Б. Глава седьмая. Главка 3

     Генеральная репетиция была назначена на девять часов – случай из ряда вон выходящий. Раньше репетиции начинались вечером, в крайнем случае – в районе полудня, но никогда – утром. Валентин Семёнович любил свой оркестр и прекрасно понимал нужды музыкантов. Он знал, что многие из них вели полуночной образ жизни. Музыка требовала своего, и даже когда у тебя не было возможности играть, ты наслаждался ею в мыслях, в воображении. Какой уж там сон, когда в голове звучат фантастические, никогда не сыгранные мелодии!
     Однако итальянский маэстро, кажется, совсем не разделял подобной точки зрения. Он назначил репетицию на девять и был намерен закончить её до обеда. “Обед для него – святое”, – разводя руками, заявил Михаил Павлович, когда его спросили, чем можно объяснить подобное решение. И добавил, что он ничего, совсем ничего не может тут изменить.
     – Ты представляешь, какой кошмар, – томным безжизненным голосом сказала Юлия, когда они с Полиной повстречались перед концертным залом. – Мне пришлось проснуться в половине шестого. В половине шестого! – задумчиво повторила она, пожав плечами. – Ну где это видано?
     – Сочувствую, – кивнула Полина. Она тоже чувствовала себя не в своей тарелке, но дело тут было не в раннем подъёме. Просто всё как-то шло неправильно, наперекосяк. – Но это только пока. Потом Валентин Семёнович вернётся и ты снова сможешь вставать в десятом часу.
     – Ох, кажется, этого уже никогда не будет, – вздохнула пианистка. – Михаил Павлович просто на цыпочках ходит перед этим итальянцем. Нет, я понимаю, звезда мирового уровня, но всё-таки это чересчур.
     – Да, пожалуй, – согласилась Полина. – Его, конечно, можно понять…
     – Он менеджер, и весьма успешный, не спорю. Однако иногда музыка… требует чего-то большего. Нет, конечно, у него есть вкус, – она повела рукой, как бы подчёркивая, что вкус Михаила Павловича в первую очередь проявился в выборе кандидатуры пианиста. - И всё же…
     Полина была не в настроении продолжать этот разговор. В последнее время все стали уделять ей слишком много внимания. По самым разным поводам. Не то чтобы ей это не нравилось, просто она немного устала.
     – Думаю, нам пора, – быстро промолвила она. – Уже без пяти, и, кажется, все собрались.
     И действительно, когда они вошли в зал, оркестр был уже в сборе. Михаил Павлович, в чистеньком новом костюме, торжественно восседал в седьмом ряду – он был несколько суеверен и предпочитал всегда садиться туда на генеральных репетициях. Маэстро Доницетти был тут же, грива его роскошных седеющих волос колебалась над дирижёрским пюпитром. Полина постаралась не встречаться с ним взглядом и быстро заняла своё место позади Сурцова. Всё было готово к началу.
     Однако прежде чем начать дирижировать, Доницетти взял слово. Говорил он по-английски с хорошо различимым акцентом, постоянно помогая себе жестами.
     – Леди и джентльмены! – громко возвестил он, приветственно разведя руки. – Позвольте поздравить вас! Сегодня мы с вами будем репетировать мой первый концерт в России. Это важное событие, важное как для меня, так и для вашего города, для вашей страны. Я надеюсь, что все мы получим удовольствие. Я надеюсь, что все мы проявим свой профессионализм. – И добавил уже по-русски, забавно коверкая слова: – Спасиба за внемания!
     Речь была встречена полным молчанием. Никто не знал, как следует реагировать. Аплодисменты были бы, конечно, неуместны, а иным образом выразить своё отношение к выступлению маэстро не представлялось возможным. Да Доницетти и не ждал какой-либо реакции. Взяв в руки палочку, он сделал несколько разогревочных пасов, после чего выкликнул:
     – Адажио!
     Оркестр вступил, но вступил как-то неохотно, несобранно. Чувствовалось, что многие ещё не проснулись, не могли сосредоточиться. Первая скрипка умудрился сбиться с такта дважды в течение первых пяти минут. Краем глаза Полина видела, что лицо Марка при этом не дрогнуло, как бывало обычно, когда он ошибался, а оставалось совершенно спокойным. И даже Михаил Павлович – тиран во всём, что касалось подобных оплошностей, – никак не отреагировал на столь вопиющее нарушение. Он неподвижно сидел в своём седьмом ряду, сложив руки на груди, и, казалось, находился где-то далеко.
     Однако Доницетти не мог позволить оркестру так грубо ошибаться. Ещё с минуту он продолжал дирижировать, но когда с такта сбилась вдруг и Юлия, взявшая октавой выше, маэстро резко прервал игру.
     – Стоп, стоп, стоп! – он застучал палочкой по пюпитру, и музыка смолкла. – Леди и джентльмены, так не пойдёт! Я понимаю… я всё понимаю, – он величественно повёл своей гривой. – Мы с вами ещё не слишком хорошо работаем. Мы друг для друга новые… новые элементы, – с некоторым трудом подобрал он английское слово. – И всё же я бы попросил вас быть… внимательнее. Помните, у нас только одна репетиция!
     Полина посмотрела на Петю. Трубач сидел в своём уголке взъерошенный донельзя. Вид у него был угрюмый и сонный. Поймав её взгляд, он слегка пожал плечами и отвернулся. “Надо же, – подумала она, – по собственному желанию не хочет на меня смотреть”. И почувствовала некоторое облегчение.
     – Итак! – продолжал меж тем маэстро. – Я попрошу вас сосредоточиться на адажио! Это Лист, леди и джентльмены! Проявим к нему должное уважение.
     На строгом лице Марка Сурцова мелькнула снисходительная усмешка. Валентин Семёнович никогда не произносил таких пафосных речей. Валентин Семёнович никогда не позволял себе стучать палочкой. Потому что для Валентина Семёновича оркестр был частью его самого. И он знал, что людям, которые играют бок о бок с ним, не нужны мотивирующие слова и указания. Они играли потому, что хотели этого. И если сейчас они играли плохо, то причиной тому был человек, стоявший за пультом.
     Доницетти взмахнул палочкой, и оркестр вступил снова. Конечно, они были не только мастерами своего дела, но и профессионалами. Концерт будет сыгран, кто бы не управлял ими. Но чуткий слушатель, конечно, поймёт, что в эту игру не вложили душу. А более чуткого слушателя, чем Михаил Павлович, и представить было нельзя. Однако Михаил Павлович, грозный руководитель оркестра, тоже был заложником этой ситуации. Он не мог отказать Доницетти. Все это хорошо понимали. Такой шанс выпадает в лучшем случае раз в десятилетие. Упускать его было нельзя. А музыка? Ну что ж, музыкой можно пожертвовать. И поэтому Михаил Павлович неподвижно сидел в седьмом ряду.
     Репетиция продолжалась своим чередом.