Офицеры Горетова

2-х комнатная квартира на последнем этаже 4-х этажки военного городка в деревне
Горетово Можайского района Московской области использовалась хозяйкой
военной недвижимости Горетова в качестве общежития младшего офицерского
состава полка. Хозяйка Зина была  женой заместителя командира
по вооружению майора Рулевского Юрия Георгиевича. Зина брала с каждого
жильца плату, размер которой фиксировал специальный приказ министра обороны СССР,
что и обосновало ее вполне логичные меры по эффективному использованию
каждого сантиметра военной горетовской площади во благо обороноспособности
страны, дела мира во всем мире и ведению уже самой ею не контролируемых
строгим мужем расходов на собственно-женские радости бытия в этой богом забытой
дыре.
В проходах между кроватями в длину умещались пара офицерских сапог и банка для
бычков у изголовья, прилагавшаяся к квартире ванна была наполнена до краев
принадлежавшей уже Зине стеклотарой от офицерских попоек, а вечно разбитое стекло
окна на кухне не позволяло лейтенантам так расслабиться, чтобы уже совсем забыть о
ожидавших их суровых военных буднях.
Жило в том раю военных до 12 живых душ, не считая временами обнаруживаемых
на кроватях в неглиже "девушек" с Можайского завода хлебных изделий. Меня, по
молодости и совершенно никому не нужному здесь опыту предыдущей гражданской жизни,
быт этот вгонял в тоску и безнадегу, с которых и начинал я нудеть настоящим
военным про скинуться на стекло на кухню. Они, не понимая моих
доводов, здраво аргументировали про трояк, который равнялся невыпитому нектару из
Зинкиного продмага, неоправданно пустую трату средств, добытых тяжелым ратным трудом
и предлагали просто не обращать внимания на эту далеко не вечную, а всего лишь
8 месячную Антарктиду, которая к тому же еще и проветривала тяжелый дух в квартире.
Я тогда еще их мудрости не понимал, в нее не верил, забоялся что два таких годика мне
не выдержать и застеклил окно из своих кровных.
Военные, решив поиметь хоть какую-то выгоду от совместного со мной быта, гарантированно
пообещали скинуться на общий в квартиру утюг, когда я принесу его в общагу, и посоветовали найти столь необходимый в военном быту прибор  в Зинкином магазине
промтоваров. Они не соврали и скинулись вместе со мной на обмыть. Дело было ранней весной.
После застекления быт, вроде, наладился: брюки лейтенантов ласкали взор начальства
на плацу стрелками от утюга, из окна уже не дуло, но амбрэ от портянок и потных
лейтенантских тел недвусмысленно, но неверно, намекало на то, что что-то теперь
сделалось не так уже с горетовским воздухом.
Кроме воздуха сильно досаждал и старший лейтенант Коля Кабанов, любивший уединяться
в непроходной комнате с какой-нибудь интеллигентной девушкой от Можайского хлебозавода для
исполнения гитарой и голосом одной и той же заунывной песни про передышку на переднем, его
дорогую и их с ним сынишку, которые должны знать, что их "от беды он всегда сбережет".
По Колиному разумению та почти строевая песня должна была убеждать девушек в
серьезности его намерений и вынуждать уже и их доказывать свою в нем уверенность
соответствующими поступками. Меня, интеллигентного человека с высшим университетским
образованием и не менее высокими моральными представлениями о наших девушках, просто
бесил успех примитивного того приемчика, что только и был в
его убогом репертуаре. В те давние времена до наводнения Москвы и области закупленными
страной к олимпиаде доселе неизвестными передовому прогрессивному человечеству
индийскими предохранительными в сексе средствами оставались еще целых два года.
Изделием N2 Баковского завода человечество в Горетово снабжала тоже Зина, причем, делала
она это в строгом соответствии с уставом гарнизонной и караульной службы - продавала их
холостякам втридорога, да еще для пущей убедительности грозила, если что, донести
начальнику политотдела о сексуальных вольностях желторотого офицерства. Такая
высокоморальная ее позиция в этом вопросе вселяла в меня надежду, что когда-то какая-то
из девушек в результате соединения Колиного природного жмотства и "пения" уже будет вынуждена опереться на его крепкую руку,
чем автоматически переведет его из холостяцкого общежития в другие сферы горетовского бытия
и избавит меня от такого соседа. Но этого почему-то не происходило.
Пришла осень. Сижу я себе выходным воскресным днем один одинешенек в квартире киргизом на
кровати, читаю "Иосифа и его братьев" Томаса Манна, представляю себе наш в созвездиях
ближневосточный небосвод, как вдруг взрывается входная дверь и передо мной в гневе встает
крупная Таня Соловьева, секретарь профкома Можайского хлебозавода и требует сдать ей
немедленно этого негодяя Кабанова. Я отвечаю, что до Коли мне никакого дела нет, и где
он, я не знаю. Огромная Таня замахивается на меня утюгом со стола, называет сукой и грозит почему-то  уже убить меня, а не Кабанова, что обманул и бросил одну из лучших работниц завода.
Когда мощная ее рука уже готова была направить утюг мне в голову, я визгом
успел убедить ее в своей непричастности к горю их предприятия, она в ответ сменила цель броска, выкинула не тронувший меня утюг через закрытое в комнате окно с 4-го этажа в заледенелую лужу
рядом с домом и, хлопнув в негодовании дверью, полетела в полк за Кабановым.
Я посмотрел вниз, разбитые части утюга виднелись под грязной водой лужи, но надежды на
оживление того полезного бытового прибора уже не внушали. К луже за ними я не пошел.
Вставлять в спешке стекла за свои деньги тоже не стал, ведь к той поре я уже сделался
настоящим военным и не бросался деньгами впустую. Колю Кабанова жениться
 заставили, но признавать свою вину в разбитом стекле нашего окна для восстановления последнего за его счет ему, само собой,
было ни к чему. Горетовский воздух амбрэ от портянок поставлять в квартиру стал не столь
крепким, как раньше, но пришла зима с 40-ка градусными морозами, и чтобы пережить ее,
офицеры уже вынуждены были забить окно фанерой.