ТЕНЬ

Еле передвигая опухшие ноги, обутые в рваные, совершенно стоптанные кроссовки, явно подобранные на свалке, он, зайдя в сквер, со стоном опустился на скамейку рядом с сидевшей там молодой женщиной с детской коляской. Соседка, брезгливо оглядев его, тут же встала.

Теперь старик сидел один. Пустая скамья манила поднять на нее уставшие ноги и с удовольствием распрямиться, но в сквере было людно и, к великому сожалению, воспользоваться случаем было нельзя. Мимо бегала детвора, проходили влюбленные парочки, а он сидел, безучастно взирая на все это мельтешение перед глазами.

Симпатичный мальчуган подошел к его скамье и стал возить по ней машинку. Этот малыш со своей игрушкой привлек внимание старика. Немедленно подбежала молодая мать, схватила ребенка и, что-то выговаривая, увела.

Отчего-то эти двое всколыхнули в старике память о далеком прошлом, его детстве... А было ли оно у него? Вспоминались какие-то фрагменты. Про отца -  только то, что был он высокий, сильный, веселый, особенно, когда сажал его, своего Митьку, вот такого, как этот малыш, на плечи и «гарцевал» с сыном под задорную песню, изображая конницу Буденного. А вот какую песню, память не сохранила... Как не сохранила лиц родителей, ни отца, ни матери... Мама рядом с отцом казалась маленькой девочкой. А, может, так ему теперь мерещится? И почему-то хорошо запомнилась красная косынка на голове мамы, красиво повязанная, так теперь не носят.

По утрам мама обычно отводила его в детский сад. Там было весело: полно детей и, конечно, игрушек. А вот супы с капустой, как и борщи и щи, которые заставляли съедать до конца, демонстрируя чистую тарелку, Митька очень не любил, и из-за этого воспитательница казалась злой...
Вспомнив это, старик горько усмехнулся и сам себе удивился: оказывается еще не разучился улыбаться. Странно. Сейчас его не пришлось бы уговаривать поесть супу, но увы... Он снова углубился в воспоминания, рассказывая невидимому собеседнику о далеком детстве...

«...Отец возвращался с работы поздно, когда я уже спал, а уходил рано, когда мама меня еще не поднимала. Так что видел я отца редко, но любил крепко. Родители жили дружно. Иногда среди ночи я слышал, как они шепотом о чем-то говорили. Вернее говорил отец, а мама все восклицала: «Кто мог ожидать!?», «Неужели?», «Мне страшно!..»

Вот это «страшно» тогда озадачивало: чего маме бояться, если рядом папа, большой и сильный?

А как-то услышанное: «Вижу, добра уже ждать не приходится...» меня очень озадачило. Что такое «добро» я знал, это нитки, а вот почему родители их не ждут? Непонятно...

А дело в том, что еще задолго до этого разговора, папа как-то отвез нас в деревню, в гости к бабушке Варе. Он сидел за рулем, а меня посадил к себе на колени и разрешил подержаться за баранку. Какое это было невероятное счастье! И мама тоже радовалась, глядя на нас, и смеялась - громко, заливисто.
Погода стояла теплая, весенняя и все казалось таким же радостным, полным счастья...

У бабы Вари был маленький пушистый котенок. Чтобы позабавиться и поиграть с ним, я взял из корзинки, стоявшей рядом с прялкой, небольшой клубок шерстяных ниток. Бабушка, увидав это, всплеснула руками.

- Ах ты, пострел, все добро мое переведешь, с киской играючи!

Я тогда очень испугался, помнится, даже заплакал. Но слово «добро» запомнил - это нитки...

Фамилия папы была Сапожников. Наверно, в роду занимались сапожным делом. Но отец, кажется, служил шофером персональной машины у какого-то высокого чина. Конечно, уверять нельзя, слишком мал был тогда, чтобы знать, а потом уточнить было не у кого... Но, судя по всему, это так.

В один еще теплый осенний день, а, вернее, вечер, отец с работы не вернулся. На другой тоже... А вскоре в квартире появились незнакомые дядьки, перевернувшие все вверх дном. Это я помню плохо: был сонный, ведь была глубокая ночь. Единственное, что осталось в памяти, - как мать взяла меня на руки и так держала, словно маленького, хотя мне уже было около четырех, а, может, и более.

Когда назавтра мы с мамой пришли в детский сад, меня не приняли. Я решил, что это из-за того, что плохо ем и часто оставляю в тарелке ненавистную капусту.

На вопрос, почему не возвращается из командировки папа, мама ответила:

- Папа заболел, и его забрали в больницу.
- А эти дядьки делали у нас карантин? - спросил я.

  Это слово было мне знакомо: если кто-нибудь в садике болел чем-то плохим, там делали карантин. Мама отчего-то вздохнула и сказала:
- Умница!

Почему умница, было тогда неясно, а теперь понятно: она не знала, как все объяснить...

А затем мама привезла меня в деревню к бабушке Варе. Они о чем-то долго говорили с бабушкой, а потом мама, почему-то расплакавшись, уехала, обещав вскорости приехать.

Но так и не приехала. Больше я маму не видел. По всему, и отец, и мать попали в безжалостные жернова тридцать седьмого года...»

Потеребив свалявшуюся бороду, и со стоном пошевелив затекшими ногами, старик опять погрузился в воспоминания.

...Сначала у бабы Вари было хорошо, даже весело. Мне нравилось носиться босиком по двору, гоняя кур. Еще я подружился с дворовым псом по кличке Кабысдох, который по старости на кур не реагировал и спал дни напролет. Когда я подходил к нему, чтобы погладить и угостить огрызком яблока, пес лениво подрагивал кончиком хвоста.

Особенно мне пришлась по душе работа, которую поручала баба Варя: выковыривать семечки из подсолнухов. Бабушка выкладывала семечки на длинные противни, и сначала ставила на солнце для просушки, а потом прокаливала в русской печи. Ну и вкусное, и приятное было то занятие! Даже бабушкину капусту я полюбил, да и щи ее были не чета садиковским! Но это все было в новизну, а вскорости приелось.

На дворе стало холодать, и я стал все чаще задавать бабушке докучливые вопросы.

- Когда мамка за мной приедет? И не знает ли баба Варя, вышел уже папа из больницы, закончился ли карантин?

Сначала старая отвечала:

- Погоди, придет время, и приедет твоя мама!

А когда слишком надоел с расспросами, особенно об отце, она, не вытерпев, как-то в сердцах выпалила:

- А я почем знаю?! Не приставай, у самой сердце саднит!

- Ну, почему они не едут? Ну, почему? - не унимался я.

- Много будешь знать, скоро состаришься! - отрезала баба Варя, прекращая разговор.

Особенно тоскливо было в дождливые дни поздней осени, когда ветер завывал в трубе, и было жаль даже собаку выгнать во двор... Целые дни я томился от безделья, слоняясь из угла в угол. Единственным «занятием» осталось щелканье семечек на теплой печи, поскольку строгание лучин маленьким ножиком, доверенное бабой Варей, окончилось печально. Тогда ножик соскользнул и ударил по пальцу. Брызнула кровь. Было не так больно, как страшно — вдруг вся вытечет? А баба Варя принялась ругаться:

- Горе луковое! Навязали на мою, и без того больную, голову!

У старухи часто болела голова, и она прикладывала к ней намоченную в уксусе тряпицу, поверх повязывала косынку, а сверху еще и теплый платок. После этого от бабы Вари долго разило уксусом. Кто-то ее научил, или сама придумала, но она считала это самым лучшим «средством от головы». Соседку, у которой сын жаловался, что голова, мол, перестала варить из-за боли, она с жаром убеждала:

- Не сумлевайся, Каля! - твердила баба Варя, - приложи своему Федьке уксус, и все пройдет! Уксус, он всегда помогает! А не захочет голову закутывать, так к пяткам приложи, и теплые шерстяные носки пусть наденет. Голову — как рукой снимет!

Тогда, услыхав этот совет, я все никак не мог понять, почему уксус на пятках может снять голову? Она что, снимается? Наверно, бабушка шутит.

А когда я заболел, бабушка всего меня обмазала каким-то жиром, а потом этот жир и в молоке давала. Было противно, но она пугала:

- Не будешь пить - вышвырну куда подальше!

Вот туда, непонятно куда, совсем не хотелось. Кашель душил, на дворе ребята играли в снежки и лепили снежные крепости, а я должен был валяться. Мне это совсем не нравилось, и я, зажав нос, сам не зная для чего, но пил эту гадость. И на удивление скоро выздоровел...

...Время шло, а мама за мной не приезжала. Баба Варя перешивала из старых оставшихся от деда рубах и портков, делая мне обновки, так как в то, что мама привезла в чемодане, я уже не влазил.

Теперь я уже не плакал, не спрашивал о родителях. Я перестал томиться от безделья и во всякую погоду и любое время года с утра до ночи гонял с деревенскими мальчишками, с которыми  подружился.

Вскоре появилось новое развлечение: на площади у сельсовета установили столб с большим, как труба, репродуктором. Оттуда разносились сообщения, которые мальчишек не интересовали, но зато, когда звучали песни, а особенно марши, вся ребятня выстраивалась в шеренгу и начинала маршировать. И, конечно, я в их числе.

Но, чем старше я становился, тем громче звучало старушечье ворчание: «Горе луковое, обрушилось на мою старую голову!» Чувствовалось, как обременителен старой стал навязанный ей внучек, с которым управиться становилось не под силу...

А она за эти годы заметно сдала, сгорбилась и ходить стала, неуклюже семеня ногами. Да и воду из колодца уже было трудно поднимать. Звала меня на помощь, конечно, если оказывался поблизости, а я летом, с утречка, выпив кружку еще теплого козьего молока и схватив ломоть хлеба, был таков. Меня ждали речка, лес, луга, где паслись колхозные стада, - да мало ли мест, где деревенская ребятня может резвиться, придумывая разные забавы, на которые мастаки!

...Нежданно-негаданно к бабе Варе нагрянула гостья. Ею оказалась крестница покойного деда Степана. Я его не знал, дед преставился за год, как я родился. Бабушка объяснила: «Степу моего очень жаловала твоя мама, наша Настенька!» Почему-то «жаловала» я воспринял, как «жалела», и пришел к выводу, что дед был хилый и больной.

Крестница деда, тетя Зоя, отчего-то мне сразу не понравилась, а вот почему — до сего дня понять не могу... Лицом она была недурна, моложава. Наверно, отталкивало то, что надушилась без меры, словно вылила на себя целый флакон.

Женщины уже ополовинили бутылку вина, привезенную гостьей, когда я пришел со двора, где с пацанами пускали бумажные пароходики по ручьям тающего мартовского снега.

- Садись с нами, перекуси! Возьми сальца, колбаски. Или сразу борща налить? - спросила баба Варя.

А гостья добавила:

- Давай, тетя, налей парнишке стопочку винца.

- Ты что, Зоя, рановато мальчонке! - запротестовала бабушка.

- Тетя Варя, это же кагор! Его даже беременным в родильные дома носят. Оно как компот.

Конечно, вкусное винцо, как церковное, не буду спорить. Ну, раз медицина разрешает, пусть глотнет.

И мне налили стопку сладкого и, наверно, как все спиртное, коварного вина. Выпив, я страшно обрадовался и возгордился этим, почувствовав себя взрослым, и даже осмелел настолько, что попросил:

- А добавку можно?

Зоя залилась смехом, а баба сказала:

- Это тебе, милок, не щи! Добавки не будет, и так много хлебнул. Закусывай поскорей и ступай на печь!

Они продолжали беседу, а я, навострив уши, слушал за занавеской на печи.

- А что, тетя Варя, этого пацаненка твоя Настя навсегда подбросила тебе? Саму ее подобрала, а теперь сына ее выхаживаешь?

- Ну, что ты несешь, Зоя? Не от хорошей жизни ей пришлось парня мне отдать. Витьку-то ее посадили...

- Вот те на! Тетя Варя, а за что? Проворовался или на кого наехал? Он же шоферил.

- Креста на тебе, Зоя, нет! Проворовался! Что придумала, партейный он! Как бы не так - по политической, как будто, привлекли...

- Да он же чуть ли не кого-то из Кремля возил. Что, заступиться не могли, ежели не то брякнул?

- Да в том-то и дело, что забрали тех, кого возил, а заодно и его замели.

Я слушал и не верил своим ушам. Моего отца посадили! Значит, он в тюрьме... От этого стало страшно. И почему мамка от меня отказалась?

Только об этом подумал, как услышал:

- А Настя как, мальца-то думает забрать? Или новую жизнь начала?

- Ой, ну что ты Зоя, городишь? Какую жизнь, раз не приезжает сына проведать? Да и вестей от нее никаких. Скорее всего и ее замели... Ведь и она партейная была. Меня, когда приезжала в последний раз, предупредила. Сказывала, что все может случиться. Просила за сыном ее приглядывать. Ведь она мне, как дочь, а он — внучек, значится.

Я совсем растерялся. Неужели вино во всем виновато? Это на самом ли деле или кажется? То папка в тюрьме, то баба Варя совсем не мама моей мамы, а я, значит, никакой ей не внук... А кто? Что-то непонятное, сплошные тайны...

- Тетя Варя, а как к тебе Настя твоя попала? Когда-то, уже давно, я крестного пытала, а он и ответил, мол, ее Бог вам дал. Больше его и не спрашивала. Если не секрет, скажи...

- Да какой секрет... Дело было, дай Бог памяти, ну да, аккурат перед мировой. Молода я была. Лес тогда совсем к селу подступал, не как вырубленный ноне. Пошла по грибы;, хожу, собираю. И вдруг наткнулась на нее, мою Настю. Вижу, махонькая девонька у осины сидит, зачумленная, зареванная, а рядом лукошко с тремя грибочками. Ну, я к ней:

- Ты чего плачешь, девочка? Как звать-то тебя, и откуда ты?

Видно было, что не из нашей Власовки. А она от слез и слова вымолвить не может... Я сначала подумала — не немая ли? А малышка, наконец, успокоилась, и выдавила из себя, заикаясь:

- Настена я.

Заблудилась, видать. А годков-то ей три-четыре, не иначе. Одна-одинешенька, в лесу...

Успокоила я девчушку, как могла. Уж не упомню, что говорила. Потом она рассказала, что мамка с тятькой животами маялись, на двор бегали, а когда утром она проснулась да пошла к мамке, та лежала на кровати, молчала и страшно смотрела вверх. А тятька с печи так и не подал голос, хотя она его звала, плакала...

Бедная детка со страху, непонятно почему, схватила лукошко и с ним побежала к соседям. Но, куда ни стучала, никто не открыл. И тогда она отправилась в лес по грибы. Решила - пока мамка и тятька оклемаются, она им насобирает грибов.

Когда я привела Настю домой, твой, Зоя, крестный сначала на меня набросился:

- Зачем девчонку из холерной, видать, деревни, привела?

У нас слышно было, что в округе ходит эта зараза и косит всех от мала до велика.

А потом он, покойник, так полюбил нашу Настену, что ругал меня, если я приемной дочери поперек слово скажу. Нам-то Бог детей не дал, как мы его не молили... Я и свечи ставила, и в монастырь ездила, ничего не помогло. Но ее, красавицу, во всем удачливую, вырастили! А теперь, на старости, пришлось и внука приголубить. Да долго ли протяну, вот о чем печаль... На кого оставлю?

Я слушал рассказ о своей маме, будто причудливую сказку. Моя мать оказалась из какой-то холерной деревни. Я думал, что холера, это ругательство, а оказалось — зараза. Но ведь зараза — тоже ругательство... Значит мама из очень нехорошей деревни, и слава Богу, что оттуда убежала — такой сделал я вывод.

Очень хотелось спать, хотя был еще день. Как видно, выпитое делало свое дело...

- Я, тетя Варя, приехала к тебе с предложением! — донеслось до меня. - Хотела забрать тебя к себе, чтобы на старости не жила одиноко. Я одна, ты одна...

- Я уже начал дремать под приглушенный голос Зои, как вдруг услышал:
Но теперь передумала, благодаря твоему Митьке!

Упоминание собственного имени заставило преодолеть дремоту, я даже ущипнул себя, - чем, интересно, я ей помог?

- Отдай мне мальчишку. Парень, я вижу, шустрый, и тебе, тетя, уже трудно с ним. А как станет постарше? Ты сама жалилась, что трудно справляться. А я смогу парня на правильную дорогу направить...

- Ой, Зоенька, ты права! Надо о парне что-то решать. Сколько еще протяну, не знаю, а его учить надо...

- Конечно, и я о том! В городе ведь другая жизнь, не то, что в деревне. И кто из него тут вырастет? Научится кобылам хвосты крутить, не больше.

- Ну, Зоенька, загнула, милая! Разве твой крестный, который всю жизнь провел в деревне, он что, только на такое был пригоден? Столярничал Степан, все что видишь тут, его золотыми руками сделано. Да и хлебороб был неплохой. Вон, в колхозе до сих пор висит его фотокарточка на доске почета: «Наши передовики первой пятилетки». В общем, если бы не хворь, был бы еще ого-го!

Я снова начал дремать, так и не поняв, отдаст меня баба Варя или нет. Сам я не хотел уезжать из деревни, где все было родное и знакомое.

Очнулся от прикосновения к плечу бабушкиной руки.

- Ну и развезло же тебя! Говорила, незачем пить, рано еще! Ну да ладно. Просыпайся, милый, поедешь с тетей Зоей в город, там теперь жить будешь. А я за тебя Богу буду молиться.

Я закапризничал и разбушевался:

- Не хочу в город! Хочу спать! - и в слезы...

- Митька, а смотри, что у меня есть! - Зоя вынула из сумки маленький пинцет.

- Что это? - спросил я.

- А ты погляди!
Я посмотрел, повертел в руках. Штучка совсем не понравилась, и я, бросив ерундовину, опять собрался свернуться на ложе. Тут Зоя водрузила пинцет себе на нос:

- Смотри, вот для чего это!

Я взглянул и рассмеялся. Такого еще не видывал. Тетка с прищепкой на носу!

Баба Варя тоже смеялась, но, почему-то, в глазах ее стояли слезы. 

- Вот и хорошо! Пошли! - сказала Зоя, снимая пинцет и пудря нос.

- Не пойду никуда! Пусть сама уходит! - твердо заявил я.

И тут гостья встала и взялась за стоявший уже наготове чемодан, который вместе со мной привезла мама к бабушке Варе. Этого я допустить не мог и вцепился в него.

- Отдай!

- Ну, настоящий волчок! - прошипела Зоя. - Тетя Варя, урезонь да поскорей — опоздаем на поезд.

- Митенька, сынок, неужели на поезде не хочешь поехать? Ты же не видел, каков он?

- Видел, когда ехали с мамкой на море!

И тут я опять пустился в слезы, вспомнив маму, и все еще надеясь, что она за мной когда-нибудь придет...

- А на лодке хочешь покататься? - вдруг спросила Зоя. На лодке я хотел. - Ну, так пошли! - она опять взялась за чемодан.

Я уже готов был согласиться, но неприязнь к тетке перевесила:

- Оставь чемодан! Буду у бабы Вари ждать маму.

Женщины эту идею подхватили, и в два голоса стали уверять, что в городе я скорее встречу маму. Наконец, им удалось меня, маленького простака, уговорить, и я навечно попрощался с бабой Варей...

Зоя не обманула - покатала на лодке. Чтобы успеть на поезд нужно было перебраться на другой берег речушки, у которой приютилась деревня, и на лодке переплыть было сподручнее, чем идти до моста. Так я вернулся в свой родной город...

...А бишь в каком году это было?.. - напряг память старик. - Шут его знает... И чего это мне вдруг взбрело копаться в старине далекой? Хотя занятно - воскрешать, каков был, и что выпало на долю... - старик потер слезящиеся глаза и вновь углубился в дебри прожитого: - Так когда же эта краля Зойка свалилась на мою голову и потащила в город? Было это незадолго до войны, не то в тридцать девятом, не то в сороковом. Да, точно, в сороковом! Я был уже здоровый лоб, почти семь годков, а она меня сразу определила в детский сад. Вообще Зойка эта была хитрющая баба! - старик невесело усмехнулся. Он плотнее запахнулся в линялый, давно потерявший форму плащ, явно с чужого плеча, прикрыл глаза и продолжил воспоминания. - Оказалось, Зойка свою тетку не так любила и жалела, как хотела использовать для получения большей комнаты, а тут подвернулся я, по-видимому, более подходящий для этой цели. Вот она меня и заграбастала. У нее же была малюсенькая комнатушка рядом с кухней. В прежние времена комнатушка предназначалась для прислуги и досталась ей в период, когда была горничной в семье хозяина дома — немецкого инженера, сбежавшего из России после революции. Советская власть заселила дом большими семьями заводских рабочих, а ей, одинокой,  оставила эту клетушку, в которой стояли почти впритык узкая кровать, шкаф, небольшой стол с двумя стульями да добротный сундук. Прослышав, что скоро должна освободиться одна из лучших комнат, Зойка засуетилась, и в результате моя судьба сделала еще один зигзаг...

Работала новая моя опекунша официанткой в итээровской столовой завода. Меня затолкала в детский сад, где я проводил дни, а ночевал на сундуке, который она умудрилась приспособить для моей постели.

Мальчишка я был мелковатый, ростом не отличался, но ноги все же с сундука свисали. Зойка оказалась не только оборотистая, но и смекалистая: водрузила мой чемодан на стул, подставила его к сундуку и, прикрыв все это ватным матрасом, соорудила мне постель.

Теперь из Сапожникова я превратился в Тупицына. Зое долго пришлось объяснять, что так надо, иначе мне садика не видать, а буду тогда дни напролет проводить взаперти, один. И вообще, для всех я - ее сын, ранее живший в деревне у бабушки...

Второе было абсолютной правдой, а с первым я не хотел согласиться.

- Почему я тебя должен называть мамой, когда у меня есть настоящая? Ты мне не мама и не нужна вообще! - твердил я.

- Но ты мне нужен! Я должна тебе заменить маму, пока она занята. Вот вернется, тогда я стану твоей любимой тетей.

- А когда она вернется? - спрашивал я.

- Как только придет, так сразу и вернется! - отвечала Зойка, смеясь, явно довольная ответом.

 Все-таки я был еще ребенком и не устоял, когда она принесла мне детское ружье с пистонами и пообещала, как только получим большую комнату, завести в клетке канарейку или щегла. В общем, обвела вокруг пальца... Я стал называть ее мамой и смирился со сменой фамилии.

 Проходив недолго в садик, я заболел. Чем, память не сохранила, но явно заразным, так как долго валялся в постели. И тут как раз пришла какая-то комиссия, наверно профсоюзная, с завода, и Зойка стала им показывать сооружение, на котором вынужден спать ее больной ребенок.

 В садике мне нравилось - много разных игрушек, ребята... А вот я им — не очень. Живя в деревне у бабушки Вари, я был лишен игрушек, а здесь меня ожидало их изобилие. Хотелось со всеми поиграть, потрогать, заглянуть вовнутрь, а особенно привлекали игрушки, что были в руках у других. Я, естественно, стремился ими овладеть, и отбирал - ведь я был старше, так как Зойка, когда оформляла, сделала меня почти на год моложе. Кругом были пяти, шестилетки, и я чувствовал себя там «королем», за что бесконечно сидел на «стуле позора» для провинившегося - таково было наказание нарушавшим дисциплину.

Но гром прогремел не из-за этого, а из-за моего грязного языка... Зойку вызвала к себе заведующая детсадом и попросила убрать хулигана, который не только дерется, но и сквернословит. Оказалось, что пожаловались некоторые родители: их дети принесли домой непотребные слова, не такие, как холера и зараза, а куда похлеще, те, каких я нахватался в деревне и сопровождал ими свои хулиганские выходки...

Как только ни умоляла, ни просила заведующую моя, так называемая, мамаша не выгонять меня, даже слезу пустила, стараясь вызвать жалость! Куда, мол, теперь деть паскудного мальчишку, ведь ей работать надо, мужа, отца, значит, моего, кулаки убили, и от безысходности пришлось в деревне сына одно время держать у тетки. Ее теперь нет, куда же обормота деть?

- Имейте сострадание! - твердила она. - Хотя бы возьмите с испытательным сроком. Он дает честное слово, что не будет плохие слова говорить! Не будешь, га... - она явно хотела сказать «гаденыш», как привыкла дома обзывать меня, - но опомнилась и повторила: - Га?.. Не слышу!

Мне вдруг от этого «га» стало смешно, и вместо обещания я рассмеялся. 

- Вот видите, товарищ Тупицына, - сказала заведующая, - ваш мальчик неисправим. Все, прощайте!

Мы вышли за дверь, и я получил увесистую оплеуху. Рука у Зойки оказалась крепкая.

- Ну, погоди! Я тебе устрою веселую жизнь! - пообещала она.

И не обманула: в будущем я получил этого «веселья» сполна...

А пока возвращались домой, мне на ум пришла идея, что если я уже в сад не буду ходить, то эта тетка мне уже не мама, и теперь я могу опять стать Сапожниковым, а не Тупицыным, о чем поспешил доложить, стремясь хоть так ей отплатить.

Услышав это, Зоя даже остановилась, а затем прошипела:

- Дрянь паршивая! Запомни, ты - Тупицын, а я твоя мама навечно! И чтоб я таких разговоров больше не слышала! А не то... - мы проходили мимо открытого люка подземных коммуникаций, и она, указав на него, пообещала:  - ...сброшу тебя сюда!

Попасть в зловонную дыру я не желал, поэтому смирился и продолжал называть ее мамой.

С того дня, уходя на работу, Зойка оставляла меня одного, заперев дверь. Она боялась моего языка, так как комнату, о которой мечтала, пока не получила, а я мог проговориться, общаясь с соседями, которые, не знаю из-за чего, Зойку не терпели, и рады были ей навредить. К тому же претендентов на комнату было много.

Опасаясь этого, она пошла на то, что заставила меня ходить на горшок. Этому я отчаянно сопротивлялся: что придумала?! Даже у бабы Вари, когда был совсем мальцом, зимой ходил в ведро, а тут, став большим (сама же сказала, когда покупала ботинки, что «лапа выросла, как у мужика»), тут я должен срамиться и ходить в кастрюлю (таким мне показался металлический горшок с крышкой)! Страшно вспомнить, как я страдал один в четырех стенах... Была бы рогатка, пострелял бы хоть бумажными скрутками из нее. В деревне, помнится, мальчишки постарше камешками стреляли по воробьям. А тут не только камешков, но и самой рогатки нет. Правда, есть ружье... Да какой от него толк, если кончились все пистоны, а Зойка отказалась новые покупать — без меня, мол, подожжешь от искры квартиру.

Нудился я, нудился, и как-то, увидав, что тетка, опаздывая на работу, забыла вынуть ключик из шкафа, который всегда запирала в свое отсутствие, я быстро открыл дверцу и стал шуровать в поисках чего-нибудь интересного, пригодного для игры. Внезапно я натолкнулся на пачечку разного размера и расцветки бумажных денег. Меня особенно заинтересовали красивые, красного цвета, с портретом Ленина в овале.

И тут пришла идея. Я взял ножницы и вырезал этого Ленина. Первая попытка получилась неудачной, у Ленина срезалось полголовы. Второй раз получилось, но неровно, не так, как хотелось.  В общем перепортил немало карбованцев... Мне захотелось приклеить этот портрет на приклад моего боевого ружья. Клея, конечно, не нашлось, но я все же нашел выход и, пожевав кусочек хлеба, мякишем умудрился пришлепнуть бумажку.

Зная, что, так называемая, мамка любит порядок и чистоту, и сознавая свою шкоду, я сначала хотел все обрезки утопить в горшке, но потом решил, что надежней будет затолкать их под матрас, на котором обычно спал.

Устав от безделья, я, устроившись на ложе, вскоре заснул. Проснулся я от дикого визга:

- Паскуда несчастная! Дряной мальчишка!

Зойка трясла и тормошила меня, а я делал вид, что не могу проснуться, так как знал, что эти вопли ничего хорошего не сулят. Единственной надеждой было, что ей надоест со мной возиться, и она, решив от меня избавиться, отвезет назад, к бабе Варе...

Когда обозленная до крайности тетка схватила меня за ухо, я не удержался, закричал от боли и вскочил на ноги. Она орала, обзывала «...ублюдком и гаденышем, которого следовало бы удушить!», а я радовался в душе: надоем и отвезет! 

Когда же Зойка, взяв веревку и сложив несколько раз, стала ею хлестать по спине, по голове, куда попало, я увертывался сначала молча, а потом, когда стало очень больно, принялся орать благим матом. Даже не вспомню, как долго это продолжалось...

Экзекуция была прервана настойчивым стуком в дверь. Оказалось соседка, старая Афанасьевна, попросила одолжить соль, а скорее всего, она, заслышав вопли, не выдержала и решила вмешаться.

Конечно, Зойка ей доложила о моей проделке и продемонстрировала Ленина, отвалившегося от ружья. Я хотел улизнуть, выскочить в коридор, но был схвачен на ходу.

- Стой! Ну-ка, куда остальное дел? - потребовала Зойка, когда Афанасьевна стала уверять, что можно порезанные деньги поменять в банке.

Что она имела ввиду я не понял, мне знакомы были только банки стеклянные.

На их расспросы я упорно молчал, качал головой: не помню и все! Тогда Зойка заявила:

- Я эти деньги копила, чтобы купить сыну зимнее пальто, костюм и все для школы. Ведь скоро придет пора туда идти. А теперь... что ты, глупый шалопай, наделал? В чем ходить будешь? Отвечай — куда все дел?

Я показал, конечно, вытащил из-под матраса...

Еще долго Зойка с этой Афанасьевной говорили, выйдя на кухню.

А назавтра эта так называемая мама принесла мне переводные картинки, альбом для рисования, карандаши, краски. И предупредила:

- Если что-нибудь увижу запачканным краской, отвинчу уши! И вообще - будешь шкодить, отведу в милицию и сдам! От тебя одни расходы и неприятности!

Отчего-то, не понять отчего, я очень боялся милиции, и эта угроза меня удержала от других проказ. Хотя желание было большое хоть чем-то насолить Зойке...

…Среди зимы мы перебрались из нашей клетушки в большую светлую комнату с балконом. Осуществилась Зойкина мечта. С этим кончилось и мое затворничество.

Зойка моего разоблачения уже перестала бояться, но, на всякий случай, переведя на вольное житье, предупредила:

- Будешь лишнее болтать, вырву язык и опять посажу под замок. Иначе комната от нас уплывет!

Взаперти я сидеть не хотел, угроз тетки боялся. Веревка, пересчитывавшая мои ребра, забыта не была, а лишиться не так комнаты, как балкона, не хотелось, так как с весной он стал моим излюбленным местом, откуда я мог плеваться, стремясь попасть в прохожих, или целиться в них косточками от компота из сухофруктов, которыми меня угощала Зойка, принося из столовой в кулечке. Сам компот мне не доставался.

Вообще дома она никогда не варила, и все тащила из столовки: котлеты и куски вареного мяса, маринованные овощи, коржики, пирожки, блины и даже сметану. Блины со сметаной я обожал, и за них все готов был ей простить, не говоря о конфетах, особенно ирисках-тянучках.

Теперь мне был доверен ключ от комнаты и разрешено выходить во двор для игр с пацанами. От входной двери у Зойки был один ключ, и она мне его не дала, а велела звонить к Афанасьевне, которая всегда была дома, как и ее совершенно глухой старик. Мне даже был куплен резиновый мячик, который недолго радовал, так как случайно был закинут мной на крышу сарая.

Я попросил дворника Васильича достать, но услышал в ответ:

- Пускай там лежит, окна целее будут!

Зойке я о потере сказать побоялся, — зачем лишняя ругань? - и довольствовался чужими мячами.

Однажды, хорошо набегавшись, я поднялся к себе, чтобы попить воды. На звонок Афанасьевна не ответила. Наверно, куда-то ушла. Муж ее, глухой, как пень, конечно, ничего не слышал. Других соседей в дневное время дома не бывало...

Так и не попив и не попав в квартиру, я повернул назад во двор. Вскоре начавшийся дождь разогнал всех.

Вынужденный прятаться от него, я застрял в парадном. От безделья и скуки пару раз проехал по перилам, а потом, поднявшись к себе наверх, сел на ступеньку передохнуть, и, в ожидании Афанасьевны, не заметил, как задремал...

Меня разбудила пришедшая другая наша соседка. Имя ее запамятовал — не то Клава, не то Катя... Ну да Бог с ней! - у старика засвербило в носу. Он чихнул, двумя пальцами шумно освободил нос, вытер ладонь о штанину. И опять погрузился в воспоминания...

...Вечером разразился скандал. Соседка что-то выговаривала Зойке в коридоре, бесконечно повторяя мое имя. Наконец, со словами, обращенными к заступнице: «Гляди на себя, а в мою жизнь не лезь!» - Зойка влетела в нашу комнату, с грохотом захлопнула дверь и дала мне пару раз по шее, приговаривая:

- Несчастье мое! Покоя от тебя нет! Все, опять сидеть будешь  взаперти!

Как будто я был виноват в том, что Афанасьевна ушла...

Но я в долгу перед «мамашей» не остался и пригрозил ей:

- Запрешь, тогда выйду на балкон и всем крикну, что я - Сапожников, а ты мне не мама, а навязалась!

Я схлопотал новый подзатыльник, был обозван стервецом, и вновь услышал обещание, что за все проделки хорошо заплачу. Понимая, что у нее слова не расходятся с делом, я заткнулся...

Вскоре у меня появился подаренный соседкой букварь, а затем последовал намек Зойки, что у хороших детей для книг есть портфель, чтобы ходить в школу. Я понял: буду паинькой — мне его купят.

В сентябре сорок первого я должен был пойти в первый класс. Но тут для Зои появилась новая проблема: понадобилась моя метрика. Старая, где были указаны мои настоящие родители, не годилась. И она повела меня по врачам, которые измеряли, взвешивали, выслушивали, а потом и беседовали со мной, и чем-то после этого были недовольны. Я услышал, как врач сказал Зойке:

- Надо ребенка развивать! У вашего мальчика явно не природное отставание.

В чем оно заключалось я тогда не понял, но очень обиделся на врача, нашедшего во мне дефекты.

...Начавшаяся война все перевернула.

Хорошо запомнились тревожные звуки сирены, возвещавшие о начале налетов, беготня в бомбоубежище (а вернее в наш подвал) в сопровождении старой Афанасьевны, которая в последнее время присматривала за мной. Зойка, если была дома, обычно кидалась собирать самое важное и прибегала, когда уже были слышны звуки разрывов бомб, от которых, казалось, рухнет дом.

Когда уже шли бои за город, она поразила меня, сказав соседке:
Скорей бы кончилась пальба! Вот немцы придут — наведут порядок. Они это умеют. Я у них служила, знаю.

А уже на следующий день канонада и вообще все звуки вдруг смолкли. Мы уже собрались выходить, как вбежал кто-то с криком:

- Немцы!

Близко их я увидел лишь через пару дней, когда солдаты объявились в нашей квартире. Я рисовал что-то красками, когда раздался громкий стук во входную дверь. Затем послышались шум в коридоре, топот ног и незнакомая речь.

Зойка тогда сидела рядом со мной и что-то штопала. Она уже на работу не ходила — говорила, что завод не работает, и столовая закрыта. Из нашей коммунальной квартиры почти все жильцы уехали: кто с предприятием, кто от бомбежек спрятался в деревне и больше не возвратился. Остались лишь мы да Афанасьевна со своим глухим стариком.

Зойка ходила именинницей, чувствуя себя чуть ли не хозяйкой большой квартиры. Заслышав приход немцев, она вскочила, подбежала к зеркалу, пригладила волосы, одернула юбку и павой поспешила из комнаты им навстречу. Так спешила, что даже забыла закрыть за собой дверь.

На что-то, сказанное немцем, послышалось ее радостное:

- Боже мой! Радость-то какая! Неужели господин офицер Клаус?! С прибытием вас, герр Клаус! Дождалась! А как маменька ваша, фрау Марта, и папаша, здравствуют?

...Старик напряг память. Фу, запамятовал, как она папашу назвала. Ну, и черт с ним... А длиннющий немец в фуражке с аэродром на голове, сам тощий, с цыплячьей шеей, тоже ее как будто вспомнил. По-русски фашист говорил неплохо, но часто вставлял немецкие слова, а наши смешно коверкал.

Из их разговора я понял, что Зойка раньше служила в семье этого длинного, а отец его был хозяином дома, и они жили в нашей квартире. А вот слова немца, что отца, с которым баловалась Зойка, уже нет, меня сильно озадачили. Зойка тогда противно захихикала, а в ответ ему выдала:

- Да и вы, герр Клаус, по просьбе фрау Марты, не брезговали! Мудрая она была, фрау Марта, я ее любила...

Представить любовь Зойки я не мог, а вот баловство... Помню — с прищепкой на носу. Ну да, немец этот совсем не старый, значит был мальчишкой. А вот почему она с хозяином дома, уже взрослым, баловалась, вообразить себе не мог. Позже мне все стало ясно, но в восемь лет было загадкой.

Бывший хозяин велел очистить весь этаж. Зойку со мной снова переселили в нашу бывшую клетушку. Афанасьевна и ее старик исчезли неизвестно куда, как и некоторые жильцы, еще остававшиеся в доме. Солдаты быстро повытаскивали старую рухлядь, полностью освободив квартиру.

Везде, кроме нашей комнатушки, начался ремонт. Зойка, хотя и не очень радовалась переезду, но виду не показывала. Она была горда своим близким знакомством с этим немцем, тем более, что он сделал ее кем-то вроде надсмотрщицы, и Зойка командовала работниками, которые белили потолки и красили стены.

Потом завезли мебель, далеко не новую, но красивую. Офицер этот, Клаус, занял этаж. Зойка теперь убирала и следила за порядком.

У хозяина появился повар-итальянец, которого за глаза Зойка передразнивала. Но когда тот заходил в нашу комнатенку, она начинала сиять улыбкой, противно хихикая, а меня выгоняла:

- Иди, погуляй! Пройдись, воздух полезен.

Вечерами, что бывало нередко, у фрица собирались гости. Жрали, пили, гоготали и горланили песни. Зойка с солдатом и итальянец их обслуживали. Мне же было приказано Зойкой сидеть в нашей комнате и стараться не попадаться никому на глаза. Гуляли немцы обычно допоздна и своим хором и ржанием не давали мне спать.

Однажды этот Клаус обратился ко мне:

- Эй, кнабе! Малшик! Иди цу мир! Как зваться? - я молчал, испуганный. - Ну, имя твой, шнелла!

Смешно было слышать его речь, но отчего-то страшно, хотя офицер уже давно жил рядом. Зойка с ним была в относительно близких и очень почтительных с ее стороны отношениях, и, казалось, ничего плохого от него ждать не стоило. Но я боялся, и оказалось не зря...

Не успел я ответить хозяину, как подошла Зойка.

- Твой сын? - обратился к ней долговязый. - Что, не знайт свой имя?

- Чего молчишь? - прикрикнула Зойка. - Митькой этого болвана зовут. И вообще, он не мой сын, а внук крестной...

Это ее признание меня настолько поразило, что я даже дернул головой и уставился на нее — что еще последует? А фриц поинтересовался, сколько мне лет, и явно остался доволен, - не то потому, что мне скоро исполнится десять, не то от того, что я не сын Зойки:

- Зер гут! Зер гут!

При немецкой власти Зойка определила меня, по-видимому, без всяких справок в начальную школу, и я ходил уже во второй класс. Через три дня после разговора с Клаусом, я утром, как  всегда, повесив через плечо противогазовую сумку, в которой лежали учебники и тетради, отправился в школу. Нас, первые-четвертые классы, почему-то не пустили в здание, а построили в колонны по классам, и организованно погрузили в закрытые грузовые машины. Руководили погрузкой директор школы и немцы, среди которых я увидел и нашего Клауса.

Я хотел спросить, куда нас собрались везти, и для этого вышел из шеренги, но солдат за шкирку вернул меня обратно.

Так я с одноклассниками нежданно-негаданно очутился в сборном пункте для детей, большей частью восьми и четырнадцатилетних, в деревне Красный Берег, что в Белоруссии. Возраст, как оказалось, имел значение.

Нас осмотрели медики и рассортировали. Наиболее крепких, пригодных для сдачи крови для солдат вермахта, вывозили в Германию и Польшу, других же оставляли здесь, тоже для выкачивания крови и экспериментов. Я попал в группу отправленных в Польшу, в донорский детский барак при огромном концлагере Освенцим. 

Кормили сравнительно хорошо, невкусно, но сытно. Периодически из нас  выкачивали кровь, причем столько, что в глазах делалось темно. Часто я идти даже не мог, так шатало, и отсиживался на земле возле лаборатории. Страшное время, не хочется вспоминать.

Когда пришло освобождение, не верилось, что я уже не пронумерованный узник, а Митя Сапожников, и что из меня не будут выкачивать жизнь.

Нас сразу поместили в госпиталь, а потом вывезли в Союз. Так я очутился в интернате. Учился жадно - хотел наверстать упущенное. Жил мечтой выучиться, а потом поехать в родной город, отыскать Зойку и плюнуть ей в лицо, расплатиться за побои, унижения и всю мою выкачанную кровь.

...Время шло, молодость диктовала свое. Плохое постепенно вытеснялось из памяти, мысли были заняты насущными заботами: учебой, будущей профессией и, конечно, танцами с девчонками.

...Старик улыбнулся, вспомнив, как неуклюже танцевал первое время, как боялся приглашать девчонок и кружился в вальсе с таким же, как и сам, несмелым в этом деле приятелем...

Мечтая скорее стать на ноги и распрощаться с интернатом, я поступил в электромеханический техникум. Жил в общаге, и еле-еле умудрялся уложиться в стипендию. Техникум и вообще те годы запомнились постоянным желанием наесться досыта...

А после учебы сразу ушел в армию. Через год военной службы я уже был ефрейтором, под моим началом группа электриков занималась электропроводкой в новых домах военного городка.

В один поистине прекрасный день командир направил меня заменить проводку в доме генерала, и там я встретил Ее... Генеральская дочь оказалась совсем не такой, какую обычно представляют, - как недоступную звезду из другого мира. Милочка была совсем иной — простой, умной, доброй, не говоря уже о красоте.

Мои ребята копались, меняя проводку, а она обратилась ко мне — не помешает ли ее игра нам в работе? Ей надо заниматься. Девушка посмотрела на меня чуть ли не виноватым взглядом, и солдатик пропал...

Она играла на фортепиано, по нескольку раз настойчиво повторяя один и тот же фрагмент, а я «плыл», любуясь ее профилем, руками, и наслаждался звуками, которые казались мне божественными, совершенно забыв о моих солдатах и их работе. Очнулся лишь когда несколько раз один из них повторил:

- Все! Проверь, а мы переходим дальше.

Я весь был под впечатлением этой встречи, и никак не мог придумать, чтобы такое изобрести, чтобы опять встретиться с Ней... Я не строил никаких планов, не задумывался ни о чем, а только хотел иметь еще возможность любоваться ею. Уже уходя, я ничего умнее не сумел придумать, как, скользнув взглядом по стеллажу с книгами, осведомиться:

- А у вас нет, случайно, Чехова?

- Случайно, есть! - ответила она, улыбнувшись такой улыбкой, что не передать словами. - А что именно вас интересует, рассказы, пьесы?

Признаться, я кроме «Каштанки», других произведений писателя не читал, а то, что им написаны еще и пьесы, было для меня откровением. И я ляпнул:

- Интересуют пьесы! - и прикусил язык, - а вдруг спросит, какие именно, тогда провал будет полнейший...

Но она не спросила, а подала мне томик. Я поблагодарил, пообещал скоро вернуть и выскочил за дверь, забыв попрощаться.

Меня ожидали мои солдаты, встретившие ехидными понимающими взглядами... Лицо горело, тут не нужно было никакого зеркала, а я весь был охвачен непередаваемой радостью.

Чехова я прочел. Честно говоря, не проняло. Ожидал большего юмора, а в общем — не понял глубины. Просто тогда не дорос.

Книгу надо было вернуть. Еле дождавшись увольнения, я на ватных ногах отправился к генеральскому коттеджу, - ни на что не надеясь, а только еще раз увидеть Ее.

Дверь открыла приятная, средних лет, женщина. Сердце упало — отдам книгу и конец, больше надеяться на встречу с Ней не приходится. Я еле выдавил из себя:

- Здравствуйте. Вот, принес... - и подал книгу. - Спасибо!

- Здравствуй! Это ты? - как родному улыбнулась мне женщина. - Как хорошо, что пришел. Проходи!

Я даже опешил от такого радушного приема. А она мне:

- Как звать тебя, добрый молодец?

- Дмитрий. Митя я.

- Так вот, Митя, тебя видно, сам Бог мне послал. Выручай! В ванной у нас перегорела лампочка, - объяснила она, - помоги сменить. Виктора Николаевича дома нет, а у меня отчего-то не получилось.

Оказалось, перегорел патрон. С собой ничего не было, и я пошел за ним и инструментом, в душе ликуя от возможности еще вернуться. Патрон, разумеется, был заменен в течение нескольких минут, а предмета моей мечты я так и не увидел... С досадой на самого себя, что не догадался подольше повозиться, я уже собрался уходить, как генеральша спросила:

- А, может, еще что хочешь почитать? У нас большой выбор.

- Если можно! - от радости чуть не выкрикнул я.

- Люблю читающую молодежь! - сказала она, провожая меня в знакомую комнату, где я надеялся, наконец, увидеть мою красавицу. Но, увы...

Стеллажи до потолка ломились от книг, пианино стояло закрытым, а Ее не было... Стараясь протянуть время, я начал перебирать книги, как будто искал что-то интересующее меня. Ольга Михайловна, так звали генеральшу, вышла, предоставив  мне возможность, как она сказала, «насладиться царством умных мыслей». Я, по-видимому, злоупотребил, и долго копался, так как она, появившись вновь, спросила:

 - Ну, что, Митя, подобрал?

- Да никак не решусь. Все хотелось бы... - слукавил я, ведь тогда к чтению был совершенно равнодушен.

- А, можно, я посоветую? - перебила она. - Вот, хотя бы одну из любимых, - «Мартин Иден» Лондона.

Я, конечно, не сопротивлялся. Мне было все равно — что Лондона, что Парижа, ведь был темнее ночи, хотя за плечами и был техникум. Литература не являлась моей стихией, чтение считал пустопорожним делом, напрасной тратой времени. В футбол гонять или тренькать на гитаре — совсем другое дело...

Я уже был у входа, как открылась дверь и вошла Она.

- А, это ты, привет! Прочел? - спросила она, как старого доброго друга. - Уже уходишь? - мне показалось, что в голосе ее проскользнуло огорчение.

И тут Ольга Михайловна, как будто прочитав наши желания, и говорит:

- Вот и Милочка пришла! Хорошо, будем сейчас обедать. Митя, оставайтесь с нами!

Меня упрашивать долго не пришлось. И с этого дня пошло цвести мое счастье!..

Вошел я в семью дуб дубом, а меня тут пригрели, обтесали, наполнили мой пустой сосуд содержанием. Да, что говорить, мне в руки попала жар-птица, такое лишь в сказках бывает!

Целый год мы встречались, в каждую увольнительную был у них. Помогал — где что прибить, что перетащить, и уходил обязательно с книгой. Постепенно втянулся настолько, что уже без чтения жизни не представлял. А когда возвращал, Милочка обязательно спрашивала мнение о прочитанном. Порой, у нас возникали даже споры. Каждый отстаивал свое понимание, но обычно она одерживала верх, и я бывал вынужден признать ее правоту.

Милочка оканчивала музыкальное училище, и меня исподволь приобщала к серьезной музыке. Бренчанье на гитаре ушло в забвение.

Вот-вот должен был быть дембель, и я с ужасом думал о том, что придется покинуть военный городок. Я даже представить себе не мог, как дальше жить без Милочки и этого славного семейства, в котором чувствовал себя родным.

...Это произошло после майских торжеств. Женщины чем-то были заняты на кухне, а я сидел на балконе со сборником стихов в руках. Подошедший генерал предложил закурить и присел рядом.

- Поведай, Митяй (так он меня по-свойски называл), если не секрет, каковы у тебя планы на будущее. Ведь скоро ждет тебя гражданка. Дальше будешь учиться или пойдешь работать? А, может, продолжишь службу?

- Еще не решил... - честно признался я. - Хотелось бы повысить образование. Но придется идти работать, ведь мне не на кого надеяться, кроме себя. Там видно будет. Если удастся, стану учиться заочно.

- Так... А, как я понял, обзаводиться семьей не намерен? - задал он каверзный вопрос, и рассмеялся.

И тут я, даже не знаю, как осмелел и выдал:

- Отчего же, я с удовольствием бы семьей обзавелся, но вы то меня в зятья не возьмете?

Я это выпалил, и сам испугался своей наглости. «Дурак! Сейчас погонит меня, нахала. Что наделал!..»

А он:

- Отчего же! Мне ты, браток, давно по сердцу пришелся. Да не мне решать... А признайся, Митяй, как на духу. Любишь ты мою Людмилку, или это просто так?

-  Вы что, товарищ генерал? - я даже вскочил — как он может сомневаться! - Да я ее... верите, больше жизни!

Он весело заулыбался.

- Да садись, Митяй, верю я тебе! Давно замечал, да и дочь, как будто... Да что ты заладил, товарищ генерал, здесь я Виктор Николаевич.

Тут нас позвали к столу. И там, за обедом, он объявил:

 - Тут мне Митяй объяснился в любви.

- Вот это да! - залилась смехом Ольга Михайловна. - Молодчина!

- Да не ко мне, а вот к этой девоньке, дочери нашей.

Милочка зарделась и укоризненно сказала:

- Папа!

А Ольга Михайловна:

- Так что, он сам не решается, а тебя в посредники взял?

- Скорее я сам напросился в сваты. А то гляжу, наша молодежь робкая пошла...

- Папа, перестань! - чуть не плача крикнула Милочка.

Мне стало так ее жаль, что я не вытерпел и рубанул:

- Почему робкая? Я люблю Милочку, и хочу, чтобы стала она моей женой! Хотя, признаться, наверно, ее недостоин.

...А потом были годы счастья. Я работал и заочно учился в политехе. Мила — в консерватории. Ее отец вскоре вышел в отставку. Мы покинули военный городок и переехали в город. Но, очевидно, сердце солдата, лишенного привычной службы, не выдержало, и Виктор Николаевич, совсем не старый, скоропостижно скончался. А следом за ним ушла и его верная подруга...

Мы оба теперь с моей Милочкой остались круглыми сиротами и только друг в друге черпали силы и наслаждение жизнью.

Еще перед нашей регистрацией Ольга Михайловна меня предупредила:
Милочка родилась с врожденным пороком сердца. Росла очень слабым ребенком. Врачи категорически запретили рожать. Так что подумай, Митя, на что себя обрекаешь... У вас не будет детей.

Ни тогда, ни потом это меня не пугало. Даже подумывал, вспомнив свои годы в интернате, взять ребенка из детдома.

Прошло пять лет. И вдруг Милочка, сияя, объявляет:

- Митенька, скоро ты станешь папой!

Я сначала чуть не задохнулся от счастья, а потом испугался, вспомнив предупреждение тещи...

- Милок, а, может, сделаешь аборт? Ведь у тебя сердце...

- Ну, конечно, — рассмеялась она в ответ — я не бессердечная!

- Но, Милочка, оно у тебя другое, больное.

- Митенька, оно у меня железное, если я смогла вынести уход родителей! Все — рожаю, и никаких напоминаний о каких-то болячках!

Беременность протекала нормально. Врачи плохих прогнозов не делали. Шел уже восьмой месяц, когда Милочке показалось, что ребенок перестал подавать о себе знать. Исчезли ранее радовавшие толчки... Но кто-то из знакомых ее успокоил: мол, так на восьмом месяце бывает, — ребенок как бы затихает.

Несмотря на мои призывы, визит к врачу Милочка отчего-то все откладывала: то погода плохая, на дворе скользота, то у нее появился насморк, и боится расхвораться.

- Насморк пройдет — пойду.

И появившуюся температуру она списывала на простуду.

А это начиналось заражение крови. Ребенок погиб в утробе, и началось его разложение.

...Милочки не стало. Я остался один на всем белом свете. И если ранее я презирал тех, кто пьет лишнее, теперь сам будто сорвался с цепи и почти не просыхал.

Как жил не могу вспомнить... Все из памяти выветрилось. Кроме одного — не пропускал ни одной забегаловки, ни одного шалмана. Любимым пойлом было пиво с прицепом. Казалось, ничто меня не брало. Боль в сердце не утихала, а голова, на удивление, как будто оставалась ясной.

А вот как получилось, что попал в капкан к Язве — не понимаю...

Была она официанткой в привокзальном ресторане, куда я захаживал перед отправлением на дачу. Мне ведь все досталось от генеральской семьи...

Обхаживала она меня, прикинувшись все понимающей. Принесет, бывало, заказанное блюдо и графинчик, станет рядом и слушает, соболезнует... Даже не упомню, когда и как это случилось, но она меня всерьез захомутала. Не успел опомниться, как потянула в загс...

Почти пять лет вдовцом ходил, привык как будто, и тут какая-то нелегкая меня подхватила... На что надеялся — не понять... На свою шею ярмо сам надел. Любви-то никакой не было, да и разные мы совсем. Ее развитие было на первобытном уровне, интересы — примитивные, да что говорить... Мне в тот период, когда моим девизом было: «Ты можешь пьяницей не быть, но выпить каждый день обязан!», она была, по-видимому, под стать...

После взысканий на работе и понижения из начальника цеха в мастера, я немножко образумился. Время шло, родилась дочь. Горе, как будто, притупилось. Но трезвенником, как прежде, не стал. После работы за стол всегда садился с ней, родной менделеевкой... Одна-две рюмашки ежедневно да вечером, на сон грядущий, - это было законом.

Конечно, в выходные отводил душу. - Старик скользнул отсутствующим взором по заметно опустевшему скверу, и вновь углубился в свой монолог о прошлом, беззвучно шевеля губами. - Как будто, это было в субботу. Хотя нет, точно, - в воскресенье. Все еще спали, когда я встал. Душа горела, голова была свинцовая, руки дрожали. Кажется, вчера перепил, хватил лишку... Еле отыскал припрятанную Язвой бутылку. А чего было прятать, в ней всего-ничего, на дне, но слава Богу, хватило горло промочить. Два глотка на опохмел - и все прояснилось, стал, как стеклышко. И тут появилось непреодолимое желание высказаться, излить душу. А кому? Не этой же... Да и дочь вся пошла в мамашу, ее воспитание. Единственная дорога — на кладбище, там лежит та, кто всегда понял бы, помог, согрел...

Вот к ней и направил я свои стопы. Прямо с утречка, первой залетной птахой в этот мир безмолвия. 

По дороге, разумеется, купил в ларьке (нормальные магазины еще не открылись, не понимают, что у людей в разное время бывает острая потребность). На этикетке все как надо, а оказалось — бурда, суррогат, явная подделка. А берут, как за настоящую! Не понять, куда смотрит народный контроль! Цветочки бы следовало принести, но их тоже не встретил. Рано, куда там!

Подошел к могилке, поздоровался. Отпил из горла чуток за нее. «У тебя, вижу, - сказал я ей, - все нормально. Тишь да гладь, и благодать. А у меня вся жизнь наперекосяк. Ты ушла, а мне одиноко и горько. Женился. Думал, будет, как у людей. О том, чтобы было как у нас, и не мечтал, - тебя же нет. Но даже нормальной жизни не получилось. Такой, как ты, не найти! На вид она хороша, но вот душа не та. Правда, есть дурачье, которое, глядя на нее, мне даже завидует. А было бы чему! Одна пустота. Шмотки-тряпки на уме, да пыль в глаза пускать и деньги тратить. Сколько бы ни было — все мало! Только и умеет, что хвостом вертеть, да меня поедом есть...»

Посидел, выплеснул все, что накопилось на душе, выплакал душившие слезы, и вернулся домой, а куда еще... Конечно, не сразу. Солнце стало припекать, меня разморило от этого пойла, и я там, рядом с Милочкой, прилег и немного подремал. Нет, скорее долго спал, так как, когда вернулся, в доме было шумно и полно народа. Смех стоит кругом. Одного не понять — что празднуют?

Только вошел — навстречу она:

- Фу, опять от тебя разит! Уже наклюкался!

Я ей:

- Ей Богу, нет! А чего людно?

- Как чего, забыл? Цветы принес?

- Кому это еще цветы?

- Твоей теще, вот кому!

- А она что, преставилась?

- Типун тебе на язык! Не любишь ты мою мать.

- А за что ее любить, мать твою?

Тут подошла женина подружка, такая же язва, уж не меньшая.

- Привет, Дмитрий! Чего ругаетесь?

Эту «красотку» я терпеть не мог, за глаза называл Пенелопой. А тут не вытерпел, и брякнул:

-  Шла бы ты подальше, Пенелопа!

И что тут началось...

- Не ожидала получить такое оскорбление!

- Ты дура, Зин, если гомеровскую Пенелопу приняла за оскорбление!

Фу, противно вспоминать, что посыпалось мне в ответ. Забыл с кем имею дело, ведь она слыхом не слыхивала не только о Пенелопе, но и о Гомере...

Короче, меня выгнали из собственного же дома. Уехал я на дачу и стал там жить. А вскоре получил на работе выговор за опоздание, - а попробуй не опоздать, если едешь с дачи на попутках! Потом был серьезный разговор с начальством, пообещавшим распрощаться со мной и выбросить с «волчьим билетом», если не перестану злоупотреблять.

Короче, я пришел тогда к выводу, что надо кодироваться.

На удивление, помогло, и уже ни одной капли в рот не брал. Даже Язва, как будто, подобрела.

Нагрянула перестройка, ввели чуть ли не сухой закон. Кто-то печалился, кого-то это трогало, а меня нет. Меня это не волновало, так как появилась совсем другая забота - на какие шиши жить? На заводе сначала перестали вовремя выплачивать зарплату, а в скором времени и совсем прекратили. Огромное предприятие приказало долго жить... А на что питаться? Моя благоверная тоже осталась за бортом. Ресторан превратился в жалкую харчевню, лишних официантов сократили.

Оставалось идти на паперть с протянутой рукой, и, конечно, Язва житья не давала. Решил продать дачу, не получилось. Тут моя пила выдала:

- Бросай бездельничать, в стране рынок! Люди давно ударились в бизнес. Сама бы пошла челночить, если бы не хвори...

Да какие хвори — разнесло ее так, что в двери еле протискивалась. Наверно, центнер лишний нажрала, как результат ее бесконечных диет. У жены были две заботы — диеты и маски. Каждый день новая маска. То обмажется чем-то вроде зубной пасты, а, может, и известкой, шут ее знает, то красная, как рак, лежит с пюре из ягод, или какой гадостью. А то морда зеленая от огурца или залеплена листьями капусты. Не хватает только синьки и сапожной ваксы — вот бы ей подошло! Еще печалится, что яйца дорогие, ей видите-ли желток обязательно надобен, шут знает для чего.

Ну, конечно, под ее напором стал я челноком. Пару раз съездил в Турцию. Один раз сравнительно удачно, а во второй обманули, подсунули бракованный товар, и я, как говорится, остался с носом...

Бросил я это «дело», подзанял деньжат и занялся разведением кролей. Дело пошло хорошо, они быстро плодились. К тому же кур завел. Я занимался на даче хозяйством, а Язва стала торговать и вести бухгалтерию.

Тут объявили приватизацию. Я, естественно, все время торчал на даче, а старая ездила и оформляла бумаги. Знаю только, что приехав на дачу за товаром, она радостно объявила дочери, сидевшей на крыльце и щелкавшей семечки:

-  Поздравляю, доченька, квартира теперь наша!

А скоро мои дамы заставили меня взять кредит и купить машину. Понимая, что залезаю в капкан,  из которого, если что, будет тяжело выбраться, я долго и упорно сопротивлялся. Но, все же их взяла. И после этого, как будто кто сглазил: то куры все передохли, то кто-то подпалил сарай, служивший свинарником. Он сгорел, а вместе с ним и кабанчик. Благо, успели потушить пламя, и оно не переметнулось на дом.

Я, что и говорить, переживал из-за этих передряг, но крепился, и в рот — ни-ни. Но черная полоса продолжалась... Пришлось просрочить платеж за кредит. А тут оказалось, что в то время, пока я кручусь, чтобы вырваться из кабалы, моя дура просадила все имевшиеся деньги, вкладываясь в МММ. Следом от какой-то напасти пали двести кроликов... Платить долг мне было нечем. Я не платил, а он рос...

Вскоре пришли бравые бритоголовые ребята, которые вежливо предупредили, чтобы поторопился, а то хуже будет. Так и вышло.

От всего этого я пошел под откос... Не каждый, кто споткнулся, падает, мне удержаться не удалось. Не помню, как уплыли дача, машина... А следом и Язва с дылдой, моей дочкой, выскочившей черт знает за кого, тоже испарились, - не то за океан, не то в Европу. Только там их не хватало. Умчались удивлять цивилизацию, не забыв продать квартиру, не оставив мне ничего.

В итоге они где-то там шикуют, я же остался без кола, без двора, чистый бомж. К тому же кто-то стащил документы. А, может, потерял...

Старик прервал исповедь перед невидимым собеседником, и сделал несколько движений ногами, стремясь их размять. - Чего это я ударился в копания? До сего дня ведь старался ни о чем не думать, не вспоминать, чтобы не терзать душу. Заливал  тоску, чем придется, и душа, как и остаток мозгов, меня не беспокоили. Да и как они могли, утонувшие в водяре, это сделать? Меня ведь уже нет. Осталась одна тень от человека.

Старик опять встряхнулся, по-видимому, устав от дум, и заохал, пытаясь встать. Однако, завидев вдалеке двух бегущих дворняг, остался сидеть. В последнее время он стал их опасаться — слишком часто псы с лаем кидались на него.

Неожиданно пришли на ум когда-то процитированные Милочкой мандельштамовские строки, произведшие на него такое впечатление, что запомнил:

                «Несчастлив тот, кого, как тень его,
                Пугает лай и ветер косит,
                И беден тот, кто, сам полуживой,
                У тени милостыню просит...»

Чего вдруг вспомнил? А, про тень что-то думал... Точно, это обо мне... — горько подумал старик. - Копаюсь в своем прошлом, а для чего, спроси? Неужели оправданий себе ищу? Эх, жизнь-жестянка, благо, что времянка!

...Вечерело, уже зажглись уличные фонари. Сквер опустел. Старик, еще недавно утопавший в воспоминаниях, вздохнув, огляделся вокруг и поудобней умостился на скамейке.

Светила луна, мерцали далекие звезды. Вдруг одна сорвалась и, словно освободившись от пут, устремилась в неведомую даль.

...Время близилось к полуночи, когда двое полицейских обходили сквер. Неожиданно заметив на скамейке старика, они направились к нему.

- А, ну-ка, дед, вставай! Нашел место.

Старик не шевелился.

- Эге... Да он, кажется, готов! - сказал один.

А другой отреагировал:

- Что ж, вечный покой горемыке. Вызывай медицину.