8. Дети войны - продолжение

 На своей страничке продолжаю печатать
рассказ Своей супруги - Людмилы Переверзевой
                "Дети войны"
               
                - 8 -
    Первый рабочий день прошёл очень быстро, всё время «на ходу». Телеграмм было много, но в основном «казённые», т.е. адресованные на учреждения, в том числе и на госпиталь.                Шла  битва за Ленинград и потери были не малые. Раненых было много.                Первый рабочий день закончился в 3 часа дня. Я пришла домой, а Витя уже с Валиком мастерил самолёт. Воды и дрова Витя уже принёс. Я пошла в огород  надёргать мелкой свеклы и моркови, которые уже не росли, да и в сентябре ботва не такая, как летом.
           Вечером пришла мама сготовила «ботвинник», но на этот раз мы снабдили его и хлебцем. На душе было и легко и гордость за то, что мы уже работаем, и у нас будет всё хорошо. Поужинав, сели возле топившейся печки и по очереди рассказывали, как у кого прошёл день. Мама по-прежнему просила нас, чтобы мы «перебороли себя» и пошли в школу ну хотя бы на будущий год. Мы с Витей отмолчались.
          Я напомнила маме, что надо бы дяде Саше ответить, что у нас всё хорошо, но Витя, вдруг, отскочил от печки и набросился на меня с упрёком: «Ты что, хочешь навредить дяде Саше?», - «Почему? – Мы же уже работаем и карточки хлебные есть, а это главное», - возразила я. – «Да пойми ты, он сказал, ему писать не надо. Но помнить надо, поняла? А если что, приезжайте вместе с мамой, устроимся. Вот что он сказал, а ты забыла!».
        Мама обняла меня, Витю и погладила Валика по голове: «Взрослые мои, добрые мои деточки, не ссорьтесь. Когда война закончится, у всех будет всё хорошо, и нас Господь не забудет. Пойдёмте спать, завтра рано вставать. Нам на работу, а к Валику приведут подружку Валю, им будет не скучно. И завтра же надо навестить бабушку. Может ей получше, и забрать её домой». У бабушки был инсульт и потеря памяти. Её, как заслуженного железнодорожника, брали в больницу и подолгу там лечили.
    Так прошло четыре месяца. Витя работал с монтёрами – помощником. Я же за это время, продолжая носить телеграммы, выучила нумерацию коммутатора и даже изредка пробовала на нём работать. Меня телефонистка – Прасковья Васильевна Фалькова– приглашала за коммутатор, приговаривая: «Была бы ростиком побольше, хорошо бы было».
         Зимой умерла телефонистка тётя Люба Тараскова от тяжёлой болезни. И Прасковья Васильевна посадила меня за коммутатор: «Нумерацию знаешь, работать умеешь, помогай». Но перед тем, как сказать мне эти слова проэкзаменовала меня и строго объяснила и напомнила о правилах «по долгу службы». Я второй раз подписала соответствующую бумагу. На  коммутаторе работала под присмотром Прасковьи Васильевны примерно месяц.
            И вот я – телефонистка. Но чтобы быстро включать и отключать абонентов, приходилось, из-за малого роста, стоя. Однажды в зал, где работают телефонистки, вошёл начальник – Пётр Максимович Лазарев. Он увидел, как я верчусь у коммутатора стоя, промолвил: «Непорядок!» и вышел. Минут через пять возвратился снова, но уже с мужчиной и указал на меня. Тот метром измерил меня вдоль и поперёк спины и сказал: «Да для её спинки и одной доски хватит!»  - «Нет, ты уж делай сиденье по шире, - сказал Пётр Максимович, - она у нас подрастёт и поправится». К концу смены мне уже принесли табурет, - смешной, высокий с подножкой. Я села на него и Прасковья Васильевна сказала: «На кресло царское!». Смеялись все. Но мне было удобно, и я была рада своему креслу. Работала я охотно, по-взрослому серьёзно. День за днём, месяц за месяцем…
           В доме нашем было тепло и уютно. Мамочка чаще стала улыбаться. К нам стали заходить женщины с маминой работы и подружка Надя. Пили чай с клюквой (а по праздникам  с брусникой), пели песни, рассказывали новости. Вспоминали о своих родных, которые на фронте. Мама по-прежнему шила кисеты, а я, как могла, их вышивала и мы отправляли их на фронт. Мама умела гадать на картах, и она выполняла желание гостей, - гадала, а также пела свои любимые песни, сопровождая пение «бренчанием» на гитаре. Вообще-то, она играть не умела, но всегда, беря гитару в руки, принимала позу заправского гитариста. Потом погладит гитару, как ребёнка, дёрнет за струну. И пока струна  звенит, споёт куплетик песни, и снова дёрнет струну
     Однажды, я закончила свою смену и уже убирала своё кресло за коммутатор. Ко мне подошла телефонистки Вера и Наташа и спросили, хочу ли я пойти с ними на танцы в клуб. Там военные устраивают вечер: они после госпиталя уходят на фронт. – «Ой, да!», - «Тогда, приходи сюда, и вместе пойдём». – «И как поздно?», - «Нет,  в 5 часов вечера, в 9 вечера у них отходит эшелон. Я так слышала», - сказала Наташа. Я поняла, что была телеграмма.  – «Пойду», - сказала я. Как же я была рада. Я – взрослая! Мне можно уже на танцы!!  Как могла, я причесала, накрученные на бумажку волосы, которые уже хорошо подросли. Казённое платье, (форму почтового работника) отпарила.  Кирзовые полуботинки уже были по ноге, правда чулки были заштопаны на коленках и пятках, - мамочка очень хорошо штопала. Я была на вершине счастья! Радость моя так и выплёскивалась из меня!
           Пришли в клуб. Народу гражданского тоже было много. На сцене за трибуной был начальник госпиталя. Говорил напутственные слова. Благодарил солдат за службу. Потом выступал начальник Исполкома…  Заиграла музыка и стали убирать скамейки, освобождая место для танцев. Скамейки разобрали быстро. Мы стали приводить себя в соответствующий танцам вид. Первая сбросила фуфайку на скамейку Вера. Из свёртка достала туфли, а валенки поставила под скамейку. То же самое проделала и Наташа. Я стала снимать с себя пальтишко, но меня остановила Мария из кросса (аппаратной) и говорит: «Ты пока посиди. Мы потанцуем, а ты потанцуешь потом».Все убежали в танцевальный круг, а я осталась с фуфайками. Я заворожено смотрела на танцующих.  Ко мне подсел не молодой солдат и спросил: «Что, дежуришь, не танцуешь? Я тоже не танцую, дочка, давай вместе на них поглядим.  Кто-то будет помнить эти танцы, с кем танцевал, а кто-то и не… , - он не договорил,- а сейчас давай вместе за них радоваться». – «Я и радуюсь», - ответила я. Неожиданно  музыка замолкла и громкий голос скомандовал: «Отбой! Спасибо, граждане, за ласку и уют. Нам пора!». Клуб быстро опустел, а за дверями слышались команды командиров. Мои подружки быстро оделись, а Маруся мне сказала: «А ты не обижайся. Ты ещё потанцуешь! Лишь бы кончилась распроклятая война». Народ долго смотрел в след солдатам и уходящего эшелона, потом медленно, молча, разошёлся.
    На почте меня ждала мама. Она всегда встречала меня вечером. Говорила: «Вышла подышать»...
          Дома мама меня спросила: «Как ты себя чувствовала в клубе? Что порадовало, что огорчило, хоть  я и понимаю, чтО ты должна была чувствовать, но ты не обижайся». – «Мне и Маруся (инженер)так сказала, чтоб я не обижалась», - ответила я маме и встряхнув головой, поняв, что уже взрослая, пошла к столу, где Витя читал Вале стихи из книжки. Мама, с испугом в голосе, вдруг остановила меня: «Постой, дочка, как ты ходишь»? – «Та-ак», - сказала я, и пошла дальше, виляя бёдрами. – «Стой, стой, моя хорошая. Где ты видела так ходят?» - «Мама, все женщины так ходят»! – «Не все, моя хорошая, не все, - мама подошла ко мне, обняла за плечи, поцеловала в голову, - надо поучиться ходить, но это завтра, после работы. Начнём уроки ходьбы». -   «Мама, в Починках она не ходила так», - вставил своё слово Витя, и как-то по другОму посмотрел на меня, толкнул в плечо и сказал, - Не обижайся»!
       На завтра, после работы,  началась «учёба» походки. Мама спросила: «Кому ты подражала своей походкой»? Я сказала, что в санбате медсестра так ходит, и другие там так ходят. – «Забудь, как  ходят они! А ты будешь ходить по земле твёрдо, уверенно. Подвела мама меня к печке и сказала, чтоб я шла к столу, приговаривая: «Бёдрышки   оставь в покое, ступай ножкой другой и правую ножку не косолапь. Ножку ставь прямо, тебе легче будет ходить, и ноги не будут уставать». Таких уроков было много, а в обучении мама была строга. В конце концов  я ходить научилась.
   Так дни шли за днями, мы втроём работали и были вместе.
Всё это было – счастье!
   По вечерам, после сводок «Информбюро» по радио, поговорив о всём своём прошедшем за день, усаживались за столом, и мама просила: «Люся, почитай, задачек  по решаем ». Так она называла учебник математики третьего класса. Конечно, я читала и мы решали задачки. Но мама была недовольна содержанием задачек и говорила, что надо писать интереснее и сама начинала сочинять задачи на житейские темы, например, о дровах: сколько надо, а сколько уже есть. Или про ботинки: «Стоят две пары ботинок. Одна пара новая, блестит, хвастается бликом оттенков, другая старая поношенная и сколько дыр на подошве её (на рынках и такие продавались). Какая пара дороже? У мамы получалось, что старая дороже: она много трудилась, до дыр, а новая только ещё блеском хороша, а как в ходьбе будет?».  К изучению грамотного написания мама была безучастна и говорила: «Учите, детки, пригодится на жизненном пути».
     Валюша просил почитать книжку с картинками. Это букварь. А букварь читал Витя и рассказывал о картинках. Валя заучивал всё, что читал Витя. А больше всего мы любили книгу для чтения. Мама иногда просила перечитывать один и тот же рассказ по нескольку раз. Таким образом,  мама хотела приучить  нас, чтоб мы захотели учиться. К нам приходила мамина подруга Надежда Ивановна Денисова и её дочь Рита. Они никогда не обходили нас стороной. Нам вместе с ними было ещё интереснее.
       Но не всё было так гладко. Зимой мама привела бабушку домой из больницы. Бабушка окончательно лишилась памяти и была равносильна малому ребёнку.  Разговаривала плохо и всё время просила кушать: «Помянуть сыночков,-  так она говорила о троих своих сыновьях – Васе, Пете и Саше и нашего папу.                Однажды мы с Витей шли домой с работы. На крыльце нашего дома стояли две нам не знакомые женщины. Они попросили открыть дверь. Я сказала, что дома нет никого.  «Там кто-то есть», - грубо сказала женщина. – «Там ребёнок, мой братик». – «Тогда откройте!». Я открыла двери и мы все вошли в дом. В комнате за столом сидела бабушка и пела песню: «Шёл отряд по берегу, шёл издалека… » и отбивала в такт пальцем по столу. Бабушка увидела женщин, очень обрадовалась и попросила их к столу. Взяла чайник с печки и говорит: «Я вас угощу чаем. Дуняша пирогов напекла, вкусные»! И с чайником стала плясать. Одна из женщин обратилась к бабушке: «Отдайте партбилет и награды. Их надо за регистрировать». Бабушка плясала и пела не обращая внимание на женщин. На столе лежала мамина записка. В ней написано, что оба Валентина в деревне Машнёво, а бабушка одна закрыта. Женщина обратилась ко мне: «Где её документы»? Я показала на ящичек в посуднике. Документы были в свёртке. Женщина вынула из свёртка партбилет и бабушкины «Грамоты» ничего не объясняя, а бабушка продолжала петь и плясать.  Витя подошёл к бабушке, взял её за руку: «Отдай, бабуля чайник, - попросил он у неё, - я налью чаю». Бабушка села за стол, и стала просить  хлебушка, помянуть сыночков, а я пошла за водой. Витя начал растоплять печку.
   Чайник уже закипел. Пришла мама. Витя рассказал ей о женщинах, которые забрали бабушкины документы. Мама сказала, что бабушку придётся снова отвезти в больницу. «Витя, надо бы нанести дров к бане, натопить её. Помыть бабушку и постирать бельё». – «Люся, вот тебе продуктовые карточки. В сельмаг привезут хлеб, я заняла очередь, - сказала мама, - тебе покажут, за кем стоять». Я взяла карточки и пошла в магазин. Там много народу и хлеб уже привезли. Подошла моя очередь подавать продавцу карточки. Но прилавок такой высокий, что я стала на цыпочки, чтоб дотянуться до прилавка. Не помню, как случилось, но получив в руки увесистый кусок хлеба, и прижав его к груди, мне подали довесок к куску. Довесок я приложила к куску, и вот не помню, взяла ли я карточки. Хлеб – помню, а карточки не помню.
Я пошла домой и, подходя к железной дороге (мы жили за ней), вспомнила о карточках. Карточек не было! Я бегом побежала в магазин. Там уже никого не было. Я спросила у продавца о карточках. Женщина вышла из-за прилавка и спросила: «Я хлеб тебе дала?», - «Дала»,- ответила я. – «Ну и карточки отдала, ищи в карманах и не мешай работать! Мне надо ещё талоны клеить», - и ушла. В карманах было пусто, даже сдачи за хлеб не было. Что делать? Значит, карточки и деньги я потеряла!! Я пошла домой. Принесла хлеб и сказала маме: «Надо идти на почту, меня позвали». Выйдя из дому, я сильно заревела, мне стало жалко себя, и я припомнила тот момент, когда я от голода уже должна была умереть, и просила чего-нибудь поесть. Тогда мама достала последнюю косыночку, красивую, из крученого шёлка, и на Машнёве обменяла её на продукты. Ей дали чайное блюдце волнушек. Мама дала мне одну волнушку, а Вите и Вале тоже одну, но на двоих и по кружке чая, приговаривая: эти волнушки для Люси, чтоб она ожила. Больше у неё не выпрашивайте ничего. Потом я услышала, как мама говорила Вите: «Я должна ехать на лесозаготовки. Не ехать нельзя, иначе меня посадят, а вас увезут в детдом. Я буду там неделю. И если Люсенька умрёт, то скажи тому, кто будет хоронить, чтоб её в сундуке захоронили, а не ТАК». Мама сильно заплакала,  поцеловала Витю и Валю ,подошла ко мне. Но я глаза не открыла. Я боялась, что я умираю…
        А сейчас я плакала о том, что тогда выжила. Лучше бы я тогда умерла! И я решила, что раз я такая никчемная неумеха, не смогла карточки сберечь, решила не жить! Вот поезд придёт и я под него брошусь. Только я так подумала, мне стало ещё больше стыдно за себя: «Как я, после того, как меня спасли от смерти, заставлю маму страдать?»! Но от того, что мы останемся целый месяц без хлеба… Меня трясло. И от злости на себя.
      Пришёл грузовой поезд – «товарняк». Паровоз отцепили на заправку дровами. Я видела, как наша бригада «тимуровцев» бежала на «кружало» (поворотный круг, для разворота паровоза в обратную сторону), помогать взрослым, загружать паровоз. Я молча ходила возле вокзала, ожидая, когда паровоз прицепят к вагонам. И вдруг,  ясно вспомнила, как мы в 1942 году приехали из эвакуации в Ефимовскую и видели трупы людей, сложенные, как поленница дров друг на друга. Мне стало страшно и больно за себя, за маму и за братиков, если увидят меня мёртвой. Я тогда передумала и решила: надо уехать из Ефимовской. Стала ждать пассажирский поезд, решив сесть на подножку или в ящик под вагоном, как два года назад, и уехать подальше, и на самом страшном месте броситься вниз, чтоб меня никто не нашёл. А если найдут, то похоронят, как безымянную …
         От страшных мыслей меня отвлекла окликом Парасковья Васильевна – наша старшая телефонистка: «Люся, ты чего здесь гуляешь, время уже позднее»? Я заплакала и рассказала, как всё было.  «Ты с ума сошла, - взволнованно сказала она, - ты что, так не любишь маму и желаешь ей горя?! Пошли на почту». На почте она позвонила своему знакомому, называя его Николаем, и просила помочь. Потом она написала записку и сказала: «Отнеси в контору, отдай Николаю». За столом сидел мужчина. Он спросил: «Ты Люся»? Я ответила. – «Ты меня не помнишь»?  Я вспомнила, что видела его в клубе, где он выступал перед военными. Он был на костылях. Потом видела его с Прасковьей Васильевной. Мужчина (Николай) вытащил из стола стопку карточек и спросил: «Какие карточки ты потеряла»? Я сказала. Тогда он отсчитал несколько бланков, поставил на них печать, расписался и строго сказал: «Пора быть внимательной». Подал мне карточки и сказал: «Спасибо Прасковье скажи. Иди, и не смей больше под поезд бросаться, дурёха». На карточках не были отрезаны хлебные талоны, и выходит, что я смогу снова выкупить хлеб. Придя на почту, подала карточки Прасковье Васильевне (она была занята составлением рабочего графика). Я сказала: «А он и талоны не отрезал». – «А ты помалкивай! На эти талоны мы устроим пир». Она отрезала талоны на этот день, а мне сказала: «Иди домой, уже скоро стемнеет и мать будет волноваться. А завтра чай будем пить, спасибо дяде Коле».
                ***