Французский ключ

                «Французский ключ»
             
   
               


Я смотрел на странного троглодита, который развалился на тумбочке. Огромная металлическая труба с ушками на краях с продетыми в них стальными цепями, удерживающими «серьги» - зацепы, больше походившие на прищепки.

- Эй, паря, ты че там присох, не в музее! Здесь работать надо, пахать! – из глубин сизого тумана, в котором загоралась искра и раздавался треск сварки, уханье кувалды и неразборчивый мат выползла мазутная рожа. Рожа осклабилась и сунула себе в зубы сигарету. – Ты чей, паря?
- Ничейный я, ученик…

Из широких ворот цеха дунуло холодком, сигарета превратилась в уголек и исчезла вместе с хозяином в грохоте, скрежетании, завывании металла. Может ли "это" называться машиностроительной площадкой!? Я вышел за ворота глотнуть воздуха. Хорошо-то как!
Бабье лето. Одинокая береза играла листьями как цыганка монетами -  то медленно, то быстро, рассыпая их перед человеком, застывшим в оцепенении. Выпученные глаза его смотрели на кучу железного хлама в углу. Одетое в синюю рубашку тело впотело в ткань, и вываливалось потной массой в поисках образа. Лицо грузного человека украшал большой картофельный нос, глаза искали выражение приказа и, если их хозяин не впадал в прострацию, как сейчас -  оживлённо бегали по пространству: чем бы озадачить работников. Одним словом - начальник. Весь вид его выражал озабоченность.

  Из ступора его вывел худой мужичок в очках на курносом носе, продолговатым лицом и неровным черепом, из которого болезненно смотрели на мир узенькие глазки.

- Здравствуйте, а к вам на работу можно устроиться?

- Отчего же нельзя? - полный человек оживился, его сутулая фигура приобрела стройность, и они живо попрыгали мячиками между цистернами и полувагонами.

" Ещё один, ученик..." - как-то обречённо вздохнул я. Не закапризничаешь, пожалуй, не хочешь работать - за воротами всегда есть желающие...

    Обернувшись, посмотрел в нутро машиностроительной площадки, в её бурлящий котел, от которого все более и более исходил сизый дурман. Рабочее время входило в раж! Из-за брезентовой занавеси между пролетами слышался занудный треск разожжённой искры дуговой сварки и писк полуавтомата. Под крышей цеха, в многочисленных балках, стукнул рубильник: мостовой кран побренчал по делам, мотая удилами.
Я зашел в цех. Проходя мимо высокого человека в белой каске, остановился. Он многозначительно отдернул рукав рубашки, показывая на циферблат:
   - Рабочее время началось... эээ...десять минуты назад, где был?

  - Извините, я первый день, ученик стропальщика.

- Ученик... Наберут по объявлению! Ладно, иди на склад... Получишь спецовку и.… мыло.

  Я покраснел как девица на первом свидании, и спросить, где склад постеснялся.
 Место, где мы стояли был открытый пролет, заваленный остовами железно-масленых чудищ. И мастер казался их хозяином, готовым сказать: "Ату его!"

                2.
Пожилая кладовщица Галя нервно, большими глотками, всхлипывала кипятком, смоченным одноразовым пакетиком чая. " Как изделие 2, разве что не вытягивается", - пришло ей в немолодую крашено-рыжею голову.

 А ведь сколько у нее было женихов... а сейчас остались лишь напоминания о приеме в назначенный час горячей пищи. Ребеночка бы, но она торопилась, торопилась жить. Вот и сейчас торопится.

Через несколько минут в её кладовую каморку понаберутся сварщики: "Катушку 1, 2, Гала, дай!" Где один и два - это диаметр проволоки, а катушка - это бабина, на которую наматывается сварочная проволока полуавтомата. А "Гала, дай" - это она, старая баба без мужика, что ж тут непонятно. Эх, закрутить бы, как в молодости, кружевами-бабочками! Запорхать.
 Галя вздохнула. Печенье осыпалось на стол, на коронках остался вкус гниющего металла.
 Послышался топот, дверь дернули, и она воскрипнула, заржала.

Зашёл Камиль, угловатыми движениями обрисовал круг: мол, мне катушки - и расправил ладонь: мне, мол, пять. Молча накидал на тележку, на которой перевозили обычно баллон для газорезки, коробки с проволокой и укатил. Молча. Но перегар невидимой пленкой все равно оставлял сладко-резиновое дыхание антиледа.

" С утра успел", - пролетело у Галины в сознанье и, открыв ящик стола, она тупо, большими стеклянными глазами, уставилась на французский ключ. Французский ключ у неё прочно ассоциировался с французской любовью и военным-срочником железнодорожных войск, у которого в петлицах был значок его изображающий. Их роман был недолгим, как и другие.
Для чего был нужен французский ключ, Галина не знала, но думала, что за ним кто-то должен прийти.
 В её представлении, он был подобием золотого ключика Буратино, открывающим сувальдный замок, состоящий из множества пластин и ведущий к таинственной двери в сказочный мир прошлого, в котором Галина была счастливой маленькой девочкой с рыжими канапушками. С непосредственным и неизвращенным сознанием.
Скрывалась эта дверь, как думала кладовщица, за одним из многочисленных холщовых пологов, развешанных на площадке А завода "Химмаш", подобно театральным занавесям. Ключ этот был хоть и совершено плоский, но многочисленные зазубрины и вмятинки времени, несомненно, подходили к сувальдам замка воображаемого счастливого мира. К шведским, современным разводным ключам, имеющим г-образную форму и расположенный в той же плоскости регулировочный винтик, Галина была равнодушна. Они откручивали и закручивали гайки, имели удобную холодную металлическую, иногда резиновую, ручку.
Но в них не было загадки, тайны, очарования. А этот потертый ключик лежал в столе с тех времён, когда площадка имела прозвище " роботы", принадлежала механическому заводу, и выпускала изделия по заказу ВПК.

 И вообще, ключ имел историю, хранил воспоминания людей, следы их мозолистых мазутных жилистых рук.

Вглядываясь в него, Галина как бы оглядывалась назад: во время "оно", разливающиеся медовым запахом по цветущим садам, по колосьям пшеницы, по улыбающимся счастливым людям.

 Крышка ящика вновь задвинулась в стол. Надо было жить здесь и сейчас с этими г-образными людьми, зарабатывающими на хлеб.

 Работа спасала Галину, в ней она забывалась и от неё, конечно, уставала. Отдыхала уже дома, разговаривая со старым чёрным телевизором и рыжей кошкой...

... и вот - дверь открылась и зашёл он! Тот молодой организм, который разжег в её теле сластолюбивый грех. Да, несомненно, это был он: её Буратино с деревянным " носом" для которого она, черепаха Тартила, хранила французский ключ и любовь. Да, она любила этого мальчика, с которым познакомилась в троллейбусе...

         3.
Следуя за сварщиком, который катил вперёд себя тележку, я подумал, что выйду к складу. Так и вышло. Дождавшись, когда работяга вытянет груженную телегу, как навьюченного ослика, я открыл дверь - и увидел её, - женщину, о которой пытался забыть, растоптать развратное гадливое чувство, но каждый раз вспоминал с наслаждением и судорогой.

Эта любовная история была похожа на внезапный мутирующий вирус, который пробрался внутрь, затаился на время, и вновь охватывал блудом.

Познакомились мы в общественном транспорте, прижатые друг к другу спрессованной толпой. Когда выходил кто-нибудь из троллейбуса, люди вздыхали, обсуждали, и отворачивались. Чтобы вновь казаться равнодушными, разглядывая сквозь мутные стекла пролетающий мир. В троллейбусе все были похожи, лишь касания говорили о половой принадлежности человека.
 Передо мной оказалась женская фигура, с ее мягкими и пышными формами. Даже через куртку чувствовалось ее тепло.
     Спутница моя была женщиной средних лет, с морщинками под глазами и у рта. Когда народ схлынул, и мы вновь стали сами по себе, то стояли рядом и не смотрели в глаза, но очевидно было что-то недосказанное, недопонятое. Троллейбус подъехал к её остановке, и незнакомка, не оборачиваясь в мою сторону, пронесла в руке две связанные между собой сетки, набитые картошкой.
" Будешь моей", - застучало в виске. Я пошёл за сгорбленной под тяжестью ноши плотной спиной женщины, которая стала для меня маяком. Зачем? Что я искал в этом знакомстве? Но что-то было, и надо было понять, что...

     Возле поворота, перед дорогой, с грязными разливными лужами, стоял одинокий деревянный дом с высоким покосившимся крыльцом. Краска на нем совершенно выцвела, побурела. Напротив дома стояла водяная колонка - синяя труба с хоботком и носиком, словно слонёнок понуро ждал, когда к нему придут люди.
В этот дом и зашла, переваливаясь с боку на бок, как гусыня моя барышня. Дверь захлопнулась, было слышно, как перевязанные авоськи грузно хлопнули об пол. Что мне было делать? Я стоял, и чувство, которое возникает перед неизбежной дракой клокотало в груди. Лицо побелело. Сделал шаг, поднялся по лестнице, как будто ничего позади уже не было, а только этот единственный путь вперёд. Постучал. Было слышно, как дыхание проходит холодным ножом в горячем безвоздушном пространстве. Я задыхался.
Она открыла сразу и так стремительно, как будто ждала меня:
-Тебе чего!!?
-Бы... ды..., - замешкался что-то я, - и вдруг запунцевел, и неожиданно выпалил, -воды не дадите попить?
- Воды? - переспросила она, как будто это была невесть какая ценность, и посмотрела на меня развратно и вызывающе, как на жертву.
- Вон колонка, там и вода, и еда, - дверь захлопнулась перед носом. Ветер ударил щепой из-под гнилой доски.
Я развернулся. Опустил ногу на ступеньку. Дверь открылась. Женская цепкая рука схватила свою жертву…

            4.
Мы смотрели друг на друга, пытаясь понять мы ли это или совсем другие люди встретились случайно, и сейчас разбегутся.
- Привет, - пересохшими губами сказал я.
- Привет, - как эхо в колодце ответила Галя. – Так значит ты здесь?
- Ага. Вот за рукавицами и мылом послали…
- А, ну, конечно, щас-щас, - Галина вытащила на стол пару холщовых рукавиц, хозяйственное мыло. Сверху положила французский ключ.
- Че это?
- Это тебе! В работе пригодится.
На склад начал прибывать народ, и очарование встречи пропало. Я видел старую женщину с разбитым здоровьем, с тоскливым сучим взглядом: «Не забывай…»   
 «И захочешь забыть - не забудешь грехи свои...» - сказал голос во мне. Это мой Ангел-Хранитель невидимым крылом оберегал меня, из-под которого я все время старался убежать, и затем, как ослепленный вновь искал Дорогу.
  С этим напутствием, с рукавицами и мылом, я пошёл в раздевалку. Переодеться-то надо!
  Шкафчик мой, как стоял с перекосившейся дверкой, с проушинами, в которые вставлялась кривая арматура, так и стоит где-нибудь на металлобазе. А, может быть, его прибрали в гараж и раскладывают в нем колодки, колёса, масленки и болты. Или же неумолимый пресс времени смял эту конструкцию социализма в расплюснутую массу металла, который уже никогда не будет хороший, потому что его смешают со всяким дерьмом в целях экономии дельцы Нового Времени.
 Сверху на шкафу валялись баклажки, рванные рукавицы вперемежку с тряпьём, образующим хаотичную массу и небольшой штырек. Приподняв дверку, я просунул штырь заместо петли в вертикальные колечки шкафчика.

 Прибраться бы...

    Совать в пыль чистую одежду не хотелось. Собрав в кучу крючки из отбитых «троичных» электродов, я отложил их в сторону - пригодятся одежду вешать. Нашёл какую-то штанину, порвал ее надвое: одну намочил под краном, а другой стал смахивать мусор вперемешку с мышиными фекалиями в заплесневелый мешок. В общем, делал все то, что должен был сделать в первый рабочий день. Когда уборка была закончена - улыбнулся себе в зеркало, закрепленное с обратной стороны шкафа. Улыбка получилась кислая. Смахнул для убедительности с зеркальной, в чёрных вкраплениях, поверхности мокрые разводы сухим краем штанины. Не помогло.
  Красавица с цветного плаката на другой стороне дверцы шкафчика звала в свои объятья: «Пойдём ко мне, милый…» Но меня ждали совсем другие развлечения.
    В общем, я был готов покорять трудовые вершины.

 Характерный для заводской площадки треск сварки слышался повсюду: скрежеща буксами, пролетал над головами копошащихся людей, мостовой кран, издалека слышался нудный голос бормашинки и глухой отрывистый стук кувалды.      
  Пройдя по коридору и поднявшись в гудящий, как муравейник, цех, я стал искать мастера производства.
     Комната мастеров располагалась прямо в стене цеха, в одном ряду с множеством кладовых, она представляла обыкновенную коробку, которую через некоторое время сдали под склад навесного оборудования: тормозных цилиндров, тяг и проч. В маленьком ее пространстве помещался стол, за которым стоял шкаф с заводскими журналами и чертежами, и пара-тройка деревянных стульев советскопролетарского периода.
     Мастер достал из стола два журнала: по ТБ и производственный табель. В последнем он что-то отметил и закрыл его. Другой журнал мастер открыл бережно, провёл ладонью посреди листов, крякнул и сделал запись напротив моей фамилии: «Первичный инструктаж по технике безопасности прошёл. С инструкцией ознакомлен».
  - Найдёшь Асыма. Скажешь: " Асым, пойдем босым!" Ясно? Иди, работай, раб!

Асыма я нашел почти сразу. Мимо него невозможно было пройти и не заметить. Это был кривоногий татарин маленького роста с хищными глазками в голубой каске с надписью белой краской: " бригадэр". Асым меня поставил работать с седым стропальщиком Яшкой, с которым мы таскали разные железяки вручную и на тачке.
 Стапель, возле которого мы терлись, предназначался для сборки кузова полувагона.
 Из всех стапелей и стапелюшечек, такие кузовные стапеля были наиболее опасными для жизни и здоровья работников (когда на одном из стапелей начнут собирать кузов цементовоза, погибнет только устроившийся на работу слесарь - сыграет лом, направлявший торцевую стену хоппера и убьёт его).
 Чтобы представить себе такой стапель, нужно вообразить себя на корабле, на верхнюю палубу которого швартовались два верхних мостика, слева и справа. По мостику ходил важный человек, похожий на капитана, и отдавал указания крановщику мостового крана, куда двигать боковую стенку кузова полувагона. Внизу стапеля-каравеллы размещалась рама. Каркас рамы разделялся семью вставками-поперечинами, между которыми помещались люка. У борта, растянув рулетку, соизмеряли соосность два слесаря для того, чтобы закидки заходили под люк. «Закидки» конечная операция в изготовлении полувагона. Далее следовало устранение замечаний инспектора МПС или мастера ОТК. Когда боковые борта были выставлены, ставили торцевые. Кран траверсой держал борт, слесарь поджимал его самодельными «крокодилом» к боковой стенке, сварщик прихватывал, после чего варил вертикальные швы, -  под маской это огненная лава, стекающая вниз.
Кран отпускали, траверсу снимали.
    «Что же такое траверса?», - спросите вы, дорогие читатели, и полезете в Гугл. Но и напрасно. Траверсы бывают разные. И всем траверса представляется по-разному.
 На машиностроительном заводе, производящие грузовые вагоны, - это огромная полая труба, крикнув в которую можно проникнуть в ухо товарища, стоящего на противоположном краю, тем самым оглоушить его и взбодрить. Крикнуть так: «У-у». Отрывисто. Ударом. Или положить незатушенный бычок «Примы» и дунуть, тогда искра обожжет мочку другана на другой стороне трубы.
     Предназначалась траверса для транспортировки боковой, торцевой стенки кузова вагона в стапель.
 Траверса - приспособление, устройство для перевозки металлоконструкций, представляла огромную трубу, по краям которой крепились троса с тяжелыми зажимами. Чтобы открыть такой зажим -троглодит, надо было вытащить палец (металлический прут), тогда «челюсть» ее беспомощно брякала вниз.
    Так получилось, что крановой опустил траверсу на пол, а я её отцепил. Она, медленно покачиваясь, упала на ногу Асыма, который о чем-то увлеченно беседовал с седым строполем. Если бы он крикнул: «А!», я не был бы так напуган. Он же упал как скошенный, а его рот открывался в немом крике; по красному лицу было понятно, что травма серьёзная, но с жизнью совместимая. То, что он сказал после, было непереводимой татарской лексикой, из которой следовало, что «а Маус» его враг.
   Асыма увезли в травмпункт и, понятное дело, оформлять производственную травму он не стал.
 Пришел мастер, который час назад меня инструктировал. Его звали Валя. Гордый и холодный, вонзил он в нас глаза-локаторы.
-  Выходим все за ворота!
Собрался весь коллектив 27 цеха на сырой осенней лужайке, слева от ворот был установлен деревянный стол, лавочки. Молодая березка склонила свои пряди перед грязными людьми.
   - Кто видел, как произошёл инцидент? - вопросил Валентин.
     - Я видел, труба ему на ногу скатилась, когда от крюка стал отцепать, -  сказал я, думая, что сознаюсь и на этом разговор закончен. Но я ученик, работаю за хлеб, взять с меня нечего. Однако, козла отпущения надо было найти...
   - Кто твой наставник?
    - Не знаю.
   - Хорошо, как тебя зовут?
   - Алексей, божий человек.
   - Кто с ним работал? Яша? Иди сюда старый хрыч красноглазый. И крановой!
     Яша и пузатый крановщик стояли перед Валей, как червяк и хлебушек перед воробушком. Коллектив, развалившийся по кочкам, деревянным ящикам, дощечкам-лавочкам, с любопытством наблюдал за расправой как за зрелищем. Никто из них не заступился за товарищей. Коллектив был в стороне, как жизнь. Люди получали сдельную зарплату, что-то на неё покупали, в основном еду. Но не имели выбора, ограниченного деньгами. И за работу держались, как за хворостинку утопающий, лишь бы не утонуть в трясучем болоте дикого капитализма.  Здесь люди-машины становились частью механизма, производящего другие машины, бездушные и холодные.
  - В общем так, вы двое будете оплачивать больничный Асыму из своей зарплаты. Алеша после обеда идёшь на закидки, - подвел итог Валя.
    Яша, обладатель старого и хриплого баса, чапаевских усов и никогда не сбриваемой щетины, посмотрел на меня мутными глазами и промолчал. Но я и так все понял. В его сутулой, навеки сгорбленной спине, я прочитал то смирение, которое приходит с годами, и чтобы не произошло спину эту ничем не перешибешь. Злобы в нем не было, но не было и любви, а была заскорузлая морщинистая простота, которая не видела причины бед в людях, но всегда в обстоятельствах.  Яша ушёл, крановой подошёл к Вале и что-то ему доказывал - тот, хлопнув по плечу, ответил: «Решим».   
          5.
 «Все ушли на обед», - повесило объявление Солнце над стенами пустых корпусов в овраге, проглядывая в пыльные стёкла живой части бывшего мехзавода, с гордым именем «Площадка «А» завода «Химмаш».
 Обедали рабочие и мастера в одно и то же время: с 12 до 13. Устанавливалась необыкновенная тишина, которая говорила: «Когда мужики обедают даже муха не жужжит». Если эта муха не баба, которая любит в обед «потрещать». Женщины на площадке работали, в основном, малярами. И после работы пугали мирных граждан своим боевым раскрасом. Душа пока не было, а существовал только умывальник с холодной водой, и поэтому краска, перемешанная с сольвентом, кремом и мылом, оставалась на лицах, как на полотне модерна неизвестного художника.
Обедали работники, кто за столом у стапелей, переминая в руке то ложку, то замасленные карты. Кто в раздевалке. Обед и игры всегда совмещались. Играли в «козла», иногда «дурака», а в свару играли в тайне, в подсобке. Директор «сварщиков» не жаловал, мог и премии лишить.
    Я переодевался на первом этаже, в бытовке. Овальным обмылком умыл руки, умылся. С другого края умывальника, в отрезанном дне пятилитровой баклажки, наструганное хозяйственное мыло закрывала губка. «Тормозники» - рабочие по регулировке и проверке тормозной системы вагона обмыливали ей соединения труб, если после опрессовки системы давление падало. К шлангу, идущему от магистральной трубы, подсоединялось устройство, похожее на пылесос, которое нагнетало воздух, а установленный сверху манометр показывал давление. На другом конце вагона устанавливалась заглушка. Затем воздух стравливали. Как-то раз заглушку сняли до того, как стравили в системе воздух, и шланг своим железным окончанием разнес челюсть одному из тормозников.
   В раздевалке стол, как обычно, стоял посредине, а шкафы по краям. Шкафы советского образца с тремя дверками имели такую глубину и высоту, что я нередко там спал пьяный, когда обжился. И разбудить меня могла только мышь, сдергивающая вонючий засаленный носок.
За столом, сколоченным из досок, сидели отважные люди с телефонами-телевизорами в руках. Обед у них был богатый, но простой: сало, лук и хлеб. Я заварил «бомжарика» - суп быстрого приготовления.
  - Желудок испортишь, - заметил, подбоченясь и попивая кофе, оставляющее в усах пенку, похожий на гусара мастер соседнего участка, полная противоположность Валентина.
  - После «антиледа», как бальзам на желудок, - уныло ответил я.
   - Ты не пей, а то ни хрена не заработаешь. Проси, чтобы тебя в наряд писали. Или лучше на кого-нибудь пиши, а он потом тебе с зарплаты вернет. Многие так и делают. А на ученические только «бомжа» кушать и будешь. Так что думай.
  - Ну, да, - покраснел я ушами и стал доставать длиннющую лапшу из пластиковой плашки.
     На первом этаже дым от махорки отдавал свинцом газет и был повсюду, только у двери как-то рассеивался. На столике электрический чайник обнажал бело-жёлтую накипь перед засаленным ножом на чёрном хлебе. В алюминиевой кружке пыхтела заварка, пробиваясь через чёрный лист, как тесто дрожжевой пенкой. Радио пропикало московское время: обед закончился. Но тормозники все так же муслявили свои гаджеты: их работа ещё не пришла. А моя ждет…
  Площадка вся делилась на ж/д пути, на рельсах которых стояли нарядные, как праздничные ёлки, полувагоны. Несколько ж/д путей образовывали пролеты. В самом конце одного из таких пролетов, широко размахнувшись кувалдой, бил с какой-то очередностью, как колокол в башенных часах, в непонятную шишечку сбоку вагона долговязый человек. Подойдя поближе, я увидел, что шишечка крепится к металлическому уху, которое давило на изогнутую рогульку, подтягивающую люк полувагона. С другой стороны, висела такая же. Вот эти висюльки и назывались «закидки».
  Я как завороженный, смотрел, как от ударов кувалды укрощается металл.
   - Что стоишь, как посторонний? - на меня, хитро прищурившись, смотрел сбоку сварщик: маска стояла на макушке колом, а из зубов торчала сигарета. От того, что ее дым разъедал глаза, лицо сварного становилось ещё загадочней и хитрее. Широкие скулы, курносый и такой же широкий нос, усеянный канапушками; непонятного цвета пьяные глаза и уверенность хриплого голоса придавали ему вид заправского работяги.
    - Я к вам. Зовут Алексей, ученик.
    - Володя, - шлепнул по ладони сварной.
    - Диман, - представился долговязый парнишка. Если Володе было под 40, то Диме лет 20 и, видимо, на завод пришёл недавно, демобилизовавшись с армии. О чем говорило его загоревшее лицо и фигура, похожая на мельницу, привыкшую все время работать. Вдобавок, армейский ремень с якорем стягивал его как сноп соломы. Тонкие губы, прямой, как карандаш, нос и ясные простые глаза делали его лицо волевым, словно с обложки «Как закалялась сталь» сошёл Павка Корчагин.
  - Ну, ладно, бросай кувалду, это дело надо обкурить! - скомандовал Вован, со своим знанием, опытом и возрастом чувствуя себя главным.
 Ворота цеха были распахнуты и осенний ветерок забрасывал с деревьев желтые листья. Вдалеке зеленел состав из новых вагонов, ожидая тепловоза. Володя сел на коробку из-под сварочной проволоки, которой заправляют полуавтоматы. Мы с Диманом разместились на старой доске, лощенной, блестящей от задниц, которые ее натирали каждый перекур.
    - А то, что ты Асыму траверсу на ногу уронил - не переживай. Я его давно хотел электродом обмотать и к стапелю приварить. Они с Валей спелись: в конце месяца перекраивали наряды, «стропальные» крысили. Сейчас за Асыма Санек бригадиром -зарплата совсем другая будет! - и Вован мечтательно выдохнул табачные кольца.
   Значит, уже все в цеху знают, что я именно тот очкарик, который Асыму траверсу на ногу обронил. Слава, сомнительная. Но лишний раз докапываться до меня никто не будет.
   - Работа физическая, - продолжал свою лекцию Вова и посмотрел на мою худосочную конституцию презрительно, - интел-ли-гент. Здесь ты узнаешь, как деньги заколачивают! Ха-ха-ха.
  - Ха-ха, - откликнулись мы с Диманом разными голосами, как скрипка и контрабас.
    Мимо нас проплыло зеленоватое облако, затем черненькое: маляры зарядили свои краскопульты и распыляли зеленую краску - на кузов полувагона, а чёрную - на раму, на которой этот кузов помещался. Совершенно пьяный муравей забился в лопухи. Перекур закончился.
     Мы вернулись в цех. Рядом с нашим полувагоном стоял состав из трёх крашенных и маркированных, подготовленных под сдачу МПС полувагонов. Возле них сейчас суетились маляры, а до этого оттуда вынырнул Вова.
   - Вон, то же шабашка, от которой фиг откажешься: «дача!»
   - Бери кувалду, пробуй! - протянул инструмент Диман. Бить надо было в проушину, которая правильно называлась «сектор». Чтобы она закрылась, надо было попадать в шишку на ней, дабы та оказалась внизу, впритирку с закидкой. Ударил - металл слабо брякнул. Ещё -кувалда пролетела мимо, - Вован испуганно осклабился:
   - Итиж-кавриж, всех «воробьев» так соберешь. Ты соберись. Дима, покажи!
   Дима показал: бережно принял в свои руки «кормилицу». Стукнул чуть-чуть в «воробья» - шишечку на проушине. Обрисовав 120 градусов, мощно, с упрямой жёсткой силой, с трёх раз загнал «воробья», который плотно прижался к закидке, поджавшей люк.
   - Вот, смотри, если пружинит, отскакивает закидка, то ты наживи и потихоньку заколачивай равномерно с двух сторон. Ясно?
   - Ага, - я с размаху стукнул, но на этот раз, уж очень легко пролетел воробушек. Между люком и боковой стеной был явный зазор.
   - Погоди, вот здесь надо наварить, - Вова разжег искру и на плоскость закидки наварил горизонтальный шов, - теперь бей!
     Чувствовалось сопротивление, но закидка вновь закрылась без особого труда.
- Откручивай. Заменить надо. Закрываем вагон и пойдём за железками. И смотрите, чтобы дырка была по центру, - обозвал Володя технологическое отверстие в закидке, в которую вкручивался болт.
     Ещё пара кувырков и промахов кувалдой - и мой организм вошёл в рабочую колею, балдея от боли в мышцах и запаха краски.
 Красили полувагоны в цеху, рядом с нами, и пот становился зеленоватым. Из пазухов носа, из его чёрных волос, грязь норовила пролезть в лёгкие. Закрыв вагон, т.е. забив все люка и подбив все щелки «каргой», - железкой с балдой на краю, я и Димка со строительной тачкой в обнимку поперлись на склады. Прошли мимо похожих на инопланетян, маляров.
    Малярами были женщины и трое мужиков: Пухлый, Мультик и Бригадир. У Пухлого при его весе в тонну был хлипкий, тонкий женский голосок. Мультик ходил с вечной блуждающей улыбкой алкаша на лице. А бригадир - он и в Африке бригадир. Маляршам выдавали крема, ими они мазали лицо и руки, после того, как отмывали кожу сольвентом. Маляры ходили в белых комбинезонах, похожих на те, что выдавали разведчикам в ВОВ, дышали через респиратор. Но это мало, чем защищало их неволосатые женские носа и в лёгкие попадала грязь. Вот в чем преимущество маляров перед маляршами! Хотя мужикам крем и сольвент тоже давали. «Лучше бы спирт медицинский давали или древесный, чтобы ослепнуть и рожи эти крашенные не видеть», - шутил Мультик. (Спустя много лет, я узнал, что одна из женщин-маляров слегла в больницу и скончалась. Когда сделали вскрытие обнаружили, что легкие забиты краской).
     Вгрызаясь в металл, как чумные, опыленные ядом, колорадские жуки в картофель, мы думали только о скорейшем окончании смены. Если нос сплюснуть двумя пальцами, он склеивался и разлипался только, когда открывался рот, изрыгающий грязные ругательства. И этот яд мы сдобряли спиртом, брали который у одного из токарей, когда в строительную тачку грузили отцентрованные, просверленные закидки. Загрузившись комплектацией, мы волокли тачку в свой пролет, мимо распыленных в воздухе, смешанных с металлической крошкой, облаков краски. Это напоминало индийский блокбастер, великолепное зрелище! Одна из маляров оглянулась. Из-под белого, разукрашенного всеми цветами вагоностроения, капюшона показались радостные глаза. Красивое и раскрашенное лицо, без всяких признаков макияжа, озарила бело-жёлтая улыбка:
  - Димочка, куда спешим?
 - Жаночка! Леха, ты ступай, я тебя догоню. Нам покурить надо!
   И они растворились в разноцветном тумане. Чуть прокатив тележку, я оставил её у стены, и пошёл в туалет по лесенке вниз. Деревянная дверь с натугой заржавленной петли и табличкой «М» дразнилась солидольной ручкой. Рядом с этой дверью находилась другая, с буквой «Ж», с чистой блестящей ручкой. Я задумался: может сменить на время ориентацию и сходить в женский туалет. Нет, только не это…  как же мне открыть дверь и не испачкаться? Вспомнил школьного учителя, которому плевали на дверную ручку в его кабинете: тот сначала цеплялся, а потом отдергивал, как будто обжегся. Из ступора меня вывел пропитой хриплый бас:
    - Вот, пидерасты! А ты что вылупился? Свитер у Бори Моисеева что ли отнял? (супруга дала на работу свитер ручной вязки с большими узорами: «чтобы не простыл там, со своими железками». Ещё дала свою старую куртку, но её я предусмотрительно не одел). Ты чего прилип к женскому туалету, не маньяк случаем? (так ко мне прилипла кличка «маньяк»).
 Сварной не минуты не задумываясь, ботинком с металлической вставкой поддел край двери и пнул ее наружу. Внутри желтобелосиняя плитка украшала пол и обрамляла писсуары. На побелке прочерченные основные выражения нецензурной лексики напоминали стих о французском общественном туалете Высоцкого. Около писсуаров были кабинки. В них, поднявшись на одну ступеньку, можно было разглядеть металлическую утку, вмонтированную в этот помост. Оставаться долго здесь не хотелось. Сварной с лету пнул дверь, и на выходе она чуть не контузила меня в лоб.
Наверху стоял Диман, ждал меня, и разглядывал колесико: стальные обода напоминали, что когда-то они были нормальными.
            6.
С утра надо было зайти за Димычем и Жанкой. В компании веселей, потом был какой-то автобус служебный, он проезжал по той дороге, справа от которой молодые снимали квартиру, как раз напротив Дома Книги, названного так ещё в советское время. Наверное, предполагалось, что там будет большой книжный магазин. Но, так как страна больше стала заботиться о хлебе насущном, то появилась галерея продуктовых магазинчиков. В пространных и пустых нишах по другую сторону этого дома справляли нужду, бухали, и весть что ещё делали все, кому не лень. От мала до велика.
Жанна с Димычем жили в гражданском браке. Детей они завести боялись, зато у них драла обои кошка. Это я сразу понял, когда показалось помятое кислое заспанное лицо Димана на фоне свернутых бегудями клочков обоев и полного хаоса разбросанных и набросанных одна на другую вещей. Его это, впрочем, мало смущало:
- А, припёрся: ну так заходи, здорово, -протянул он мне свою влажную руку, -проходи на кухню, плюшками с кофеем побалуемся.
Там в межкухонном пространстве, среди унылых кастрюлек и безразмерного чёрного чайника, восседала, как королева, Жанна. Наброшенный халатик на белое рыхлое тело не смущал её. Она была красива, и я с трудом узнал в этой дородной женщине маляршу с потеками краски и крема на лице.
- Проходи, Леш, будь как дома. Бери вон ту большую кружку. Ты рано, минут через десять только выходить будем.
- Спасибо, я не хочу.
- Да, ладно не хочу. Не ломайся как Дюймовочка. Не надо вые...
Грязное ругательство из её рта вылетело легко и непринужденно. Димыч где-то курил. И мне в голову от распахнутого жанкиного халата, женского ночного пота, полезли всякие дурные мысли. К примеру, а что было бы, если красавица уселась мне на коленки. Я бы, наверное, про кофе забыл. Успел бы минуты за две...
Уже сексуально зазвенела кружка с кофе, и дымок от него зашелестел теплом жаниной груди. Но...
   Сзади, как будто подслушав мои мысли, кашлянул махрой Диман:
- Булками шевелите, автобус ждать не будет!
Жанна сидела в одном носке и ломая голос, как театральная актриса, закатила глаза: «Димуленька, на ручках не донесешь до постельки? - и она взмахнула голой пяточкой в тапочке.
- Щас тебя донесут-двое с носилками, если через пять минут не выйдешь одетая из подъезда. -нахмурился Димыч. -Пойдём, выйдем, подышим, - обратился он ко мне.
И напоследок бросил Жанке:
- Губы на заводе покрасишь, там краски у тебя - любой на выбор -зеленая, голубая, красная! Хаа-ха-ха!
В дверь прилетел тапочек и уселся в лоток для кошечки: «Мур- мяу».

В прохладном воздухе растворялся запах солярки, спрессованный с шумом двигателей и уходящим дымом с выхлопной трубы в масляное небо рабочего дня. Через час другой, город загудит как натруженный муравейник, но пока трое людей переминались с ноги на ногу на оживающей остановке. Подъехал «ПАЗик».
 В старом автобусе людей пока было мало и, рассевшись по местам, пассажиры нервно зевали в окна просыпающегося города. Чувствовалось напряжение, предчувствие рабочего дня. Но настроение сразу изменилось, как только шумная толпа мужиков залетела с матюгами и шутками в пустой салон автобуса, как в воронку горлышка круглой бутылочки забродившая брага, которая до этого не знала алкоголь она или, нет-а вот теперь узнала, ну точно, спиртное.
 О чем они говорили? О пустяках жизни, которые обретали историю, наполнялись как шарики воздухом из лёгких и летели в небо, и уже никто не помнил, о чем был этот шарик-разговор.
Вскоре показался забор бывшего механического завода, увешенный колючей проволокой, - по-хозяйски грозной и холодной. Народ высадился из автобуса, как обычно сваливается набок перегруженный мешок картошки, и она весело катится на холодную землю, в которой еще не так давно прорастала клубнями. Дорога на завод шла через скрипучую тяжелую дверь узкой проходной с вертушкой, и люди пролистывались, превращаясь в банкноты счетной машинки. Где каждая знает своё рабочее место в ряду других. А номинал у всех один - грошевый. Разве что грядет деноминация... И опять начнётся жизнь по кругу.
Но что же было там, за порогом этой волшебной двери, проходя через которую большой человек становился маленьким?
А там, за порогом, -бетонные корпуса ждали просыпающийся ирреальный мир производства машин. Торчащие на поверхности грибы вентиляции бомбоубежища напоминали о советском прошлом, и на всякий случай, - о возможной ядерной войне.
 Вдалеке зеленели вагоны, пустыми и чёрными кузовами, собирающие золото осени. Осень замечательная пора -вроде все умирает -замерзает до поры, а внутри разливается тянучая музыка, и ты чувствуешь, что и у тебя, последнего алкаша, есть душа. И она ждёт чуда, то есть возрождения.
Вот ещё несколько, шелестящих наравне с пакетом шагов по выбитому из асфальта гравию, - и дрожание стекла в деревянной двери радостно блеет твоему существованию. Зашлепала плитка эхом башмаков, глухо ухнула дверь раздевалки, как сова-мутант; гряцнули-бзыкнули закаленным советским металлом створки шкафчиков.
Наступило время маскарада. Переодевались все, казалось, в одно и тоже - но... выглядели все по-разному, не было той чёрной рабочей массы, но оживали Страшилы, Железные дровосеки, Летающие обезьяны: строполя, слесаря, сварщики. И мастера-куда без них, «белых касок». Странно, конечно, но именно по цвету каски можно было определить начальник перед тобой или какой-нибудь троглодит. «Ку!» - три раза!!!
К всему в жизни привыкаешь, и когда один и тот же процесс повторяется изо дня в день, с перерывом на выходные, то с трудом вспоминаешь, за исключением понедельника, какой день?!
Вот сейчас Камиль будет укладывать свой держак от полуавтомата, как ручную змею, на плечо -  это очень личное, и поэтому он не оставляет свою «спутницу» в общем шкафчике у стапелей. Рамиль, который работает дуговой сваркой, нарочито презрительно и быстрой тараторкой прошьет Камиля татарской речью, и обязательно, как петельки, вставит: «а Маус!?»
Усатый Паша прохрипит: "Дай покурить, с утра ничего не жрал», -отрыгнет самогоном. Димыч пройдется по широкому флотскому ремню, как по баяну. И разверзнутый пространный портал площадки 1"А" запоет всеми шестью пролётами гремучую песню холодного металла, прожигаемого газорезкой, ползущими швами раскаленной сварки, стуком гильотины, брекотом мостового крана с визгом тормозов буксы, ударом кувалды, рокотом мужественных голосов, уходящих под скаты громадного цеха. И запах, этот удивительный масляный запах свежего металла с тёмной кожей…
Болты хрустели на бетоне под бумажными ботинками как кости врагов наших…
     До обеда мы закрыли один вагон. Чтобы зарплата была нормальная, надо было закрывать люка на трёх вагонах: по вагону на человека. Зарплата была сдельно-премиальная. 27 цех (в начале на площадке «А» был только один цех, затем появился 28,29 и даже 30) получал сверху план, при выполнении которого давали премию от 30 до 60 процентов от зарплаты. Сначала все было просто: заработал - получил. И были случаи, когда зарплата достигала рекордных сумм. Но Коля Буров, генеральный директор ОАО «Химмаш», посмотрел на это безобразие и решил, что рабочий класс не может зарабатывать больше какого-нибудь менеджера по развитию. И появились такие иллюзорные понятия как «выработка» и «норма времени». Которые означали, что и сколько могут, и должны сделать сварщики и слесаря механосборочных работ за 8 часовой или 12 часовой рабочий день. Если работники прыгали выше своей головы -расценки безбожно резались. Понятно, что все сводилось к средней зарплате.
    Вован все это понимал и с сочувствием относился к «навесникам» и «тормозникам», остающихся в ночь дорабатывать «выработку». Вот именно так «дорабатывать», а не зарабатывать. Он даже шутил: «На «роботах» работают хоббиты с руками –хоботами». «Роботами» называли площадку механического завода, которую выкупил «Химмаш» и назвал площадка «А».
    В обед воцарилась тишина. Предусмотрительный электрик вырубил в цеху рубильник, чтобы ни у кого не возникло желания работать в обед. Муха потирала лапки под крылышками.  Тормозники чередовали ложки с картами, смачно чавкая засаленными картами. Я уже размял свой брикет, собираясь заварить пластик в пластике, как вдруг появился улыбающийся своим якорем на ремне Димыч и дружески выбил пыль из «моисеевского» свитера: «Пошли, на свежем воздухе покурим».
   - А пожрать?
   - Нам в березках Жанна накрыла.
     От механического завода «Химмашу» досталась огромная территория: из земли росли металлические цилиндрические грибы с крышкой конусом - это была вентиляция подземных бомбоубежищ на случай атомной войны. Через дорогу от цеха зияли дырами пустые бетонные корпуса во главе с четырёхэтажным административным зданием с разбитыми стеклами и загаженными углами. За этими зданиями простиралось огромное поле с овражками и кочками, на которых росли кривые березки и дикие яблоньки. Там затерялся искусственный бассейн. В нем иногда купались, иногда ловили рыбку. Как она туда попала? По другую сторону площадки располагалась «запретка»: тянулась она вдоль забора трёхметровой по ширине линией, была огорожена столбами с колючей проволокой.
 Там, в луговине, росла земляника и грибы. На бугристой, с редкими деревцами местности грибов встречалось гораздо больше. Там-то мы и обедали.
Вован уже снял кирзачи и распылял прелый запах, который спорил с пряной травой в березовом воздухе. Жанна сидела на пригорочке и по-бабски суетливо поправляла на голове платок. Ноги, как две тополиные палки, отдыхали в бежевых колготках на жухлой вялой осенней траве. Солнышко горело высоко и ярко, но уже не грело.
    - Ох, бабье летушко, - вздохнула молодая, но уже опадшая грудь малярши. Лицо Жанны лоснилось от крема, которым она помазалась, когда оттерла краску с лица. Наше появление, казалось, её обрадовало. Видимо, произошёл какой-то неприятный разговор, и Володя воротил морду в сторону муравейника. Муравей залез на веточку, и Володе было приятно держать её на весу и поглядывать со злорадством, как насекомое ищет дорогу к дому.
- Черти к тебе в душу лезут, молодуха! – сказал Вова в продолжение разговора.
    Жанна покраснела. Диман упал в траву рядом с подругой, а я все ещё стоял не понимая, о чём спор. Тему разговора прояснила бумажка под названием «расчётка» и портянка под именем «сменное задание-наряд», в которые, как в карты с неизведанным кладом, стал тыкать муравьиной палочкой Вовка.
   - У меня пятый разряд! А у Димы твоего третий. Я сварщик, а жоних твой дятел с кувалдой! Мне старший мастер подойдёт, скажет: «Вова, надо исправить «косяк» за бригадой - там подвари, здесь «капни». Так денежка и зарабатывается. И у меня опыт!
  - Сам ты дятел! Опыт у него - людей обманывать! - и Жанна, как и всякая баба в таком случае, укоризненно-досадно посмотрела на Димыча. Тот, как утухший слон, клевал взглядом изумруднозолотую траву.
- Ладно вам ругаться, давайте жрать, пожалуйста.
   Захрустел огурец. Лучок омылся солью.
   - Угощайтесь, - предложила мне Жанна и посмотрела на меня грустно-стыдно, как может смотреть только женщина, не вышедшая вовремя замуж.
    Муравей слез с палки и поторопился домой, в муравейник. Вскоре, из ворот вышел грустный человек и крикнул в березки: «Хорош задницу греть, айда пахать, надо вагоны переставлять!» Обед закончился. Вовка пошевелил голыми пальцами вдохнувших воздух ног и, стянув их портянкой, поочерёдно, делово топнул то одним, то другим кирзачем. Димыч был уже у ворот. И Жанна с досадой поджала нижнюю губу, как хромая утка, поднимаясь по ложбинке. Словно ниточка за иголочкой побрел и я. Вова не спешил.
    Воздух со звуком разлетающегося мостового крана обдал теплом металла, сдобренного дуговой сваркой и потом людей-муравьев. Загудело, задрожало под ногами. Рельсы лоснились, как начищенная монета, и я, чуть не кувыркнувшись через них, вновь пришёл к вагону. Там крутилась с большим фонарем женщина-пуговка, мастер ОТК. Диман ждал меня.
   - Пойдем другой вагон закроем, а Вован пока ОТК этот сдаст.
    Да, мало сделать работу, надо ещё чтобы в «сменке» стоял синий штампик и роспись мастера ОТК. Поэтому Вован и крутит Димычем как хочет, деньги - а значит и власть в его руках. Потому что в его руках бумага, которая пойдёт в бухгалтерию с его, вовкиной, подачи. И что он там пишет, Диман не проверяет. Ну, а мне, - так вообще платить не надо, - ученик! Дадут копеечку и ей буду рад…
    Вот что-то зашаталось, закрутилось сбоку: это во вращателе провернулся вагон, и там заискрило, заиграло сваркой, синий дымок разлетался в пыль. Пот залепил глаза, кувалда вываливалась из рук, но надо было бить, бить, бить. И в этом чередовании звуков сварки, железной дороги, набата кувалды и запаха животного пота слышалось эхо первородного греха: работа.
    Димыч уже не выходил за ворота курить, а присев на корточки нервно грыз «Приму». Вован то появлялся, то пропадал: подваривал закидки, прихватывал болты и исчезал на «шабашке» (так называли доработку вагонов по замечаниям инспектора МПС, проще «сдача», исправление косяков).
 В мышцах появилась какая-то нервная судорога, и на мгновенье мне показалось, что мои руки вытягиваются, становятся длинными-длинными, и вот сейчас я размахнусь - и достану до пола. И вот - я обессиленный шваркнул вскользь вагонной витрины в бетон, холодный и равнодушный к моим усилиям.
    Из-за спины показался невысокий человек. Даже непонятно откуда он мог появится. Быстрый взгляд, тонкие непроницаемые губы, властный подбородок и прямой, как игла, нос выражали твердую волю и силу духа.
    - Ну, и как работается? - спросил этот маленький человек. Димыч куда-то пропал, я остался один, обессилевший, опирающийся на кувалду, чтобы не упасть. И первое моё желание было послать этого гнома, но сил уже не было, а была пустота и тоска, как у ребёнка, оставленного родителями посреди огромного супермаркета.  Вдруг так нахлынуло, что я даже сам не поверил своему хныкающему голосу: «Раппотаемм, помаленьку. Тяжело, душно. Краской травят, сваркой слепят. Да я здесь, недавно, ученик. А вы устраиваться пришли?»
     Вдруг, я увидел, что в белой каске к нам бежал незнакомый громадный человек, по смешному, вприсядку. У нашего вагона, вдруг ставшего местом поклонения, он встал как вкопанный. Малыш насмешливо-презрительно, с долей юмора, осмотрел меня, затем вперился взглядом-буравчиком в «белую каску».
     - Николай Васильевич, добро пожаловать. Не ожидали.
   Маленький человек стоял перед большим. Но это была иллюзия. Большой человек рассыпался и заискивающе смотрел на невысокого генерального директора ОАО «Химмаш». Николай Буров редко подбирал слова и говорил прямо, едко, с сарказмом, как с плеча рубил. Но при этом обладал невероятным чувством юмора, собирая толпу зевак. Вован говорил, что Буров может какому-нибудь начальничку и телефоном по башке заехать, но к работникам относился с большим уважением. Работник мог и ответить. Как-то раз, Николай взялся учить уму-разуму то ли токаря, то ли кузница. И затем долго не могли вытащить колю из-под станины токарного станка. Кто ему врезал, он, якобы, не помнил. Или работник тот растворился... Но, может, с того времени к рабочим генеральный директор относился с вниманием. Впрочем, и Николай Васильевич не сразу же «генералом» стал. С низов поднимался. Токарем работал, мастером…
    К нашему вагону, предчувствуя концерт, побросав кувалды, держаки и ключи, стал стекаться честной люд. Николай Васильич знал, что от него ждут представленья, и как хороший артист выдержал паузу. Воцарилась тишина. Мухи замерли в полёте. Ветер затаился в складках разгоряченного металла. Все ждали. Что будет?
   - Как тебя, сынок, зовут? - обратился ко мне Коля.
   - Алексей, - ответил я, чувствуя подвох.
    - А вот этот в белой каске кто, как его зовут, знаешь?
    - Нет, недавно только устроился учеником, - оправдывался я.
    -Уче-нн-иком... а где у ученика дневник?
    - Какой ещё дневник, школьный что ли?
  - Где дневник? - пробуравил Николай начальника. Как фамилия работника?
 - Сейчас найдём, - засуетился в белой каске.
   - Не надо искать. Ты начальник цеха. Должен знать всех, кто у тебя работает. А если не знаешь, значит ты раздолбай. Какая у тебя зарплата? - это был запрещенный скрытый приём директора. Начальник покраснел и что-то начал нашептывать на ухо генеральному.
    - Чеегоо? Вот с ним поделишься? - и указал на меня. Начальник снова взялся шептать.
    - Чеегоо?
    Лучше бы он ничего не говорил, лучше бы спрятался в шкафчике со сварочными кабелями дуговой сварки и чертежами. Чувствуя, что уже ничего не исправить, начальник заискивающе смотрел на «генерала». Ласковые глаза его излучали ничтожество душонки подчиненного. Не знаю, что он сказал Николаю Васильевичу, но тот еле сдерживал ярость.
   - Деньги надо заработать! Дай кувалду, - обратился он ко мне и властно протянул руку. - Иди сюда, - сказал Николай «белой каске». Тот набожно отпрянул, как будто испугался какого-то греха. – Да, иди. Я тебя не трону. Будешь закидки забивать. У меня даже мартышки начинают работать. Доярок с совхоза привезу - и через неделю они уже будут вагоны варить!
    Начальник глупо улыбался и не знал, что ему делать. Подоспели на помощь, а может на беду другие «белые каски». Видя нерешительность начальника цеха, Николай заглянул в горящие азартом, живым интересом глаза Вовы Смолова - плотника. И обратился уже к нему:
   - Начальником цеха будешь - зарплатой с работником поделишься?
  Володя весело кивнул головой:
   - Обязательно!
   - Бери кувалду, бей вот этому охломону по башне. - проткнул пальцем, ставшего крохотным, сгорбленным комком, человека, бывшего руководителем ещё две минуты назад, и, уже очевидно, распрощавшегося с должностью.
 - Не, его не могу. Посодють, - Володя улыбнулся хитрой мордовской улыбкой, с этаким прищуром в щелках глаз, в трещинках лица, морщинках, которая делала его похожим на главу Мордовии.
  - Во! Из-за тебя человек в тюрьму чуть не угодил. А ты че лыбишься, фиксатый? - обратился Коля к сварщику в толпе.
   - Рот есть - было бы чем есть, - ответил тот. Коллектив дружно рассыпался в смехе. Концерт был закончен. С тихим и скромным человеком, с папкой под мышкой, Николай Васильевич пошёл между вагонами, слушая и обдумывая в уме слова шедшего рядом. Бывший начальник стоял, как потерянный мальчик в огромном супермаркете…
   Через миг уже ничего не напоминало о буре. Все вновь заискрило и заиграло. С тех пор начальник в цеху не менялся, менялись директора площадки «А». И только Володя Смолов неизменно оставался у руля. Только, когда «Химмаш» поглотила корпорация «Русские машины», Владимир перевелся в простого слесаря механно-сборочных работ.

           7.
   Итак, всё улеглось и рабочий день близился к завершению. Последний час работы - он самый блаженный: «Наше время пошло». В этот крайний час подводится итог. Наш Вова, как после тяжкой битвы, восседал за столом с папками паспортов вагонов, муслявил карандаш и что-то отмечал в длинных шуршащих листиках, разлинованных по графам операций машиностроения. В каждой такой графе говорилось, кто и когда варил раму, изготавливал хребтовую балку, выставлял пятники - ну и т.д. В конечном результате получался вагон: и то, что он мог ходить по рельсам свидетельствовала печать инспектора МПС. Он как хороший диагност проверил механическое сердце, и теперь в содружестве с другими оно будет петь: «Туту. Туту. Туту». Вован же устранял замечания, если инспектор отмечал неполадки. К всему прочему, он успевал и к нам бегать прихватывать болты или подваривать закидки. Сварочный кабель увивался за нем как уж, то расстилаясь по бетону, то устремляясь вверх, кусая вагоны. Диману все это не нравилось, но он молчал. Молчал и я: мой интерес вообще был туманным.
    Вовка достал из кармана сложенную бумажку, с чернотой от грязи в складках, записал номер вагона, который мы с Диманом закрыли. И насмешливо смотрел, как женщина - мастер ОТК сгибалась и выпрямлялась, подсвечивая большим фонарем узлы вагона. Все ее метаморфозы вызывали у Володи приятные ассоциации: «Ниже, ниже нагибайся, попу отъела – трамвай не объедет. Давай пособлю в вагон залезть». У той хищно возгорались глаза, и она склабилась: «Ой, Вова, а справишься ли?» И невзначай крутила бедрами. Вовочка подходил и, вдыхая в неё перегар, вздыхал: «Мы, Леночка, и не такое поднимали». Далее он ее подсаживал в единственный открытый люк, и Лена влазила внутрь полувагона. Муж у Лены работал тормозником, жили они в Ромоданово. Лицом она была не примечательна, но привлекательна фигурой.  Хранила в теле своём общие женские очертания, а в лице наивную наглость замужней женщины. В общем, Лена была хозяйкой. И расплёвываясь семечками между «галош» (спец. пластины для укрепления балки), тыкала электродом-четверкой между поперечной балкой и люком.
 «Зазор!» - плюнула семечкой Лена. И Димыч влупенивал в это место кувалдой. Разрисовав мелом места, где надо подбить, Ленок влажным голосом звала Вову: «Принимай меня, а то упаду». И оказавшись в вовкиных руках кидала в него семечкой: «Кыш, окаянный». Затем ставила синенькую печать, расписывалась и удалялась, как теплоход, спустивший моряков на берег.
 Смена закончилась. Вован складывал сварочный кабель кольцом, накидывал на плечо и топал к шкафчику. Туда же, побросав в мешок остатки комплектации, мы сложили с Димычем лоснящиеся кувалды. На втором этаже заработал душ, и мы с чувством, что сейчас вся грязь мыльной струйкой стечет в канализацию, шли мыться. Чистую одежду я сложил в пакет вместе с полотенцем и мылом, не голым же топать, хотя бы трусы для приличия одеть надо было. Голышом (в трусах) я потопал шлепками по лестнице наверх, улавливая взгляды малярш: «Прямо Аполлон, только законсервированный, разогреть надо, значит».
   В душе был небольшой «предбанник» с потертой лавочкой, на стене по обоим сторонам были вбиты доски с алюминиевыми крючочками. Я их едва различал без очков. Из-под двери шел влажный белый пар, густой как в бане. Плитка на полу занимала все пространство, и кое-где залазила на стены. Она была кривой, со сколами, из которых вымывался цемент, я отлично запомнил эту скользкую плитку, уносящую в решётки канализации мыльную пену. Падало мыло. И какой-нибудь татарин, склабился золотыми фиксами: «Смотри, не нагибайся». И все «ржали», солдатский юмор.
    Но в определенных обстоятельствах Слово могло обидеть, и за него «отвечали». Мастер Угловая, к примеру, хохлу «пасть порвала», за то, что он что-то ляпнул. Взяла - и разорвала ему рот.
Гастарбайтеры вообще отдельная тема… Украинцы приезжали на площадку «А» с Рузуваевки, с головного предприятия, на котором работали вахтой. Многие заводили здесь вторую семью. Обрюхатят какую-нибудь «Маньку» - и домой. Беда от них.
Я стал спускаться в раздевалку. Матовым блеском отсвечивала на полу кровь: один хохол другому хохолок надрал.
Как раз из-за наряда, - той бумажки, которую так старательно берег возле сердца Вова.
На ступеньках сидел, сгорбившись плечистый человек и смотрел на свои разбитые костяшки.
- Выпей, - остановил он меня, протянул стакан, посмотрел кровавыми прожилками глаз на моё распаренное чистое тело в трусах.
 Лицо его как-то страшно и недобро улыбалось. Отказаться я не посмел, иначе бы огреб. В трусах… В стакане был чистый спирт, я вдохнул открытым ртом воздуха и поспешил к крану с водой. Дикий смех раздавался за спиной.  Переоделся. Ступил за порог – и тьма накрыла моё сознание…
   Я оказался в колючем черном шаре, несущим меня среди разрывающихся газов неведомых миров. Шар разорвался – и я забултыхался в пустоте металлопрокатного завода, в заспиртованной стеклянной колбе, похожей на башню, посреди цеха; группа студентов с интересом разглядывали мое глистообразное существо.
- Обратите внимание, один из последних видов «человек- разумный», подвида «пролетариат», последний Хранитель французского ключа, - говорил где-то высоко голос. Затем пробка в колбе ухнула, пробив крышу цеха, и меня стал засасывать неведомый чёрный вакуум. Я оказался на своём заводе, у табельной. Сделав два шага, я встал посередине, как на пересечении миров. Налево железная дверь из большого листа металла, который мечтал быть обшивкой вагона; направо свет, ведущий в густой смрад масла, людей и ветоши, разгоряченной сталью, позади... Я обернулся. Откуда появилась эта старая бабушка с ведром и шваброй? Как фея, которая не определилась ещё добрая она или злая, старушка отжимала тряпку, вымывающей грязь людских ног, кровь, пот и харкотину. А может она предназначается мне? И сейчас меня этой мокрой вонючей (почему же обязательно вонючей?) запрелой тканью да по моей бездумной башке?!
   - Сынок, сходи, набери в ведро воды, - глянула на меня волшебница.
  -А, это щас, мать, это мигом, - подхватив ведро, побрякивая жестью, я поплелся в раздевалку, где ещё полчаса назад переодевался. Так, а как же его наполнять? В раковину не просунешь. Резиновый шланчик, как разочарованный слоник, понуро висел за металлопластиковой трубой. А! Вот ты то мне, друг, и нужен. Продев шланчик в краник, я заполнил ведро ледяной водой, весело брызгающей во все стороны. Ага! Полнехонек. Фея должна быть довольна. Ах... В глазах всё начинает рассыпаться. Где же она…
  - Э… проснись, ты живой? Во б, где таких баранов берут? – кто-то усилено меня трёс, даже пинал, приводя в чувство.
  - А, а, всё, ребята, нормалек, встаю! - похоже, в тёмном закутке, где прячется дверь табельной, и пара других более таинственных дверей я и прекемарил. Где ты, добрая бабушка?
Сколько же я был в отключке?
 
На проходной уже бухтел народ, как натруженный улей, смеясь над шутками и выдыхая облачко табачного дыма. Кое-где образовались «кружки» по интересам. Коллектив всю копоть и грязь дня отдавал в чистый вечер.
 Пришло время выходить через проходную. Раньше не выйти. Автобусов по началу не было, и пройдя мимо ленивых рож охранников, поток рабочих весёлой гурьбою вывалился на остановку.
     - На заброшенных дачах вышла к остановке бабушка. Ждёт автобуса, а из посадок вышел не то человек, не то собака – «чупакабра». Подошёл, обнюхал сетки и обратно ушёл. А бабка зашла в автобус, рассказала всё это – и обмерла, ни живая, ни мёртвая, - рассказывал Вован в кругу мужиков, сосущих цигарки.
   Димыч и Жанна вновь были вместе и, не сливаясь с толпой, как два сросшихся тополя стояли и перевивались. Мне тоже захотелось срастись с чем-нибудь, тем более, что меня мутило, клонило в забытье. И, как обычно, это оказался троллейбусный поручень. 
Народ забился по углам, отвернулся в окна, и кондуктор тёплым потным животом разбрасывал сросшиеся тела, как кот сметану. Казалось, монеты вылазили прямо из глаз пассажиров. В затылке недобросовестных образовалась чёрная дыра, куда уходила неиссякаемая ненависть усталой нервной женщины.
  - За проезд передаем, муму-жчина!?
    С мужчины сполз парик под капельками пота, он обернулся, - как будто испуганная птица взлетела под странным женским басом. Это обстоятельство возмутило слесаря 3 разряда Васю Печёнкина.
   -Ах ты Махор, пригрелся шкодливый. А ну пойдём, выйдем!
    И продираясь, и вопя, Вася криком остановил троллейбус. Любопытные через заднее стекло, как через аквариум, смотрели на удивительный мир, в котором худой Вася Печенкин лупасит здорового бугая с лысой башкой, отмахивающегося от него шиньоном. Пошла кровь.
 Никто не имел право на личную жизнь в троллейбусе, который вёз Васю после смены домой!
     Люди вздохнули, пообсуждали, и отвернулись.   
        8.
  Я поднялся на второй этаж к гордой металлической двери, за которой пряталась скромная деревянная дверь, в углу жёлтого пространства её сохранилось прямоугольное пятно от почтового ящика. Постучал. Внутри сверчком прошуршало живое создание, глухо открылась одна дверь, взвизгнул замок другой.
  На пороге стояла женщина с лицом круглым, но недоброжелательным. В уголках глаз ещё хранилось былое счастье, покрытое морщинками словно паутиной, и в лице ещё отражалась красота, когда моя Люда улыбалась. Но все больше и больше она напоминала старуху с седыми прядями и безумным взглядом.
 - Ой, явился, опять на ногах не стоит! Иди хоть рожу вымой, работник золотой! - приветствовала Люда Лешу.
По всей видимости настроение у супруги было нормальное и конфликта не ожидалось. Все-таки муж как-никак.
- Да я же не пил, на работе устал…
   Я прошёл на кухню, в которой ванна стояла впритирку с газовой плитой, и умылся.
 В этом доме, 50-х годов постройки, сначала не было ничего, кроме стен. Отапливали буржуйкой, в туалет ходили на улицу. Затем появились более современные голландки, стали устанавливать на кухнях ванны. Вытяжкой для котла служил проем между кирпичами внутридомовой стены, труба уходила на чердак.
  Вытяжка соседей снизу была по той же стене, уходило все в одну трубу. Неудивительно, что часть потолка над газовой колонкой прогнила, разбухла - и в один прекрасный момент вместе с мусором и кирпичами рухнула в ванну. А на столе остывал кофе...
    Да, надо было покушать, и я стал брякать кастрюльками. Тревожные глаза выстрелили в меня немым укором. Я свалился на табурет. Глаза усталой женщины кого-то искали… Кого? Кого ей не хватает? Взлетела рука и хлестко опустилась на затылок. В башке зазвенело. Как будильник задребезжал голос:
- А где Владик?! Ты совсем что ль? Время!!! Иди бегом - он там поди один с воспиталкой.
Владик - наш сын. Ему пять лет и его надо было забрать из садика. Но я забыл. «Мобилы» в начале «нулевых» были редкостью, и позвонить, предупредить, что задерживаюсь было не с чего. Это потом появился у меня первый «Сименс», похожий на обмылок, в котором при помощи кнопок можно было перебрасывать Марио через кубики.
А теперь уже я летел через бордюры, лужи и пьяниц в них, в направлении детского учреждения. Калитка металлическая была раскрыта, среди разукрашенных грибов и обеленных тополей затерялась полуразрушенная песочница.
  Худая нянечка сидела на досточке полубоком ко мне и изучала маникюр. Сын возил машинку по трещинам тополя, объезжая муравьёв. А может безжалостно давя их... Слева, у виска сына, краснела, как дорожка, длинная царапина.
- Здравствуйте, уж извините за задержку.
- Да ничего, - на удивление спокойно и равнодушно ответила няня. Объяснение скрывалось в ссадине ребёнка.
-Та-ак, а что случилось, - и я представил разгневанное лицо супруги, которое как бы вопрошает: «А что же тебе доверить можно? Я сдавала в садик нормального ребёнка, а ты привёл покалеченного. Алкаш Алеша»!
- Да, они в песочнице играли (дети), а с торца гвоздь торчал здоровенный, отслоился от доски, и как раз острием вверх. А тут они чего-то ни поделили, и один мальчик вашего толкнул. Да так неудачно шкрябнул, - и она махнула рукой, как бабочка, красивая и уродливая, - пойду я. В следующий раз не опаздывайте - со сторожем ребёнка оставим.
   Владик увлечённо, чуть дыша, двигал пальчиком машинку, и та медленно перекатывала свои колесики по канавкам тополя. Песочница и в самом деле разваливалась, доски прогнили и надо было их просто собрать в кучу и выкинуть. С краю так и торчал гвоздь сотка. В ладони ощущался холод металла, я потянул, и доска вылезла из-под песка, сухого с мусором. Размахнулся и выкинул за забор.
- Э, че ломаешь! - вылезла из-за двери пунцовая рожа пьяного сторожа. Не стал ничего отвечать, устал.
- Пойдём сын, домой, там мама ждёт. Вкусненькое приготовила…
И по дороге из разбитого асфальта мы побрели к дому.
   Что ты чувствуешь, читатель, когда после утомительной работы или изнурительных мытарств приходишь домой? Зуд работы ещё чешет тебе спину, но уже разливается тепло домашнего очага, как по жилам крепленный портвейн.
  Супруга утихомирилась, она, верно, потопила все корабли в своём бушующем море и созерцала обломки, которые то показывались, то вновь исчезали. Мы ужинали. Вместе с челюстью ходили уши, где-то далеко в затылке отдавалась боль.
 Подошла Она и погладила шершавой от бесконечных стирок ладошкой по голове - меня и сына. И ушла, чтобы не мешать.
   После ужина все разлеглось по своим местам. Мир приобрёл гармонию. Я упал в кресло. Руки опустились, как у орангутанга, дополу. Никогда я не был так разбит….

           9.
Прошло полгода. Я сдал на разряд. И в некотором роде стал специалистом, пройдя все операции по сборке полувагона. Знаний моих вполне хватало, чтобы махать кувалдой, размечать по рулетке, на все остальное был стапель.
 С Галиной мы встречались каждый день, но меня уже не бросала в дрожь её гусиная походка. У нас была тайна, и она отражалась в нашем взгляде, нашей улыбке, нашем молчании… В назначении французского ключа, который, кроме любви Гали ко мне, значил что- то ещё, в нем была загадка…
 По цеху, положив руки в карман, я шел лениво и степенно между путей, как и полагается слесарю 3-го разряда механосборочных работ.
  Кроме того, я стал узнавать, что кроме работы есть масса других приятных занятий, например, - игра в карты, блуждание по цеху, флирт с бабами и всякие посиделки. Я работал в большой бригаде, наряд писался на всех, - поэтому было чувство относительной свободы.
Рядом с кладовой была слесарка. Там слесаря-ремонтники между делом травили байки, муслявили карты, точили что-нибудь в тисках напильником.
  Здесь же были и их шкафы, где они переодевались, а также стол, за котором и играли, и обедали.
 Сварщик Камиль всегда заходил к ним: он заряжался матерщиной.
- Ага га! Это кто же к нам идёт, косолапый чёрт! (далее непереводимая тат. лексика).
Если везло, Камилю выдавали какие -нибудь фитюльки для держака, иногда новую пружину, по которой из полуавтомата уходила в сварочный держак омедненная проволока. Если нет, то он сидел на краю лавки, смотрел, как перекладывают замасленные карты, и ловят по "зеркалам" даму крестей. Игра в "козла" в том и состояла, чтобы шестерка крестей эту даму поймала. Конечно, все эмоции переключались в плоскость «иди, иди сюда, родной». Играли попарно, и, бывало, дилетанты ловили друг друга. Игра шла в "масть", которую била только козырная масть, - на нее указывала последняя из розданных двадцати четырёх карт. «Козлиная» мимика в игре отличалась как общеизвестными кивками, закатыванием глаз, -так и своеобразной индивидуальной " козьей рожей".
Так, перед работой, в течении получаса, слесаря проводили «планерку», которую прерывал обычно мастер с лживым изумлением «совсем страх потеряли!?» 
 После чего все разбредались, кто куда.
 За стенкой от всей этой весёлой компании жил и работал «чёрный человек».
  К нему приходили ремонтировать держаки, менять латунные сопла резаков и медные головки сварочных автоматов и полуавтоматов.
Ради прикола меня послали к нему за «массой».
 В его подсобке у стены стоял небольшой токарный станок, на котором мастер точил заготовки. После пяти минут общения с этим человеком, ты вдруг начинаешь понимать, что тёмное и чёрное пространство уперлось в тебя, пронзило и вытащило на свет то, что ты считал душою, а оказалась просто комком каких-то микробов, ищущих воплощение в жизни. После пяти минут разговора с «чёрным человеком» тебе просто не захочется жить. Причём он ни скажет тебе ни слова, и ты почувствуешь, как бессмысленны все твои словесные испражнения, и твои кривляния.
  Посреди молчания Мастера, вдруг явно и почти осязаемо увидишь, и услышишь свой голос со стороны… Как он это делал?
"Чёрным человеком" -профессионала-ремонтника -прозвали производственные мастера, среди которых было немало людей с высшим образованием, знакомых с творчеством Есенина. Рабочие-же этого человека называли Погнутый и посылали к нему новеньких за «массой», и обычно советовали взять ведро, которым засыпали флюс в жерло аппарата автоматической сварки. Послали и меня. Хотя я и знал, что «массу» в ведре не носят...  В стародавние времена, когда на Руси правил царь, была детская игра, в которой надо было пробежать мимо «чёрного человека» так, чтобы он тебя не схватил и не испачкал в саже. Мой поход к мастеру-ремонтнику за символической массой напоминал эту игру с той лишь разницей, что именно нужно было испачкаться и принести то, не зная, что…
В цеху стоял дым коромыслом. Все крутилось и вертелось. Бесконечный гул сливался с разрывом кувалды, расплывался в облачке сварки, выглядывал из маски сварщика белыми глазами в черноту, которую даже большие лампы под балками площадки не могли разогнать.
 Я зашел в слесарку, дверь отворилась, а внутри никого не было…
 "Сквозняк, обычно дело", - смело брякнув пустым оцинкованным ведром, я прошел внутрь.
 Слева, у стены, на деревянных столах, развалились двигатели, шестеренки, редуктора, болты и гайки. Старый мазут, застывший, свалянный в пласт, ждал, когда его состругают с уставшего металла. Справа станок с наждачным кругом, маленький мотор, пристроенный сбоку, скромно смотрел на своих сородичей на полках. В этой комнате находился куб, встроенный в помещение. В нем было две двери: слева-открывала комнату, где сидели, курили, играли в "козла", травили байки слесаря. А справа - вела в каморку чёрного человека. На ней висел замок. Из металлической урны у двери тлел дымок. На дне корячился бычок. Постучал. Внутри слышался шум токарного станка. Постучал ещё сильней.
- Дергай, - послышался скрежет ржавого голоса, очевидно принадлежащего человеку в кубе.
- Мм!?-ответа не последовало, за место него послышался звук проникающего в болванку резца, с надрывом и свистом. Забежавший по своим делам с испитым лицом слесарила, пропыхтел:
-Ты че, трамвая ждёшь? За дужку замка дергай и заходи, если по делу! Это, его мастер затворил, чтобы лишние глаза не шастали!
Слесарной утек, как наждачка в пыль цеха. Я стоял как конь вкопанный.
Как же он выходит?! Этот чёрный-черный человек?
Очертив себя ведром, мысленно перекрестился и, дернув за дужку амбарного замка, протек как белок из разбитого яйца, в неизвестный вакуум. С краю стояла фарфоровая кружка на металлической тумбочке, типа верстака. Неловким движением я брякнул её на пол. Звук станка остановился. От лампочки на верстаке отразился в тумане голос:
- Люди и то смертны, а что о вещах говорить!?
И я увидел, как белый пронизывающий холод закрадывается мне в солнечное сплетение взглядом чёрного человека.
- Ой, я другую принесу, извиняюсь, - пролепетал чей-то голос из мембраны моей глотки. Я почесал кадык двумя пальцами: указательным и безымянным. Всегда так делаю, когда не знаю, что сказать и сделать. Как бы намекая: «Без ста грамм не разберешься».
- Конечно, принесешь. Куда ты денешься, - на меня смотрел человек с уставшими плечами. Синий халат блестел токарной стружкой. В вздувшейся венами руке крутились очки с толстыми увеличительными линзами. Он со вздохом сел на скромный обшарпанный табурет. Лицо как будто мастер вырезал ножиком по дереву: борозды и трещинки морщин. Сухое и суровое. Тонкие губы, прямой длинный нос, глаза-колышки, да подбородок-шишечка терялись в продолговатом овале лица мастера. Но, Боже мой! уши! Где же его уши? Левое ухо было надкусано: на нем кто-то оставил следы зубов. Правого уха я не видел. Было ли оно?
- Садись, рассказывай, да попроще, не выворачивайся. Если будешь изворачиваться, то и самому себе верить не будешь. Станешь чужой себе, проверять будешь: а не обманули ли меня глаза мои, то ли сделали руки, и те ли слова сказал, что подумал. Везде тебе будет видеться обман, потому что ты сам его создаешь. Молчать тяжело, ещё тяжелее говорить правду. Ты вот зачем пришёл сюда?
- За массой, - с удивлением от такой тирады, промолвил я. Ведь чёрный человек обычно молчал, значит что-то его вывело из равновесия. И это что-то скрывалось во мне...
- Нет, ты пришёл, потому что тебя послали. Как барана.
- Ну а куда деваться, против коллектива не попрешь.
- Де ва ть ся, - передразнил меня мастер-ремонтник, - меня зовут Миша.
- Алексей, - и мы пожали друг другу руки. – Я вам французский ключ подарю…
- Ключ оставь себе, Буратино… Может на одном из заводов ты найдешь тот болт, который закрывает дверь в лучший из миров, откроешь его этим старым ключом… На тепловозоремонтном, например. В сказки-то веришь?
- Верю, - широко улыбнулся я.
Вот как просто и заманчиво…
Мы заварили чай в алюминиевой кружке. Вернее, чифир - полпачки на пол-литра.
Михаил, обернулся на дверь, захлопнул и, видя немой вопрос, закурил и стал рассказывать:
- Ухо мне мыши отгрызли...
Тикал будильник, в котором никак не хотела заканчиваться батарейка: made in Cnina. Секундная стрелка взбрыкивала, отмеряя время. Свет от настольной лампы, вкрученной в стену над верстаком, рожал во мраке овальный мяч для гандбола. Другого освещения не было. Лампочка над токарным станком включалась только при работе. Звук из цеха сюда не проникал. Утопая в полумраке, голос чёрного человека плел паутину рассказа. И, как бы заманивая меня в неё, спросил:
- В армии-то служил?
- Не служил, - не стал я выворачиваться, покраснел.
- Стыдно? Это хорошо, что стыдно. Многие же кичатся: что я дурак в армию идти! А в советское время, если человек не служил в вооружённых силах, то считался ущербным, девки в его сторону и не смотрели. И сейчас вроде как убогим себя чувствуешь?
- Ну, я учился в универе, да и зрением слабоват, в толпе так вообще теряюсь. Страх перед армией был как перед какой-то чёрной бездной, в которой кончалась жизнь. Может не хотел унижения, которое испытывали перед дедами и офицерами новобранцы. По большому счёту, боялся беспредела. На улице ты можешь от него убежать, а там куда убежишь? это дезертирство.
- Я то же не хотел в армию. Симулировал какую-то болезнь живота, положили в инфекционную больницу - на горе, рядом с роддомом.
В здоровом теле борются два страха: желание жить и продолжение рода. В гнилом-похоть.
После отбоя, мы с товарищем открывали окошко (а лежали мы на крайнем этаже) и выходили на крышу. Дальше, по крыше, шли к окошку сестринской и наблюдали за дежурной медсестричкой (была там одна в теле, такая мясистая баба, все играет). К ней захаживал один пациент: цветы, шампанское - потом халатик брык на пол, и кушетка давай скрыпеть дерматином. А пипеточки, пробирки бзыкать. Нам все забавно, да что смотреть... Мы шли к окошку следующей палаты, где лежали две блатных матрены. Палата двухместная, с туалетом, и даже подозреваю с душем. У самого окошка лежала совершеннолетняя, но совершенно глупая и ленивая дева лет восемнадцати. В утро мы к ним заходили. Я надеялся пробить деву на любовь: показывал из окошка на улицу во двор - как сцепились кабель с сучкой. Это ей было интересно, а вот я нет. Во мне такого таланта не разглядела...
Её сополатницей была уже в возрасте, лет тридцати, разбитная мадам, которая ничего не стеснялась. Без комплексов, в общем. Ну и вот - идем мы по крыше и потихоньку шкрябаем дамам в окно. Та, что в возрасте, появилась как приведение и, играя обмякшими грудями в белой сорочке, запросто отварила нам створки. Друган че то с ней сразу стал лепетать у кровати и жадно целовать. Я же стал смотреть, как безмятежно спит и чмокает во сне губами моя избранница. Вздымалась напряженная грудь, как будто рифы в бушующем море. Толкнул её, робко поцеловал в пухлые губы. Она че то пробормотала и отвернулась к стене: «Отвали, я не хочу». В койке напротив-же слышалось жаркое шевеление. «Моя любовь» истерично захохотала. Мне че-то стало стыдно и неловко и, отварив окно, ушёл по крыше в свою палату. Когда уже спал, мой товарищ пришёл, шмякнулся на койку. Видя, что я открыл глаза поднес мене под нос большой палец: «Чуешь чем пахнет?» И зашёл в радостном зеве. Заржал, как конь бенгальский.
На утро, мы из окна своей палаты, наблюдали, как за мадамой (той, что в возрасте) приехала большая чёрная машина, а низенький дядька взял у неё из рук пакет с шмотками. Выписали, значит. Она обернулась, улыбнулась и - больше я её не видел. Нас же за нарушение режима выписали следом. Молоденькая стукнула.
Мы сделали по глотку крепкого чая, который остывая, покрывался шоколадной густой пленкой, своего рода сметана, хоть ложку ставь. А Михаил продолжал рассказывать свою историю чёрного человека.
- Так я попал в армию. Не откосил, не вышло...
Я не говорю, что никто не хотел в армию, но никто не хотел умирать в той заварушке, которая началась в Чечне с наступлением нового 1994года...Ты с какого года? с семьдесят седьмого. В раз попадал. Я с семьдесят пятого, поэтому очутился там, в горах Кавказа. Сначала просто нам изменили место дислокации. Затем, при всем том бардаке в армии, который царил после развала СССР, поставили задачу: восстановить конституционный порядок в самопровозглашенной Ичкерии. Операция не была спланирована. Никто не знал, как им действовать, все шли наугад. Наше подразделение вовсе было без оружия. Никто же тогда не думал, что Дудаев будет в нас стрелять. Просто, мол, для порядка постоим, попьем вина и разойдемся! Рассказывать не буду, просто представь, что ты оказался на мясокомбинате вместо забойного скота. И куда бы ты не метнулся, всюду тебя поджидала смерть. Как оказался раненный в подвале разрушенного дома, с которого как кожа со змеи, изрытая пулями, слезала жёлтая побелка, сейчас и не вспомню… Два бойца в порыжевших ватниках погрузили меня в санитарный ЗИЛ. Но ухо мне отгрызли не там. А когда вернулся в пустую деревню, напился и уснул на печке. Вот там мыши и отгрызли...
Тут Михаил что-то помрачнел и с бешенством в глазах сказал:
- Ну что расселся?
И, достав из банки солидол, плюхнул в оцинкованное ведро.
- Срыгнул отсюда! - дверь из мастерской в завод, как по волшебству открылась и тут же захлопнулась, толкнув в спину и отдав в затылок, как приклад после выстрела. Больше я его не видел. Лишь может раз: когда ехал в троллейбусе, в лысине гражданина мне показалось что-то знакомое. Он обернулся в окно: левое ухо было надкусанным. Но это был уже другой человек, мне не знакомый.
Когда я принёс солидол в ведре, Саня, пузатый, и от того важный, бригадир, посмотрел на меня как на недоразумение...
- Сломал, ну все...сломал.
Я посмотрел на ведро – да, нет, все на месте, ни царапинки. Но никто до этого от чёрного человека ничего не приносил. Молодняк или получал люлей, или, ковыряя в носу, приносил от него недокуренный бычок. Все ржали и все было нормально. А мой гостинец означал, что человек до этого державший всех в благоговейном страхе, открылся передо мной и выходит так, что «поломался». И что самое очевидное перевел стрелки на меня, как в старой детской игре, теперь я становился черным человеком. Понял и осознал это я не сразу, а день за днем укрощая холодный металл, ощущая все большую и большую внутреннюю пустоту. А в сей момент Саня выдохнул, как в пустой гранёный стакан:
- Ну, всё, теперь запьет. Поломал человека.
И, шевельнув в воздухе рукавицей, стал принимать, после того как была установлена рама, левый борт полувагона в стапель.
Я вспомнил чёрные глазницы, из которых росли диковинные миры жёсткого человека, оставшегося непонятным, как книга с железными страницами. Как гравюра, которая в зависимости от наклона, играла то ослепляющими красками, то уходила в черную пустоту.
Михаил из вдумчивого рассказчика превратился в раздраженное прищемленное животное. Как будто он сказал что-то лишнее, спохватился - и резко закрыл дверь в свой тёмный портал.
«Все самое страшное, самое ужасное происходит в головах людей. В их душах поселяется нечто, что разрушает изнутри. И получается какая-то агония жизни, а сама жизнь остаётся чуть-чуть во снах, чуть-чуть в местах детства и чуть-чуть в самой жизни. В тихих радостях. В горловом пении, когда душа вырывается наружу», -так я думал под впечатлением от рассказа Михаила, когда брел потерянный с оцинкованным ведром, на дне которого лежал смысл жизни, запрятанный в вязкую массу солидольной каши. 
  По пролету летела, как ковер-самолет, рама вагона, зацепленная за мостовой кран толстыми тросами.  За рамой волочился пеньковый канат, который был одним концом затянут на хребет рамы, а другим обмотан на рукавицу лихого строполя. Что обеспечивало минимальный люфт при транспортировке в узком пролёте.
В строполе я узнал Яшу, моего давнего знакомого, каска у него залихватски была сдвинута набекрень, под ней потертый танкистский шлемофон. Рожа ссохшаяся, похожая на корягу Эрьзи. Под седыми усами привычно тлел огонёк сигареты.
 Яша что-то громко хрипел, как залитая водкой большая оркестровая труба. От его голоса взлетала пыль на подоконниках мутных окон, невидимые птицы трепыхали воздух. Что он бухтел не так уж и важно. Но была полная иллюзия, что это он, Яшка, управляет сказочным ковром-самолетом, и при этом канатом как бы подстегивает его: «У ну пошла!!! Да ни вихляй задом, родимая!»
Я весело помахал ему ведром и зашагал сбоку, вытягивая в приветствии руку: «Здоров, старый хрыч!»
В цеху стоял такой гул, лязг, скрежет металла, жующего и поглощающего сваркой металл послабее, что, только увидев протянутую руку, Яша понял, что я с ним здороваюсь.
- Здорово, - прохрипел его репродуктор в грудной клетке и зашевелились седые усы, - Дай закурить!
-Ты ж куришь!
- А!?
- Нету, говорю, -развел я ведром.
- А че есть!?Бухнем? А че в ведре?
С ведром меня послали за массой, и она там оказалась: вязкая, тёмная... от чёрного человека.
 Яшка с минуту разглядывал шлепок в ведре, рот его раскрывался шире и шире, и оттуда вырвались разрывы хохота, как вал сдетонированных хлопушек: «Ха, эту массу я знаю, ха-ха, масса называется солидол!
Канат отпустился из рук, как воздушный шарик. Рама входила в борт вагона пикирующим бомбардировщиком. Сварщик, усевшийся верхом на вагон, поднял маску: лицо его вытягивалось, глаза стали большими: "Ее е не не!!! "
Спасло его только то, что мостовой кран не гнал, а шёл дрейфуя, по чуть-чуть. Поэтому рама, не успев разогнаться, нависла перед лицом сварщика. Яша, как ни в чем не бывало, схватил конец и, выровняв раму, стал её провожать к стапелю кузова.
Строполь важно и неспешно устанавливал раму в стапель. Навесное оборудование, предназначенное для торможения вагона, было закреплено на раме. Поэтому, чтобы не помять трубы и прочее, стояли тумбы. Рама ставилась на них так, чтобы винты струбцины без усилия поднимались для крепления боковой стенки. Расстояние между тумбами соответствовало расположению люков полувагона. Стапель в точности повторял геометрию кузова. При установки боковых стенок выверялась иногда симметрия нижней обвязки, когда борт был не в размере. Для этого вытягивали рулетку по всей длине стапелируемого вагона.
«Угу», - скрипел уставший металл.
      Так рождалась машина. Всё было просто, но людям всегда всё нужно усложнять, их мозг не ищет простого ответа, а блуждает в сложных решениях, пока не замечает, что крутится на одном месте. Жизнь иногда похожа на круговерть, на ветряную воронку, в которую втягивает все подряд, но затем становится тихо и спокойно.

                10.
   Машиностроение тихо стало угасать. Подъём сменился спадом. Работы в городе С. не стало. И нас отправили в г. Рузуваевку, на головное предприятие.
Вставать приходилось рано, в пять утра, и ещё час трястись в автобусе с тем, чтобы «обрадовать» своим появлением работников основных цехов «Химмаша». Мы и сами понимали бесполезность своего пребывания: работать мы не хотели, потому что нам и так платили по-среднему. Главное было отметиться и раствориться.
   До обеда мы пили чай, а после прятались в бочке – цистерне с неприваренным донышком – и смотрели полюбившийся нам иностранный сериал «Спартак». Но халява длилась недолго. Начальство просекло это безобразие, и вся самая грязная работа стала нашей: чистили, скоблили, таскали со складов железки.
   Рядом с нами на участке проходили практику молодые ребята с училища. Их учили газорезке и сварке. Внимания они особо не привлекали, скромные ребята. Кроме одного… Он вечно метался, просил курить, был наглый и в то же время чего-то боялся. Парень этот был из дет. дома. Оттуда выходят разные люди: плохие и хорошие. Этот был ни то, ни другое. За ним что-то чувствовалось.
    Произошёл случай, который оставил отпечаток на всю жизнь. Я не мог понять, что меня в нём настораживает, до этого случая.
 Мне открылась тайна, почему люди гибнут из-за маленькой коробочки с развлечениями с названием «мобильный телефон».  Я всё понял… испытал в один момент…
   Мы пили чай за столиком у кантователя и смотрели на моём смартфоне «Спартак. 3 сезон». Прозвучала команда: «Шухер!» Появилось начальство.
    Телефон мы оставили на подзарядке, а сами бросились к бормашинам, зачищать сварные швы от окалин. Когда вернулись назад мобильника уже не было. Конечно, сначала приняли за розыгрыш. Но через час стало ясно, что это не шутка. По расспросам местных, подобные исчезновения ценностей в бригаде начали совершаться с тех пор, как появились практиканты. Подозрения были – но не пойман, не вор.
  Я тотчас подошёл к мутному пареньку (а его как раз в течение часа не было на участке), и сказал:
     -  Ну ладно, побаловал, теперь верни телефон на место!
    -  Я не брал, - он насупился, но совершенно не оскорбился тем, что его обвинили в краже. Тем самым утвердив меня в правоте.
   Пришлось идти к мастеру, объяснять в чем дело.
 Мы поднялись в раздевалку, в шкафчике парнишки ничего не было. Пошли к службе безопасности с тем, чтобы его проверили на проходной. Но и это не дало результатов.
   На следующий день я чувствовал какой-то мандраж, волнение, чувство обиды за потерянную вещь. Чувство надвигающейся неотвратимой беды. Чувство Возмездия.
  Моё состояние ребята восприняли по-своему: «Близок локоток – да не укусишь. Забудь! Всё, потерянное не вернёшь. Да и потом, может это и не он, за руку ты его не ловил…»
   И под это настроение по цеху прошёл мутный паренёк своей шаркающей вихлявой походкой. «Вот сейчас и проверим, - быстро встав, я догнал подозреваемого. – Слушай, парень, пойдём-ка в комнату мастеров. Напишешь объяснительную, где шляндался в рабочее время».
 Тот совершенно не удивился, и пошёл покорно за мной, как овца на закланье. Он видимо тоже чувствовал, что наказание неизбежно. Мысль, что я простой слесарь, и не имею права требовать от него объяснительную, ни промелькнула в его голове.
  В комнате мастеров мы оставляли свои пропуска, располагалась она рядом с дробеструйной камерой, в которой очищались вагоны перед покраской. Гул стоял невообразимый.
   Внутри меня всё клокотало. Парень уселся за стол, я сунул ему бумагу, дал ручку, и смотрел, как он старательно выводит каракули на белом листе. Он, видимо, чувствовал себя безнаказанным. Кровь во мне вскипела. Я схватил подлеца за шиворот и ударил лбом об стол. Дальше в ход пошли кулаки. Бил я без разбора, куда придётся.
   - Ты у кого воровать вздумал? Видишь этот сейф? Видишь? Не слышу! – я указал разбитыми в кровь костяшками на производственный сейф для документации.
  - Да, - размазывал сопли парень.
 - Сейчас я тебя запихаю в этот сейф и пойду к сварным, чтобы они его заварили в дегидратор для откачки нефтепродуктов. Там его и не заметят. Сдохнешь, никто о тебе и не вспомнит, если не отдашь то, что взял.
  - Отдам, отдам! Только не убивай!
     Этот жалобный выкрик опустошил меня. До последнего я надеялся, что мальчишка – честный пацан – а я ошибаюсь. Я готов был ставить «мировую», если бы не этот отчаянный, полный страха, вопль.
   Мы вышли в цех. Он умылся. Я боялся, что воришка задаст стрекоча, и шёл с ним в обнимку. Издалека казалось, что мы «братаемся».
   Пришли к глухой стене в конце пролёта. Вверху её, у потолка, было окошечко раздевалки строителей. Подросток ловко вскарабкался по уступам и исчез в пространстве. Через мгновенье показалась его голова в окошке, он вытянул руку, в которой был предмет, завёрнутый в тряпочку: «Лови, только не говори никому…»
  Я поймал тряпочку, развернул – телефон, мой красный МТС 955.
  Молча, как с похорон, пришёл я на участок. Достал телефон, включил «Спартак». Пытался понять, почему я только-что не убил человека. Чувство собственности. Привязанности к вещи.
  Володя Смолов аж привстал и с восторгом хлопнул по коленям: «Отжал-таки!» Говорить ничего не надо было. Вечером я был пьян в драбадан и перебирал железки у склада. Ко мне подошла худая женщина с сухим и властным лицом, машинист мостового крана. Это была тётка моего «крестника» (я считал себя повязанным с ним кровью, грехом). Я понимал, что не из-за мобильника чуть не совершил преступление, а из-за той пустоты, которую он излучал, поглощая собственные мысли, чувства человека. Подменяя их губительными страстями.
  -  Какое ты имел право поднимать руку на ребёнка!? У него ребро болит, голова. В больницу отвезли. А если бы убил? Я тебя посажу! – накинулась она на меня с кулаками.
  - А вы знаете, что сделал этот «ребёнок»?
  - Знаю, ну и что?
  - Да, он не у одного меня, у всех воровал, хорошим бы это не закончилось.
   Разговор из нервного перешёл в задушевную беседу. Крановщица расплакалась:
  - Измучилась я с ним. Не знаю, что делать. Он и из дома тащит.
   -  Работать надо, трудом своим зарабатывать.
  -  Ага, заставишь их…
  Командировка наша закончилась, наша бригада вернулась в родной город, на площадку «А», которая уже дышала на ладан. В цеху было пусто, работники поувольнялись, самых терпеливых сократили. Загадка французского ключа была не разгадана… Я позвонил теще, попросился к ней на работу, на тепловозоремонтный завод.

                11.

   Жёлто-зелёный листок оторвался от векового тополя и, перелетев через забор, прилепился к памятнику тепловозу.
   От него же, откинутый ветром за веточку, шлёпнулся на очки молодому человеку, идущему между железнодорожных путей с полной женщиной в столярном халате.
   Тепловоз с пьедестала готов был проложить дорогу в небо, на которое с надеждой смотрели двое людей. Это я и моя тёща, Арина Петровна.
     Мы шли с ней по цеху среди токарных станков, и Петровна, хватая кого-нибудь за рукав, представляла: «Это мой зять».
   Запах масла и металла сдабривался ветошью. По одному этому запаху было понятно, что на заводе следят за чистотой.
    По металлической винтовой лестнице, уходящей на второй этаж, я стал медленно подниматься. Сзади тёща лёгкими похлопываниями ободряла меня, придавая скорости. Лестница неожиданно закончилась небольшой площадкой-балконом и стеной. В стене была дверь, обшитая оцинкованным листом железа. Дверь открывала вход в кабинет начальника второго цеха Виктора Масяева.
     - Ну, давай, я пошла. Ты главное молчи и совсем соглашайся, – тёща впихнула меня в «клетку» и закрыла её.
   Я прищурился. Дневной свет, казалось, освещал здесь каждую пылинку в воздухе. Помещение располагалось под крышей цеха. Пентхауз, так сказать. Окна в человеческий рост полностью заменяли собой торцевую стену и открывали для обозрения весь цех. Было видно рамы топленаливных цистерн и копошащихся в них людей. Громким эхом раздался звук кувалды, осветила свод дуговая сварка, брякнул мостовой кран: рабочая смена началась.
    Рядом с входной дверью, у стены, сидели на «скамейке запасных» проштрафившиеся бедолаги и кандидаты на рабочее место. Одних увольняли – других принимали. Поэтому лавка была своеобразной ареной. Мужики косились друг на друга, оценивая шансы на победу.
    Посередине кабинета стояло несколько столов, соединённых между собой буквой «Т». За ними в режиме ожидания потели два производственника с прискорбным видом, глаза их были обращены к спине хозяина кабинета, который стоял у панорамных окон. От них отражался худощавый, с сухим и властным лицом господин, который поглядывал на   муравьев внизу: правильно ли они все делают? И, видимо удовлетворённый, одобрительно крякнул, покрутил шариковой ручкой, пару раз провернув её между пальцев, и…  обернулся.
    От господствующего и самодовольного выражения не осталось и следа. Перед нами стоял усталый человек, принуждённый из-за дня в день выполнять свои обязанности. На вскидку ему не дашь и лет пятидесяти, но смущали залитые сединой виски и испещрённое морщинами лицо. Прямой нос украшал рубец. Голубые глаза кидали быстрый взгляд, как электрический разряд, и долго ни на ком не задерживались. Начальник цеха удивленно посмотрел на нас: что надо?
    Вдруг, будто бы из воздуха, появился круглый человек (мастер), подкатился к господину и что-то шепнул на ухо. Левый глаз Масяева уперся и просверлил щуплого мужичонку с повисшим рыхлым синим носом и мутными, как рассол, глазами: «Так ты, дружок, чего же? Работал – работал…и на тебе – запил!»
    Мужичок клюнул носом, всхлипнул, утёр соплю указательным пальцем – ему нравилось это обращение «дружок». Как будто он был всего лишь нашкодивший, но верный пёс, а не забулдыга слесарь, справивший нужду в резервуар тормозной системы цистерны.
   - Оставишь его? – Виктор обернулся к мастеру. Тот покраснел и приложился к святому уху начальника. – Ох, ё!
    Масяев взвился – мужичонка попятился к двери – дырокол, прошелестев над вихром проказника, оскалился на белый лист стандарта «А-4»: «Чисто не там, где убирают, а там, где не мусорят!»
  Внешне успокоившись, Масяев начал рассказывать присутствующим о требованиях МПС к подвижному составу, но на душе у начальника было муторно: «Мало того, что каждый «поперечный» стремится устроить своего родственника на завод, они, бывало, ещё и любят «отметиться» … И что им мёдом, что ли помазано? Или московской зарплатой…»
   Виктор разглядывал сидящих, и обернулся на своего сына, только отучившегося в ВУЗе и получившего теплое местечко начальника отдела сбыта: «Династия! Продолжатель моего дела», – мечтал папаша. Сын его сидел за компьютером в углу кабинета и играл в «стрелялки».
   «Да, нет, это раньше были Стахановы, а сейчас мы просто ищем детям лёгкой жизни. Чтобы меньше работать и больше получать. А может бизнес открыть?» – пролетела вдруг шальная мысль. Начальник повернулся к панорамным окнам – они создавали полную иллюзию господства.
   «Вот, Арина, - продолжал размышлять Масяев, - мы с ней вместе учились, достигали вершин. И что? Теперь я каждый раз должен ей помогать? Вот опять кого-то привела, готова всю семью сюда устроить. Мафия, блин! Пережиток социализма!» – Виктор сверкал глазами, мысли обгоняли одна другую, и совершенно не мешали грамотной речи начальника цеха тепловозоремонтного завода.
   - Как вы понимаете, при работе любой машины неизбежны толчки и сотрясения, - вибрация. А значит может произойти самоотвинчивание резьбовых соединений. Участились случаи аварийных ситуаций на железнодорожных путях. 70% всего подвижного состава изношено. В связи с этим МПС ужесточает требования к ремонту. Особое внимание нужно уделить стопарению резьбовых соединений. Оно должно осуществляться разводным шплинтом в отверстие болта, расположенное не менее трёх «ниток» от края. И усики шплинта должны разводиться под углом 90 градусов. Всем ясно?
  В этот момент на моём лице промелькнула глупая улыбка. Я вспомнил, как Петровна объясняла мне, что такое «шплинт». Тёща вытащила из волос простую шпильку-заколку: «Вот на неё похож, только для болтов и гаек.» Достала из волос гребешок, распустила волосы, стала их расчёсывать: на миг промелькнула былая красота.
- Не улыбаться!!! У нас серьезная организация! Чему ты улыбаешься? – уставился на меня Масяев.
- Да шплинт вспомнил и ключ французский…
- Разводной?
- Волшебный…
   Ночью раздалось дребезжание мобильника. Я очнулся от сна, взял телефон, но ответить не успел. Поглядел в экран – пропущенный от тёщи, Арины Петровны.
   С ней у меня были непростые отношения: я одновременно и благоговел перед нею, и презирал. Первое время, тёща прижимала к большой своей, расплывшейся груди мои руки и спрашивала: "Ничего не хочешь?" Хотя что она имела ввиду, любой каприз?
  Но одно на словах, а другое на деле. Арина всегда готова была отдать то, что ей самой не годно. То шапку подарит зимнюю из шкур козла, то огурцов привезёт "бешенных", то есть раздутых, больших и невкусных. Но всё равно, отношения, хоть и с грехом пополам, но были нормальные. Всё изменилось с этим тревожным звонком тусклым осенним вечером…
   Я перезвонил. Чужой голос с простуженной хрипотцой сообщил: " Алина померла, приезжайте…" 
   По- быстрому собрались, но поверить, что "наша" Алина, молодая и здоровая, умерла – пока не приехали –  не могли! И только, когда вошли в квартиру, и услышали тихий шёпот смерти, ощутили запах слёз и свечей, увидели занавешенные чёрным полотном зеркала, только тогда явно поняли и ощутили беду.
   Встречала нас соседка по лестничной клетке: "Проходите…"
  Наступила ночь.
  На следующее утро нужно было забирать труп из морга. В тёмной комнате сидела бабушка, которую все звали "нянька", и причитала: «Что же это, Господи? Как же страшно жить…»
   Нас положили на одну большую кровать, но никто не мог уснуть сразу, глаза не закрывались от слёз. Я просыпался, прислушивался к пустоте квартиры, давился слезами, не понимая какое горе могло заставить человека полезть в петлю. Отчаяние? Безверие в милость божию, что всё устроится его промыслом.?
  В какие-то мгновения, когда сатана овладевает душой, и нет в сердце молитвы к Спасителю; в такие мгновения лукавый искушает человека, предлагая ему купить билет на тот свет ценою своей души.
   Слёзы душили меня, закрыв глаза я сострадал боли усопшей, обманутой душе, и явно ощутил, как бес заступает за спину покойнице, продевает ей через голову петлю… «Нужно бороться, перебороть боль, если даже нет сил -  молиться Богу, как можешь, самыми простыми словами, главное с Верой – и тогда Господь обязательно услышит эти молитвы» - кричал я, прикусил губу до крови, и в бреду уснул.
   Людмила тоже плохо засыпала, и была как в жару, и, наконец, от духовного страдания ослабла и уснула. Во сне ей приснилась покойная прабабка Анастасия, а под самое утро – сестра Алина.
  Всё было как в сумеречном свете: " В старой бревенчатой комнате деревенского дома, у стола рядом с русской печкой, маленькая девочка наблюдала за старой бабушкой.
- Когда же ты, дед, меня к себе приберёшь. Хорошо тебе там с боку на бок переваливаться, - ворчала согбенная баба Анастасия, в шершавых жилистых руках отирая яйца от перьев молодух и глядя на икону Николая Угодника, как будто он заведовал свиданьями.
- Баб, прекрати! Ещё чего выдумала… - отвечала ей восьмилетняя девочка со смешинкой в глазах, подперев ладошкой аккуратную свою головку, с интересом наблюдая за передвижениями бабушки.
  Свечерело. Детские глаза выглядывали из-под ватного одеяла, с очарованием предвечного действия смотрели, как перед иконой Богородицы зажигалась лампада, и в огне её, на сон грядущий, читалась молитва: "Богородица Дева, радуйся…"  Читала бабушка и другие молитвы, написанные в тетрадке от руки, а какие по памяти.
  Вдруг, из стены, из-за иконостаса появилось облако, и из него вышла покойница-сестра. Она склонила голову и стала слушать молитвы. Детские глаза из-под одеяла наполнились слезами, и тонкий голос спросил: " Зачем это ты, Алина, так сделала?"
  Та обернулась к ней и загадочно, грустно и со страданием улыбнулась: «Это ни я была… Помолись за меня». Не ты?!" – удивилась детская душа, и глаза Людмилы широко распахнулись. Прокричал петух, земля озарялась светом".
 Арина Петровна, мать погибшей Алины, тоже плохо засыпала. Она сидела одна в большой пустынной зале при свете ночника, и тихо плакала. Перед ней на столе стоял образ Божьей матери. Икон у них в комнате до этого случая не было, и она где-то приобрела образ и читала молитву Матери, чтобы её молитвами Спаситель помиловал погибшую душу.
  Светало.  Арина Петровна обречённо смотрела в пустоту города из окна своей обустроенной квартиры, где повесилась её средняя дочь – красавица, оставив на воспитание ей малолетнего дитя, дочку.
  " Как будто взамен себя", - думала Петровна. Жить становилось страшно. И с чего, по какой причине, дочка её, умница и красавица, имеющая талант к живописи, так сделала? Люди говорят, что причиной послужил мобильный телефон, из-за него произошла ссора.  Алину обвинили в воровстве. Яркая бездушная коробочка с соблазнами стала причиной смерти, высосала душу, из-за неё человек впал в такой великий грех.
Почему лучшая подруга обвинила Алину, начала травлю? Как же окаменели людские сердца!
   В квартиру Петровны, чтобы проводить в последний путь молодую девушку, набилось много народа с завода, пришло начальство, было много молодёжи, пребывающей в недоумении.
  Когда труп молодой девушки везли в автобусе с морга, я придерживал его, чтоб не мотало. На лице у покойницы заметил странную блаженную улыбку, которая как бы говорила: "Вот как я вас всех провела…"
   Прошло полгода. Я начал «закладывать за воротник». Супруга терпела мои выходки, уходить ей от меня было не к кому: с матерью своей Людмила перестала общаться. После гибели Алины, после Нового года, Арина Петровна пришла к своей старшей дочери. И они тотчас поскандалили. Причина банальная – "квартирный вопрос ". Петровна требовала выписаться из нехорошей трёхкомнатной квартиры, и прописаться в маленькую «хрущевку», в которой мы и жили.
  Люда не соглашалась, требовала "долю" или обменять. Тёща откупалась ста тысячами и новым унитазом. На цене откупа и поскандалили. Дочь заявила, что она «не такая дура» и велела матери убираться восвояси и больше не приходить. Петровна между первым и вторым этажом остановилась и прокляла дочь: "Пусть твои дети, когда вырастут, будут к тебе также относиться, как ты ко мне сейчас!" Больше они не общались. Семья распалась. Я открыл газету с объявлениями о работе как некую карту, на которой должен быть клад… И где-ж ему быть, как ни на поле чудес в стране…

                12.

    В 90-е годы лихие на поляне перед оврагом отстроился современный коттеджный поселок, прозванный в обществе " Долина нищих" или "Поле чудес»; в самом овраге была общага, кирпичный завод и несколько двухэтажных домов, построенных "химиками".  В этом овраге был ещё овраг, карьер, - там стоял экскаватор и к нему из цеха кирпичного завода подъезжал загружаться ЗИЛ. Это было место, куда привозили КамАЗами глину из другого карьера, неподалёку, который ещё не оскудел, как местный. Другой карьер располагался в безлюдном месте, у заброшенного дачного посёлка. Два больших экскаватора там одним ковшом грузили целый КАМАЗ.
    Каждый год тёмные личности запирали сторожа в теплушке и воровали кабеля. И каждый год, обычно по весне, покупали новые кабели к гигантским экскаваторам. Именно в такое суетливое время я пришёл устраиваться на работу машинистом экскаватора.
   
  Меня быстро оформили и велели идти в гараж, который представлял собой огромный ангар. Когда я в него пришёл, там царила пустота, на старой фуфайке под трактором " Беларусь" торчали ноги в стоптанных армейских сапогах.
  Раздевалка была на втором этаже, на который нужно было подниматься по металлической лестнице. Дверь скрипнула, и меня обдало блаженным духом перегара и солярки.
   Везде: у шкафов, за столом, и даже посреди раздевалки валялись люди в грязных одеждах: это было настоящее царство пьяных. "А - а - а", - оторвал голову от заблеванного стола рыжебородый мужчина средних лет, томимый и раздираемый внутренними муками. Ему отозвался мужчина, лежащий на полу в желтой луже: " А!"
    В левом углу этого царства, задернутого паутиной, под потолком на двух досках располагался огнетушитель с унылым чёрным раструбом. В том же углу, внизу, была куча промасленного тряпья, рогатых ключей и пустых бутылок… Это было единственное божество, которое здесь почитали.
      Утром следующего дня директор гаража дал мне наставника - пьяницу рыжебородого по имени " Ваня". Он учил управлять двумя рычагами экскаватора одновременно, чтобы не падала стрела.
   Из цеха то и дело приходил озадаченный паренек и просил то там раскопать ковшом глину, то здесь. Поле Чудес, блин…
   В карьер раньше выбрасывали сломанные дюралевые полочки от тележки, в которую снимался с линии сырой кирпич. Теперь это богатство сдавалось в " приемку" и дружно пропивалось.
   Каждый час приезжал ЗИЛ, в кузов которого грузилась глина, и, тарахтя, и переваливаясь на кочках от тяжести, исчезал. Затем Ваня выходил курить, и, прищурясь, смотрел на гидравлические цилиндры ЭО" 4224", брал специальный шприц и забивал "тавотницы" (место крепления цилиндров) солидолом. Если "тавотница" текла, менял сальник. Сальники были разные по толщине и окружности, и нужно было не ошибиться.
   Пришёл паренек, сдавший в "цветмет" полочки, и махнул рукой. Ваня с пониманием отнёсся к жесту, обернулся ко мне: " Ты, это, поработай тут без меня, но из кабины не высовывайся, лады!? " И они потопали по дороге, исчезли за поворотом, ведущим к общаге.
   Сначала я сидел в полной тишине, наслаждаясь голубизной неба через пыльное окно. Но вот, скрипя рессорами, появился ЗИЛ. Надо было его грузить. Первую машину погрузил нормально. Заметил, что течёт сальник, и пошёл его менять. Но взял тоньше того, что стоял: " А, подумаешь! Пустяк, какая разница!"
   Когда во второй раз приехал ЗИЛ, водитель что - то начал подозревать, и вышел из кабины. В тот же момент на неё обрушился огромный ком глины: я забыл, что грузить машину надо было со стороны кузова. Водила мигом залетел в машину, и та сорвалась с места, оставляя за колесами пыльный след. Но это было ещё начало бедствий - через сальник за час работы вытекла вся веретенка: двести литров. Целая бочка.… Пришлось переводиться в цех кирзавода, отрабатывать бочку веретёнки.
Когда поработал в цеху, поломал спину, понял, что деньги на «Поле Чудес» я как тот «Буратино» закопал – и не только не обогатился, но и должен остался… В цеху я познакомился с «химиками».
     " Химики" - осуждённые за незначительные преступления или выпущенные по УДО; приговоренные к " химии" - принудительной работе на заводе, где были тяжелые условия труда. Часто оставались работать на предприятии, обживались. Бывшие осужденные становились даже и мастерами, потому что знали производство, да и авторитет за такими людьми чувствовался особый. Было в них что-то цепкое, как у матерого пса, неуловимое, жизненное. Устои, что ли... Такие люди знали, как им жить, привыкли к любой ситуации.
   Вот, к примеру, Мария, мастер производства. Женщина обычная. Верующая. Впервые я увидел её не на заводе, а в старейшем храме, куда я приходил с бабушкой ещё в советское время. Не говорил, конечно, никому – октябрёнок всё-таки! Годков мне было девять, но эта женщина врезалась в память. Мария приходила в церковь до начала заутренней. На подсвечниках горело по одной свече, у образов тлел огонёк лампад, предутренний свет попадал через узорные решетки на окнах столпом, дорогой от Бога к людям. Она вставала на колени в левом углу прихода, не смея подойти даже близко к иконе Пресвятой Богородицы. Губы её шептали молитву. Бабушки, которые тоже приходили пораньше, сидели на небольших лавочках у стены, и тихо недоумевали: " Какой же грех совершила эта женщина?" Когда начиналась служба, Мария опрометью, мгновенно вставала и выбегала, стирая ладонью слёзы со своего лица...
   Сейчас, вспоминая, я с любопытством наблюдал за ней. У неё была удивительная походка - она, от постоянной ходьбы, припадала на левую ногу, и от того правая её нога казалась длиннее, что говорило о больном позвоночнике. Лицо её в момент гнева начинало искажаться, на нем проявлялись, как на хитрой какой-нибудь картине, написанной невидимыми чернилами, красные шрамы и шрамики, вздувалась синяя жила на шее. Голова в этот момент была похожа на отбойный молоток с большой отдачей. Звук крика был не писклявый и истеричный, как обычно бывает у женщин-кликуш, а злой и яростный, как у хищного зверя.
   Мария была замужем за громадным мужиком – бывшем зеком. Супругу свою он без сомнения опасался, потому что, когда работники пили, он оставался в стороне, как бы ни замечал. Что бы держать в подчинении такого мужчину, силу духа нужно неимоверную. Однажды, храбрившийся, гуляющий по цеху сей муж, застыл с поникшей головою перед своей сгорбленной и сухой женщиной. Нет, она не кричала, но глаза её были исполнены ярости (Мария была осуждена за убийство своего первого мужа, который пил и измывался над ней. Проживая с ним, она совершила три аборта. Придя после одного такого убийства нерожденного дитя, и застав мужа пьяным, она сорок раз свиноколом пронзила его тушу. Убийство признали совершённым в состоянии «аффекта»).
   Теперешний муж Марии работал на выгрузке: здоровым крюком выцеплял из сушильной камеры тележку с кирпичами, на подобие какие бывают в хлебных магазинах, только чуть повыше и пошире.  Вдвоём, они вырастили сына, который прошел службу в спецназе, и служил затем в ОМОНе. В общем, это была крепкая семья.
   Мария, в особенности, подчеркивала в своём характере твердость и несгибаемость, за своих работников готова была "пасть порвать". И не только, если дело касалось производства, - но и в личной жизни.
      Пример тому, пара шокирующих случаев. Оба случая касаются тяжёлых смертей.
  Первый произошёл, когда пьяный работник каким-то образом попал в сушильный барабан. Уж, не знаю правда это или нет, слишком страшно звучит. Говорят, что Человека расфасовало по кирпичам, потому что сушильный барабан - это огромная и длинная крутящаяся бочка, занимающая полцеха, размалывающая глину в прах, похожая на огромный коллайдер.
     Перемолотая глина затем попадает на транспортирную ленту, дополняется опилками, а затем следует в пресс. Из пресса выходит прямоугольный " фарш", который рубится на кирпичи натянутой, как струна проволокой, привязанной, будто на ножовке полотно, к двум осям. Сырой кирпич рубится с определенным шагом, который вымеряет мотор - редуктор. И люди, которые стоят по краям транспортерной ленты, складывают его на специальные тележки. Это операция называется "съёмка". Затем, кирпич сохнет в специальных камерах, похожих на катакомбы, и выталкивается с другой стороны цеха, в некоем месте, называемым" садкой". Кирпич ссаживают особым способом - строением, напоминающим домик на площадку для обжига. Когда кирпич обжигают, его выставляют позади цеха, чтобы продавать и отгружать.
     Так вот, представьте, что пьяный работник попадает в такой "коллайдер" ...
  Что обнаружили люди в тот день в кирпичах?! Работать отказывались самые стойкие, с железными нервами.
   Мария остановила пресс и вызвала милицию. После всех экспертиз, её задержали, но прежде она очистила бункер пресса, - то есть она не побоялась взять ответственность на себя, испачкать руки в крови. Это потом её отпустили, когда всё объяснилось, а в тот момент у многих дрожали коленки.
      Второй случай произошёл в быту. Ребёнок, первоклашка, потянулся за птичкой в небе и упал с балкона девятого этажа. Насмерть.
  Дети, обречённые на одиночество, тянутся к Светлому, к мечте, но лукавый похищает их беззащитные души.
  Мать его работала кладовщицей на дальнем карьере. Послали на автобусе механика и Марию за ней. Кладовщица улыбалась, смеялась скабрёзным шуткам, ничего не подозревала. Они поехали назад - и лицо её вдруг потемнело, она что-то почувствовала. " Говори", - подошла она к Марии. Та её обняла, что-то шептала на ухо и не отпускала. Как не отпускают ни свою боль, ни чужую…   
Со сломанной спиной, отработав долг, я вновь открыл газету в поиске «клада».
«Да, где же ему быть, как ни на кабельном заводе?» - осенило меня. Поглаживая рубечки на французском ключе, я мечтал о двери в Светлый мир.

                13.

…в тепле и в темноте, среди подвальных труб и объемных шипящих котлов пропитки силового кабеля, какое - то тело в грязной фуфайке выпрямило ноги и покрутило ими в поисках ботинок. Тело нашло ботинки и встало. Из горловины его родилась голова, похожая ни на что, и тело, руководимое конечностями, поползло на карачках к свету.
  Свет ударил по глазам, как злодей кулаком из-за шкафа: больно и ошеломляюще. Оправившись от солнечного шока, человек выпрямился. Всё - таки это был человек! Он последовал за своей тенью, которая из громадной становилась маленькой, по мере продвижения к маршевой лестнице, ведущей вниз, в раздевалку. Но ботинки и так знали дорогу, ботинки приведут…
  Было непонятно ни сколько сейчас времени, ни какое время года. Зимой на пропитке силового кабеля, в той части, которая уходит под алюминиевую плитку в сухое подвальное помещение, тепло. А летом можно и задохнуться, если пьяный уснешь. Если существо живое и передвигается - значит повезло: на дворе золотая пора, осень.
   Голова как водяной шар с гирями, из которого они всё время хотят выпрыгнуть и разорвать его. Сердце: «Тыдыщ-тыдыщ». Всё тело колотится и горит в невидимом огне.
  «Господи, неужели это я?» - стало возвращаться ко мне сознание. Моя тень исчезла, но появилась чья-то спина. Она не походила на сгорбленные спины работяг, но как-то странно сутулилась, выгибаясь знаком вопроса. Спина нервно приподняло левое плечо, передернуло им, как затвором раз - два, и видимо, приговорив следующего за ней к расстрелу, вытянуло из плеч голову, обернулась. Это был фокус, в котором спина превратилась в два больших чёрных глаза начальника цеха Вельматкина. Наверное, чтобы узреть замасленную затертую с вечным белым блеском фуфайку, в которой при близком расстоянии можно было рассмотреть человека без лица, с чёрным пятном за место него.
    - Ты кто?
    - Тихонов, работал в третью смену, - проговорил я, с трудом ворочая сухим языком. Изворачиваться и врать было бессмысленно. - Устал, уснул.
      - Ты алкоголик? - почему-то просто нарисовал меня шеф.
    - Нет, – ни один алкоголик никогда бы не признался себе, что он именно "алкаш", а не "страждущий".
    - Да, как же нет, ты в зеркало на себя посмотри, – и брезгливая гримаса на лице Вельматкина явно говорила, что он потребляет хороший коньяк, а не дешёвый спирт сомнительного происхождения. Смахнув рукой запах, плывший от рабочего, которого все на заводе знали под прозвищем "Тихон", он развернулся и полепетал в обратную сторону.
    Спустившись вниз, в раздевалку, и проследовав между стройных рядов заводских шкафов, в самый что ни на есть конец – я обнаружил, что зеркала в человеческий рост, стоявшего возле душевой, не было, - его спёрли. Поэтому оценить свой внешний вид я не смог. Зато это сделала пожилая женщина, появившаяся неожиданно и схватившаяся за сердце: " А батюшки! "
  Уборщица – сторожиха - вахтер, заглядывая в темное пятно, разглядела там человеческое неразумное существо, которое нужно было доставить к шкафу, где пока красовалась его, Алексея Тихонова, табличка.
   - Ах, ты ... Уволят ведь тебя. Опять табличку новую клеить. Ну что за ... а зеркало кому понадобилось? Не знаешь?
   - Не мать, -  распахивая створки шкафчика, я неловко скидывал грязь с такой же, если не грязней, грязи. – Девки, наверно, спёрли, губы красить.
- Ну, иди, мойся. Да поживей. А то тебя щас тебя "накрасят"… живо оформят по статье.
    В парную, которая была рядом с душевой, я не пошел, с утра там делать нечего. В небольшом помещении вмещались обычно человек восемь. Потели и махали вениками, которые вязали с местных берез на живописной территории кабельного завода. Каменка парной самодельная - нагромождение камней в углу в стальном каркасе из металлической катанки. Происхождение каменки, кто был её создатель, откуда брали камни - загадка, но пар обалдеть! Черные ручейки мазута и влаги растекались по полу: " Ух, хорошо в парной! "
    Я зашёл в душ. Без людей помещение было пустым и холодным. Покрутил ручки лейки – пошёл тёплый дождь. Хозяйственным мылом и мочалкой стал оттирать своё тело. Мочалка стала чёрной – пришлось выкинуть. Из душа, швырнув фирменные резиновые лапы, отштампованные в третьем цеху кабельного завода, под ноги, я вышел человеком с видимым лицом.
   Начинался " мандраж ", озноб, похмелье. Мысль, где можно поправить здоровье овладевала всем моим существом: " Похмелиться!  А дома - жена с маленьким ребёнком как пружинка совести, которую как ни запихивай, она все равно выпрыгивает. Что же так пью то? Все пьют, я пью. А почему все пьют? А что же ещё делать..."
    Я вышел из кованых ворот раздевалки и последовал в женскую, которая располагалась напротив мужской, чтобы найти добрую уборщицу и отдать ей ключи от раздевалки. Она сидела у входа, на лавочке, и приняла в свои сухие, с вспухшими венами руки, небольшой ключик, который присоединила к тяжёлой связке.  Не поднимая головы, кивнула: " Ступай с Богом! " 
    Встав между широкой маршевой лестницей, ведущей вверх, и дорогой к проходной, за стеклянными дверями, я делал мучительный выбор. Домой не хотелось – пошел обратно в цех. Вздохнул масляный запах машин завода, полегчало.
   Большое мозаичное панно во всю стену изображало человека труда. За углом терялась ниша, где достижения завода разбивались на цеха.
  Слева - " волочилка " (оборудование для изготовления проволоки) из толстой медной катанки разбрасывала проволоку на барабанчики, указывая пути дорожки: здесь начинался цех № 7.
  Повернул направо: цех № 2 - все крутилось и вертелось. Из множества цветных проводков получалось сплетенье: рождался провод и крутился с одного барабана на множество других.
   За большими часами над огромным проёмом жил цех № 1, очень чистый. В зеркально - алюминиевой плитке оставались следы, и было неудобно перед чистыми людьми в белых одеждах.
    В проёме, вверху, были огромные квадратные механические часы.
  Налево от часов, двигаясь строго по стене, можно было попасть в "кишку" - узкое, но длиннющее помещение, куда относили цветные отходы изделий кабельной промышленности.
   С алюминиевых прессов седьмого цеха, где я работал, это были большие тонкие лопухи, которые образовывались после продавливания алюминиевых тридцатикилограммовых слитков через матрицу в горловине пресса гидравлическими пальцами, похожими на стволы пушек.
  Когда пресс выдавливал сектор (жила силового кабеля) или на готовый, пропитанный специальным составом, кабель накладывал оболочку, то пушки ухали, медленно расходясь в стороны, и на ободках образовывались алюминиевые кольца. Их срубали топором, отбрасывали в жестяной таз.
  "Пушки" и контейнер пресса смазывали индустриальным маслом, с разбавленным в нем графитом, специальными "мазилками". Таз за проволоку волокли в "кишку" в конце смены, и там кладовщица в дневнике культуры производства отмечала в строчке напротив названия заготовки кабеля, сколько составили потери. Всё это высчитывалось из нормы. И в зависимости от того превышали отходы норму или нет -  выплачивались деньги работнику или высчитывались с него.
    Но меня сейчас это мало волновало -  нужен был автомат с газировкой, голубой ящик с надписью " газированная вода ". Это был настоящий, из прошлой «сссровской» жизни, автомат, простым нажатием пологой кнопки, выдававший газировку без сиропа; внутри коробки стоял углекислотный баллон. " Дежурный" стакан все также ополаскивался - тем же дедовским способом, фонтанчиком. И его, как обычно, кто - то взял в оздоровительных целях.  Придется за стаканом спускаться в столовую, которая была в подвальном помещении и напоминала призрачную сказочную пещеру.
   Я уже было сделал шаг вниз, и замер: навстречу поднимался здоровенный детина с улыбкой на всю плоскость. Он ухабисто топал широченными ботами и смачно их шоркал по любой дороге, где бы ни ходил. Это был работник по фамилии Ермолаев, имени которого мало, кто помнил, но все знали его под прозвищем "Шлеп-нога". Вот это встреча! Он-то мне и поможет.
   - Э-хе-хе, ну и Лёха, все ушли, а ты че?
   - Уснул. Надо бы, ну ты сам понимаешь, поправиться.
     - Эхе - хек, ну это, мы мигом. " Веселого молочка " на душу примешь? (в пустой пакет молока " Весёлый молочник " наливался алкоголь и термическим путём (утюгом) запаивался. Чтобы не палиться, Шлеп-нога его нес вместе с пакетами ряженки, которую отоваривал на молочные талоны, их давали за "вредность").
    - Спас, братан, животину мою, - всхлипнул я.
     Мы сели на лавку, косолапый Ермолаев вытащил из пустот кармана тот самый граненый стакан с автомата газировки, дунул в него, выгоняя пыль; и, разорвав зубами кончик пакета " Весёлый молочник", булькнул в спасение утопающему. Хорошо пошла. Не шиферная. Лицо у здоровенного детины расплылось в улыбке, указательный палец описал петлю. Я смотрел в мгновенно становившийся красным, счастливым и торжественным нос Шлеп-ноги, и, не слыша, что он говорил, вспоминал события вчерашней вечерней смены…Стало страшно от неосознанности своих поступков. Почему же всё так происходит?
   - Да ты не слушаешь, что ль, Лех? Ты зачем кран угнал? - Вывел меня из оцепенения далекий голос деточки.
 - А?!
  – Ты сейчас через проходную не выходи, оформят по статье. Оставайся с нами, а там с толпой пройдёшь, - советовал по-житейски «Шлёп-нога». Мы пошли на родной участок опрессовки алюминием кабеля.
Был перекур.
     Из душных объятий седьмого цеха кабельного завода вырвалась усталая, пропахшая маслом, потом, прелыми тряпками и жаром металла, ватага прессовщиков алюминием кабеля. Люди вышли на простор в березки. Лето в самом разгаре дурманило запахом трав, и пронзительный крик птицы на склоне дня рассекал закатный розовый полог. До окончания второй смены оставалось ещё три часа, и работники, вдохнув свежий ветерок, расположились в овражке, под деревцами. Скинули ботинки. Запрелые ноги почувствовали, как приятна зелёная трава, по коже пробежали мурашки. Закурили.
   - Надо бы послать гонца... - прозвучало в воздухе, среди колец дыма, заклинанием, вызывающим джина из бутылки. На середину поляны полетели смятые бумажки и бледные мельхиоровые монеты. Высокий татарин сгреб это все богатство в карман и пошёл обратно в цех, к электрикам, у которых завсегда собиралась компания страждущих. Именно этой братии было всего легче хранить алкоголь в своих непомерных ящиках - сейфах. Но у электриков сразу разбирали.
  Поэтому нужно было " найти". Всегда, почему – то, ходил Марат. И всегда находил. У него был нюх на это дело. По мимолётным признакам, по сивушному запаху в атмосфере цеха, Марат знал, к кому подойти. Если его сопровождал «Шлеп-нога», то оба могли пропасть с концами. Сидели где -нибудь в подсобке и играли в дурака, а между делом выпивали. Между ними иногда происходил прелюбопытнейший разговор.
    - А ты Колька знал? - начинал разговор Марат. И хотя Ермолаев в помине никакого Колю не знал, отвечал:
     - Хороший человек.
    -Сотню взял и помер, - лукаво щурился татарин.
    -Да... это нехорошо... - чесал затылок деточка, опрокидывая очередной стакан.
   Странно, как порой, простота и изворотливость находят общий язык. Шлеп – нога и Марат были совершенно разные люди. Лицо татарина блудливое, с хитроватым прищуром, выражением "пожили - знаем". Нос орлиный, волосы вороненые. То, что он бегал за спиртягой, имело прямую выгоду - "за ноги" Марат в общак не кидал, а на сигареты завсегда брал. Одним словом - басурманин.
      Шлеп-нога же, по простому существу своему, был дитё, хотя и ровесник Марату. Почему – то никто и никогда не называл его по имени, как будто оно было ни к чему, как какому-то фантастическому существу. У него не было жены, про детей он, пожалуй, и сам был в недоумении. Он ухаживал за больной своей матерью, с которой жил в коммунальном бараке. Лицо его открытое, с васильковыми глазами, курносым носом, усеянное широкими веснушками, выражало явное простодушие.
   Примечателен один случай, который произошёл с ним на Киевском вокзале в Москве, при игре в наперстки: "Вот знаю, что обманут, а самому интересно - как? Дай думаю, подойду, сыграю - вот лох. Интересно же - как обманет. Круть - верть и все", - ковырял в носу Ермолаев. Он запросто сходился со всеми от последнего подлеца, до человека возвышенного, потому что глядел на жизнь явно и умилительно. Как на чудо и дар. Шлеп-нога, выбрасывал правую ногу как на параде, левую подгибал и ступал ею точно отдельно. Под нос обычно пел "блатняк".
     - Мой номер двести сорок пять на телогреечке опять, - шлепал по цеху Ермолаев, здороваясь с товарищами широкой своей ладонью, - здорово, прощелыги!
    - Здорово, бродяга, - расплывались в улыбке "прощелыги".
    В Марате Шлеп-нога нашел, прежде всего, внимательного слушателя своих басен и сочувственника. Но прежде всего объединяло этих людей любовь к спиртному и созерцанию «прекрасного полу». По этому поводу ещё Достоевский говорил, что " созерцателей в народе довольно". Но, то писатель про бессмысленных "созерцателей" говорил, впадавших в прострацию и там в ней замирающих. А наши были осмысленные, ценители, знатоки изгибов тела и души.
      - Любаша как красно губы накрасила. А! Мордвин влюбится! - цокали они вслед Любе, крановщице мостового крана. Она была некрасивой, всегда трезвой, с грубой мужской походкой, вызывающей к себе внимание. -  Аз, пошла, родная!  – добавляли с ударением эти два шалопая, то ли обращаясь к спирту, пошедшему по венам, то ли к Любаше, гордо двигающей бедрами.
   Бухать работяги располагались, обычно, на шведском свинцовом прессу "Хансон – Робертсон", где стояла кинотеатерная здоровая лавка, с откидывающимися сиденьями, и куда начальство редко заглядывало, потому что это было опасное место. Заворожённое. Испарение, которое шло от пресса и от небольшой его плавильной ванны, наводило на нездоровые мысли.
  Ванна стояла сверху пресса и похожа была на буржуйку. В ней освинцовщик осторожно топил свинцовую чушку и багром проталкивал вглубь. Наружу всплывал серый пузырь и лопался. Пахло мухомором, бледной поганкой, которые варят в сказках колдуньи. Вообще, всё пространство металлических прессов буквально пронизано электромагнитной индукцией. Часы здесь начинают ходить неправильно с первой секунды. Значит время-то здесь другое…
    После второго стакана, следовал перерывчик, и Шлеп-нога рассказывал какую-нибудь колоритную байку. Палец его описывал вверху замысловатую петлю, лицо расплывалось в улыбке, в которой все хитрости тонули сами собой:
     - Едрена - корень, огурчик хорош. Куриным помётом поливал! - хвалил он закусь и переходил на любимую тему. – Эх, где мои семнадцать лет? Если бы в советское время ты через проходную потащил алюминиевый слиток, сказали бы, что дурачок…  А ты Ефимыча застал? Старый мастер... В старые добрые времена отходы, цветмет всякий старались не то, что сдать - а наоборот зарыть, чтобы никто не видал, и знать не знал. Закапывали и сваливали все прямо в яму, у забора за третьим цехом. И вот, однажды, Ефимыч за стаканом рассказывает про «клад» молодому мастеру. Сказал - и забыл. А мастер-то не забыл! Ему бы по всей форме доложить - а он через забор. На поддоны погрузил и погрузчиком перекидал. И хотя камер ещё не было, но его и так, усталого и грязного, принял патрульный УАЗик. (До сих пор, за забором в холмах и оврагах находят старый советский металл).
    А Гаргулю помнишь? Ну который медную катанку в подошве проносил через «рамку»? (Проходная оборудована металлодетекторами на уровне пояса, а у охранников плоские металлоискатели, с которым они ленились кланяться, поэтому обрезки медной катанки обматывали у голени тряпкой, но Гаргуля пошел дальше - стал выносить катанку в ботинках, в подошве. А так как ботинки были в два раза больше ноги человека их носившего, то они его и сдали).
     - Мужичок – с – ноготок в кирзачах сорокседьмого размера, помню, – сощурился Марат. - Он, как-то раз, уставился на мои ботинки: " Дай поносить…" А я без задней мысли ему и сказал: " У Шлеп – ноги попроси", - и Марат снова сощурился.
  Он, в отличие от простодушного Ермолаева, "карты" свои не открывал. Хотя и так все знали, что он был в доле с "Мордвином", коренастым мужиком из мордовской глубинки, который промышлял (воровал) алюминий. В обход камер его бригада прокатывала алюминиевые болванки с пресса. Как списывался металл было непонятно, остальное проще пареной репы: договорившись с охранниками, зашивали в пустую тару деревянного барабана, предназначенного под силовой кабель, алюминиевый кругляк. Специально маркировали. Утром эту тару официально покупали и вывозили, а некие тёмные личности где-то вскрывали барабаны, как Бендер с Воробьяниновым двенадцать стульев. И всё было шито – крыто. А попадались по мелочи: на проходной или у забора, на камеру.
     "Воровство" – как некая составляющая культуры производства – зародилась в годы брежневского застоя, когда жили богато и грех было не взять. И выродилась в ублюдочное явление во время горбатой перестройки. В рассвет дикого капитализма воровали заводами и сплавляли вагонами. Воровали яблоки с сада, картошку с огорода, лампочку с подъезда. А сажали, в основном, за кражу велосипеда. Жизнь была ложь, а ложь порождала страх. И чтобы избавиться от страха люди начинали пить…
     Когда кончалась закуска, Шлеп-нога шел в буфет за булочками. Если работали, то ждал перерыва: во вторую смену прием пищи был в 20.00. Столовая заводская находилась во втором цеху, в полуподвальном помещении, напоминавшем подземный грот. Играли фонтанчики, в цветном мозаичном стекле тусклый свет и полумрак любили друг друга необычайным цветом.
      В столовой кабельного завода все ещё оставались в употреблении алюминиевые ложки и тарелки. И стаканы были стеклянные, граненные. Не было пока одноразовой посуды здесь, но в буфете уже появилась.
   Человек рабочей профессии отдыхал, разглядывая рыбок в экзотическом небольшом бассейне и чеканку на алюминиевых стенах; тонул глазами в причудливом мозаичном стекле, из которого состояла вся торцевая стена. Расположившись за столом, опрессовщики обсуждали жизнь, «прикусывая» ее кефиром с булочкой. Так она не казалась такой пустой.
      - Здорово, прессовщики! Как дела? - вскидывали вверх пятерню, проходившие мимо столика, работники соседнего участка «брони».
     - Здорово, «броня». Как в Польше! - отвечали им.
   "Броня" - работники бронировки силового кабеля, наиболее грязного из всех участков. Бронировка - заключительный этап в производстве силового кабеля, перед упаковкой, - в таком виде он попадает в барабаны с надписью: "Не бросать!"
       - А как ваши дела, Паны?
     - Да, ничего, пойдёт!
  (Не знаю, когда появилось это "ничего", может тогда, после танца белых лебедей, в 90-е гг., когда смотреть стало не на что, кроме голых задниц, да одинокого зеленного горошка на полке продуктового магазина. И жизнь стала ничего, и продукты ничего, и зарплата ничего, и т.д. – ничего).
  - У кого больше – тот и пан! Главное мимо дырки не пронести, - шутили бронировщики и усаживались кушать.
      "Дыркой" - называли калибр – то отверстие в бронировочной машине, в которое, после наложения алюминиевой или свинцовой оболочки на прессах, вставлялся кабель и, захваченный вальцами, проходил через нутро этой машины. Опоясывался бумагой, смоляным джутом, стальными оцинкованными лентами, а в конце - на приемном барабане - поливался меловым молоком. Издалека казалось, что это жонглирует фантастическое животное.
     После обеда наступало то благодатное время, когда сытый желудок располагал к душевной беседе и отдыху. Работы то ли ещё не было, то ли она могла подождать. Именно в такое время и расположилась на природе наша бригада…
 Вскоре, из больших кованых ворот, напоминающие ворота Кремля, появилось, расплывшееся в глупой улыбке, хитровымученное лицо татарина. Шустрый Марат обернулся мухой - поляна ещё не прогрелась, а он уже жужжал золотой фиксой: "Дыдынц!"
  Поляна вдруг стала теснее. Больные грибком ноги (от пота у многих появлялся грибок, и Шлеп-нога всем советовал: "По росе бегай!") поспешили к баклажке разбавленного пятьдесят на пятьдесят спирта. Родилась и пошла по кругу в алюминиевой кружке, как невеста, - потому что в первый раз, великоградусная истина. Душа загорелась. Руки, в которые грязь въелась и стала кожей, потянулись к хлебу, салу и луку на газете.
    Юра, бригадир по кличке "Еврей", со шрамом по щеке, круглым лицом и хитрыми глазами - щелками, достал пачку сигарет; кто - то искранул зажигалкой. Это был явный признак, что пойдёт житейский разговор.
    -Ты, на че с электриками в карты играешь? «На интерес или просто так», - спросил, улыбаясь глазами Еврей, обращаясь к Марату, рука которого уже протянулась к пачке сигарет, оставленной рядом с закуской. (На заводе широко использовался армейско-тюремный жаргон, не смотря на культуру производства, насаждаемую сверху).
   - На тещу, - хитро отвечал он, пряча за ладошкой сигарету, понимая, что означает "просто так".
    - Не кормит что ли? Ты домой, когда придешь под бочок ни к жене, а к теще ложись. Скажешь: " В темноте не разобрал". И все как у Вити будет - по маслу.
    Витя - электрик, ставший мастером за какие-то заслуги, поблажек не делал никому и залетов не прощал, так как зубами держался за свою должность. Электрики его презирали и подкалывали, а прессовщики и даже начальник участка старались избегать.
    - У меня ещё тесть живой, - намекнул Марат.
    - Ну, чей скажи, подвинься, - выщербил белую улыбку Еврей и, испуганная дружным хохотом, небольшая птица, пролетела с березовой ветки в закатную щель. И снова тишина. Только дым от сигарет, расширяясь кольцами, растворялся в синеве.
   Андрюша, брат начальника участка, (устроенный им на свинцовый пресс по "поручительству", - в случае всех грехов отвечал за него брат) почесал в затылке, на тыльной части ладошки засинела татуировка "За ВДВ".
     На огромные корпуса кабельного завода спускалась тьма, время было – двадцать первый час, одинокий мотылек коснулся раскаленной лампы и замер вечной тенью.
  На поляне, возле своих хозяев, «дышали» ботинки, распухшие от жара и отработанного гидравлического масла, которое мешали в одном ведре с графитом - получалась чёрная с блестками смесь, которой специальными " мазилками" смазывали контейнера пресса. Если в раскаленный металл попадал излишек этой смеси – получался "прострел" (дырка в оболочке или секторе), если мало, то "шляпа" (алюминиевый слиток, больше похожий на снаряд, не лез внутрь контейнера пресса).
  "Мазилку" делали обычно из сектора с небольшим сечением и пары рукавиц, которые выдавали каждую смену. Размером они были с хороший сапог и лезли как раз по плечо. Им бы и дед Мороз позавидовал.
      Стемнело. Из ворот, упираясь световыми ногами в измученное жарой небо, вылетела с барабаном на вилах «кара» и, превращаясь в светлячка, исчезла за поворотом. Высокий парень с гордой осанкой загреб рукой воздух, отлично зная, что "его люди" в овраге сейчас же откликнуться на призыв и пойдут в цех.
   Человека звали Вячеслав, он был мастером производства, его появление означало, что с пропитки подоспел кабель, и начиналась азартная игра под названием: «Пошла движуха...»
   Успеть нужно было до третьей смены.
   Нестройная толпа людей, состоящая, впрочем, всего человек из восьми, вмиг превратилась в отрегулированный механизм под названием "бригада", где каждый знал, что ему делать. Еврей, как военачальник, расписывал перед мастером фигуры будущей битвы. Они вместе достали из пропиточной корзины паспорт кабеля и прошагали к горячему прессу, ожидающему своего " ужина " – мягкого красноярского алюминия.
   Пропитчик, после того, как стравил вакуум и слил маслоканифольный состав, руководил мостовым краном, который поднимал крышку котла.
   Пропитка силового кабеля напоминала башкирские юрты, в которых что-то всё время шипело и булькало. А между тем эти «юрты» были лишь верхушкой больших котлов, остальная часть которых находилась в подвале. Паровые трубы обогревали котлы, как обогревает младенца рубашка, то есть очень нежно. С соблюдением температурного режима.
      Вскоре, к работе все было готово. Мартитанов (Еврей) смазал матрицу графитом, соединил с дорном - и теперь наблюдал за стрелками приборов на панели управления: он был оператор – "первый номер". От его искусства управлять этой машиной и умения ободрять людей, теперь зависело, будет ли кабель ААГУ 3-50-10 кв., 3,5км. (алюминиевая жила, оболочка, отсутствие защиты поверх брони (голый), кабель трех жильный сечением 50 квадрат и напряжением 10 киловатт) с ровной оболочкой, без «бамбуковых колец», или пойдет в брак и будет меньше в длине.
    С того момента, как начинал работать пресс, начиналась жизнь машины. Ее время - "машина-время", оплачивалось отдельно от сдельной зарплаты, но всегда влияла на нее. Время, затраченное на работу прессом, сразу шло на заводской компьютер начальству.
    "Вторыми номерами" были Ермолаев и Марат. Их задача была заполнить линейку эскалатора, который выкатывал на подъемную тележку подогретые до 430 градусов по Цельсию алюминиевые снаряды-слитки весом 28,5 кг. Затем, уже в работе, их надо было с тележки, подталкивая металлическим топором, отправлять в контейнер индукционной головки пресса. Огромные стволы пресса сдавливали их медленно и равномерно, с тем, чтобы из матрицы родился кабель в оболочке. Этот пресс был-пресс номер один. П-6043-1. Пресс номер два находился по соседству. И через него всегда опрессовывали только жилу кабеля - "сектор". Далее шли два свинцовых пресса: "Хансон – Робертсон" 1и 2.
     Самый опытный из вторых номеров "садился на корзину": следил, чтобы не было разрывов бумажной изоляции, и кабель разматывался в такт работающему прессу. Корзина из пропиточной шахты поступала в "гнездо": вращающий диск с внутренними шестеренками и втулкой снаружи, которая раскатывала нанизанный на неё большенную, метра три в диаметре, корзину с силовым кабелем.
  Самый опытный был" пан Щепанский"- он уже сидел на стуле возле корзины и покручивал реле регулировки скорости вращения ведущего диска, наматывая на шпульку нитки для подмотки обрыва бумажной изоляции. Он очень ответственно относился к своей работе. Вид у него был всегда грустный. Он, как- будто, сожалел о том, что делал.  Пан Щепанский дольше всех работал на заводе, и тоже, как Ермолаев, скучал по власти пролетариата.
   - У директора пять замов. И как-то один из них сказал: " Если в советское время я бегал рабочему за молоком, чтобы только он работал, и он мог " послать" меня, куда подальше, то теперь я могу заставить его выполнять самую грязную и унизительную работу, а не согласиться – уволю! Сейчас рабочий меня боится, потому что за забором сотни желающих работать на его месте".
    Размотав хвост кабеля, Щепанский протянул его через лоток в жерло пресса, пока тот не уперся. Первый номер развел гидравлические столпы в стороны, щелкнул ручкой на панели - каретка опустилась вниз. Сделал обратный жест - и она поползла вверх, обнимая в роликовых объятьях алюминиевую болванку. Здесь, держа наготове топоры, ждали их вторые номера. Смазав белый от алюминия контейнер графитово-масляной смесью, озаренные пыхнувшим пламенем в лицо, вытирая пот длинными по локоть рукавицами со лба, счастливые и довольные прессовщики отходили в стороны. Через водяную ванну, шипя и извиваясь, устремилась на приемный барабан закованная в алюминиевую кожу змея-кабель.
         Через час с небольшим работа была закончена. Если бы кто-нибудь посторонний, глядя за движениями оператора во время работы, знал, что в своей работе тот больше уповает на интуицию, чем на множество приборов со знаком " A" и "V ", то подумал бы, что он гений. Однако, все его метания у пульта, орлиный взгляд на некую "промежность" вверху П-6043, показывающую равномерно ли сдавливают пресс-штемпеля алюминий; плавное движение пухлых ладошек, останавливающих опрессовку нажатием на левую и правую ручки панели управления, имели лишь одну цель- снятие давления на алюминий во время остановки пресса и скорейшее возобновление его работы.
   На это раз, кабель прошёл хорошо, без разрывов; и довольный тем, что отвод тепла от дорна (цельнометаллический конус, который соединяется с матрицей), при наложении оболочки, прошёл ровно, о чем свидетельствовала симметричная оболочка, Юра на столе рядом с пультом управления П-6043-1, заполнял сменное задание. К прессу незаметно подошёл кудрявый мастер ОТК по кличке «Макарон», с аппаратом, измеряющим толщину оболочки, который висел у него на шее, похожий на прибор терапевта для измерения давления.

    Сначала «Макарон», заложив руки за спину, разглядывал тряпки, затыкающие отверстия в ванне, которая представляла собой металлический ящик метров десяти длиной и полметра шириной, затем он выставил указательный палец и побултыхал в том месте, в котором под давлением подаётся шланг с холодной водой. И уже после, не оборачиваясь, спиной задал бригадиру вопрос:
   - Как дела?
   - Нормально,- отвечал Юрий, рассматривая матрицы у себя на столе, изготовленные из высокопрочной инструментальной стали и похожие на коллекционные шайбы с различными отверстиями по середине. Юра прикидывал в уме сколько бригада заработала.
    - А "нормально"- это как?
     - А ты в академическом словаре посмотри, - ответил Мартитанов с тем особенным умным прищуром, который делал его похожим на Владимира Владимировича П.
   Мастер ОТК не сразу понял, в чем смысл шутки, и от этого ещё сильнее обиделся. Он увидал окурок, плавающий в ванне, и возопил неестественным фальцетом:
    - А где у тебя дневник? Щас двойку поставлю! Бычки у тебя, понимаешь, плавают! Масло. Отходы сдал?
   Юра достал пачку сигарет и тут же, не стесняясь кучерявого мастера, закурил - взгляд его смеялся, рука подпирала щеку, другой он крутил коробок:
   - А ты поставь, - сказал хитро бригадир, впрочем, тут же, вполне миролюбиво, пригласил врага к столу. - Макарон, ты какой-то не такой... Пойди семечек погрызи - Марату тёща такие семечки дала, что после них сразу зубы золотые вырастают.
     - Я такой! А ты того... соблюдай субординацию! - и оскорбленный мастер пошёл восвояси, шаркая по алюминиевой плитке.
  Если кто-то думает, что двойки ставят только в школе, тот просто не знаком с культурой производства кабельного завода. " Двойка" означала 25 процентов премии. Оценка каждую смену ставилась в дневник культуры производства мастером ОТК и закреплялась печатью. Там же были отметки, сколько килограмм цветного металла бригада сдала в пункт приемки завода. Дневник культуры производства был у каждого работника, и вся стопка дневников хранилась у мастера производства Вячеслава.
  Поэтому, чтобы поставить двойку, Макарону пришлось бы поломать всю ту никем не прописанную иерархию, которая существует на каждом заводе, и суть которой в том, что каждый начальник и начальничек в ответе за своего подчиненного. Этот закон не позволял обижать ближнего своего, но лишь давать советы и наставления. Да и как бы он посмотрел в глаза товарища, - им же ещё вместе работать. И мало ли что...
     Единственное, что мог мастер ОТК - это засвидетельствовать о браке, когда он уже был совершен, и составить акт о списании изделия кабельного производства. В этом случае, работник выплачивал 6% от брака.
  Это нормально, когда работает бригада, и тогда ущерб раскидывается на всех. А что делать, если работают по сменному заданию один-два человека? Тогда степень ответственности очень высока! Ты или становишься профессионалом, или увольняешься.
  Так, на участке скрутки кабеля уволились два брата-близнеца Иван и Колян, которым нужно было выплатить месячную зарплату за брак. Почему так получалось? Потому что брака не по вине работника не могло быть в принципе. Неисправность машины исключалась. Если ты начал работать - значит все у тебя хорошо. В противном случае, приступать к работе запрещено.
     А вот лишить премии по итогам месяца мог только начальник участка или генеральный директор Армавир, либо его заместитель Гюльчита.
  В понедельник, половина которого вся была посвящена уборке на заводе, вся могучая кучка руководства, ходила по цехам. В этом месяце Юру уже лишили: кучка подошла к прессу и Армавир с вечно скучающим, несколько даже ленивым, выражением лица произнес:
     - А что это у нас возле насосов масло? - и его перст указал на полуподвальное место, в котором работало сердце П-6043-1, то есть его два мотора, которые качали индустриальное масло. У одного из этих насосов образовалась утечка.
   Лицо директора приняло страдальческое выражение, мешки под глазами приобрели желтый цвет, и он простонал. - Это ж сколько добра уходит. В никуда уходит! - взгляд его стал зловещим, призывающим.
   Из кучки отделилась полная черноволосая женщина и прокричала басом: "Лишить!" На этом все успокоились и пошли дальше, наблюдая, как работники натирают соляркой с опилками пол кабельного завода, уложенный алюминиевой плиткой, а у прессов рифлёным металлом.
     И всё же, не смотря на кажущуюся жесткость, культура производства в том виде, в котором она существовала на кабельном заводе, нигде, пожалуй, в городе С., не существовала. Здесь был и магазин, и столовая, и прачка, и газета, и спортивные команды, и поликлиника, и, до последнего времени, детский сад. Работник всегда был одет, накормлен, и еще раз одет. Внешнему виду уделялось наибольшее внимание. Ненадлежащая спецовка списывалась. Исходя из вышеупомянутого, сделаем вывод - что это особенное предприятие, изумруд в украшении венца машиностроения. Или таким казалось.   
      Тем временем, в закоулках двух шведских свинцовых прессов "Хансон-Робертсон ", готовы были собираться домой работяги.
   Я подошёл к компании. У свинцовой плавильной ванны курили, не обращая внимания на чан, в котором будто варилось волшебное зелье какой-нибудь ворожеи, усталые кабельщики. Они ждали, когда придёт третья, ночная, смена - и " соображали", спрятавшись у трансформаторных шкафов.
  Приближалось время, когда они спокойно пойдут в душ, а там и в баньку. И, коротая остаток времени разговором на лавке у шкафов, выйдут через проходную, где будут ждать их вереница автобусов - и на автобусах они поедут домой.
   Боженька развесит гирлянды на небе и, плутая между повязанных между собою фонарей, раб человек найдёт дорогу к дому. Но пока в трансформаторном ящике стоял спирт, был соблазн упиться и забыться. Новенький работник Павел, который вышел в третью смену заливал его в баклажку с водой, у него была "простава", происхождение суррогата его мало волновало: "Да что с нами будет... " Несколько человек стояли здесь же, загораживая его спиной.
   Появился старейший работник Кострома, оператор свинцового пресса. Он своим скребущим за душу голосом произнес: "Че как грача на гнездо уселись?"
    Кострома - человек из прошлого, в котором время мерилось пятилетками, и движения рабочего человека были размеренными и деловыми, выражаясь в прямой, как из тёмного мореного дуба, спине. Лицо его было суровое, как бы выжженное, взгляд прямой, открытый, вообще, он напоминал скульптуру Эрзи «Моисей».
    Именно такие честные лица смотрели с огромных портретов «Доски почета» на рабочих, проходящих через проходную, гостей завода и учеников производства, коптящих небо у одноэтажного корпуса, в котором был музей и учебный класс.
   «Слава труду!» алела старая советская надпись, венчающая «Доску почета». Ученики посмеивались, глядя на неё, и шли внутрь здания, слушать преподавателя.
   Смотря пустыми глазами, как разливается по стаканам спирт и режется лучок и сало, я вспоминал как устраивался на завод, учился. В синей тетрадке, между разрезами-чертежами кабелей, сохранились шаржи и крамольные стишки.
  Как и многие, не имеющие рабочей профессии, пройдя собеседование на третьем этаже центрального здания кабельного завода, я устроился на завод учеником. Ходил с учебной тетрадкой, в которой рисовал и писал. Где-то в её середине была карикатура на приемную комиссию: худой мальчик сидит на горшке в окружении десятка рожиц, сующих ему то туалетную бумагу, то соску, то книжку. А посреди них огромный колобок смотрит на него большими черными глазами. Дальше шло стихосложение:
Закатывай. Выкатывай.
Греби снега лопатою.
А денежку помятую
На пряники горбатые
Детишкам покроши.
У пивларька распятого,
Поймай кота мохнатого,
занюхай самогон!
Ты упадешь - и встанешь - как подростковый онанизм.
И не забудь: полпятого
Ты снова механизм!
   Эта мысль о «подростковом онанизме» не давала мне покоя. Вся жизнь в стране, настоящая жизнь, непридуманная, была подобна ему. Когда любить хочется, а ни тебя никто не любит, ни ты не можешь обрести предмет любви. Потому что в тебе нет силы, как будто ты сгнил на корню. Как будто не может найти человек никого, кроме себя, чтобы любить.
  Дальше следовала сухая козявка и посвящение современной суровой женщине:
Когда твой голос рыгнет басом,
Гитара станет контрабасом.
Мы похмеляться начнём квасом,
И все полюбим тебя разом.
Начнём водить тебя в кино.
И тут же бросим пить вино.
С цветами, сорванными с клумбы,
Станцуем ча-ча-ча и румбу.
   М-да… После собеседования следовала медкомиссия в заводской поликлинике, которая была здесь же, на первом этаже. Затем обучение в небольшом аккуратном здании, соседствующим непосредственно с забором, за которым медленно "подыхал" инструментальный завод.
  Сухой, как палка с руками ветками, высокий преподаватель, вдумчиво все объяснял. Когда мы впервые зашли в цеха, типа " молодая смена старым рабочим", учитель встретил Кострому, а тот спросил всю ватагу: "Для чего кабелю оболочка? " Ну мол, это экран и т.д., по учебнику. Такое умничество ветеран завода сразу оборвал: "Нет, чтоб мышь не грызла!"
      Зачем человеку душа… Или зачем душе тело…
      Из оцепенения меня вывел толчок в ребро: Марат осклабился и совал под нос весь заляпанный граненый стакан с «антиледом». Я залпом выпил. Из глаза пошла слеза от горькой, посмотрел на тетрадку - закуски уже не было - занюхал рукавом масляной фуфайки. А ведь у меня образование - филологическое. Такого ли будущего ждала Родина…
      В начале своего жизненного пути меня всё ещё мучила совесть, что я живу как-то неправильно: не доучился, менял девушек как перчатки, часто на одну ночь; устроившись на работу воровал, пьянствовал так, что себя не помнил; забыл мать, отца, брата; женился опять же по наставлению матушки, чтобы остепениться. Но затем, я стал как все, плюнул на всё и просто научился заливать совесть спиртом, не обращая внимание на мир, в котором похоронены мечты.
   Когда на заводе давали заполнять анкету, я отметил своё журналистское прошлое, и меня сразу же определили в «стукачи».
  На заводе в начале "нулевых" существовала газета, в которую я послал восторженный отзыв о прославленном предприятии, об отважных промышленниках с красивыми лицами. Лучше бы я этого не писал... романтик!
    Я пришёл в редакцию заводской газеты в хорошем настроении -  восторженный наивный клич заметили и приняли как родного. На втором этаже небольшого здания располагалось это уютное заведение плюрализма. Пара столов и компьютеров. Кабинет редактора был размером как вся редакция. В кресле, как принцесса на горошине, восседала средних лет строгая, красивая женщина:
   - А, это, наверное, наш новый сотрудник. Как звать?
   - Алексей.
    - Ну вот что, Алексей, зарплата у нас небольшая, не то, что в цеху у рабочих. Я бы вам предложила стать "внештатником", так сказать негласным сотрудником. На заводе процветает воровство, пьянство и вы могли бы сообщать нам о нарушениях...
    - Но я же с ними работаю, это же нехорошо, - от такого явного предложения "стучать" я опешил. – Неполюдски.
    - Ну, вы подумайте, молодой человек, впоследствии мы помогли бы вам продвинуться по карьерной лестнице, стать мастером.
     - Нет, я не могу. Мне с этими людьми работать. Да и нехорошо это.
    - Ну, что вы все заладили: "Хорошо, нехорошо ". Сейчас другие реалии. Нужно о себе подумать, у вас жена и ребенок. Наверное, хотят жить хорошо, быть в сытости и тепле. Вы где живете?
    - В бабушкиной квартире, в доме, построенном в 50-е года "химиками".
     - Ну вот. А многие и такого жилья не имеют. Вам бы помогли с ипотекой, с субсидией. Вам бы стало легче жить.
    - Нет, спасибо, вынужден отказаться.
 Я спускался вниз как с похорон. С похорон чего-то светлого и чистого, что ещё жило во мне и никак не хотело умирать до этого момента.
    - Да, вы подумайте. Не делайте спешных выводов. И все будет хорошо, - неслось вслед. – Хорошо…
     Мною овладело бессилие, невозможность жить по-другому. Это "хорошо" потом долго стояло у меня в ушах.    
  Я чувствовал необъяснимый стыд, перемешенный со страхом. Все тайное-становится явным. Все твои скелеты рано или поздно выходят из шкафа. Хитро прищурясь, бригадир как-то раз задал вопрос:
   - Что такое МСЛ?
    - Винтовка?
    - МСЛ - малая сапёрная лопатка, а говоришь - служил?!
    - Ну, да, не служил. Придумал, чтобы на работу взяли, а то бы не взяли.
    -А ты, мудила, хитрый. Но смотри - себя не обмани, – и Еврей, спросив из коробка спичку, стал ковырять в зубах.
     Ещё этот случай в редакции, было наивно полагать, что меня оставят в покое. То, что про армию соврал и признался, было хорошо. Но теперь всякая правда из моих уст заведомо звучала как ложь. Поэтому, в бригаде, услышав про разговор в редакции, –  мне хоть и поверили, но с натяжкой, воровать с собой не брали.
 Воровать?!
А заработать?
 Зарплата на кабельном была неплохой - я даже брал дубовый шкаф в кредит. Со временем можно было вступить в ипотечную партию. Стать ипотеком, отдавая жизнь на погашение долга, но мой неровный череп не мог уместить в себя государственную программу.
 Я до сих пор жду, когда мне проиндексируют сбережения на сберкнижке "Сбербанка", и я пойду куплю квартиру. Но мне как псу с оторванной лапой кинули тыщу. И я завилял своим раздавленным хвостом: "Спасибо".

 
    На следующее утро я скромно стоял в кабинете начальника цеха.
- Неделя! И чтобы я тебя не видел! - прокричал взбешённый Вельматкин и засунул руки в карман, давая тем самым понять, что разговор закончен.
   Когда я зашел в отдел кадров, то услышал, как одна из женщин за столом обронила между делом, что на "оптику" требуются упаковщики. Попасть в чистый, лучезарный "С-кабель-оптика", где белые люди ходят в красивых залах, было пределом моих мечтаний.
    Ни минуты не мешкая, я взял направление на работу и пошёл в ворота проходной. Эта проходная как ступень в высшем развитии эволюции. Пройдя в двухэтажное продолговатое здание, я оказался перед стеклянной будкой охранника.
   На первом этаже было производство, на втором администрация: поднялся наверх - стены от потолка до пола были стеклянные. Люди внизу в тапочках ходили по полу из полимерного материала, барабаны равномерно наматывали тонкий оптико-волоконный кабель, состоящий из множества проволок небольшого сечения и радиальным сердечником в центре. Компьютерные огоньки играли цифрами на табло цифрового управления.
  Молодой начальник принял меня на работу, но хотел было позвонить Вельматкину. Тогда я сказал, что в седьмом цеху затопило подвал пропиточной массой, а все руководство" на лопате", наверняка попросит помощи. Трубка телефона беспомощно опустилась вниз.
  -Ну, давай! Получай спецовку и завтра на работу.
     Но попал я не в то светлое помещение, на которое смотрел через стекло, а в другое, отделённое едва приметной дверцей: тёмное, сырое, с огроменными ушатами воды, в которых испытывали кабель, погружая тельфером барабан в воду.  После чего барабан с кабелем сох, а дальше начиналась моя работа упаковщика: я обшивал барабан горизонтальными дощечками, через трафарет чёрной и красной краской выводил "Катать по стрелке" и рисовал рюмку, что мне нравилось больше всего.
    В обед я пошёл в буфет "С-кабеля" через поле и увидал часовенку, не зная, как креститься, я поклонился образам за свечкой.
«Спасибо» - прошептал я. Было в этом чувстве что-то непонятное, высокое. И почему-то появился стыд, словно грехи мои стали все видны…
  Но чувство стыда быстро прошло, я зашёл в буфет, чтобы и булочку с кефиром покушать, и спину свою показать, которую украшала новая спецовка с надписью: "С-кабель-Оптика".
  Сел на высокий стул за барной стойкой буфета и, гордо подбоченясь, восседал с рогаликом в одной руке, и стаканом ряженки в другой.
- Здорово, Леха, не прошло и года! Тоже что ль напиться вусмерть, чтобы на «оптику» попасть, - приветствовала меня знакомая рожа с брони.
- Напейся, но не каждому дано воскреснуть, - почесал я в затылке, и вспомнил, что «отходную» не поставил…
- Бывайте, - сделал я присутствующим ручкой, и пошёл на прачку, ловя на себе завистливые взгляды: вот она слава - потонуть в дерьме и выплыть молодцем.
   Заводская прачка принимала грязную спецовку и, прокручивая ее в огромных машинах, отжимала и гладила. Открыв скромную дверь в это царство каучуковой соды, я заприметил низенькую плотную бабу, заваленную одеждой. Через отжимные ролики проходила спецовка, становясь гладкой и сухой пластиной. В углу, на столе, лежали стопы чистых костюмов с подшитыми на лычках фамилиями:
  - Мне штаны.
   - Вона, - указала пухлой ладошкой женщина.
Я нашёл спецовку, хлопнул дверью, и услышал за спиной частушку:
«Не хочу быть прачкой
Свои руки пачкать...»
  В раздевалке сидел напарник и, прислонившись к еврошкафу, курил.
- Дай-ка, брошу, - сказал я товарищу и «вкурил», что за спиной охранник. Наверное, сработали датчики дыма, или по камерам проследили, они были в каждом углу.
   Я сидел верхом на пустом барабане, с молотком и гвоздями, когда вышел молодой начальник и издалека крикнул:
  - За ворота!
«Соберу манатки
И пойду на бл..ки».
    Всплыли и потонули в памяти заключительные слова в частушке женщины-капусты.
 Так я оказался за воротами.
Вновь напился пьяный и поехал домой. Вышел на остановке с приляпанными грязными бумажками и цветными плакатами, потянулся, как сломанный гвоздик к магниту - к семье.
   - Меня уволили…
  "Щас влетит", - увидел я в округленных от постоянного ожидания несчастья глазах супруги.
  Но стало вдруг спокойно, грязь улиц оставалась за спиной, которая от мощного удара жены ухнула, как мешок с мороженными яблоками.
"Спать-спать, один ботинок, второй, куртка, шапка..."
  - На тебе, б.. ть, - в голову прилетела разделочная доска и рассыпалась.
 Значит все нормально, голова крепка, только надо купить новую разделочную доску. Я упал на диван вниз лицом и уснул…
Мне снился французский ключ, которым я открываю небесные ворота…
  Широкие стеклянные ворота приглашали зайти в цех: сегодня день открытых дверей - день завода.
  Я совершенно трезвый встречаю Люду с пятилетним Владиком - и мы дружной семьёй идём на праздник. На лавочках, на открытой зелёной лужайке собрались люди - работники и ветераны "С - кабеля" и их семьи. На сцене - губернатор Николай Макушкин, его доброе лицо излучало хитрость. Смеясь умными мордовскими глазами, он рассказывал об увеличении объёмов производства, о новых ступенях в развитии кабельной отрасли.
   Его сменили женщины в национальных костюмах, запели песню. Народ рассыпался по полю, как картошка, стал плясать, кто-то потянулся к пирожкам и булочкам на открытом столе, кто-то к шашлыкам. Всё, разумеется, за деньги.
   Я захотел показать семье цех и место, где работаю.
 Люда вела Владика за ручку, я шел впереди среди мирно спящих барабанов и барабанчиков, между которыми узорной паутиной то отдыхал готовый кабель, то висел белый алюминиевый сектор, виднелась медная катанка, рассыпанная на проволоку.
   Мы подошли к алюминиевому прессу номер один: гордый корабль, внутри которого целый механический организм ждал, когда его заведут. Гидравлические столпы были разведены, из дорна торчала пустая оболочка.
   -Подойди-ка, сынок, загляни в него, никто там не живёт?
   -Там окно, за окном деревья, люди, крест горит золотом, - заглянул как в подзорную трубу Владик.
 Через неё он увидел часовенку на холме, которую построили не так давно... В которую мне так и не хватило духа зайти. Может быть в следующий раз…