратился он к соседу Олега.
— Да­да, — всполошившись будто, ответил тот.
— Вы что­то хотите сказать? — повернулся Виктор Николаевич к молодому человеку, сидящему позади Олега.
— Пояснить хочу, — вставая, сказал тот. — Очевидно, что отец родился 29 февраля и день рождения его был раз в четыре года.
— Совершенно верно. Люди привязались к условности исчисления, так что перестали ощущать очевидность. В Просторе это недопустимо, да и здесь этой условностью стирается то обстоятельство, что на Земле существуют одновременно множество сфер, или будет понятнее сказать — представители разных Планет и Галактик. Исчислять жизнь оборотами планеты Земля, значит впадать в ошибку и, прежде всего, ошибаться в оценке людей. Вот вам сущность предостережения: «Не судите, не судимы будете».
Мы вливаемся с вами в линию или этап смещения, называемый в нашем платоновском саду Солярис. Вам говорили, наверное, что именно перед этим этапом остановились математики. И естественно, отставая в духе от России, не забывали ей пенять на её отсталость.
«Метаморфозы гордыни!»,­ Олег опять вспомнил повесть автора Гессе.
— А следующий этап или третья жизнь, о который вы упомнили, что по себе есть? — спросил тот молодой человек, который образно подтвердил своё понимание относительности исчислений лет.
Виктор Николаевич улыбнулся: «А второй вы уже знаете?»
Молодой человек засмущался: «Океан — Солярис, Вы, кажется, сказали».
— Ну, для вас, если вы прекрасно владеете максимой Соляриса, скажу, что третий этап — это жизнь мышления без привязки к ориентирам, а точнее жизнь без старости. Ведь старости нет, есть старение, точнее износ, ориентиров, и вслед старение привязанных к ним людей. Не мудрость, но ходячее изречение людей с оттенком сетования: «раньше была жизнь, и вообще всё лучшее раньше было», проявляет как нельзя лучше старение ориентира.
Олег с любопытством посмотрел на Виктора Николаевича: «Не старше ли он нас, хотя показался молодым?».
— Но мы должны пройти поприще, называемое «солярис», вместе. Вы, наверное, заметили в парках новые строения и лестницы?
— Да, — ответили несколько голосов.
«Да — да, — вспомнил Олег, — значит, не случайна странность и лестницы».
— Эти лестницы и здания были построены в ХХIII — ХХIV веках. Они были в нашей зоне, но сейчас, когда они активно транслируют на вас ауру другого времени, они стали видимыми. Трансляцию ауры дозирует Духовный Центр. Время для вас меняется, но с сохранением вашей оболочки возраста и восприятия природы. Времена года тоже для вас сохраняются, они для вас остаётся в измерении вашего века: смена лета осенью, потом зима и так далее. Проекту нужна ваша культура и возможно, что вы будете перемещены на корабль без лицезрения той цивилизации, которая, увы, содеяла ущербность мировоззрения математиков. А башни, которые вы стали замечать, транслируют на вас ауру уже того века, в который вы сумели перейти своим мировоззрением. Вы, наверное, и сами замечали, что аура города и деревни различается насыщенностью интеллекта. Часто столичный житель знал много вещей, которыми и не думал интересоваться, но приезжие люди были перегружены избыточностью информации. Ваша задача быть в согласии с аурой времени, без перегрузки, благодаря найденной вами каждым ориентации.
После семинара к Олегу подошёл тот молодой человек, который спрашивал Виктора Николаевича о третьем этапе жизни.
— Я ведь не о третьем этапе жизни хотел спросить, — начал он, наверное, заметив реакцию Олега, который сидел к нему спиной, — мне вспомнился Мюнхаузен, который хотел подарить людям 32 мая. Так вот, а если в этот день родится человек, то когда у него будет день рождения? А вдруг это будет Бог — без возраста ведь, у него же не будет дня рождения и потому не будет и лет? Олег рассмеялся такой простоте рождения Бога, но посерьёзнел, а не это ли и произошло с техногенным мышлением математиков. И не потому его — их мировоззрение, минуя их движение мышления, раскрученное цивилизацией — нам даже нежелательно видеть? Ведь они остановились в понимании человеческой психологии и стоят. А развитие человека обогнало их уже в начале двадцатого столетия.
На лекторскую часть пришёл другой лектор, но в аудитории часть студентов, как про себя их порой называл Олег, была знакома, и даже был Алексей, значит со временем всё в порядке.
— Фантастику читаете? — был вопрос лектора.
— Читаем.
— Что, к примеру? — Беляев, Уэльс, Толкиен… — раздались голоса.
— Толкиен, хорошо. А ещё кто? — Ефремов, Лем.
— Достаточно, вижу, читаете, не будем углубляться, но добавлю: «Аэлиту», «Гиперболоид инженера Гарина», но не всего Алексея Толстого имею ввиду. — В своей книге «Хождение по мукам» Толстой уже не фантаст, а эпоха. А вот Лем — фантаст, ушедший в философию, а это уже иное качество. А хотя следует подметить провидение божье. Хотя Лем в «Гласе божьем» чего только не напутал! Старался для нас, гениально старался. Но мы останавливаемся на ясных произведениях или на тех, которые можно подсветить и мнением других художников. Для нас это повесть «Солярис». С ней уже у вас идёт работа, подступило дать вам дополнительную подсветку и от меня. Это произведение, которое перешло на следующую ступень общественной полемики. «Солярис» — величайшее произведение в том качестве, что в максиме планеты этой оно не только философия, но цельный образ.
Я знаю, многие из вас вышли к этому произведению самостоятельно, что совершенно справедливо при вашем поиске. В вашем мышлении этот образ должен уточниться до осязания, он не только этап вашего перевоплощения, но и космически универсален, как, собственно, должно быть всякой великой философии. В образе Соляриса представлена высота философии ХХ века.
Даю краткую преамбулу, но в створе видения этой философии режиссёром Тарковским. Астронавты с целью поиска жизни вне Земли остановились на планете Солярис, обнаружив там органические соединения и странные явления нарушения законов гравитации. Но когда они подступились со своим пониманием и интеллектом к планете, пред ними оказалось целое море органики безо всяких отдельных образных явлений, к которым привыкли люди на Земле. Порой это океаноподобие делало изображения, удивительно точно повторяя, то, что хранил в своей памяти тот или иной астронавт, и более того делало это подобие самостоятельным и проникающим в герметически закрытую космическую станцию.
И этот образ, трансформированный океаном, начинал и говорить, и понимать, как и должно было тому, кого он изображал. Перед учёным Гибаряном предстала девушка. Совершенно справедливая и спасительная подмена режиссёром Тарковским первичного текста. Видимо девушка в юности поразила разум учёного и осталась в нём, как загадка без разгадки. И вот здесь на станции, явилась его мечта перед ним в живом воплощении, такая же загадочно влекущая, как и в те далёкие годы. И маститый учёный видит, что остался тем же беспомощным юношей, не взирая на учёные степени и какой­никакой житейский опыт (видимо, теперь мы уточним — опыт его был без любви). У Сарториуса ситуация хуже: то ли аборт, то ли неудачная операция застолбили его разум на ребёнке, и вот теперь это ребёнок являлся перед ним с садистским упорством. Сарториусу бы сообразить, что нужно не с хирургическим инструментом влезать в явление, а понять, значит полюбить... ведь единственное орудие человеку дано для познания — любовь. Но как полюбить это уродливое, увеличенное переживанием существо? Сарториус такого не мог, это его трагедия, перед которой он держится мужественно, но не в похвалу ему и не в пользу науке. Крису на станции было легче: ему была восстановлена океаном его жена, которую он любил, но вздумал легкомысленно покинуть, не по причине ухода к другой женщине, а по причине увлечённости своей наукой. Ему было позволено пережить этот опрометчивый шаг на станции далее, а значит и понять. И произошло то, что и должно было произойти — океан принял контакт через любовь Криса, и стал, как котёнок, ласкаясь и играя, воспроизводить Крису любимые места жизни. То это был дом детства, и отец в нём, то мать, которая воочию подходила к нему, и, заботливо, омывала его руки, поливая воду из кувшина над тазом.
Вот такая картина из экранизации романа Андреем Тарковским. Океан как единое существо, по востребованности подступившего к нему человека, реализует контакт с ним через воспроизведение ему — человеку дорогих для памяти образов. Теперь представьте себе, что этот океан есть и с нами здесь, с каждым, и вокруг нас, и мы есть он, и весь космос вокруг нас это он — океан. И мечтающий человек или молящийся устойчиво об одном и том же посылает в него сигналы. Кстати феномен учения Рериха в том, что он выявил, что «океан мышления человека» постоянно работает на спасение человечества. Океан не отвечает событиям кратких случайностей, если человек вздумал просить, не понимая сути предмета (но лишь из того, что увидел, подсмотрел у других людей, позавидовал). Но то, что глубоко в душе просящего, как желание юноши о встречи с любимой девушкой, как и то, что в обращении устойчиво, что и бережно сохраняется, как например верность к встреченному, но утраченному идеалу. Вот откуда в интуицию людей прописано: «Всё придёт к тому, кто ждёт».
Я хочу осветить другую сторону событий повести Солярис, а именно: очеловеченные образы — создания океана Солярис — на станции астронавтов не имели самостоятельности. Они были созданы матричным образом по образцу человека, к которому приставлены. И затухание первичной причины их создания — мозга человека — астронавта, от усталости или во время сна, им затрудняло существование. У Лема обронена ещё одна «закавыка», которая мельком прозвучала в фильме, но основание её куда глубже. Я имею в виду нейтринную глубину создания этих копий разума. Это серьёзное предположение, но о нём позже. Сейчас я скажу совсем иное, касающееся каждого лично. Что происходит с человеком, когда он теряет самого близкого, самого дорогого себе человека? Олег вздрогнул.
Зал затих, тишина была такая, что, казалось, одно дуновение и зал, не удерживаемый ничем, перевернётся, как в невесомости переворачивается человек, потянувшийся за очками.
Олег изготовился на слух, как барс увидевший внизу косулю, забыв, что сам вытянулся на предельно хрупкой веточке своего осязания.
— Человек зачастую переворачивается в представлении о ценностях своих. Крис утратил Хари на станции, и Солярис, получив такое напряжение от человека, точнее астронавта станции, перевернулся уже сам. — Прозвучало над залом, как магическое заклинание. — Теперь человек, оказавшийся без существа, единственно ему дорогого и любимого (а на самом деле копии, которой была Крису Хари), вдруг осознал, что он не может быть без этой копии.
Заметим, что эта опять коррекция Андрея Тарковского. Лем великий открыватель образа, но Тарковский даёт — вдыхает в него пульс жизни. Всякое слово теперь напоминает Крису Хари, подаренную ему океаном. Всякое действо его стало подоплёкой тому, что бы была тому ответом реакция любимого человека. Каждый шаг учитывается мерой значимости перед человеком, которого не стало. Жизнь для Криса оборвалась? Да, и в то же время — нет! Солярис перевернулся — любимый человек ушёл в него, а тот первичный человек — астронавт Крис остался на станции, который и осознал, что жизнь вместе, есть более чем соседство. Как рекомбенировать утраченное? Ведь живёт и та часть — Хари, там, в океане, и эта на станции — Крис, но раздельно. Могут ли половинки восстановиться до целого самостоятельно? Голограмма сохраняет всё сведение об изображении, записанном на неё, но это же голограмма. И изображение её зафиксировано в ограниченной системе координат времени.
А жизнь имеет свою координату развития непрерывного роста движения к совершенству через веру к богу. Может, эта половинка и сохраняет представление о себе, но вопрос, а как та другая движется там? И как двигалось бы, отличное от обоих отдельных качеств, совместное? Океан перевернулся. Он забрал в себя своё, а человек остался там в том состоянии, которое иначе не назовёшь, как: «не могу быть без тебя», но теперь осознанное по­новому. У Лема —
«я должна видеть тебя всё время» перешло в иное измерение у Андрея Тарковского: «я могу тебя видеть и жить с тобою только здесь возле океана, в котором ты. И что мне выбрать?».
Лектор замолчал, и та тишина, которая до предела напрягала слух всех присутствующих, вернулась опять. Никто не только не мог что­то сказать, но даже представить, воображение слушателей остановилось. Лектору требовалось сказать что­то ещё, чтобы дать старт мышлению, оживить аудиторию.
И он сказал: — Завтра в эту аудиторию придут не все, но те, кто придёт, уже не будет в исчислении того времени, что есть сегодня. Вы это сейчас ощущаете своим ступором на мысли. Неважно сколько и кто потратит времени, чтобы ответить на мой вопрос, который прозвучал здесь предложением выбора. Может, месяц, год, но придёт завтра, как и тот, кто уже имеет ответ и которому завтра и будет завтра. Исчезновение времени есть всего­навсего исчезновение одной из констант, необходимой для воспитания нашего мышления. Вы уже решили с помощью «Теории относительности» вопрос о скорости и покое, а это следующая вам задача. Но я попрошу расходиться поодиночке и оставаться в одиночестве на какое­то время (следует отследить своё впечатление). Встретимся завтра.
«Время — время», — шептал Олег. Он знал, что время для счастливых отсутствует, останавливается что ли, кто этого не знает. Да вот он уже узнал и другое: оно остановилось для его счастья с Мариной. Оно не идёт. Как вчера они вышли на спектакль, да­да вчера 29­го ну а сегодня 30­е, и более ничего нет, он даже не знает, сколько прошло — год уже, наверняка, по тому исчислению. А по этому, его внутреннему, как он вступил в проект, сколько? Да нисколько — вчера! И третье: время можно ускорять, и это почти одно и то же, что делать его отсутствие. Условность? Координата всего­навсего? Но этот нам шаг с помощью Эйнштейна. Олег поднялся из­за стола. Лектор уже уходил.
«К реке! Пойду к реке», — Олег, вставая, мельком взглянул на Алексея, сидящего с противоположной стороны, но, памятуя, что желательно расходиться поодиночке, пошёл к выходу. У выхода он остановился, ещё раз взглянув туда, где был Алексей. Его уже не было. Пожалуй, Алексей был единственный, с кем бы он хотел перекинуться словом. Но одновременно ощущал, что никто ему сейчас не помощник, как только сам. Более всего его зацепило то, что он похож на Криса в конце фильма Тарковского — без видения Хари. Образ, который океан забрал у него (а у Олега Марину), прошёлся ему так глубоко, что он боялся пока в себе эту мысль тревожить, но сохранять лишь ощущение. Да, Хари рядом с Крисом, как Эвредика, идущая позади Орфея, когда тот её выводил из Ада. Пожалуй, это, пришедшее состояние к Олегу, было очень интимно, а потому действительно было полезно одиночество. Кто знает, может, поэтому трагическому состоянию души и избраны были участники проекта.
«Что­что, а трагизма в жизни нашего ХХ века хватает, выбор большой». – думал Олег и, следуя плотной, как волна за волной у прибоя мысли, шёл к реке. Отсутствие лекций на сегодня позволяло, да и задача была велика.
Был у Олега такой уголок, на который он напал в те первые, ещё не так загруженные, дни.
Как­то забредши далеко по тропинке, он вышел вновь к реке, которая долгое время оставалась в стороне, и поразился совершенству красоты природы. Никакой садовник не мог такого содеять, здесь всё было не рукотворно, но так гармонично, что в памяти всплывала музыка. Олег вслушивался каждый раз, желая вспомнить её, знакомая и в то же время не знал названия её. Умей он записать ноты, но не умел, и у него даже не было простенького инструмента, чтобы проиграть и запомнить последовательностью нажатия клавиш. Более того музыка набегала и вдруг пропадала. Он останавливался, но музыка терялась, начал двигаться, и вот она. Олег и раньше приходил сюда, но не всегда являлась мелодия в его память. Была она воздействием схожа с некоторыми опусами Баха, но это был не Иоганн Себастьян Бах. И вдруг как озарение, Олег вспомнил, что это Марикконе. У него даже запись нескольких произведений его есть: Ennio Marricone, а это Baci Dopo II Tramonnto — этого американского композитора, противостоящего техногенному пути. Вот оно подтверждение, что творческие люди родственны, неважно в какой нации, просто у русских их больше, вот оно богатство человечества. Русские к тому же последовательнее других на этом пути.
Как близка эта музыка к «Лакримозе» , но ту Олег избегал слушать, а вот эта неведомым путём пришла к нему сама.
Сейчас в этот миг одиночества после лекции эта музыка пришла вновь, и, не мешая мышлению, оставалась с ним. Только сейчас, предаваясь мелодии, Олег заметил, что воздух какой­то необычный. Он как будто стал плотнее, как при ветре, когда тот дует в лицо. Но дуновения не было, а он плотно влетал в лёгкие Олега, производя удивительные протуберанцы мысленного озарения. «А не океан ли? вот он, может в этой плотности воздуха, и сейчас он опустился на меня? Он может дать видения? — Но видений не было. Океан, наверно, помнил заповедь создателя, «не удивляй слишком сильно, а то человек не выдержит, потеряется, свихнётся без опоры. Пусть он прежде найдёт опору».
«Что может быть мне опорой? Такой как для Криса, Хари, или подобие её для спасения его от беспомощности? Но он Крис есть. Значит можно побыть в стабилизации, да я сейчас не двигаюсь духовно, но могу проникать воображением в то, что он есть. Он лоно Хари, я ­ лоно Марины, она есть, она живёт во мне, живёт мною. Я даже могу сейчас пойти с ней в ресторан в Феодосии. Я знаю, как она сядет напротив меня, как доверит меню мне и будет согласна даже на бутылочку местного вина. Она будет согласна с моими впечатлениями.
Моё отражение всего, в чём я вознамерился быть. Но что мне опора? — вернулся Олег вновь в себя, — память о ней? Не отвлекаясь помнить о ней? Даже больше вызывать в себе образ её в подробностях? Хорошо бы опять сесть за портрет. — Воздух также влетал плотно в лёгкие Олега, музыка то отдалялась, то приближалась, рисунок прямо­таки оживал перед Олегом, он уже видел лицо Марины. — Ах, жаль, что я не взял с собой хотя бы блокнот для наброска, а, может, поможет слово?» Олег всё же заторопился домой.
«Домой, — выдохнул он, ускоряя шаг, — мой дом там, где она на портрете. Но лишь портрет, этого мало. — При движении воздух становился ещё плотнее, но, как ни странно, погода была устойчива, а воздух прямо­таки питал, не хотелось ни присесть, ни есть, но идти, и сил становилось всё больше. Стали попадаться люди, но незнакомые и, слава богу, чтобы не отвлекаться — не вступать в контакт, не нарушить состояние видения и ощущения образа Марины. — А может я составная часть океана? — «Солярис перевернулся». — Отчётливо прозвучали, как фатум слова. — Да будет ли мне завтра истинным завтра? А какая собственно разница, ведь это уже проблемы времени, а не меня. Мы соберёмся бог весть как, кто через год, кто через месяц и все одновременно. Странно, а ведь это сложнее, чем две фотонные ракеты, летя навстречу друг другу, не могут превзойти скорость света. Да и первая ли сложность? — вдруг Олег остановился, — так вот она задача, заданная лектором. На что встать, как устоять, утратив координату времени? Кажется, я у реки нашёл что нужно — стать как можно полноценнее отражением любимого человека».
Олег остановился. Оказывается, он вернулся к своему коттеджу, но странно среди их строений стоят несколько новых зданий, появившихся за один миг его отсутствия. Люди в основном незнакомые, то там, то тут, спешат по своим делам, не задерживаясь на этом впечатлении, Олег прошёл к своему входу, не обратив внимания, что тропинка была покрыта каким­то мягко прогибающимся пластиком. Солнце садилось за лес, над кромкой которого тоже возникло несколько строений, но купол Храма сиял неизменно.
«Океан здесь. Она в нём. А исчезнуть получается должен я. Как исчезла Хари. Куда исчезнуть? Да туда же, ведь я ещё с этой прежней оболочкой тела, а она­то эта оболочка и должна исчезнуть. Но без этой оболочки окажусь ли я рядом с Мариной, той Мариной мною любимой Мариной, до точечки — родинки на руке, ведь мне и это важно. А исчезну если я? а она, зацепленная равным образом за меня, тоже приговорена будет к исчезновению? Нет здесь всё не так! Увидеть бы Алексея. Но поздно, может, завтра на лекции. А вдруг Алексея не будет? И как это: кто год, кто месяц, а все будут рядом. Ну, это потом, а вот будет ли Алексей?» — Спать Олег не мог. А может, спал, потому что было утро, и был восход как обычно. Ещё одна константа утро, восход, как же мы привязаны к ним и как трудно, и почти невозможно без них.
Олег встал рано. «Нужно сходить в храм, — почему­то пришла мысль. В тот Храм, который сияет золочёным куполом».
Он привёл себя как можно скорее в порядок и вышел.
Храм, был открыт. Как и всегда, лики святых так же спокойно взирали на Олега с икон и со стен, как и в первый раз, когда он пришёл сюда. Чувства стали успокаиваться. Олег прочёл «Отче наш» и «Символ веры» и свою молитву о Марине и тихонько пошёл к выходу.
Не изменяющийся иконостас и иконы по стенам Храма умиротворили мышление, успокаивали, и привели нервы Олега в порядок. Он даже не сознавал в себе о том сокровенном, о чём молился в этот миг. Но знал бог — навстречу ему шёл Алексей. Чувство радости, которое испытал Олег, было равно тому, что он увидел если не истину то верного слугу её.
— Ты был уже в Храме? — был вопрос Алексея.
— Да.
— А я только иду, но на минутку. Ты подождёшь меня?
— Да, перед монастырём в той роще, — он указал на стайку берёзок невдалеке, — подойдёт?
— Да­да.
— Ты понял? — был первый вопрос Алексея, когда он подошел к Олегу.
— Что?
— То, что идёт перемещение, или прошло.
— Наверное, да, но так спокойно, без гроз и потрясений. Неужели мы снова в другом времени.
— Да, но на сколько, и как уточнить?
— Похоже, мы с тобой совпали, поскольку можем общаться.
— А в каком времени мы? Может не в будущем, а в прошедшем?
У Олега сверкнула, как нечаянное биение жилки на шее, надежда увидеть Марину живой, не знающей того страшного...
— Я думаю, в будущем, судя по количеству строений, возникших тут и там. Ты заметил?
— Да, — кивнул Олег. Он заметил, но рассеянно, и не придавал до этого мига этому значения: «Значит в будущем, а жаль».
— А позолоченность куполов, раньше они не были золочёными, заметил?
«Значит, действительно», — вот почему Олег тогда явственно увидел его в тумане.
— И по воздуху ты чувствуешь его живительность? — продолжал спрашивать Алексей.
— Да, — отвечал он вяло, потому что наседали мысли: «Возврат по времени, наверное, отнимал бы силы, а здесь умножение».
— Но лектор! Лектора мы увидим вот так, как друг друга? — посмотрев на Алексея, спросил Олег.
— Лектора мы не увидим, будет другой, это он мне сказал при расставании, когда я спросил, будет ли он нас ждать завтра. Он остаётся там, на нём обет стража перехода, и ему заповедан переход. Каждая ступень перехода повязана узами молчания такой глубины, которую трогать им опасно.
— Смертельно?
— Нет, сложнее.
Памятуя, что Алексей не проходил периода резервации, Олег не задал ему больше вопросов, даже об уточнении того тревожного и непонятного определения себя в координатах. Хотя сверлила мысль: «Мы в Солярисе или сбоку, и когда мы были в океане этом, а, может, и поныне есть?» — Молча прошли до своих коттеджей
— Алексей ты «Лакримозу» знаешь, — всё­таки спросил Олег. Про музыку Марикконе, которая звучала в его ушах и сейчас, он поосторожничал спрашивать, чтобы не вдаваться в мир музыки. Моцарт, конечно, был Алексею известен.
— Да. А почему ты спрашиваешь, это же самая печальная музыка, которая есть на свете.
— А у тебя сейчас внутри не звучит музыка?
— Нет, а у тебя звучит «Лакримоза»?
— Звучала, сейчас нет, — нашёл необходимым скрыть Олег. — До лекции... — произнёс он.
Свободного времени было ещё часа два, а утром Олег привык и старался быть один.
— До лекции, — откликнулся и Алексей.
«Хоть бы одно иметь точное то, что на следующей лекции предстоит встретиться вновь. Хотя бог весть, воистину, — молил про себя Олег, — процесс ещё шёл, и всё так же питал воздух силы, и музыка Марикконе во глубине души не переставала звучать».
ГЛАВА 20. ЛЕОС

Легенды не отвлечённость, но сама реальность. Поистине мечты не знаки безграмотности, но отличие утончённых умов.
«Держава света» Н.К. Рерих.

Продолжается поиск своего равновесия в духе Олегом и Алексеем. Озабоченность обоих в том, чтобы не отстать в смещении во времени. В разговоре с Олегом Алексей касается двух тревожных тем: Поля и Воскрешения. На лекции, на которой лектор сообщает интересные сведения о «русском духе», Олег узнаёт о существовании таинственной книги.

Утром следующего дня, предпочтя опять прогулку работе за компьютером, Олег решил, пройтись по­своему малому кругу, как называл для себя он сам проход к повороту реки.
«Значит, я есть океан, — шла вровень с ним вчерашняя его мысль. — Но в чём же, в каком действии? — Я океан вокруг Марины, и нужно ей давать своё внимание и память. Но нужен ли я ей с такой жертвенностью, а вдруг не нужен? И тогда, всё наоборот? Как часто мои поступки при желании дать что­либо человеку, обращались в нечто противоположное. Был же — человек без внимания ко мне, а с получением дара от меня, вдруг начинал гордиться, что вот, многие мне служат, и этот тоже».
Возвращаясь, он встретил Алексея, тот оказывается тоже бродил по округе. Беспокойство не давало видимо и ему покоя, а возможно и сна, да ещё нарастающая, мощь мышления. Образы соединялись в более сложные свои конструкции, которые открывали новые дали видения.
— Ну как ты? — спросил Олег, поприветствовав друга, но не поясняя своего вопроса.
— А ты нашёл опору себе? — Алексей сказался прямолинейнее. Конечно, опора волновала обоих более всего.
— Как ни странно, что­то определилось, вот, послушай: «Не думать, что кто­то думает обо мне больше, чем я сам. Но главнее в этом то, что помощь моя другим людям, должна идти по их просьбе, и я должен видеть, что просьба это не ко всем, а только ко мне».
— Интересно, — промолвил Алексей.
— Что интересно?
— То, что ты сказал. Ведь это противоположно канонам веры о добролюбии. Там отдавай всё и всем, без оглядки и ожиданий каких­либо в ответ.
— Да, но дело в том, что я заметил, что благие намерения остаются не без претензий на взаимность, то есть добро за добро. Я хотел освободиться от этой претензии, и мне стало очевидно, что это возможно лишь тогда, когда мне человек чем­то симпатичен, и я хочу удержать его, удержать ближе к себе. Ведь если не это, то недалеко то, что «благими намерениями дорога мостится в Ад». Кому, и тому ли даёшь? должна быть ответственность. В первом случае ты ждёшь раба за свою услугу, с другой стороны ты сам станешь рабом, если всё отдал, да так, что хоть руку протягивай. Ну а потом ты неминуемо окажешься в потугах платы, за оказанную поддержку уже тебе.
— Но ведь перед тобой, во время помощи твоей, глаза ангела, а это совесть. Что тебе ещё? Но и ты должен быть притом сам со своим расположением, иначе ожидание ангела, совести твоей сожжет тебя. Вот тут уже не посмей отказывать. И жертвуй даже собой.
— Но глаза! Я должен видеть глаза, поддерживающие, осуждающие пусть, или возвышающие тебя, глаза того кому дарю? Или это внутри себя, в аллегории? — противоречил Олег и продолжал. — Ты, конечно, бывал в поездках, — начал неспеша и проникновенно Олег. — И можешь вспомнить те мгновения, когда ты первым утром выходишь в город, в который приехали. Друзья ли, родители твои ещё спят, а тебе нужно купить хлеба или что ещё, по мелочи. Ты выходишь, а вокруг город. Вернее ещё нет города — переулок, дворик, но этого город, Париж, к примеру. И кот бежит, и кот парижанин — тайна ещё не открывшаяся, но конкретности, так сказать, причиндалы её пошли. Город тебе, как планета Солярис, спустившемуся в него астронавту, но тебе важен ты сам, и чтобы этот город не уничтожил тебя, но заметил, а может, принял.
— Ты к чему?
— Да к тому, что каждый день должен начинается так, как первый день в любопытном тебе городе. Ты подозреваешь, ты знаешь, что здесь всё другое, ты никому не должен и никого не встретишь из своих должников. Чист лист твоих понятий и представлений. Но уже первые знаки и различия в них есть, и ты ещё не отличаешь их, но одно, другое, третье, картинка нарастает. Друзья твои, вкушая хлеб, который ты принёс, слушают тебя, когда ты говоришь, вот об этом — твоём первом впечатлении, как слушали бы писателя, написавшего интересную книгу, которую ещё не читали. Но ведь то, что ты говоришь, уже с претензиями к тебе самому — на твоё изменение, подстройку.
— Ты о чём? — повторил Алексей, он не мог понять ещё Олега.
— Не знаю, — вдруг объявил Олег, — боюсь сказать, что и правда мы не должны никому помогать, чтобы оставить эту чистоту листа при себе. Как и не должны быть должниками тем, кто внезапно оказал нам услугу. И благодарность нужно выражать лишь кивком, выразив признательность. Получается, реакция должна быть предельно осторожна, как остановка в юморе, — Олег вспомнил Артура, — ирония получилась, понята слушателем, и стоп. Я принял, я понял и всё.
— Жаль, что и слово «аллегория» всё ещё находится в том древнегреческом плену, — задумчиво произнёс Алексей. — А ведь это язык художников и будущих людей. А ведь аллегориями, их чистотой нужно выходить к тем понятиям, принесённым нам Спасителем, да и в отзвуках Леоса. А далее они несут свет понимания жизни и отдельных явлений, её легенд, а без них — точнее без глубочайшего проникновения в них любовью и верой — знания нет?.. — Алексей запнулся, остановился и вдруг добавил: — Как мы примем на себя тогда обет Воскрешения?
— Однако у тебя ещё сложнее, — промолвил Олег, — а я прошёл, наверное, от края слишком быстро, если не прошмыгнул.
— От какого края?
— Ну, с отрицанием помощи. Обет Воскрешения принять, ты сказал, а может: мы должны перестать заигрывать со смертью, а объявить войну ей, пойти на неё, и Бог нам поможет.
Олег хотел продолжить, но запнулся, вспомнив слово «Леос», которое произнёс Алексей. Он не знал что это такое «Леос», уточнением сейчас, можно было сбить ход мыслей.
Алексей шёл рядом, слушая. Олег, помолчав, продолжал: — Небо нам тайна была и есть, — пытался он сам в себе углубиться в свою мысль. — Недаром поэты Древней Греции искали смысл и божество там, в облаках. Небо было обетование до прихода Спаса, а поэзия греков есть опыт в поиске веры. Да поэзия до сих пор ищет, как зацепиться себе на небе. Наука же, как и её верные слуги факта — археологи, ищут сути в Земле, ищут до самозабвенного вожделения, забыв и потеряв зачастую очевидное и им, что Земля на космической орбите. Они претендуют на особое внимание, называя себя учёными, но умалчивают то, что от них — учёных, коллег их — из древности не осталось ни единой своей книги, разве только каракули дикарей, да и мусор их бытия. В то время как у людей веры есть книги. И Книга книг от Бога! Учёные же, не имея позади себя такой первоосновы, хотят проявить себя спором с этой Книгой. А своего­то, нет! А мы люди в своём мышлении, ещё хуже — представляем из себя океан Солярис, — Олег, коснувшись Соляриса, даже подумал, что не Леос ли это. — Да­да мы есть это жидкое состояния океана Солярис, и пытаемся построить мимоид, или выстрелить пальцем указующим в показавшуюся нам суть. И выстрелом, хотя бы, привязать себя к сути. Но метимся в Пушкина, чтобы означить себя исконно русским, а попадаем в Троекурова.
— Эк, расплывчатое у тебя «мы», — усмехнулся Алексей. — А ты в кого попал своей указующей стрелой?
— Пожалуй, в Высоцкого? Нет, точнее, впал в Высоцкого.
— Это звучит точнее, — заметил Алексей. — Но я был бы более доволен собой, если бы удалось совпасть с моим современником там Патриархом. Ты знаешь, мне вдруг стало ясно, чем древнегреческая мифология не случайна.
— Случайна? — повторил Олег. — Она оттачивала эстетику поведения, вплоть до позы перед смертью, но позволяла разнузданность всем чувствам, и Рим погряз.
— Но она держала тот мир. Она была по­своему в движении. Рим не погряз в своём древнегреческом мировоззрении, а эстетикой требования к себе вышел из пут телесно­примитивной страсти, и тем подготовил приход духа в образе Христа. Мудрено сегодняшним успешным подданным понтифика, там в нашем ХХI веке выйти из пут, почти подобным римским, ничего не принимающим из напряженной битвы ума человека против страстей, — Алексей замолчал.
Молчал и Олег, его мышление всё же спотыкалось на непонятном «Леос».
— Да, с Римом люди подошли к опасному пределу, — заговорил опять Алексей, — а Создатель, не желая повторять Содом и Гоморру, тем более потоп, послал для спасения людям своего Сына. И тайнами и аллегориями запечатлел свидетельство об этом в Писании. И этому аллегорическому языку учатся верующие. А все пишущие молятся перед иконой Златоусту, — продолжал Алексей. — Он образно­аллегоричен в своих текстах, и в молитвенном состоянии одновременно.
— Молиться одно, а вот приторочить свою душу к стреле, да отпустить её с этой стрелою, ожидая возврата. — Олег пытался войти в ход рассуждений друга, но добавленное напряжение, от того, что сказанное сейчас Алексеем он уже где­то слышал, да ещё непонимание Леоса, путало его мысли.
— А стрела и есть суть молитвы, только пускать стрелу нужно к богу. Это по­светски сказать, но ведь Златоуст нам образец, словом своим он с нами и сейчас в действии. Так? А у режиссёра Тарковского та же мысль звучит в высказывании его о книге, а у Лема подтверждается в насыщенности библиотек кораблей его книгами, — продолжал увлечённо Алексей.
— Я как­то об этом не думал, — отдалённо, автоматически отвечал ему Олег.
— А я чувствую в этом поиске на себе остережение от религии, и всё более осознаю, что думать человеку опасно и тревожно. Впору сохранить то, что приобретено. Сохранить бы!
Олег слушал уже, как через пелену, ему навевало тревогу ещё и обронённое Алексеем: «Обет Воскрешения». «Как выйти на то, чтобы уточнить это у Алексея? — думал он, но не находил. — Почему обет, а может растворение астероида? Ну конечно, используя сдвижку времени можно отвести астероид, и тогда моя душа останется нетронутой, а не разнесённая на куски... точнее душа моя, найдёт Марину. А душа Марины есть и сейчас, она сохранена. Восстановить себя смещением астероида... Не это ли мне выход, а вслед, может, увидит меня и её душа? Тело у меня есть, а что мне тело, вот оно при мне, и оно мне не помощник, оно ненужно такое и нам обоим с ней. Чёткой или камушком, или памятником оно означено на Земле, и не помощник душе».
Вдруг, мир вокруг Олега сместился, точнее месторасположение точки исхода его мысли, отпрянуло будто в сторону. Как бы выключили все вентиляторы и моторы машинного зала завода, который шумел рядом, наступила тишина (чистый лист тишины). Всё то же, вроде бы, было вокруг, и не то же.
«Что же иного? — попытался вернуть прежнее состояние Олег, чтобы сопоставить его с настоящим. И тут неожиданно понял, — у меня исчезла тревога, та без границ, без начала тревога души, не стало пропасти той — бездны. Не стало того, что было сопереживанием за Марину. Он даже и не осознавал до этого момента, что основной частью мыслей гнетущих его, было переживание за неё. Как там ей, и где там, от чего у неё может быть тяжесть; не вредит ли он ей собой, своей натурой от которой он и сам был не в восторге. Каким бы он стал теперь с нею, он только мог мечтать. Но не стал ведь тогда, когда были вместе. Не причина ли он сложности пути и ориентации там и сейчас ей? Что угодно, только бы не это! Оказывается, это было главное в его подсознательном мучении, и уж второе: как ему, теперь, оставшемуся одному, здесь быть с той задачей, которую они несли вместе? И уж самое простое, что тревожило, это тайное каждому человеку в самом себе: как выглядеть перед глазами других. Вот, дескать, были по­своему успешны, и симпатичны, а самого простого не смогли — побыть дольше других в жизни. Теперь для Олега оказалось всё это устранено, точнее отстранено: Марина есть, а вот его — Олега души — нет. Но он теперь знает это, и он материал себе — Солярис, точнее часть этого соляриса, и сам перед собой, пусть пока только в плазме тела, но и в поиске. Не любовь, не сопереживание, а верность любви, маршрут любви? Значит, остаётся строить себе свою душу, а это будет помощь и ей».
Олег ощутив это озарение молчал, молчал и Алексей. Да, и подошла пора, идти им на свои лекции.
— Как вижу, вы справляетесь с тем, чтобы найти опоры, а некоторые с тем, чтобы точно назвать предыдущий свой фундамент, — проговорил, без оттенка иронии, лектор.
«Верность любви моя опора, но как­то ещё туманно», — подумал про себя Олег.
— Отказавшись от прежних опор и координат, сможем идти далее, — заметил лектор как бы про себя. Аудитория была вроде та же, но несколько человек были незнакомы. Алексея здесь не было, он был на своей лекции.
— Сегодня мы ваше мышление с иной ориентацией будем помещать для пробы в другие координаты. Каждый из вас знает в себе дорогого человека, знает, что полноценное движение по жизни возможно только с ним, а теперь посмотрим извне на других людей, на всех людей. Смотрим: Города, тротуары заполнены людьми, все торопятся туда сюда, — начал лектор, то удаляясь в угол аудитории, то возвращаясь обратно, — кое­что из увиденного достойно любования, особенно в хорошую погоду. Кое­что, да и в основном, так себе. А большей частью перед взором нашим на улице полусовершенства. Я говорю о вашем прежнем земном бытии. Дети пригожи, но это на две трети труд родителей. Женщины заняты на половину интимными заботами о себе. Чуть, но лишь чуть, свободнее от подобных мук мужчины, но когда они одиноки, то, как яростно заняты отрицанием женщин, кстати, подсознательная ревность за свою свободу, но свобода их чаще проявляется, как игнорирование порядка вещей и даже своей опрятности, чистоты. При свободе мужчины нередко погружаются в запустение всех житейских мелочей, и махровый куст этих усердий — энтропия пьянства, бродяжничества.
Оказываются более почтенными среди этого многошумного явления людей на улицах, те, которые несут заботу о детях, о родителях, о красоте и приличии, о хлебе насущном, о профессии своей, о безопасности. А мечты, чаще всего являются, в их воображении от энтропийной тяги — на покой, на отдых, на расслабление: рассказать, разговориться, выболтаться, а то ещё и заняться поиском опилок в чужом глазу.
А закон есть, и порядок есть, пусть не всегда введён в закон, так это из­за усреднения чад, часто далеко не божьих. Есть высший закон — Бог — Создатель и ожидающий в то же время, кстати, хотя бы исполнения оставленных Им людям заповедей, которые при выполнении и обеспечат спасение и гарантию жизненного пути каждому и всем, разве только не упасть в пропасть или не попасть в лапы голодному зверю.
Но, я спрошу вас об ином, сколько времени в день человек совершенен и приличен для лицезрения? — лектор, повернулся к аудитории, — Два — три часа? не назовёшь же совершенным время, когда он спит, или ест.
Аудитория молчала, кое­кто склонился над своими тетрадями.
— Вот вам и люди! И грешно, и факт — в большинстве своего времени они не собраны, они ленивы, да и тупы, да и судьи другим (каждый, хоть на процент), они отравители правды и вершители интриг, доводящих до крайностей правдолюбивых людей, а поэтов и до смерти.
Разве Лермонтов не щадил себя в слове, в деле и отечеству, и преданности царю! Убийце же его присудили срок три месяца наказания. Какими хлопотами, каким послаблением от царя, освобождённого, кстати, обществом, для большей возможности приличного – сознательного ощущения себя? Или это указка была на то, чтобы помалкивала челядь перед их величеством. И замолчали. С гибелью поэта. Но не навеки веков. Через полвека уже всё вырвалось нарывом. Причём во всей людской массе русских людей — протуберанцем, всплеском, возмущением. Несправедливость к поэту, опущенная в нутро русского общества, отравила кровь всего общественного коллоида его, и доросла до руки, способной на убийство. Подряд косили правых и неправых, а с ними и благочестивых, и монахов, и не могли насытиться. Не Лермонтова нужно было наказывать за стих — вопль по поэту, а пересмотреть весь приближенный престол царю — батюшке (престол уже багряный от крови Пушкина).
Но это аллегорическое отвлечение в историческое ощущение образов. Не прельщайся, человече, видимостью дневных улиц, когда чистенькие дети бегут в школу, а прилично одетые женщины, мечтающие о любви, торопятся на работу, разве что суетой иногда обнаруживая своё несовершенство. Равно свои послабления демонстрируют и мужчины — обязательно в фешенебельных лимузинах, следуя на место должности, где и пешком не зазорно пройти.
Да уже вызрела у них укоренившаяся трусость: а вдруг грязь, иль хам какой наступит на ногу, или вовсе преступник с целью повязать на взятку: «должок ». Трусость объемлет машинной паутиной мужской род, а женскому роду тоже паутина в том — возможностью денег и косметики. Как в этот мир впустить благодушие, где проникнуть в этом мире любви, когда всё за шлагбаумом, да ещё показуха состоятельности, значительности: «не сделает вреда тот, кому невыгодно делать вред» и т.д. Как? Ответ: «Никак».
Я говорю о пороге человечества к которому оно подступилось в ХХI веке. Нет любви, нет благодушия, да нет уже и глаз, которые готовы понять, принять часть заботы, или хотя бы смягчить усталость, улыбнуться. Машинизированный разум идёт к логической транскрипции — безопасности лишь себя. Вот в это место и впадает необходимость вашей миссии на космическом корабле. Может этот полёт следующий шаг Бога по коррекции человека. От потопа Бог сам отрёкся, наверное, напоминанием боли стали ему и Содом с Гоморрой, да он знал это, давая зарок Каину: «в семь раз отмерится». От римского загула чтобы образумить людей — послал Сына своего, и вот наш проект, с неведомым нам для начала, поиском контакта с математиками.
«Да ведь это говорил Алексей, — и вспомнил, и как озарение, как вспышка пришли мысли к Олегу, — и я, кажется, это тоже говорил в резервации археологу. А возможно бессознательно исполнял трансляцию Духовного Центра?».
— Математики создали корабль, — продолжал лектор. — Но какою ценой! Вскричал бы Герман — персонаж оперы «Пиковая дама»: «О карты, о карты!», и далее стоит продолжить: О картели! (о рынок, о рынок, о рынок) — впору вторить — кубик Рубика. Мы не надеемся на контакт и общий язык с этими создателями чуда человеческого разумения и труда — корабля, заступившими за энтропийный знак охраны людей. Но вы философы дети ХХI века — народ веры и апогея душевной культуры человеческой натуры, должны найти пути к нему. Пока что ещё не можем вызвать для соучастия и в помощь решения этой задачи гениев, к примеру Достоевского или Экзюпери, но может, эту возможность откроете вы сами, уже там, в космическом полёте. Тогда, вот тогда­то... Если почитать труды, начинающих в наше время создателей тех кораблей, то легко видеть, что все поколения их, имели претензии к обществу. Но дело в том, что коллоидная масса общего, а проще толпа, какая была такая и есть, и вечно будет, потому что разум дар бога, в котором они — коллоиды, верные себе в себе, не нуждаются. Хотя заглянули бы в глубину своей зависти, ведь ревнуют — то дару от бога — таланту.
Олег слушал затаив дыхание.
— Понятен стон и Лермонтова, и Толстого, и Хемингуэя, и Булгакова, да и многих других великих — они с претензиями к обществу для совершенства его, и каждый из них в одиночестве, — продолжал лектор. — Разреженность пространства ума не менее космических расстояний. И потому смерть единственный слуга пока, для того, чтобы объявить вспышкой о величии явления личности и преодолеть уже его светом расстояние. Да можно заметить и другое: смерть часто уносит тело гения в неизвестность, чтобы не вызвать материального поклонения.
Тупые головы толпы готовы склоняться куда угодно, а позади каждого такого тупого лба стоит как столб претензия: «Я тебе дал поклон, дай мне за это!» Мир перед нами, — вернулся лектор к началу своего рисунка о улице и толпе на ней, — во всём своём многообразии и во всей своей ограниченности: 2/3 людей работает на еду, 2/3 тратит на стон, что мало возможностей, денег, 2/3 идёт на внимание к своему роду. Остальные, процентов 7, не более, на то, чтобы оценить своё место, своё мировоззрение и смыл себя в нём. Вы поставлены здесь, — обратился лектор к слушателям, — на все свои 100 процентов разумения перед этим смыслом. Но определить себя это вам часть задачи, а большая задача — находить согласие душевных сил в полёте, вот что главное, а это есть мобильность своих координат ценностей. Земля­Планета совершенствования и испытаний разуму. Школа — Земля, восьмилетка своего рода, если назвать эти отпущенные на земле 80 лет жизни человеку.
— Восьмидесятилетка, — кто­то сказал из аудитории.
— Пожалуй, — откликнулся лектор без улыбки. — И ученики разные, и способности разные, а ученики­то — души. Первые опыты такой мобильности это определение себя перед гениями. Кажется, вы порядочно поработали с атеизмом Лема, но будущие ваши коллеги на корабле будут своим отклонением от мировоззрения веры сложнее.
«Как счастливо встретить в этой условной восьмилетке на Земле одноклассника, равного по способностям, — думал Олег покидая аудиторию. — Не об этом ли мечтает каждый человек? И как, судя по огромному стону о счастье, которому принадлежит более всех прочих человеческих увлечений, редко оно».
Это счастье выпало им Олегу с Мариной. Они догадывались о нём. Олег, кстати, порой говорил, что жизнь здесь на Земле есть Чистилище (не Рай и не Ад, а Чистилище). Но оказалось — как ясно стало сейчас — школа. Значит, в «Солярисе» Лем показал нас в перевёрнутом виде. Это мы океан, а те немногие люди на станции ученики и не более, чтобы они о себе там не мнили. И вообще жизнь на Земле, точнее, само явление быть — жить — золотая середина, а может золотой меридиан. Какой там нашему мышлению до оси!
На следующий день, уже привычно для слушателей, пришёл незнакомый лектор, который сразу объявил: — Русских страниц истории вчера коснулся Назар Панкратович.
Вот как величают вчерашнего защитника Лермонтова, — отметил про себя Олег. Имена и отчества лекторов проскакивали как калейдоскоп и не запоминались, так что легче было ссылаться в разговорах на темы их лекций.
— Вы называетесь гуманитарии, в каком­то смысле шаг от того спора ХХ века в России, когда он величался: «физики и лирики», — продолжал лектор — Но те могучие интеллектом в технике люди сейчас чаще величаются не физиками, а математиками. А вы гуманитарии по антитезе названия мировоззрения математикам — философы, в вашей команде гуманитариев, в основном русские.
Почему? На это есть взвешенный ответ, которым я и займу вас сейчас.
Россия страна расположена на пути великих религий, а точнее работы человечества по кристаллизации своей веры, но она с большими просторами, чем Палестина. Догадался об этом Пётр Первый, вот откуда успех стремительного роста града Санкт Петербург. Но до того Россия самостоятельно вышла на Православие, что и спасло и объединило, и возвеличило её до возможности возникновения, не без Божьего провидения, как страны, как Империи, и Духовного Центра в ней.
Русский язык, менее всего испорченный техногенной гонкой, сохранил в себе все те исторические катаклизмы становления, как веры, так и сложности мировой культуры. Это уже истина, которая подсвечена двумя духовными этапами, каких не было ни в одной стране — Золотой век России и её Серебряный ренессанс. Золотой с Пушкиным — определение национального самосознания. А Серебряный! — этот ренессанс объял все сферы мышления и деятельности человечества начала ХХ столетия.
«Серебряный век», как часто называют его поэты, стал своеобразной столбовой остановкой гуманитарной фазы развития Западной Европы, потому что в ХХ веке энергия мышления людей стала активно уходить в технику и модернизм, как отражение его в духе, погружаясь всё больше верой в индивидуальность — себя, и отстраняясь от главного стержня жизни — Бога. Гуманитарное развитие на этом этапе как бы прекратилось, задремало как богатырь до следующего востребования. В антитезу этому сну и родился Духовный Центр и, естественно, направил свои усилия на то, чтобы богатыря сохранить и вернуть к созидательной работе, тем более что богатырь от Бога. Российский Серебряный ренессанс под занавес этому переломному моменту засветил мир открытиями по всем составляющим гуманитарной культуры. Философия: Соловьев Владимир, Бердяев, Рерих… я не буду перечислять, потому что стоит открыть эти скрижали серебряного века и шкала начнёт расти геометрически.
В искусство тоже: Чайковский, Нестеров, Врубель, Бунин... Россия всесильна на этом пути хотя бы потому, что сумела адекватно и гениально принять и сохранить, и продлить, и связать всё своё и то, что от Запада не только духовно, но и попыткой изменения стиля жизни.
Именно своей революцией и освоением плановой организации жизни государства в антитезу анархии рыночной, она как бы взяла паузу. А западные страны не преминули примкнуть всей своей промышленностью, к увлечению техникой, цивилизации, а самое страшное подстройки человека под эти цели. Да ещё России пришлось осилить и пресечь агрессию на себя — война 1941­45 годов — за что, как медаль ей, а всему цивилизованному миру знак — Нюрнбергский процесс .
Там на Западе была попытка открещиваться, от этого факта. Забыли они тогда и Наполеона за давностью лет, а не стоило бы в своих попытках отстранять от себя этот заслуженный ими нюрбергский суд.
Мощь философов Серебряного ренессанса могла усилить религию, очистить её от пресмыкающихся и прочих приживал до совершенства, поставить фундаментом дальнейшего преобразования общества, ведь опыт русской Православной церкви был совершенен и в воспитании нравственности, и в общественной организации труда. Но пришедшие на время к власти материалисты, в страхе потерять свою власть, избрали путь не духовного роста, кстати, в рамках принятого планового ведения хозяйства и возможностью построить социализм, а уничтожения мыслящих философов, как оппонентов. Естественно социализм без того живого роста его в духе, чему была основа русская философская школа, стал обречённым. Социализму нужно было всё, что родило к этому моменту мировоззрение в России. Запад же свалился в комфорт и в техногенность для защиты своей неосознанной атеистической тщедушности.
Духовный Центр предвидел катастрофу, которая шла на людей, на общество и на всю жизнь на Земле, из­за недооценки нравственности, этики. Этот приоритет сохранила Россия своей глубиной, которую угадал ещё князь Владимир и закрепил на Руси Православием.
Поразительна и стройна история России, растущая своей территорией, в основном энтузиазмом первооткрывателей, а не войнами. И язык был избран Духовным Центром русский, как наиболее сохранивший в своём потенциале гуманитарность. Стабильно сохраняющаяся территория с достаточностью всех возможностей свободы, как материальной, так и духовной, способствовала построению многовековой пирамиды культуры, не имеющей уже аналогов и в ХХ столетии. Россия страна, которая наилучшим образом исполнила посылы Леоса. Это я говорю уже в том времени, в которое мы уже переместились, и в котором Россия здравствует. И здравствовать будет.
Понятен геноцид православных священников. Запад, как он в то время назывался, почувствовал достоинство этого растущего явления, а было кому иметь претензии. К примеру, амбиция Англии, с её былым морским владычеством, но отсутствием территориальной стабильности.
Россия пересилила своим нутром азиатское владычество и так же западное, которому попустительствовал временно Пётр Романов, но которое было необходимо из­за соседствующего Запада. Две могучие культуры как в единый котлован слились с тем своевременным установлением своего выбора ориентации на Православие. Да за ним­то оказалась могучая сила Бога, который не замедлил протянуть свою длань для поддержки этого народа: и духом, и территорией, и испытанием, и количеством святых.
— Скажите, пожалуйста, что такое Леос? — раздался вопрос из зала. Олег вздохнул: «наконец­то уточнение непонятного слова, а то за столь обильной информацией опять осторожность отведёт в сторону непонятный термин». По притихшей аудитории стало понятно, что это слово известно не многим.
— Леос? Это таинственная книга которая, как говорят в Православии: «нетварна человеком».
Она есть в своеобразном единственном экземпляре, но лишь для явления, точнее свидетельства. Невозможны и её толкования. Это потому, что нет ни единого человеческого деяния без того, чтобы не наложить свою субъективность. С этим христиане натерпелись бед при сохранении Библии. Есть знания из этой книги и впечатления об этой книге, с таинственными запретами на всякое сокращение и правку текстов, но как скоро оказалось, понимание при чтении впечатлений ускользает прочь. Я говорю легендами, потому что пользуюсь свидетельствами о ней. Эта книга пожалуй похожа на Лоцию духовного поля — Пармы по её же определению. Парму нельзя описать, но берега её, которые примыкают к островам нашего разума можно прояснить, сделать людям кое — какие подсказки. Это путь или точнее возможность пути разума. Мы делаем, пожалуй, самые простые действия из тех, которые описаны там.
Олег слушал и удивлялся тому, что парма у него была связана с Коми, вообще­то лесом да и с Андреичем.
— Книга эта у Духовного Центра?
— Неизвестно, но что Духовный Центр знаком с ней, очевидно, потому что оттуда и идут уточнения множества знаний по духу.
— Она будет помещена на корабль?
— Опять неизвестно.
— Но лететь в Простор, наверное, нужно иметь её рядом, — раздался ещё голос, — она как защита. Поскольку она единственна, то она и духовно сохраняется, и значит, может стать, как икона обережения полёту.
— Ах вот вы о чём. Возможно, но Парма всемогуща, и она может вернуть её на прежнее место на Земле.
— А где это прежнее место и есть ли свидетельства, кто первым коснулся этой книги? — О месте её на Земле я сказать не могу, но наиболее вероятно, что из известных нам людей она стала доступна семье Рерихов. Поразителен объём знаний, до этого неведомый, излила эта феноменально одарённая русская семья в мир. Чудо этой семьи ещё и в том, что она как будто охранялась этой книгой.
— На каком языке она?
— Можно предположить, что в основном на языке принятом Православием. Задача русской миссии в этом полёте велика, сообщения о ней продолжит мой коллега завтра. А на сегодня я заканчиваю свою лекцию. А об этой таинственной книге вам предстоит услышать ещё многое, неизвестное пока и нам.
«Язык Леос запредельно образно­аллегоричный. Если в Евангелие апостолы объяснили аллегории в три слоя, то в Леос слоёв не только больше, но просто лес, точнее Парма и к тому же живой, растущий. И потому в этой книге, как в лесу нужно знать тропинки и проходы, от образа к образу — Лоция в общем», — слышал Олег объяснение, вроде бы одного из осведомлённых слушателей в стайке астронавтов, задержавшейся у входа. Олег прошёл мимо, у него было с кем уточнить эти знания.
— Алексей, а ты откуда узнал о книге «Леос»? — с радостью спросил Олег, едва успев поздороваться на аллее сада с Алексеем.
— Почему такой вопрос? — удивился Алексей.
— Нам только что сообщил лектор кое­что о книге Леос, и то по вопросу из аудитории, и, как я понял, основное большинство астронавтов не знали о ней ничего.
— Да? — удивился Алексей, но минуту спустя, как бы вспоминая, отвечал, — наверное, я узнал это в первом своём монастыре от схимника. Был там такой схимник у нас, совершенно молчаливый, но иногда отвечающий на вопросы. Как­то на вопрос, откуда такие знания, он просто ответил: «Леос». В другой раз сказал, что книга эта своими строчками приходит к каждому во сне и чаще в его тяжёлых жизненных ситуациях. И всегда не боле одной строчки, но ясной и чистой, как кристалл хрусталя. В другой раз, — Алексей напряжённо вспоминал, видя интерес Олега, — в другой раз он обмолвился, что она чаще приходит к людям с чистыми сердцами, а вне сна приходит только к писателям с чистыми помыслами о пользе людям, которое они называют вдохновением, а апостолы прямо называют эти свидетельства явлением Святого духа.
— Удивительно, — отвечал Олег.
— Что удивительно?
— То, что я и толики не знал об этом.
— Но ведь вот и знаешь. Значит, подступила и тебе радость общения с нетварной книгой.
Да но ещё прозвучало и то что Парма в этой книге понятием шире чем лес, помнишь я спрашивал тебя после посещения Андреича?
— Поразительно, — в свою очередь удивился Алексей.
ГЛАВА 21. РУССКИЙ ДУХ
«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…»
Из народного фольклора.
«Взорвано, уложено, сколото чёрное надёжное золото».
Владимир Высоцкий.
«Россия — могучий хрустальный водопад, дугой льющийся из бездны времени в другую бездну времени, не схваченный доселе морозом узкого опыта...».
Всеволод Н. Иванов.

Следующий лектор вводит обучающихся в суть предстоящего разногласия астронавтов на корабле. Поясняет необходимость русского акцента в проекте. Он обещает продолжение своей монографии по этому вопросу и на следующий день. Олегу нравится взятый лектором ключ и это рождает у него радужные ассоциации совпадений мнения о русском в культуре. Но на следующий день продолжает тему другой лектор, но этот строго и сухо раскрывает суть русского акцента в истории культуры человечества. После лекции к Олегу подходит Артур и неожиданно, поэтическим взрывом говорит о своей любви к Санкт­Петербургу.

Лектор, как уже стало привычным, был незнаком аудитории.
— Олег Иванов, — назвался он и, внимательно и обвёл присутствовавших взглядом, а их было на редкость много — человек тридцать.
Минуту спустя спросил: «Кажется, в основном русские? А иностранцы есть?» — Есть, — поднял руку мужчина на соседнем ряду от Олега.
— Кто же Вы по­национальности, с каким нам сюрпризом?
— Поляк.
— Жили в Польше?
— Нет, родился, но жил и в Белоруссии.
Больше из иностранцев никого? Ясно. Позволяю вам, как единственному иностранцу в этой аудитории, задавать вопросы по ходу лекции. Хотя славянин русскому не иностранец. Наша вечная открытость и щедрость в России пусть присутствует и здесь. Речь пойдёт в основном о России. Почему, дальше поймёте. Было у людей вашего времени такое выражение: «Дай мне ось, и я поверну мир». Вы, в нашем платоновском саду уже можете дать ответ на это «дай»: Создатель дал эту ось и не за тридевять земель и государств сокрытую, а каждому дал в душу, в руки: «вот твоя ось, дерзай, но сам! Нет ничего, чего бы ты не достиг, но условие — измени себя, нет ничего невозможного, если я улыбаюсь твоим усилиям. Я — Господь твой, но это ты сам».
— А вы, — воспользовался поляк приоритетом, — из какого времени? Лектор улыбнулся:
— Я, кажется, опрометчиво дал волю на вопросы, но уж придётся хлебать. Я из этого времени, где вы сейчас есть, то есть XXIII век, но образование моё к этому времени корректировал Духовный Центр, в глубине и прочности позиций которого я осведомлён. А вам на то, чтобы в этой прочности была возможность убедиться, будет дана свобода, особенно в полёте, как и несвобода тоже. Но более отклоняться я не буду. Надеюсь, в этом нет обиды для «Речи Посполитой »?
Поляк улыбнулся, лектор продолжал:
— Вот ведь дилемма человеку! И никуда ходить не надо и искать не надо: ты сам, вот он ясам перед собой, каждый миг, меняй себя и получай результаты и награды. Но условие притом одно, и самое первое — «поверь!» сначала в Бога, потом в то, что ты создание его и, наконец, не подглядывай у других, потому что в тебе всё есть и достаточно. Даже ширь природы во весь размах не чета твоему богатству. Поверь! Поверить в это — первая задача тебе.
И завертелся человек (где­то в ХVI веке), как гусеница, и не прочь маску надеть: «верю», и вслух сказать, и даже жертву сделать, а внутри остаться не верящей личинкой. Почему? потому что лгать, даже самому себе порой удобно. Но часто рождается в поиске ещё не только вера, а и самоуверенность. Дескать, достаточно моей воли и так далее. Но воля твоя, человече, врёт тебе, ты демонстрируешь себя, а внутри не имеешь веры, и потому подглядываешь — принята жертва твоя, или нет! Нет, не принята? А как же верить тогда? А если да, то и ещё хуже мыслишка ползёт: «Так это я сам придумал себе, а вот если бы чудо сталось!». А что есть чудо, какое чудо? — джин в помощники, замок в дар, любовь красавицы? А почему именно в эту сторону понимать чудо? А может в противоположную: споткнулся на ровном месте, ушибся, хуже — авария, пожар, смерть. Разве не чуда! Чем не чуда, ведь просил? Просил неожиданности, внезапности и чуда, ну и получил, как в фильме «Сталкер» режиссёра Тарковского: «А Дикообразу — дикообразово».
Есть у народов востока такая сказка «Хечо — лентяй», так вот подарили ему, этому Хечо возможность трёх чудес. Загадывай и получай, знак позволения на желание — молния во время грозы. Сидит Хечо, к безделью привычный, грызёт початки кукурузы, не потрудившись сварить их, молнию ждёт. А тут живот, возьми и заболи. «Чтоб ты провалился!» — воскликнул Хечо, негодуя на живот. Сверкнула моления, и живот провалился. Один позвоночник остался. Испугался Хечо: «Уж лучше живот большим стал как у нашего хозяина, чем вот так». Сверкнула молния, и живот стал огромным. Куда дальше это ожидание чуда привело лентяя, задерживаться не буду. Разум был у него примитивен, да так, что он и пожелать по­человечески ничего не мог.
Владеть своим разумом — самое первое это возможность управления собой, и, может, самое доступное на человеческом пути. И вы уже знаете, что не волю брать себе нужно, а изменять взгляд на соотношение ценностей с намерением выбрать необходимые координаты. И именно этим уже представляете и другое, что такое «игольное ушко». Кто перешёл сюда в это время, знает, что только первое угольное ушко — отказываться от материального (это просто, и не просто, как Алладину идти к лампе мимо россыпей злата и драгоценностей). А вслед идут один за другим ещё соблазны, и следует брать себе отказы от прочих ориентиров и случайных фетишей — их координат, и следствием — испытаний от их. И далее непрерывный лабиринт где, непредвиденным сначала напряжением, нужно вычислить следующий шаг, следующее игольное ушко — и всё есть переориентация себя. Уже и инструмент есть вам для этого — кабинет творчества, а в нём всемогущий слуга вам — слово, и как им владеть словом — пример Златоуста. Найди точное слово и с ним меняй систему координат, и вслед свою душу.
И на космическом корабле предстоит вам именно это, и в основном это, — продолжил лектор. — И именно это, будет давать контакты сходимости с людьми, которых вы и не представляете себе сейчас, но встретите там. А от сходимости, согласия, понимания друг друга в вашем коллективе будет зависеть и возможность полёта, и надёжность полёта.
Вера единственное то прочное, что держит корабль, но половина коллектива его будут математики, и они давно утратили веру и не без причин. А им без веры одна судьба — зависнуть с этим кораблём в Просторе, потеряться в нём на первом же экстремуме духовного Поля, не ведая, что прочность не панацея, но смысл полёта, а вслед и только тогда, ориентиры.
Им передать и взрастить в них то, что вы сохранили от высшей гуманитарной культуры достигнутой человечеством, ваша задача. В них самих найти первичную опору, зацепку, Поиск этот есть вторая составляющая успеха полёта. И если здесь у вас были преподаватели, лекторы, там их не будет, и вы, лишь в своей гуманитарной группе можете что­то восполнить, и лишь в ней вам останется возможность заряжаться. Ведь и природа, которую будут делать вам на корабле дизайнеры — художники от математики, они тоже математики, и она не всегда будет вам помощницей. Потому что не взята на дифференциал, потому что нет такого робота, который бы повторил программу, хотя бы одного дерева, с его взращиванием от корней почек и разворачиванием листьев. И заметьте, все листики дерева строго в той породе его берёзы или клёна, и каждый неповторим уже на древе, как отпечатки пальцев людей. Роботы помощники — инструменты будут, но совершенством вровень живому существу они не станут никогда. Такого робота не может быть.
Принявший вашу веру дизайнер, увидит разрыв функции в своём детище и что­то изменит. Но не ранее, как изменив перед этим самого себя. Дифференцированная ими глубже природа, приблизившись к земной, начнёт восстанавливать и генерировать и ваши силы. Итак в каждой области: и в биологии, и генетике, и порой в медицине, обоюдно упрочняясь, математики и вы гуманитарии будут производить полёт, уже в сфере той, когда дух ваш будет приближаться к совершенству — проявления в себе души, которая в нас от Создателя нашего.
— Похоже, что корабль есть Рай? — опять вставил поляк.
— Почему Рай? Ведь там нет взаимопонимания ? — удивился сосед.
— Но поиск его с приближением к душе бога, — парировал поляк.
— Пожалуй, всё же Рай, — спокойно заметил лектор, — потому что порядочно запутался человек в своём поиске комфорта на Земле, так что оказался не кристаллом создания, а набором материала для кристалла. Предстал с потерей ощущения — что есть совершенство. На корабле он должен вернуться к совершенству. И имеет для этого и время и ориентиры.
— А материл и дьяволу сподручен, — заметили из угла.
— Естественно, — заметил лектор, — материал и есть материал. Из дерева можно равно сделать шкатулку и ручку для ножа.
— А корабль, как «Арго», направляется за золотым руно своей души, — заметил поляк.
Лектор улыбнулся, — точнее, как рыцарь Збышко за справедливостью в романе вашего соотечественника Сенкевича. Корабль — проект на испытание — возможно ли человеку вернуться в лоно Бога — Создателя. Или убедиться, что отклонились, заблудились навсегда.
Жизнь на Земле будет идти тоже этим путём, что и полёт, но медленней.
— Этим путём? Корабля?
— Именно! По крайней мере, охват в 600 лет пытаемся скорректировать культурным слоем прошлой высоты духа. А далее что будет, Бог весть, вы проверите. Но с вами будет ещё и Духовный Центр. Духовный Центр будет находиться над обоими группами астронавтов духовно. Он лицезреет размолвку людей в веках и, видимо, знает о том, что без преодоления этого жизнь на Земле всё более будет отдаляться от первичного замысла. Он знает то, что частично о сложности в коллективе астронавтов проявили мы для себя сейчас. Но диалектический контакт с математиками, рабочий и результативный за вами, и вы для этого. Вам математика понятна единой формулой, к примеру: уравнениями Максвелла или Эйнштейна, а математики разбрелись на изготовление инструментов. Корабль им тоже инструмент. И верят они конкретностям своих усилий и затрат — цивилизацию удовлетворения благ людей.
— Но они сжаты условиями корабля, какие уж тут блага? — опять заметил поляк.
— Во­первых, их увлечённость логическая, но и жажда открытий, как это случается в природе людей, есть постоянно. Кстати, в этом месте и есть возможность вашей сходимости с ними. Люди, почивающие на лаврах избытка удобств в кресле, на полёт не решаются, в полёте собраны увлечённые, аж до риска в своём деле астронавты. Корабль оказался для большинства их сетью: интерес создания, интерес испытания… Но вернуться кораблю или не вернуться из полёта, альтернатива лишь у вас, кстати, не все из них готовы принять то, что возможность этого именно у вас. Так с высоты небоскрёба в ваш век взирал, с ухмылкой на церковь, стоящую внизу, американец — инженер, вообще­то развитый и стоящий, и — самое главное для него — превосходно оплачиваемый.
Шаги небоскрёбов и означали своим внешним видом падение духа. Мегаполисы скопившие людей и вовсе унижали усилия души. Потому­то, задержавшаяся в 20­м веке от этого поступательном движении цивилизации, Россия, сохранила и усовершенствовала то, что полёту, как духовное для спасения средство. Россия не одна, художники всего мира от бога! — и они, естественно, тоже помощники. Точнее это и есть нация спасения, но русских здесь оказалось не только больше, но и со своим национальным особенным выборе.
Заметьте, художники от бога, а не те люди от подражания или (что более утончённо исхищрились делать в обществе) от образования, хуже раскрутки, от протекции.
Вы духом находитесь над математиками, как математики грамотностью в точных науках над вами. Вы первый помощник Духовного Центра в его работе с коллективом астронавтов. Но Духовный Центр, не ожидая ваших результатов, оценивает настоящее положение координат в Просторе и работает непосредственно в нём и с ним. Духовный Центр посвящён в Леос, который через него доступен и вам, и, увы, ни толикой математикам.
Духовный Центр барометр полёта, и если разум математиков чего­то не замечает, то Духовный Центр своевременно предупреждает. Но изменять атмосферу разума, перенаправлять общий разум — вы ему в этом помощник и рычаг. Корабль движется общим разумом, который есть в коллективе и больная точка определяется то там, то здесь, и тогда у вас будет спор или контакт с кем­то из математиков, и тогда, кто­то из них, как лектор в нашем платоновском этапе вашего образования, будет обращаться к вам. Как это будет и когда — будут вести Духовный Центр в зависимости от условий полёта.
Итак, ось, которая позволит вам повернуть корабль к смыслу его полёта, у каждого из вас.
И каждый из вас сам наедине с собой, с той тяжелейшей задачей — владеть собой, владеть своей душой, уметь увидеть её в ином строе ценностей. Для этого инструмент у вас один — слово. Но ни единое холодное слово не властно делать этого, лишь любовь. Я верю и люблю, это в себе как синонимы, как и синоним духовный тому, что это видит бог и улыбается тому, потому что и тени сомнения нет у него на ваше: верю и люблю. Слово «люблю» сохранили русские большинством своей нации, и потому, именно они, оказались духовно и душевно готовы к полёту. Эта верность слову «люблю» и духу его подтверждена фактами истории, как изгнание Наполеона со всей его армией из своей страны, аж до Парижа, как победа над немецким фашизмом, а лидера их фашизма отправить в собственный бункер на единственно заслуженное им — самоубийство, и не только этим. Показал русский факт, как умирать, сохраняя «любовь» — крепость Брест, как стоять в блокаде — город Ленинград, а в истории России можно вспомнить и город Козельск, и не измерить славы Севастополя. Да и в каждом русском Маресьевых и Матросовых достаточно.
Как и ещё один подвиг России — пойти в двадцатом веке по пути «совершенного социалистического общества» без гарантий, куда приведёт этот путь. Эти факты априори подтверждают то, что в проекте у его гуманитарной части оказалось большей частью русские, кстати, по их более многочисленному согласию на участие в проекте. Но не обязательно, — улыбнулся лектор поляку. Вот почему мой вопрос был, жили ли в России. Но и пожить в ней для ищущих духовного кристалла, я бы сказал, достаточно.
— Скажите а кого назвать русским ведь в России национальностей около двух сотен, как и из других стран жителей?
— Вопрос достойный уважения и развития, прежде всего моему оппоненту, но я, пожалуй, ограничусь своим мнением по этому вопросу. Русский тот кто видит и любит, и имеет в душе святое. Я прежде всего люблю нашего святого — Александра Невского; русский кто полюбил Россию. Я, соглашаясь и споря с создателем Империи   России — Петром Первым, люблю всю Россию со всеми её катаклизмами. А вслед русский обязательно примет сердцем дар поэзии Пушкина, этого второго архитектора Империи. Кстати реестр святых на Руси куда как велик, как и гениальных художников и мучеников этого сложного престола Русь. И это независимо от того черномаз ли Пушкин и какою кровью осинён Пётр, да и наши Романовы. И при этих объектах любви совершенно ничего не значит что есть немецкий акцент у Романовых и в ходу был порядочное время француский язык, а с татариным вообще кровная замесь. Я кажется достаточно сказал о том необязательном национальном акценте русского. Но и Христос дал людям пример, сказав «Со мной тот, кто идёт за мной». Наверное определение русский в общественном смысле на пути к тому более обширному величанию людей ­ православный. Но это одновременно задача и вам, ведь на корабле будет множество наций и как знать какой акцент будет порой. Достаточно ответил я?
— Да, — согласился поляк.
— Но вернёмся к жертвенности человека вере. Ведь вровень с этой поразительной жертвенностью — вере и отчизне шла та кропотливая, освещённая и гениями работа, названная русскими у себя Золотым, а далее и Серебряным веками, а точнее уже Серебряным ренессансом духа. (Кстати, всему миру ренессансом). Да гордый Запад, с ревнительницей в своём нутре Англией, упёрся понять это.
Следующая у вас лекция насколько я знаю высшая математика, топология, прекрасная страница богини наук, а мы встретимся завтра. Время на эту ночь останется неизменным тем, кто готов был к принятию понятий этой лекции. Или как сказал бы Станислав Лем: «Гея» в эту ночь скорость не меняет», — улыбнулся лектор поляку.
Олег на аллее увидев поляка, подошёл к нему. Во­первых ему было любопытно знание польского, которое восстановилось в нём, буквально при первых шагах смещения времени.
Во­вторых он хотел углубить свои воззрения на фантаста Лема, ведь Лем поляк.
— В каком возрасте вы стали читать Лема? — спросил по­польски он, подойдя к поляку.
Тот улыбнулся: — Наверное, как только научился читать. Мы ходили в школе, как Магелланы, но не те, которые проплыли вокруг Земли, а те, которые в «Магеллановом облаке» его. Я был и в доме, музее его, и мечтал стать писателем, как он, пока понял, что этот его дар от бога, а я предназначен для другого. А вы поляк?
— Нет.
— А откуда польский язык знаете? — Польский знал в детстве. Наши семьи, брянская наша и польская ваша, были в оккупированном фашистами городе Гродно, и вместе помогали партизанам. А Лема я узнал от Тарковского. А вот в рассказах его наткнулся на его атеизм.
— Простите, как вас величают?
— Олег.
— Я Ёзеф, а у русских просто звали Иосиф.
— Не совсем просто, улыбнулся Олег. Мы с неким Иосифом тоже атеизма хлебнули, — Олега радовало говорить по­польски, с одновременным совершенствованием этим языка, как и погрузиться в известного и в какой­то степени неизвестного автора Лема, ведь Иосиф читал его на родном языке и знания его наверняка своеобразны.
— И потому ваш атеизм глубже, — заметил Ёзеф, прищурясь.
— Наш атеизм, — напрягся Олег, — да это серьёзно, мне было труднее вырваться из него, нота безысходность материализма, которую, кстати, подчеркнули нам при разборе фильма о «Солярисе», нарастала своей эклектикой в самом укладе жизни, даже минуя книги, становилась очевидной её однобокость.
— А Синкевича вы знаете?
— Да, «Крестоносцы» и «Камо грядеши» — настольные книги. Удивительно!
— Что удивительно? — откликнулся Ёзеф, улыбнувшись.
— Да то, что такой глубоко талантливый народ, в том числе и духом, как поляки, впали в гордость и в такие ляпсусы в контакте с Россией. А ведь собратья, а ведь едино от Москвы и Петрограда.
— Что вы имеете в виду под ляпсусами?
— Гордость, прежде всего.
— Но и вы русские горды не менее, но у вас простор реализации её: и тайга, и океан с морями один суровее другого, и нет потной тесноты Запада. И богатства у вас вся таблица Менделеева к вашим услугам, вот и разворачивается ваша натура естеством, а не теснотой, где приходится сражаться и за достоинство.
— А почему таблица Менделеева? — рассеянно спросил Олег.
— Как причём, ведь полёт Гагарина это и есть результат этого богатства.
— Да — да.
— Но о Леме мы продолжим при случае с вами.
— Я к вашим услугам.
Навстречу шёл Алексей, и Олег простился с поляком. Тот тепло пожал руку. И сразу отойдя от него, Олег посетовал, что не поинтересовался увлечениями его в детстве.
— О чём это вы беседовали с поляком? — оказывается, Алексей знал поляка.
— Ёзеф его зовут. Лем нам с ним общая религия, да и язык, я ведь знаю польский.
— Религия?
— Я имел в виду любовь к Лему — силе воображения писателя и его фантазии.
— А о Православии речь не зашла? — ну конечно же, Алексей был ревнитель веры.
— Пока нет, а это важно?
— Теперь не так. Вернее стало не так важно, как совершилось великое событие встречи Папы римского с московским Патриархом.
— Ты тоже на лекцию математики? — Да­да.
— Тогда пора.
Тема лекции Олегу, благодаря его техническому образованию, была известна, но он часто видел во время чтения напряжённое лицо Алексея, которому многое было внове.
В преддверии ли продолжения на следующий день лекции о русских, или лектор тронул глубочайшие струны души, Олегу приснился сон, как откровение. Встав ещё сумерках, он начал писать. Написал много, перепроверив, выделил показавшийся ему выразительным абзац:
«Дружба на Руси это, прежде всего ревность, а русская женщина — жертвенность любви. И то и это яд, которых стоит избегать русскому человеку, сколь можно, как стоит избегать нырять в глубину книг Достоевского, ведь не хватит дыхания, как сказал об этом Народный артист России Ульянов, донырнувший до образа Дмитрия в «Братьях Карамазовых». Но уж больно сладки плоды дружбы и любви, и потому никогда не померкнет для нас — русских Пушкин, сумевший запрячь этих своенравных коней в свои сани. Как и всегда, будет волновать нас, не менее озарённый гением, оппонент его — Гоголь Николай Васильевич, который попытался присоединить третьего коня (к коням дружбы и любви), которого рано было ещё показывать людям. Пушкин это понимал, хотя очевидно, что не двух, а и третьего тайно придерживал у своей колесницы. Но не приметил, и не оценил этого Гоголь, и проявил взорам людей третьего коня, чем и породил невольно гнев Белинского. Рано ушёл Виссарион, и помчалась выпущенная Гоголем тройка по Руси без кучера и поводьев. Сколько передавили, да всё поэты, да великие философы, страшно оглянуться и уже не назад, а и вниз посмотреть, потому что по верху уже мчат кони России. Вот и Володя Высоцкий, исхитрился вспрыгнуть в поднебесную колесницу. Да какой там удержаться! и только стон струной с хрипотцой голоса барда досель несётся от его падения вниз. «…Привередливые…» — «Тройка коней» назову, — решил Олег, перечитав ещё раз текст, — ведь о России. Сложил листок вчетверо и положил в карман, если придётся для разговора в преддверии лекции.
В тайне он надеялся, что удастся прочесть это Олегу Ивановичу, кстати тёзке. Спать уже не хотелось, а потому, наспех выпив кофе, вышел в парк. Буквально на следующей аллее увидел знакомую фигуру Алексея.
— Как ты ответил себе на то, что старит человека: скорость или ускорение? — спросил сразу тот.
— К чему ты? — спросил Олег, хотя догадался, что его волновала математическая загвоздка вчерашней лекции, кстати, для Олега понятная.
— А как тебе спалось? — вместо ответа спросил Олег.
— Удивительно спалось, проснулся, как молодой. Я это пытаюсь связать с покоем в смещении.
— А у меня удивительный сон. — Отвечал Олег, его удивило, что Алексей чувствовал смещение, но ответил на вопрос Алексея.
— Я думаю, что старит и скорость, и ускорение. Но ведь на Земле покой инерции полёта?
— А кривизна орбиты и кривизна Галактики? Трудно представить, что это сопротивление нашим органам. Так ты говоришь сон?
— Да. И после него уже не спать, а хочется сесть и написать статью о Высоцком, и чувствую, получится такая же объемлющая, как о Тарковском, которую я написал в коттедже резервации.
— Да они и есть сверстники, и современники. И, пожалуй, они есть великие крылья того времени. Но ты как­то писал о Лермонтове, и она впечатляла, но уж очень сжата, не хотел бы развернуть шире? Любишь ты всё затолкать в единый абзац, а читать такое трудно, точно проволоку тебе подали не бухтой, а комком.
— О Лермонтове писать уже не буду.
— Почему? — О нём Белинский написал так, что уже трудно что­либо добавить. Я как прочёл, целый месяц под впечатлением бродил. Не критиком нужно быть, а поэтом вровень тому, о ком пишешь. Белинский это умел, да и был вровень Лермонтову. А вот о Пушкине ему было сказать сложнее, аж одиннадцать статей, а всё как будто чего­то не договорил.
Лектор был не тот, что вчера — незнакомый, и то ли он был озабочен, то ли предельно собран, не сказав ни единого смягчающего напряжённость слова, но мельком взглянув на аудиторию, начал:
— Необязательно дух русский Русью пахнет, хочу сказать в антитезу теме, которой посвящена наша лекция. Нельзя умалить громадной работы разума других народов нашей Земли, но русские превознесли и сконцентрировали весь разум человечества в единый дух, и не только ощутимыми результатами своей культуры. К тому же как написал и Всеволод Иванов ещё в 1937 году здравствующему Николаю Рериху: «Россия не единая чистая раса и в этом её сила. Россия это объединение рас, объединение народов, говорящих на 168 языках, это свободная соборность единство в разности, полихромия, полифония» Глубинная история этого народа с самоотверженностью охвата порядочного пространства и организации жизни на нём, пожалуй не имеет аналогов. Другие государства преуспели, может быть и по продолжительности существования своего уклада, но в вечном переделе территории, и в тяге к разделению — измельчению многое утрачивали. Самая большая страна была и есть Россия. Америка могла бы соперничать, но она дитя возрастом по сравнению с историей России. Русский Санкт­Петербург вровень ей по возрасту, но по силе духа не ровня. А по испытаниям эта северная столица России и вовсе высота. Увы Америке и рядом быть не суждено. А испытание Санкт­Петербургу начались со времён его строительства Петром. Что же касается людей города, то северная суровость жителей в нём не пришлая а доморощенная. И как сочетается с ним чудо покровительства от Правоверного святого Александра Невского.
Чудес у русских не исчерпать ни в военном деле, ни в в науке. Вникните в фамилии равные эпохам: Ломоносов, Лобачевский, Менделеев, Королёв, да и Перельман  ведь, но не будем увлекаться перечислением, это доступно каждому обратившемуся к истории. А в духе, можно начать с героя Зиновия Колобанова, потеснившего своим подвигом и рекорды книги Гинесса, до неисчислимого количества Святых Земли русской. И чудо в том, что ни единого оттенка в их деяниях ради претензии на поощрение себя за подвиг — но божественное откровение! В то время, как американцы вычислили своего помощника — мерзавчика — рассудка, но сели играть с ним за шахматную доску. И играют, и не гнушаются порой воспринимать с восторгом его удачные ходы слоном ли, конём ли. И терпят они мерзавчика­дьяволёнка, этакого рассудочка своего, поглаживая по загривку с любовью. А он им гордость подаёт на ладошке и успешность, а вслед и конфетку — исключительности. Покажите в ХХ веке американца без этого придатка. Они даже в детских мультиках своих уже не могли обходиться без этаких советников. Гоголевский Вакула отхлестал дьяволёнка помощника в доставании черевичек, знай своё место, американец этого не сделал. Украинцы в ХХI — м ступили от гениального ума Гоголя к западному успешному разумению. И знаете теперь уже вы, как в истории этот урок пришёлся — застрял как заноза в славянском глазу, как нарицательный. Подобный урок и наказание получали и евреи в древности за предпочтение золотого тельца, которого они попустили себе, пока Моисей отлучился на беседу с Богом.
Ощущение высоты объединяющей веры русскими исключительно, и это оно вывело их к такой дружбой объятой территории и к Православию, и они стали с ним, и с той поры они являют чудо слова, которое означилось явлением «русский язык» как и цельностью всех искусств его народов. Они назвали у себя это золотым, и серебряным веком, а оно едино и глубоко, как Писание. Но да они оставляют себе главной книгой в вере Библию, без попыток поставить рядом свою многоопытную и многострадальную историю. Всё это по тому величию и божественной щедрости духа. Да, и повторили ошибки, запечатлённые в Писании, уже в своей истории, да ещё с большим размахом. И более того, проверено более тяжким, уже мировым испытанием начала ХХ века: какой народ с самоотречением кинулся на исполнение своего просветления (казалось бы) в мировоззрении, да ещё сроком на 70 лет. Да ещё со щедростью самоотдачи равной первым христианам. Ошиблись, и полвека войн с потерей половины населения и с победой в середине того же века. Победы неведомо откуда пришедшей, хотя ведомо — от Бога, потому, что иного объяснения победе над всей армадой Запада в 1945 году не найти. А началось это в двадцатом многострадальном веке с отбрасыванием и распылением по миру своих лучших умов, а оставшимся выдали немыслимой порцией подозрений и репрессий, с карательным словом «инакомыслие». Чудо и не менее — победа над всей армадой западной цивилизации, с освобождением, опять таки жертвенным для себя, других народов. Вспомнить хотя бы компанию в Дании, когда уже и апофеоз финала, и прозвучало разумное: «хватит». Но не лучшие силы, повели в России этот семидесятилетний процесс, но не заметили, как выбросили скрижали почти что Моисеевы, многострадального серебряного ренессанса русского разума. А взявшие власть, в гордости своей, вздумали ревновать тому, чему ревновать заповедано — наличие в душах русских веры и присутствию Создателя в основе русской государственности — Православия. И споткнулись с искажённой своей идеологией понятием коммунизма, а подняться не было дано, потому что ни одной сваи не было вбито, да скреплено, да связано во едино с другими известными опорами общества. А первая из них была и есть Христианство, а вторая — своя история самопожертвования и воспитания духа, а третья чудный (золотой) век ХIX, отразивший в русском зеркале всю культуру мира существовавшую и действующую до него на Земле и поныне. Много раз сверкали фамилии великих русских творцов в ваших лекциях, но добавлю могучему явлению великой преемственности и полное отсутствие гордыни в русском духе. Смотрите Платон — в полную силу этому гению Гегель в Германии — но отражение мира не менее могучее у русских — Владимир Соловьёв. Гераклит — Фрейд — а на Руси — Бердяев, Флоренский; Данте — Гёте — а на Руси Пушкин, а соединение верований всех народов мира, и не трудами, а миссией семьи Рерихов. Велик Моцарт, вровень ему на Руси Чайковский. Рафаэль — но песня песней в живописи Нестерова. Импресссионизм во Франции, а на Руси Врубель, Серов; Варлен там, здесь Блок, а вслед Есенин; Монтан — на Руси Бернес, Высоцкий. Я уже не буду говорить о феноменах как Булгаков, написавший «Мастер и Маргариту», или «Роза мира» Андреева, уже потребовавший и Англии сделать своё ядро мировоззрения. И их писатель Толкиен справился с этим, но Голливуд, уже порядочно заболевший техногенностью, замылил светлую идею. Качнулась твердыня моря Англия супротив пучины Земли — России. Поздно она спохватилась о духе своём, устроив трёхстадийный пересмотр христианства, да ещё кирпичом повисла у неё на шее Америка. А Россия вздохнула и не прошло и десяти лет, как всё распылённое за рубежом этой могучей веры, поспешило войти под юрисдикцию Московского патриархата. Вослед и Папа римский счёл необходимым содеять совместное рукоположение. Вот почему, и потому, что ни сребролюбие, ни гордыня, ни властолюбие не имеет корней в России, и как скоро обнаруживаются такие корни, так летят прочь все эти успешности, и карма их здесь не имеет основ.
Русский, он везде русский, и всегда не только делом в услугах великим мыслям, но весь сам, и без тени сомнения.
Но оставим этот поэтический ключ, который кстати распекут русские же в первую очередь, чувство равенства народов и любви всеобщей ни у кого не проявлено в такой силе, как у этой нации. Не прост этот народ разумом и промыслом от Бога. Ваша задача на корабле контакт душевный. Может Духовный Центр найдёт ключ времени и наполнит корабль великими гениями для подкрепления ваших душевно — мировоззренческих сил. И тогда будут в среде астронавтов бродить от Льва Толстого до Хеменгуэя, от Экзюпери до Грина и Лема, от Красаускауса до Айтматова. Вот тогда я вам позавидую, и как знать, может, волей того же чуда, пожалую к вам. Вопросы есть?
— Есть, — раздалось с соседнего ряда.
— Слушаю Вас.
— Вы упомянули об Украине XXI века, можно пояснить, и вообще, если можно скажите ваше отношение к Украине.
— Украина как и Россия, как и славянство часть русского духа.
Русский дух, как вы заметили не национальное, а духовное качество. А с Украиной, как они и сами потом поняли, полсотни лет спустя, произошло всё просто. Народы России в основном обитающие в суровых краях благоволили к тёплому уголку своему, которому естеством природы был дар и климата и тепла да и соседства тёплого моря. Народы России отдыхали там, восстанавливали здоровье, и естественно развозили тепло отношения к этому уголку по всей Руси. Наиболее сильные дарили ей душевное расположение, а то и более того, ведь и иконам дарят драгоценности добродушные люди. А уж у русских такого добродушия в достатке, так и дарились: и статус Киеву столицы, и харьковщину, и Молдавию, и Крым. Ну и вдруг, не без песочка от заокеанского мерзавчика — рассудка, возымели гордость жители этого тёплого уголка «А не мы ли главные!». Печень выступила против сердца, лёгкие заявили: «дышать будем сами». А ведь всего навсего были и есть части одного цельного, совершенного на весь земной шар русского духа. Вот вам моя оценка этой кривизны, да их таких ошибок в истории не счесть, потому­то новичок утомляется читать «Ветхий завет» от количества перечисленных там вывихов народа, а ведь этим понятие Бога опускает в своей душе. Ещё вопросы?
— Вы говорите о серьёзном барьере между нами и математиками, — поднялся астронавт с переднего столика, — но если барьер столь серьёзен, то должна, ведь быть видимая граница, хотя бы в понимании его. Вы можете назвать её, или сказать своё понимание, хотя бы как Вы сказали о любви к России, или то же как у Тютчева до Вас: «Но я люблю, за что не знаю сам».
— Да да Тютчевым хорошо сказано о России за сто лет до ХХ века Европы. Есть барьер и можно назвать границу, и она прозвучала на Земле среди людей с приходом Христа как одно из главных отличий Ветхого завета от Нового. Это появления понятия справедливости, против материального ощущения факта — появляется чисто умозрительное духовное — справедливость.
У математиков — панацея факт, то есть «правда», которая опирается на факт: «было, не было». Но Этим судить Евангелие нельзя! И, естественно, что у всех величающих себя учёными, ничего не получается, потому что Евангелие уже в духовной области и суд этой книги в духе. В этой книге звучит уже иное: «Было но почему, и могло ли не быть?». Недаром в начале судейских дел у людей было положено положить руку на Библию: Кто может судить о справедливости? — лишь тот, кто чист в помыслах перед духом — богом.
В техногенном стремлении люди утратили веру а с нею и понятие справедливости ушло. В технике есть экзамен на знание и диплом, как факт защиты знания; в справедливости ничего точного, кроме слова нравственность пока нет, и это за двадцать веков после подсветки этого понятия. Разве только «честь» (вспомнить Пушкина), которая является посмертно, как «суд Времени», то есть тогда когда ушли в туну стражи несправедливости. Но справедливость есть, и с уходом искусственно наложенной засекреченности, она станет очевидной. Вот эта граница, которой до Христа не было высвечено явно, а с Его приходом белее всего вливается в искусство, в философию, в богословие. На этом я прощаюсь с вами, — закончил лектор.
Олег шёл в задумчивости к своему коттеджу, поражённый  сходимостью его мыслей с теми, что сообщил лектор. Его догнал Артур.
— Олег, Вы имеете пару минут?
— Да, — отвечал Олег, Артуру он был всегда рад.
— Я постеснялся на лекции попросить слово, чтобы сказать своё о моём любимом городе Санкт Петербурге, уж больно строг и собран был лектор, но можно скажу вам? Олег улыбнулся, он и сам имел намерение прочесть своё, и с удовольствием и сам мог сказать об этом городе много хорошего, тем более что от Артура прозвучало: «любимом». Они присели на скамейке и Артур было начал говорить сидя, но через мгновение встал и продолжал стоя: «Этот город называемый у нас любовно Питер есть истинное чудо! И я скажу почему. Какой город зачат с величайшего почтения святым Петру и Павлу, какой город начат со строительства лавры в честь своего русского Святого Александра Невского! И это было сделано сразу основателем города — Петром. И если бы только это. Хотя и в этом просматривается великое божие провидение и перст. Мало того, что Питер охватил наконец собой всю земную ширину пути миграции с Азии в Европу, этим контролем, отсель России взяла на себя тяготу дороги этой земной цивилизации, которая шла раньше в основном по Малой Азии! Но, очевидно и другое, этим городом угадан родник Космоса, всего Вселенского Простора. Если Бермудский треугольник — пуп Земли, то здесь родник Космоса. Всяк, взглянувший на град этот, я сказал бы, перекрестись Православным крестом трижды, и помолись, как на радость тому, что взглянул с разумом на этот град, а не то что мельком. Ведь предсказание об этом городе были ещё в первом веке от Рождества Христова «на озере Невом, и сияние было там многажды», и Нострадамус не обошёл это в своём катрене. И отсюда, сразу же, вулканом пошло веяние величайших мыслей и испытаний, заработала «мельница Сампо». Отсюда засияли духовные вершины мира, как семейства Рериха, как могучей кучки Балакирева, и Владимир Соловьев отсюда с серебряным ренессансом в философии, точно вулкан закрутил Россию, и, непонятливый «пресвященный Запад» до сих пор в своём западном стоицизме. Артур передохнул, но продолжал: А стоило бы Западу просветиться, и уже узреть очевидное, что этот город массой своей тяжелее, заодно с ним по времени рождённой, пухлой как подушка, Америкой. Ядро и облако сравнивать! Смешно даже думать о стычке этих вершин, родник Космоса и ажиотаж флибустьеров на краю, алкающего в нутро своё глотать корабли, пупа Земли. Не такой ли игрой когда­то погибла Атлантида? А Питер и в XXI веке продолжал выбрасывать протуберанцы мыслей, как художник Илья Глазунов с его неохватными коллажами — картинами. А Патриарх всея Руси в нашем с Вами веке из этого града, как и президент, с коим и сам Крым к обетованному краю своему прильнул снова, — улыбнулся Артур Олегу и продолжал, — Подвиг Крыма не случаен, медленно осознавали это все граждане мира — ревнители. Закономерен этот переход Крыма, потому что у Космоса иная логика. Стоило бы сказать тогда Западу, находящегося в эйфории своего могущества: «Остановите кривизну видения своего событий, флибустьеры и прочие санкционеры мира»! В России Питер град рождён из квинтэссенции русской истории и желания божественных сил. А иначе, как понять, что весь мир пожелал в Николае Втором видеть Святого, а значит и освещённым весь род Романовых создавших град этот. Это не Венеция, не Париж, не Лондон, да всё, что есть и в этих могучих городах высокого, тоже есть в этом городе в почтении, органически со спешкой Петра а позже и с любовью вплетено в нутро его. Взять хотя бы такое глобальное (не случайное), как принятие французского языка для общения в свете. Кстати, как грядущее оружие против будущей наглости Наполеона. Кто рядом встанет с этим градом — чудом, разве что Рим, да его и пресекла та рука, что возжелала видеть Питер град. Пал Рим, чтобы через 2000 лет твёрдым камнем преткновения встал в Александра Невской Лавре памятник двухтысячелетию Православной веры».
Артур остановился. Взглянул на Олега извинительно и просительно, конечно же ожидая реакции.
— Артур ты поэт, я даже не ожидал, что твоя поэзия может такой волной переливаться в прозу. Ты этим поэт по натуре, и с этим всплеском о Питере, ты поэт втройне. Так хочется с тобой согласиться, но многое прозвучало для меня внове и, наверное, мне нужно присмотреться и может привыкнуть. А может ты сказал то, что и я сказать хотел, но не созрел словом пока. Часто подобное бывает у тебя?
— Часто. Я называю это лонами.
— Что­что?
— Лонами — лирические откровения некто. Я записываю их, а переделать, подправить даже не имею силы. Разве только сразу вот сказать, как сейчас Вам.
— А почему некто?
— Потому что некоторые повороты мысли и даже факты мне были неизвестны, но проверяя их после написания, убеждаюсь в достоверности их.
Артур вдруг смутился и поспешил проститься. Олег не препятствовал ему, чувствуя смену настроения.
«Удивительно! — думал Олег, оставшись один, — называет лонами. Много ли их у него? А может, утренняя статья о Высоцким и у меня лон, но куда как скромнее. А может это и есть язык Леоса — будущий язык людей, а пока язык поэтов? Какая радость, что такие, как Артур и есть наш коллектив. Ведь нам предстоит серьёзное соперничество во взглядах на мироощущение с математиками. Да­да».
ГЛАВА 22. МУЗЕЙ КОРАБЛЕЙ
Олег с Алексеем решают посетить музей кораблей. Там нечаянно они узнают некоторые детали о предстоящем полёте их корабля «Фрези Грант», как и необычное мнение о себе в быту строителей корабля. После посещения музея Алексей поведал Олегу свою историю прихода к вере.

Лекций становилось всё меньше, иногда они отсутствовали кряду три дня. Никто не мог сказать, закончился ли период смещения во времени или продолжается. А если закончился, то почему не знакомят с кораблём. И очень загадочные были эти редкие лекторы. Вопросы к ним, как правило, оставлялись без ответа, некоторые улыбались, как бы считая вопрос детским любопытством, некоторые недоумевали и спешили вернуть лекцию в нужное русло. У лекторов, видимо, шла какая­то более сложная своя работа, как со смещением во времени, так и в общении с Духовным Центром.
Правда, появились предложения обзорных экскурсий со странным названием «Панорамы веков». Никто не проявлял любопытства к ним, наверное, боясь тех музейных наработок, которых в прежнее время было предостаточно. Олег предавался в свободное время природе. За занятиями незаметно прошла зима, да и была она такой умеренной, что никак не привлекала внимания. Он неизменно находил отраду в лесу, тем более, что лес и здесь оставался в том естестве, в каком он знал его всегда, и погода стояла на удивление умеренная. Были и грозы, и дожди, но не затяжные, зато солнца было в обилии. Олег даже спрашивал порой Алексея, где находится эта местность, но тот не знал, и высказывал подозрения, что это специально сохраненный оазис, как когда­то сохраняли заповедники, и, может даже, отгорожен неизвестной нам системой воздействия на климат.
— Поэтому — то я и не хочу лететь на «панорамы», — высказался он.
«А ведь он прав, — думал Олег, — если нам предстоит полёт и на многие десятилетия, то ценнее надышаться вот этим естеством родной нам природы, а там уже начнутся смещения, которых достанет. Да к тому же, как оговорился лектор, на корабле не природа, а деяния художников­дизайнеров и к тому же математиков. А здесь: вот он лопух, и какая счётная машина может воспроизвести это чудо лопух, в его росте лопоухой зелени, и программе сохранения себя для следующего сезона, и целебности для нас людей.
Сны Олега стали из­за этого постоянного контакта с природой спокойными, и даже цветными. Снилось и море, которое здесь отсутствовало. Горы здесь были вдали, но неслышно было, чтобы кто ходил к ним. Среди знакомых Олега таких не было. Всем предстояло, куда более сложное, и потому, наверное, этот интерес сдерживался, да и переадресовывался к книгам. Ведь гуманитарии были навострены на актив своих представлений о мышлении и культуре, как единственно необходимого себе орудия, для контакта и выживания. Задача предстояла с совершенно непредвиденными осложнениями. Знания были нужны.
— Ты знаешь, мне посоветовали посетить музей кораблей, — сказал как­то Алексей при следующей встрече.
— Каких кораблей?
— Оказалось космических, я тоже сначала подумал, что там не более как старая ностальгия о морском флоте. Это будет непродолжительный полёт. Как ты смотришь на это?
— Это обязательно?
— Да нет, обязательность прозвучала бы в организации или рекомендации от кого­нибудь из лекторов. Заметь, как нас стараются не опекать, только сведения о лекциях, да задания от них. Свобода полная, наверное, перед полной потерей её. А может, это не охватывает всех, ведь кто­то не пройдёт и на этом этапе? Ну как насчёт музея?
— Не знаю, — уклончиво ответил Олег. Но если надумаешь, то я присоединюсь, пожалуй.
Надумали. Ракетный перелёт занял не более 15 минут, да и странный это был перелёт. Лифт — ракета — лифт… и всё скрыто, лишь металлические звуки разных тембров.
— Какой энергией движется эта ракета? — спросил было Олег, но Алексей был во внимании на зависшую над ними надпись: «Schiffsbau».
— Кораблестроение, — прошептал Алексей, — немецкий.
Следующий горизонтальный эскалатор быстро понёс их по лабиринту сначала пейзажа, а потом вереницей длинных тоннелей и вылетел в пространство между странными цилиндрическими возвышениями.
— Так это же космические корабли, — понял и удивился одновременно Олег. — Ну конечно же, они достигают уже нескольких сот метров. Что нас так и пронесут мимо них? Но эскалатор остановился, и они вышли, оказавшись в группе человек 15­ти. Необычные формы и поддерживающие фермы разлетались во все стороны, так что за ними и горизонта не было видно. И опять пред ними красовалось повисшее в воздухе:«Schiffsbau». К группе подошёл подчёркнуто аккуратно одетый молодой человек и представился Савралом: «Проводник или экскурсовод, как угодно понимайте».
— Из гуманитариев? — обратился он по­русски к группе. Значит здесь было известно о группе астронавтов, и, наверное, этим и объяснялся русский язык экскурсовода.
— Да, — подтвердил Олег, остальные согласно молчали. Русский язык утвердился для общения. Наверное, это была не первая группа энтузиастов.
— Я попытаюсь показать вам часть экспозиции, но, увы, только небольшую часть, потому что всё это окружающее вас разнообразие летательных кораблей представляет иную цель, чем для демонстрации. Сразу оговорюсь о терминах и наших условностях, — остановил группу Саврал.
— Немецкие учёные энтузиасты решили сохранить историю судов астронавтики или кораблестроения, как вы наверное прочли уже: «Schiffsbau». Англия до сих пор кичится морскими судами своего былого могущества, Япония электрникой, а немецкие учёные строением космических конструкций, в которых её приоритет, хотя это сейчас неважно. Это не музей и не строительная площадка, это рабочий парк института, точнее одного из его отделений. Здесь ведутся работы по совершенствованию, как дизайна выполнения, так и решению бытовых обустройств астронавтов.
Олега подмывало спросить, а сколько находится кораблей в полёте и какая связь с ними, но он боялся, что просто не скажет нужных слов, потому что всё это чудовищное великолепие, конечно, имеет свой словарь терминов, к которому этот студент — молодой человек, а может аспирант, прирос, сам не ведая того.
— «Schiffsbau». Где­то в XXIV столетии, — начал ведущий. Олег посмотрел на участников группы, слушавших Саврала, но, похоже, уже все привыкли к этому почти небрежному отношению к хронологии, тем более они и сами не знали точно век и место своего нахождения. Было условно сказано о смещении где­то на 300 лет, а тут прозвучало на 400, но не на этом стоило сейчас заострять внимание, а о сообщении Саврала, — а может в XXV столетии, — продолжал тот, — ракеты перестали быть длинными телами, а стали обрастать кольцами гравитации, как мачтами корабли. Не исчезает раз открытое совершенство даже в огранке для украшения минерала, а не то, что деяния человека освоенного жизнью. Что и говорить, красивы были парусники тех веков, и много любви и искусства впитали от своих строителей и, подавно, моряков. И названия космических кораблей, как бы в благодарность той романтике отважных людей, вернулись. Можно часто слышать названия: бриг, фрегат а то и просто катбот. Бриг — двухкольцевой космический корабль, ведь согласитесь, красивее и компактнее звучит бриг, чем двухкольцевой; катбот это голая ракета без единого кольца лишь с кабиной, для быстрого перелёта с корабля на корабль или для челночного сообщения с планетой. Такими управляли и управляют не астронавигаторы, а пилоты, одарённые отвагой, находчивые люди.
Люди, подвинутые к атеизму, уповали более на этих смельчаков даже в ХХII веке, хотя уже материализм натворил промахов предостаточно, особенно в создании роботов.
— О, — отметил про себя Олег, — оказывается, они уже склонны к вере, поскольку иронически отзываются о материализме. «Пилоты — математики, их философия тоже вам задача», –вспомнил Олег.
— Робототехника на этих кораблях доведена до совершенства, — продолжал Саврал, — но только в управлении тех процессов, которые просчитаны на языке классической математики. Я более остановлю ваше внимание на обустройстве быта, а точнее комфорта обеспечения работы астронавтов. Как вы уже знаете, жизнь есть золотая середина для мышления, но с появлением Духовного Центра прозвучало и иное: «культура мышления», требование к культуре мышления, как к культуре злаков что ли — важных для питания организма человека. Правда, это уже связано с их акцентом, нам неизвестным. А вот комфорт живых существ наша задача.
Лектор водил по каютам и залам, паркам и даже храмам, рассказывал об искусственной гравитации, осуществляемой вращением колец, а так же и о площадках прямого наблюдения, когда приближались к конкретным космическим объектам. Системе лифтов и сообщений, исчислению времени на кольцах и в астрокабинах.
— Сколько колец максимально допускают кораблестроители? — спросили из группы.
— Сколько угодно, — нахмурясь, ответил Саврал, казалось, он не совсем понял вопроса, это прозвучало в том, что он стал применять в объяснении формулы, как он их назвал Шавтона. — Но это было до XXVII века, после чего открыли возможность обеспечения кораблей своими спутниками и с кольцами остановились на фрегате. ­ Потом он, словно спохватившись по притихшей публике, заявил, что три кольца оптимально достаточно.
Желая показаться понимающим, задавший вопрос астронавт сказал: «А почему три?» Саврал, как бы само собой разумеющееся, ответил, что одно для управляющего коллектива астронавтов, второе для персонала и третье технически необходимое.
— А четыре, если вы сказали бриг, — настаивал любопытный астронавт, кстати, не без радости и для прочих слушателей.
— Просто техническому обеспечению делает стопроцентный резерв, необходимость в котором возникла при первом же вылете за пределы Эклиптики.
Тут уже загорелись у многих глаза. Но Саврал, заметив это, видимо, решил загасить интерес: «На монтируемом сейчас на орбите бриге, кажется, два технических одно жилое, и одно персоналу управления. Но это не точные сведения и не тема моего экскурса».
— А спутник у этого монтируемого корабля предусмотрен, — настырно продолжал вопрошавший, хотя с произнесением конкретности корабля, у всех появился сонм вопросов.
— Это не проблема. Спутниками корабли могут обмениваться, и это будет решаться астронавигаторами.
Больше Саврала не удалось отвлечь, он поместил всех в лифт и многообразие кораблей — точнее целых городов их опрокинуло у слушателей все их представления.
Кольца у кораблей экспозиции вращались лишь у тех, где велись работы института, но туда группа экскурсантов не допускалась, и потому осматривались лишь нижние обустройства заторможенных колец. Да и этого было достаточно. Если между кораблями были предусмотрены эскалаторы, то по кораблю нужно было ходить, и потому находившись около четырёх часов, у всех участников почувствовалась усталость. Да и Саврал, видимо, не располагал желанием затягивать экскурсию. К тому же кораблей, как он сказал, на этом участке музея несколько сотен, а они побывали только на трёх, да ещё с верхних точек взлёта эскалаторов видели, что до самого горизонта простиралось великолепие нагромождений этих космических гигантов, и лишь вдали был лес. На что Саврал заметил, что там не лес а всего лишь один из парков, а весь комплекс сопоставим с городом в миллион жителей.
Становилось ясно, почему рекомендовались экскурсии, а не организовывалось. Здесь можно было жить и интересоваться, и увлекаться, но для гуманитариев достаточно было представления.
— А «панорамы» и подавно нам не нужны. Мозги выкручивает одна эта экспозиция, оправданная в своих масштабах тем, что нам совершено неизвестна, — обронил Алексей уже в своём городке, обустроенном по образцу милого и недостижимо далекого как детство XXI века.
— А мне тоже не хочется этих «панорам», нарвёшься вдобавок на какое­нибудь блюдо после­временности, — отвечал Олег.
— Пройдёмся, — предложил Алексей. Расставаться после экскурсии не хотелось, — такая погода даже не верится, что в этом тоже может быть разумное вмешательство.
— Но если оно есть, то гармония разума и результата достигли совершенства, — отвечал Олег. Он не прочь был побродить, а может и поделиться некоторыми мыслями.
— От участников других экскурсий я слышал, что проект может иметь кардинальные изменения, подсказками из века шестого, а это значит, что из ХХVII, а может и ХХVIII поступают новые проекты повышения надёжности, а от них строители не отказываются. Год — два работ пусть и три — не время с годами полёта.
— Не очень­то это радует, — отвечал Олег, ему каждый год был не в награду. Вряд ли и Алексею тоже.
— Алексей, всё хочется спросить тебя, как ты вышел к вере? — спросил Олег, когда шли уже между коттеджами.
— Для чего? Да и что я могу добавить к тому, что тебе уже известно? и из других источников тоже? Столько трудов святых людей об этом написано и трудов замечательных, глубоких и талантливых.
— Не знаю, — отвечал Олег, — но замечаю по своему творческому опыту, что город, или значительное место, в котором случилось побывать с экскурсией, там, в нашем времени, я уже не говорю о родных местах, как­то иначе притягивает, оживляет воспоминание и чаще становится основой повествования а рассказах, чем от начитанных знаний. Поэтому твоё свидетельство станет мне сильнее.
— Может, ты и прав, — задумчиво произнёс Алексей.
— И ещё, — продолжил Олег, — чаще встречаются люди, пришедшие к вере или вошедшие в её лоно, что одно и то же, от несчастья, или от переживания за ближних. Часто это в порядочном своём возрасте, а то и по причине болезни. Силы уходят, а средств удержать это таяние, нет... Таких я встречал много и сплошь, а вот пришедших к вере в здравии, в юности, в достатке сил и благополучии, таких в жизни воочию, вот как тебя не встречал. Но ты, кажется, и есть один с этой тайной.
— Ты имеешь в виду по убеждению приход к вере?
— Может, и по убеждению, но и не совсем. Много людей приходят к вере по соседству с кем либо из верующих, или по свидетельствам очевидным, куда как некуда, важным, а вдруг оказываются с этим убеждением, да и с единомышленниками на льдине, несущейся по руслу реки в океан, где ей положено растаять. Разве не такой льдиной оказалась идея Советского Союза, а позже Европейского союза? К которому резво стали перепрыгивать маленькие страны, но Россия уже знала опасность этих скачков. Нет, убеждению я не доверяю, как, впрочем, и науке, которая тоже по причине своей логической природы, недолго держится в той или иной картинке мировоззрения.
— Но чему­то нужно доверять, Олег. На что­то надо опираться.
— Да, конечно, надо, — произнёс в раздумье Олег. — Пожалуй, я склонен верить человеку со всей той глубиной интуиции, которая во мне. Она порой, неведомо самому себе, делает подсказки, и часто вдруг возникает ясность от каких­то незначительных жестов, как вздрагивание мизинца на левой руке указывающего. Или выпавшее из гармонии речи слово, и слух уже становится не слух, а боковой глаз, и отмечает, похожие отклонения.
— Трудно с тобой, а хотя и со своею душой не легче, если не сложнее. Пожалуй, я тебе расскажу этот свой путь к вере, а точнее обретение её, но с тем, может, чтобы ещё раз себя послушать твоей реакцией. Реакцией твоего мизинца, — улыбнулся он.
— Ты помнишь то время, когда за чтение Библии могли исключить из комсомола, но это полбеды, ведь вслед шло исключение из института, если ты сумел поступить, хотя там был тоже секретный барьер для гуманитарных специальностей. А ведь это насильственно лишать человека образования. Заурядному человеку это мелочь, но с тягой к труду и труду творческому, осмысленному, это катастрофа. Не перечислить примеры, какие люди преодолевали барьеры для получения знаний. Наш Горький, Репин, Ломоносов, да и за рубежом достаёт таких подвигов. Но случайностей сколько на этом пути, им же, как морским черепашкам, вылупившимся из яиц на песке, добежать надо было до моря.
Помнишь, конечно, это время. Ну и, естественно, Библии нигде не было — сохранение её уже было опасностью быть причисленным к читающим. Но стражи были не глубоки знанием, я уже не говорю о приёме сохранения книг веры в других переплётах, порой достаточно было вырвать титульные листы заглавий. И совершенно не подвластна была стражам музыка, а живопись и вообще была свободна, потому, что была ещё и привлекательна красотой. Вот и объясняли учителя заблуждения Репина перед картиной «Воскрешение дочери Аира» в Русском музее, а ученики глядя на чудо непостижимое уму, на красоту девушки, которую не отдал Христос смерти, на его лицо, исполненное власти воскрешать, вбирали для своего понимания другое. И от картины к картине и от музея к музею. Да они бы стали пусты, если пустить туда хозяев с маузерами. Красота не позволяла, да и меркантильность тоже, ведь кто­то за эту красоту не то, что состояние, жизнь готов был отдать. А я любил вырезать иллюстрации из журналов, а в галереях пропадал без счёта времени, и скоро стал замечать, что книги, часто так хорошо иллюстрируются, что и читать не нужно. А тайна была в том, что через иллюстрацию художник сообщал своё и часто в антитезу тексту, который тщательно ощипывали редакторы со своей репродукционной задачей. Я рос иллюстрациями, впечатлениями от выставок, от интерпретаций понимания классики. И вдруг.
Вот уже совершенно чудный миг. На покосе с мужиками, собираясь на ночевку, я отказался от выпивки во имя здоровья и успешного дела, а возле меня оказался баптист, так величали одного из своих земляков мужики. Мужики после выпивки говорили о своём, а мы с ним, будучи трезвыми и потому наполненными иными чувствами, удалились к озеру. Тишина, Луна, отражение и стал я припоминать удачные картины и иллюстрации. Возьми и зацепи одну, где вот так же у воды Авраам библейский. Мой сосед ожил, попросил рассказать подробнее, а я уже, войдя в раж, и о потопе стал говорить, и о Гоморре с Содомом. А он возьми и спроси: «А ты читал Библию?».
— Нет, говорю, где ж её прочесть можно, когда её нет.
«Есть у меня, и я тебе дам её», — он мне. — «Ты сейчас на каникулах, ну вот я тебе и пожалую её на каникулы».
Затаив дыхание слушаю и верить боюсь, что это возможно. Осторожности никакой да что там у нас в деревне, хоть стихами Псалтыри говори, никто внимания не обратит. Вот разве что баптистом прозовут, как этого благовидного мужичка, а он и не баптист был, как я понял позже.
На следующий день ввечеру пришёл я к его дому, а он мне её в полотняной сумочкой вынес. Книга большая была, да портфелей у него и не было.
И мои каникулы, как один день счастья, вмиг прошли. Читал не отрываясь, старался выписывать, но видя, что не успею прочесть всё, и конспект оставил. А творилось чудо. Одна за другой оживали картины и иллюстрации моей подборки, наполнялись смыслом и стройной последовательностью. Порой как вспышки молний указывали суть этой последовательности слова пророков, но когда выплыл к Новому Завету, будто лодка вырвалась из шторма и поплыла по глади смысла нашей жизни.
Вот тут, подступились ко мне интерпретации материалистических учений, а я успел проштудировать и Плеханова в надежде привлечь свои знания искусства к этому кораблю материализма. Но затрещало по швам всё это материалистическое построение, как же оно было плохо сделано, да и невозможно было сделать его, отбросив самое главное — человека.
Вот откуда пошло обрезание знанием от вершителей новых идей, ведь здание их было никаким, отсюда же и преследование религии, которая не обрезала людей под трафаретку насильно, но разве что принимала уставших от сложности жизни, в лоно своих монастырей, и конечно добровольно. Вот откуда была и трусость материалистов, что узнав слабость их подстройки смысла, люди отвернутся от неё. Даже Гегеля, диалектику, которую впрямую перенесли в диамат, они боялись издавать, а уж если что и издали, то с предисловиями объёмом превосходящими труд философа. «Эстетику» же Гегеля и вовсе отчеркнули.
Вот и всё. Дальше ты знаешь я ушёл из нашего института, поступив в Духовную семинарию. Скрупулёзно вникал в философские труды иных направлений, дошёл и до гносеологии и ужаснулся примитивному варианту её в материализме, предложенному Лениным. Да он больше тактик, а не философ, и труд его «Философские тетради» никакой не философский, а подредактированный конспект. А дарвинизм и вовсе есть пугало на науку, да позже наука стало сбрасывать с себя этот сомнительный плащ.
Вот так, уже через какие пять семь лет, я видел, что из значительного, найденного людьми для организации своей жизни, ничего нет удачнее, как предложенное верой ориентиров Библии.
Но для этого я всё же решил глубже вникнуть в материализм, чтобы избежать одиозной увлечённости. Да ты и это уже знаешь. Кстати на факультете философии я больше уделял внимания истории.
Ветхий завет можно было написать заново русским, — продолжал Алексей после небольшой паузы — если сконцентрировать историю России в одну книгу: присоединить и божий промысел, проявленный святыми, и рост самосознания, и борьба с отклонениями. Но зачем? Есть уже Библия — краткое, похожее на историю всех народов, а отклонения повторяются у всех народов и повторяются, и другие вероисповедания тоже стараются запечатлеть промахи и ошибки, и получается опять то же, почти священное писание опыта жизни с молниями озарений. Но Евангелие! Мы родились в лоно веры, в которой оно состоялось и взросло далее до Православия, и оно нам есть, не так много времени на прочтение всего, какой уж писать заново. И к тому же в Евангелие описано явление сына бога.
Убедительность этого не могут поколебать усилия всего мира на протяжении 20 веков, и литературно оно написано с непостижимой силой, до сих пор поражающей необычностью подхода. И остережение от увлечений людей, от науки до оккультизма с ложными чудесами, и поразительной силы икона Святой Троицы, которая и по сей день выше таких открытых учёными законов, как корпускулярное и волновое свойства частиц, как закон неопределённости, как формула энергии ядра. А тайна исцеления вплоть до Воскрешения, разве не светоч явления Христа, когда нам со всей нашей наукой остаётся тайной — явление живой клетки, и даже вируса тоже тайна, какой уж там человек и его сознание к примеру, ощущения справедливости в нём.
— Я не убеждаю, — улыбнулся Алексей, — я убеждаюсь и убеждаюсь, и отклоняюсь порой, но неизменно впадаю в эту могучую и единственную по силе из сознания людей реку — веру. Спасибо тебе что дослушал, и, кстати, мизинец твой, как заметил я, не дрогнул.
Олег удивлялся сходимости некоторых страниц своей жизни с поиском Алексея, например прозрения в иллюстрациях к произведениям. Да и понимание Святой Троицы тоже.
— Ты для Троицы выбрал возвышенные доказательства, а я убеждаюсь в силе этой иконы на примере школьной геометрии, да во всех построениях людей от ферм моста, — робко начал Олег, — в прочности деталей мостов царствует треугольник, как проверенная форма, кстати классическая математика. Да­да, в пространстве это уже тетраэдр, но всё равно цифра три. Вот так постулаты веры пропускают через себя, как волна лишь качнув, корабль, с правильно рассчитанной остойчивостью, чтобы он шёл и шёл в море.
— А учёные, которые натягивали на веру обвинения в консерватизме, не гнушались запрещать генетику и кибернетику, каково! — подхватил Алексей мысль Олега. — А когда у нас в России схватились, то оказались позади Японии с вычислительной техникой, ну и ретировались, а про атеизм — «двигатель науки», как­то запамятовали, да и забыли, а с проникновением в микромир, стало и неудобно о нём вспоминать.
Но не только Троица меня подвинула к религии, — продолжил Олег, — ещё и красота. Мне кажется что миссия человека — красота. Ну не гуманоиды же должны быть люди Космоса, а такие же красивые совершенные внешностью как Бог. Не потому ли этот дар ощущения прекрасного даётся достойнейшим, по трудолюбию я имею ввиду? — Олег остановился, силясь вспомнить что ещё совершенного он нашёл в себе для веры. И вдруг добавил — Я согласен с тобой, но несмотря на это очевидное вокруг — вата и облака, а Алексей!
— Как вата?
— А так я полагаю что дух, кроме данных прочных основ, нас вопрошает и взывает к прекрасному. Я полагаю, а может и обманываю себя, что не нужны гуманоиды, но красивые, стройные, подтянутые и подвижные люди. И отступление в расслабление тела или опускание нравственной высоты не будут приняты не найдут продолжения. Искусство всему этому помощник да и интуиция вкуса, отличающая прекрасное сердцем, а не логикой... А расслабления достаёт. — Олег замолчал
— Да, но я думаю, что красота, даже совершенная, духовная, ещё не Бог.
— А что? — встрепенулся Олег.
— Я думаю, я думаю, нам предстоят испытания, которые помогут нашему пониманию увидеть и иное. Для меня смирение, аскетизм, терпение и многое другое не совсем совпадают ещё с красотой, тем более, что красота древних греков не спасла им их веру. Я ещё не готов ответить на этот вопрос точно, но нам предстоит полёт, не без промысла божьего. А, так Олег? — Алексей посмотрел на Олега, видимо желая, что­то сказать ещё, но промолчал.
Только проснувшись на следующий день Олег понял что ему пришла пора строить дом. Но не такой как на земле в материальном мире, а в одном из гравитационных колец межпланетного корабля. В одной из групп, ранее Олега побывавших в музе кораблей, слушателям было сказано, что следующей экспедицией будет корабль «Фрези Грант». Находясь в «музее кораблей», переезжая от одной площадки к другой между этих красавцами бригов, галеонов и яхт, Олег улучил миг в лифте спросить Саврала: «Почему именно «Фрези Грант» предназначен для следующего полёта, почему бы не на пятиколечном, ведь полёт сложнее предыдущих?» Но Саврал уклончиво отвечал, что склонным к прекрасному и совершенному, имея ввиду половину коллектива гуманитариев, компактность фрегата более подходит. Наверное, он имел необычность управления кораблём от Духовного Центра. «Три кольца: — продолжал он, — кольцо хозяйственного обеспечения, кольцо ваших кабинетных офисов и кольцо жизни. Что ещё?»
— А там на клипере? — продолжал, не имеющий сил остановиться в вопросах Олег.
— Ну там ещё кольцо математиков и два кольца хозяйственных обеспечений.
— Почему два?
— Стопроцентная копия, — повторил Саврал.
— А кольцо жизни разве не есть оно же и кабинетное? — спросил Олег.
— Оно, как микрогород, на манер спутников городов из прошлых веков, ну а на время профилактик быть в нём будет полезно людям с неуёмной фантазией, как у вас, гуманитариев. Математикам комфорт нужен меньше. А вам порой нужна возможность побыть в раскрепощении, а не только в монашеском аскетизме, как Сорелю Стендаля.
«Оказывается, создатели имеют и психологические виды на деятельность астронавтов, — убедился тогда снова Олег».
«Так какой же мой кабинет — кабинет Олега — Сореля? А вдруг коморочка, не более как у Пушкина в лицее? Да каморка не страшно, вот был бы тот лес, что как парма для Адреича. И трудно представить, наверное и Адреичу как быть без леса».
И снова с грустью наплыло на Олега, что со смещением из своего века ему осталась связь с Мариной разве что звёздная: «Она Созвездием надо мной сейчас здесь, в неизвестном мне веке, но значит и там — в полёте, так же — там такие же Созвездия, через Звёзды моя связь будет с ней, в Звёздах будет мой уют, а не в кабинете».
Почему­то это снова встревожило его, нежели успокоило.
ГЛАВА 23. ПАРМА
Всё точнее определяется группа участников полёта. Мелькают любопытные отрывочные сведения о деталях полёта. Беспокойства по своему обустройству и сообщение Алексея о выступлении уже на корабле неведомого Абертона.

После посещения музея кораблей у Олега стала расти привязанность к лесу, к реке, к тропинкам вдоль её. Сердце трепетало, что с этим скоро придётся проститься.
Лекции ещё продолжались, но то напряжение необходимости — успеть мышлением в перемещении — спало. Так студенты последнего курса в ВУЗах могут посещать факультативные лекции или не посещать, они уже дипломники и главное для них дипломный проект.
В подтверждение услышанному в музее кораблей, лектором одной из групп, было повторено на одной из лекций, что корабль готовящийся к полёту называется «Фрези Грант», но время отлёта пока неизвестно, сказал и то, что гуманитарии будут размещены в кабинетном кольце. Правда, поэтических названий «Бриг», «Корвет» не было упомянуто. Было уже повторено, что математики знают друг друга по совместной работе при монтаже корабля, и что они уже обитают там, находясь в процессе наработки оборудования для полёта. И вот последняя лекция, без особого апофеоза, да как бы и не последняя, а может будут ещё.
— Можно сказать, что математики уже в полёте, — начал лектор, — потому что дубль корабль, несравненно меньший размером, да и с коллективом всего в три десятка, уже летит. Назвали его по желанию того коллектива «Фродо». Так вот, он уже в полёте. Этот корабль будет вести траекторию впереди вас, но совершенно самостоятельно. Базовый ваш, но и у «Фродо» есть свой ракетодром, на случай обмена астронавигаторами или ещё каких обстоятельств. Технический совет математиков решил сделать такой дубль на случай фосмажорных ситуаций, а они бывали. Но там одни математики без гуманитариев. Духовный Центр один на эту эскадру, если так можно выразиться.
— Сколько гравитационных колец у «Фродо»? — спросил Олег.
— Одно.
— Значит катбот, или тендер?
— Тендер, вы и это уже знаете?
— Нет, просто были в музее кораблей.
— Так что математики уже в работе, уже в процессе полёта, — продолжал лектор, — у вас сложнее, потому, что готовят вас в нескольких школах подобных нашему саду. С Духовным Центром, и с коллегами гуманитариями знакомиться будете уже там, как и сходиться, и спорить. Но у гуманитариев общий выбор, культура, вкус, а значит, предпосылок для сходимости достанет.
Кстати, ваше кабинетное кольцо обеспечено библиотеками по образцу для вас привычному — с книгами, альбомами иллюстраций и манускриптами, и, конечно, электронной библиотекой. Будут офисы общения и даже с залами, такими роскошными, что впору использовать для балов.
— Балов­то зачем, ведь творческие люди не любят празднеств и особенно шумных, но склонны к одиночеству? — задал вопрос один из слушателей.
— Чтобы была антитеза сути вашей задачи. Кстати, этой роскошью подчёркнуто ваше отличие от Духовного Центра. Вот уж у них таких залов нет. На корабле будут и клубы, и храмы, ведь некоторые летят семьями, а значит, будут и женщины, и девушки, будут и дети. Ну и как тут без культурных центров общения?
— А у Духовного Центра отдельные храмы? — робко спросил сосед Олега.
— У них сложнее. Вам внутренняя задача напоминать себе молитвами о сущем, они же сама сущность молитв. И потому у них не кабинеты, а молитвенные кулуары, по их проектам устраиваемые эстетами — художниками. У них ещё есть огромный зал литургии, в котором предполагается общение с коллективом астронавтов, которые будете посещать и вы.
— Во время молений?
— Нет, вы можете входить туда, — продолжал он, — но это для вас будет лишь мираж входа. Ведь вы теперь знаете, что такое другое состояние мышления. Вам предстоит сначала усилием воображения понять одну из аксиом Пармы. Олег напрягся слово «парма» означало ему пока только лес. А здесь...
— В это знание вас здесь намеренно не посвящали, — продолжал лектор, — потому что для умозрения оно сложно, в то время как там, будут конкретные воплощения, которые и обогатят ваше восприятие. Ракета летит в Просторе, суть в Парме одновременно, она гармоничная составляющая их и живёт в них и ими заряжена. На корабле используется энергия духа, куда более мощная, чем в вашем ХХ столетии открытая — атомная. Обладая этой энергией, вы и получаете власть над временем. И соответственно с этим сами определите, где быть вам каждому и всей ракете в целом.
Кстати именно этой энергией вы перемещены из своего века сюда к кораблю. И этой энергией обеспечен актив вашей памяти, позволяющей помнить даже детские акценты восприятия слов. Сначала эту энергию брали из структуры мозга животных, а потом нашли способы аккумулировать её от произведений искусств. Произведения искусств, вот что оказалось мощным хранителем энергии веков, а не спички как в «Кин­дза­дза », — улыбнулся лектор. — Парма живёт и кольцами ракет, точнее вашим мышлением и поэтому вы каждый можете строить по своему разумению в этом кольце кабинет удобный своей реализации. Но и каждый художник, так назовём того, кто сумел воображением быть в Парме и двигаться им, может тоже строить кабинет на корабле. А поскольку время отсутствует, своей той земной последовательностью, которая является условием жизни на Земле, ничего удивительного, что рядом с вами обустраивает свой кабинет Стендаль, или наш поэт Пушкин.
Лектор молча прошёл вдоль столов слушателей..
— Но как уместиться всем на «Фрези Грант», если в библиотеках даже книгами трудно себе представить такое представительство? — растерянно спросил снова сосед Олега.
— Такие вопросы лишь проявляют немощность материального мышления. Это материальные тупики и ничего более. Вы живёте воображением с авторами тремя — пятью книгами, наиболее сильные могут охватывать до двадцати, тех, с кем постоянно находятся в умственном творческом контакте. Так? Вот вы, Олег, к примеру, назовите своих постоянных оппонентов в творчестве, — обратился лектор к Олегу.
— Пушкин — точно, Толстой Лев Николаевич, Достоевский, Хемингуэй, Станислав Лем. Булгаков меньше, — продолжал Олег, задумавшись, — Бунин меньше, Тургенев больше, но это моя индивидуальность, ещё Паустовский, Грин, Экзюпери...
— Достаточно, вот вы и описали уют своего жития. Кабинет Пушкина будет от вас через дорогу, а Бунин через ручей. В стороне две башни, там обустроился Толстой, и там же домик, в котором набивает свои сигареты Достоевский. А кого вы не назвали, их нет. Ну разве это теснота?
— Но если я завтра зачитываться начну Сенкевичем?
— И окажется, что он живёт неподалёку, и к тому же девочка Дануся с ним в его, обустроенным подобно замку, доме имеет свою комнатку, как Золушка у мачехи. А если вы кого перестали читать, например, обидой на Паустовского, что он не туда повернул в ревности своей в повествовании о Кара Бугазе, вы перестанете его встречать, а потом и запамятуете, где его дом. Я повторяю ещё раз, это поле — Парма, оно живёт в корабле и оно корабль «Фрези Грант», и корабль движется энергией, вот вами перечисленных, творческих лиц в контакте. Сколько таких ракет, множество, и везде, где потребен Пушкин, он есть там, потому что это питание того двигателя от Пармы, который обладает могуществом сдвигать светила, подобные Солнцу и более того. Ведь не удивляетесь вы тому, что, встретив на дороге берёзку, где­то путешествуя в Америке, вы испытаете чувства, как у себя в родной деревне. Да так оно и есть, каждая берёзка одна и та же и везде одновременно.
— А что более памяти от Пармы?
— Духовный Центр знанием Пармы может сдвигать центры Галактик и укрощать чёрные дыры, потому что это для них не более, как скалы для строителей, которые делают в горах тоннель.
— Значит, в мой кабинет вхож и Паустовский, и Стендаль? — Олег продолжал оставаться в своём впечатлении.
— Так же, как вхожи к ним и вы. От этого вопроса опять я вижу недооценку сути смещения жизни от времени. Все нашедшее тайны себя, а значит своей скорости и ускорения, находят в Парме постоянно своё бытие по соседству и в контакте с равными и с возможностью пограничных касаний, кроме материальных.
— Почему? — Потому что в материальном мире велика сила трения, и она преобладает. Материальное мира самое простое, и его труды переносятся в Парму лишь той частью, которая получила скорость и ускорение мышления и более того. На самой первой скорости — главного свойства духа — сгорает всё материальное, но опять таки это не аналогия огню Прометея, который в равную золу превращает полено и икону, дабы согреться тому или иному телу. Скорость не лишает сознание его свойств видения, прометеев же огонь не может этого сохранить. Скорость — свойство Пармы, и в равной скорости и в равном ускорении встречаются сознания.
— А как почувствовать осознание встреч тогда? — опять не устоял спросить лектора Олег.
— И осознание, и узнавание всё естественно и незачем материализоваться, как это продемонстрировал Христос, потому что материализация требует стояния на месте, а миг стояния даже высоко духовному лицу– порядочная потеря себя. Христос и этим мигом пожертвовал для своих учеников громадной энергией, это как год стоять на одной ноге, чтобы они увидели его в своей земной скорости.
— А они, известные писатели, могут пребывать в Духовном Центре?
— Это вам предстоит узнать, но не без той же работы с координатами мышления.
— Значит, вернуться нам для посещения в родные места, если возможно есть потеря времени, и, возможно, не удастся вернуться именно туда, потому что пространство претерпело изменение? — Спросили из зала.
— И простоишь на одной ноге не там? — с юмором заметили там же.
— Как паломник пути на восток, потерявший контакт с Лео, — заметили сбоку.
— И так, и не так. — отвечал лектор. — Духовный Центр даст нишу, и вы, как Золушка на бале, можете войти, строго помня час пик. Сказки, как видите, сообщают многое людям, ещё более легенды. Да люди не верят, плохо у них с верой, и это очень тормозит их совершенствование.
— А вернуться в то прежнее время, до своего прежнего события, можно самим? — спросил Олег с надеждой увидеть и пройти хоть шаг рядом с Мариной.
— Нет.
— Почему? — Это могут объяснить лишь там на корабле. Кстати это и задача корабля. В этом то и смысл вашей экспедиции и тайна скорости. Вы, для того, чтобы решать задачи, и задачи которых в Парме больше чем нас людей, потому что Простор — пространства его сложнее любого воображения известного нам. А строить кабинет свой или коттедж вы уже можете сейчас сегодня и всегда. Но на определённой скорости вашего мышления войти туда сможет ваша избранная, — обратился лектор к Олегу, — но эта возможность задача — вашего полёта, и ваша энергия будет питать полёт этот, и помощников будет у вас столько, сколько вы сможете привлечь, от чего решение задачи становиться реальнее. Кстати, эта задача равносильна и вашему возвращению, минуя координаты прежней траектории.
При этом заявлении стало так тихо, что можно было слышать работу фонтанчиков поливки в саду за окном.
— Могу сказать ещё не в тему нашей лекции, а по тому маршруту в которое вошло наше мышление. Вы сейчас, по мере сокращения количества лекций, все более обретаете свободу. Так вот, в створе вашего поиска, в той задаче, которую вы решаете по своему обустройству на корабле, предлагаю вам ощутить то ядро любви, тот сгусток ауры, которая и есть любовь у вас, она же яблоко по легендам, она же сердце. Ведь мы всё тайно и явно сносим туда все свои открытия и переживания. И заметьте, что сны человека есть своего рода проверка чистоты этого яблока, и вынесения прочь случайного сора, как и внесения нового, чем­то отмеченного сердцем вашим, знания. Это яблоко незримо ведёт нас. Это оно перепроверяется каждые сутки, как перезагрузка компьютера, сказал бы я, и бессонница есть неадекватные усилия в этом. А дальше, если не прислушаться к тщете усилий своих — в той же бессоннице — следует болезнь. Нужно серьёзно сосредоточиться в себе, если чистота яблока внутри не получается. Определитесь с этим, это вам уже по силам, и это вам необходимым станет остережением в дозировании контактов и споров, да и увлечений. Кстати, растения ведут подобную работу.
— Не это ли яблоко тронула Ева, — спросил астронавт с первого столика.
Лектор улыбнулся «Этот вопрос Вы задали себе, а не мне, и у Вас таких вопросов предстоит ещё великое множество в полёте. Так что успеха вам».
На этом слове, лектор простился и ушёл. Видимо аудитория не была готова воспринять всю проблематику возложенную на корабль, а говорить гипотезами не имело смысла.
Удивлённый Олег покидал лекцию: «Неужели Андреич знал тайну слова Парма, или чутким сердцем своим почувствовал глубину смысла его? И почему не пояснил это ни Алексею ни своему собрату по работе? Или знал и другое — преждевременность знания?»
Определенности с коллективом полёта становилось больше. Были зачислены в астронавты, и Алексей, и Олег. Также и все знакомые, кого встречал и примечал Олег, которые были на лекциях. А ещё, оказывается, были и другие группы. «Значит это не единственный наш сад Платона, и сколько их», — думал Олег, и это было приятно и волнительно: «Не знаю, но там узнаю, — радостная надежда, — тем более, что чем больше коллег, тем вероятнее решение задач. А вдруг и Андреич здесь, но это вряд ли», — размышлял Олег. Он поверил, он понял, что от строительства своего кабинета творчества, и расширения контакта с астронавтами, к нему будет приближаться то главное из­за чего он здесь. И то, что именно здесь, в этом проекте, ему и нужно было оказаться со своей задачей, всё правильно было им сделано. Будто кто вёл его: «Уж не Алексей ли — мой Лео? Вот только — стать на равной скорости, как понять эту скорость, войти в неё? Но это видимо, дано опять лишь там».
Вечером он встретил Алексея, но тот был задумчив.
— Чем ты озабочен? — чуть пройдя с молчаливым другом, спросил Олег.
— Встретил знакомого близкого к Духовному Центру товарища и спросил его о семьях, и детях, и девушках, помнишь сообщение лектора? Понимаешь меня, ведь Рай был потерян причиной женщины. И я думал, здесь Духовный Центр убережёт нас от такой вероятности, если не исключит. Вот и спросил его: «зачем?»
— И что он ответил?
— Ответить — то ответил. И запало. Вот послушай и может, ты поймёшь, а может, даже пояснишь мне. А кто ж ещё, как не ты, — промолвил он как бы про себя. — Послушай и не перебивай:
«Каждому человеку на земле, мужчине и женщине, дано тело с красотой для тревоги о ней, а вот божья искра с отражением в ней красоты даётся одна на двух мужчине и женщине. И сразу узнаётся она эта божья искра и тем, и другим, разделенная до того, как только они нечаянно, где встретятся. И наперёд, и необратимо от этого узнавания возникает влечение, но сходимость красоты и препятствует, её нужно обоим довести до определённого уровня перед лицезрением бога. — Алексей замолчал, будто что­то припоминая. — Счастье соединения удел знающих, а не невежд, — процитировал он известное изречение Паустовского и далее совершенно путано продолжал, — первая задача человеку — доведение красоты до более высокого значения, до кристалла, до кристалла чистого состояния, без толики примеси, и вот тогда божья искра, своим отражением, придёт и даст себя и обретёт тебя. Но это не всё, слушай далее.
Олег молча слушал.
— Женщина не причина, а финал. И уж подавно та часть мужчины, которая влечёт к ней — не причина, а она вся, как аналог надземной души, как дом, как копия и в итоге единение. Она есть истинное тело души, как Психея Амуру. Она как тело земное, но задача оставить своё и перейти в иное — её. — Алексей замолчал.
— Всё? — спросил Олег. Он почувствовал, что в этом сообщении, что­то есть отрадное и ему, но что не уловил.
— Каково? А? Я половину не понимаю, а что понимаю, того не принимаю, а ты?
— Боюсь сказать, потому что, может, ты что­то и упустил, но легенда озвучена, значит, и восполнится.
— Я не тороплю тебя с ответом или мнением. Но мне тревожно то, что женщина необходима, как душа, если я так понял его. Если бы ты дальше его послушал о том, как запутался тот наш мир в XXI веке. Может, ты как раз и пронёс эту путаницу на себе, подумал я тогда, слушая его, и уже почти ничего не понимая. Попробуй собрать это всё и, извини, тороплюсь, у меня назначена встреча.
Алексей пожал руку и побежал.
А у Олега почему­то всплыла в памяти детская открытка, где дедушка Мороз дарит мальчику ёлочку на Новый год, а рядом стоит красивая девочка — Снегурочка. Почему — улыбнулся Олег милому воспоминанию. — Но ведь не случайно мне это вспомнилось.
Олег знал цену памяти, а точнее образам от легенд и верил им. Верил в их восстанавливаемость, а точнее, в рост от единого зёрнышка. Теперь он часто осознавал, что это Леос. Ведь сколько раз после сна на уме было одно слово, но стоило ему подступиться записать это слово и объяснить его избирательность, как возникали три — четыре — семь листов, порой, законченного рассказа. Собственно увлечение писательством людей волей или неволей стоит на этом.
Но и в «Писании» везде легенды: Идти по воде! Или превращение воды в вино, ведь начало иной реальности — измени себя, как теперь знал возросшим разумом Олег, всё это будет реально. — А Воскрешение, ведь тоже тайна, за которым нам лететь, как аргонавтам плыть за Золотым руно.
Сейчас в саду Платона Олег получил таких координат щедрой горстью: постоянное изменение скорости — одна, а разделение на двоих, друг другу суженных людей, ведь тоже? Длительное стояние Христа, чтобы увидели его Апостолы...
«А может мы в ином мире и есть уже? — летели его мысли, — но быстро движемся, и нас не видит материальный мир из­за скорости. А Марина, со своим ускорением, видит меня? А я может, ещё нахожусь в недостаточной скорости, чтобы чувствовать её подсказки. Но участие её придёт, через какие­нибудь полгода, но её времени — времени в котором она. Но триста лет смещения есть уже, это та же скорость, ведь воочию видели город кораблей? Загадки сплошные загадки».
Но на сей миг, пока одно было Олегу доступно — обустройство кабинета, потому что этот инструмент изменения своей скорости необходим на корабле для общения. Алексей был, похоже, тем озабочен не менее. И понятно, что его как принявшего обет монаха потревожила необходимость женщины для духовного совершенства. Но ведь верный путь и у него, и это понять — уже мне задачей.
Встретился Олег с Алексеем, спустя несколько дней. Но задержавшись, Алексей лишь спросил: «Про выступление Абертона ты слышал?»
— Какого Абертона?
— На сороковой день после вылета Духовный Центр уведомил, что к астронавтам выйдет Абертон для слова.
Олег в рассеянности не придал этому сообщению значения, его взволновало другое — когда же заезд. Олега это занимало для той — своей задачи — обустройства кабинета. Задача эта росла, а для решения нужна была конкретность.
— А полёт когда? — спросил он в свою очередь.
— Это определяет Духовный Центр, но кажется через неделю заезд, для жизни там и адаптации, — сказал он рассеянно, видимо озадаченный не в тему заданным вопросом. — Сколько это будет до начала полёта, не знаю.
«Значит, через неделю — корабль и адаптация», — подумал Олег, а вслух высказал сомнение: — Но ведь нам лететь на корабле более десяти лет, и чего­чего а уж для общения с Духовным Центром хватит и времени, и места, как и на выступления Абертона. Корабль не Земля, не Амстердам который от Москвы далёк, или там Гренландия. Хватит нам времени.
— Напрасно ты так говоришь. Во­первых круг людей так разнообразен, что и за два десятка лет вряд ли удаться полноценно пообщаться со всеми, потому что коллектив летящих более трёхсот человек людей из разного времени, Создатели корабля — математики, — продолжал Алексей на молчание Олега, — которые уже давно работают на орбите и потому мы их и не видели, они современники его, ты это знаешь, а их будет не менее трети коллектива.
И мышление их в створе того техногенного мира, в котором и стало возможным создать корабль. То что его создание — венец науки и технологии компьютерного обеспечения, само собой разумеется. И масса открытий, которые они знают с детства, уже и перечислить не удастся — тебе ясно. Мы философы от прежних носителей ценностей, которые за последние три века человечеством оказались утрачены. Как это общение пойдёт и пойдёт ли?
Я пока этого не представляю. Но знаю, что форма общения требует напряженного творчества. А весь коллектив по интеллекту почти охват знаний всей жизни на Земле. Скажи, — продолжал он, — тебе в центральной библиотеке, к примеру, Москвы достаточно десяти лет, чтобы ознакомиться со всеми её ценностями, всё прочесть, понять?
— Пожалуй, нет, но к чему ты? — Олег знал о другом времени математиков, но ему стало интересно, а Абертон из какого века, если мы уже старше на 300 лет или, наоборот, моложе?
— Вот именно, что, «пожалуй» не прочесть, — отвечал Алексей.
А мысль Олега летела далее: «А вдруг он Абертон — Апостол сверстник пребывания на Земле Христа?»
— А из какого времени Абертон? — всё же спросил он Алексея. — А может, и гении других страниц человеческого общества уже приведены на корабль из своего времени? Об этом не слышал ты?
— И гении могут быть, — отвечал Алексей, — но уже с другой фактурой внешности, ведь художники портретисты ведут свою линию тоже, оставляя нам впечатление не без вкуса и искуса времени. И, знаешь ведь, портреты гениальных людей рисовали во все времена по­своему. Почему и стонал Высоцкий в песне о приглаженности на своём портрете скул. И второе, — продолжал опять Алексей, — корабль не так уж мал: в одиннадцать этажей только хвостовая часть его а в размахе колец составит малый город. Город — спутник, так называли в двадцатом веке у нас города науки. А знаешь, что большинство людей живущих в небольших городах, хоть и прожили в них всю жизнь, зачастую не знали даже истории своего города, и людей всех не знали. Я уже не говорю о людях мегаполиса просто стёрших на потребу своей суеты даже историю своих родов. Так?
Олег вспомнил рассуждения Павла Ивановича, которого встретил у Андреича, Алексея стоило слушать ведь он был приближен к Духовному Центру и, видимо, знал больше его.
— И, пожалуй, могу утверждать, что уж если ты не в силах ознакомиться с библиотекой в Москве, то с людьми, учитывая их интеллект размахом в 1000 лет, и подавно. Так вот Абертона вряд ли придётся увидеть раза два­три за полёт, — продолжал он — дай бог, чтобы этот полёт прошёл удачно. А из какого времени он, не знаю.
— А ты его видел?
— Нет, — ответил Алексей.
— Абертон и кто он? Как­то звучит странно, — смирился Олег уже до интереса.
— Это его так у нас величают, — отвечал Алексей, — а имя на самом деле его Лука. И вот тут впору строить догадки, не Лука ли это Евангелист? — Алексей прямо­таки продолжал сейчас мысль Олега. — Для нашего центра может и была возможность взять в полёт человека с возрастом в две тысячи лет. Или Лука Войно — Ясинский Крымский, которому, как и нам, чуть более 300 лет, помнишь его, наверное? В каких годах двадцатого века жил Лука Крымский Олег не знал. Знал только одно, что он хирург.
— К тому же Абертон, — продолжал Алексей — прибыл для полёта из Гималаев, значит, здесь причина его быть в жизни — не только заслуга нашего центра, А там в Гималаях был затворником более 22 лет. А некоторые говорят, что был в обете молчания. Представь ценность его слова, хотя бы напоенную этими годами молчания.
— Он руководителем корабля у нас? — вдруг Олега понесло в догадки, тайна его переноса во времени так и останется, наверное, нам тайной: « А может, Духовный Центр посвящён в обет воскрешения, с его властью деяний ему над временем?»
— Руководство корабля у нас техническое, и осуществляют его пять отделов математиков. Не могу точно сказать о них, а это Духовный Центр. Сколько там участников, тоже не знаю, наверное, нам этого и не узнать, да и не надо знать, пожалуй. Но что в руководство или, точнее сказать, в Патриархи этого центра приглашён Абертон, это точно, но загадки на этом не кончаются. И вот он на сороковой день по отлёту выступит, — повторил Алексей…
«Странно, на сороковой, как первое прощание на Земле людей при переходе к богу», –произнёс Олег.
— Вот — вот, на сороковой день слово.
«Не тем же ли путём полетим? Тому, может, и причина выхода для слова Абертона? Уж не Апостол и правда вызван центром в жизнь для полёта?» — подумал Олег.
— Одно только то, что слово его, это событие, и достанет ли сил и интеллекта нашего понять молчащего 22 года в Гималаях, — заметил на прощание Алексей.
По возвращению в свой кабинет Олег обнаружил на столе стопочку печатных листов. «Ответ на статью о режиссёре Тарковском» прочёл он на последнем листе стояло «от .ДЦ».
«Духовный центр» — догадался он. Он с нетерпением сразу же взялся за чтение: Тарковский, покинув Россию попал в разряженное пространство «Запада», а не в комфорт, казалось бы, для творчества. И как следствие попытался в «Ностальгии» улучшить образ «сталкера», увы потеряв нить, особенного смысла для судьбы героя женщины. Но несколько находок поразительной силы, уж таков гений его, как режиссёра, в фильме предельно выразительны. К примеру: воспоминание о доме, или тот же дом в арке — ореоле развалин западного храма. Но не скомпенсировать было этими находками главной потери. Художник Тарковский покинул Парму родного дома, но разве мог ему заменить её бассейн, с сидящими в нём, жаждущими себе здоровья людьми, которые не давали отчёта себе, что им есть здоровье? В «Жертвоприношении» защемление обстоятельствами линии героя. Космос из­за этого в фильме потерял плотность. Разряженное пространство не для художника. Напрасно он его наполняет огнём, не спасает и не может уже спасти его женщина. В то время как на Родине в России, Тарковского ждал образ Достоевского через Мышкина, и со всей своей мощью гения ждал Михаил Булгаков. Именно со всей мощью, а не как Шарль Гуно, взявшегося за «Фауста». Ему достало мелодий лишь на любовную часть великого произведения Гёте. На Западе Тарковский режиссер умирает. Комфорт не для художника».
Олег сидел в оцепенении, слово Парма всплыло у него сейчас тем домом в фильме «Зеркало» Андрея Тарковского, когда вокруг него ходит ходуном от ветра лес и ваза летит со стола. И ещё загадочнее был посыл в этом ответе на творческую нить режиссёра — «останься он в России».
Конец третьей части романа