Дедушка Федотас

 О необычной судьбе и жизни старика Федота рассказывали Ваньке Есугееву разные люди из разных мест, отдаленных друг от друга довольно большими расстояниями. Так что этого чело¬века, вполне справедливо, можно считать достопримечательностью юго-восточной части Литвы. Впервые о нем Ванька услышал в полупустом вагоне пассажирского поезда Питер-Друскининкай от молодого аспиранта-ботаника, который возвращался домой, в Каунас, с женой. Они почти всю дорогу провели в тамбуре, курили и потчевали друг друга запомнившимися случаями, происходившими с ними, или чему были свидетелями.
Разговор завязался у них с заметки в газете о Вильнюсском "Жальгирисе", очень симпатичной футбольной команде, вы¬игравшей в первенстве СССР в прошлом году бронзовые медали. Жена ботаника звала их то поужинать, то ложиться спать, так как было уже поздно, а они продолжали торчать в полутемном тамбуре.
Рассказывая о своем народе, литовцах, ботаник говорил об их индоарийских корнях, о санскрите, что именно литовский язык наиболее близок к нему из всех существующих языков современности и приводил доводы ученых. А сегодняшним внешним видом литовцы обязаны, дескать, любопытству своих женщин и их тяготению к экспериментам с мужчинами других племен и на-родов. Тут он привел, как пример, дедушку Федотаса.
 - Когда я услышал о подвигах Федотаса и его многочисленном голубоглазом потомстве, решил съездить, самому посмотреть на этого человека и познакомиться с ним. Ради интереса, уже в Игналине, я стал расспрашивать у людей, где живет дедушка Федотас. А ведь Игналина - город не маленький, правда, по нашим, литовским меркам. Все, у кого я ни спрашивал, поворачивались на полуденное солнце и, ткнув пальцем в сторону деревни Казакине, отвечали: "Это там, на хуторе, в пяти километрах отсюда. Спросишь, тебе покажут".
 - Но ведь хуторов вокруг Игналины - тьма, как же я найду? - Подойди к любому, его все знают.
Много увлекательного рассказали два неразлучных деревенских собутыльника Адвертас, и хозяин хутора, где проводила лето семья Ваньки Есугеева, Казимир Гедрайтис. Однако самое интересное, что довелось услышать Ваньке, может быть, за всю свою жизнь, это были рассказы самого деда Федота.

                XXX

 Каждое лето, в конце мая, когда школы распускают своих неуправляемых питомцев на каникулы, Ванька Есугеев отвозил детей, жену и тещу в Литву, на хутор в окрестностях Игналины. Позже, взяв отпуск на август, приезжал и сам. Целыми днями он шатался по окрестным лесам или сидел на озере в надувной лодке. Любопытство Ваньки толкало его посмотреть, куда ведет та или другая тропка, уходящая вокруг холма? А что за болотом, разделяющим школьный лес от остального? За месяц, что провел здесь, он несколько раз блуждал в незнакомых лесах, а один раз выбрался на дорогу аж в районе Швенчениса.
В раннее августовское утро Ванька сидел в резиновой лодке на озере и ловил рыбу. Что-то он не мог припомнить такого вялого клева. Перепробовал все наживки от червя до опарыша, искромсал окуня с плотвой, затем перебрался в камыши, к красноперкам. Внезапно поплавок одной из удочек медленно и неумолимо ушел вглубь. Ванька подсек и стал вытягивать из воды что-то тяжелое и безжизненное. Над водой показался рак, величиной больше ладони, клешни его угрожающе шевелились. Ванька лихорадочно стал вспоминать, какая была наживка на крючке, цеплял на него все, что попало, он торопился, неожиданный азарт не давал ему покоя. Разрезал на кусочки скудный улов сегодняшнего утра - бесполезно. Рак оказался в единственном числе, ползал теперь по дну лодки, притягивая к себе внимание и отвлекая от поплавков. Одним словом - первый и последний.
В полдень Ванька смотал удочки и направил лодку к берегу. На мостках, что соорудили они с сыном для рыбалки, сидел дед Федот, которого местные жители называли дедушкой Федотасом, смотрел на него помутневшими от старости голубоватыми глазками и порывался узнать, что он поймал. Взглянув на ползавшего по дну лодки рака и, разочарованно хмыкнув, дед рассказал каких оковалков ловил он в молодости на этом озере. Вы¬дав еще несколько подвигов своего далекого прошлого, он по¬просил завтра утром помочь ему поднять стожок на сеновал. "Приходи пораньше!" - Наказал на прощанье дед и засеменил вокруг озера.
На рассвете следующего дня рыба, будто извиняясь за вчерашнее дуракаваляние жадно и без разбора хватала всякую наживку. В садке лениво шевелились увесистые горбатые окуни и крупная плотва. На восходе солнца легкий ветерок стал разгонять туман и Ванькины поплавки заплясали на легкой ряби. Привязав лодку к кустам, он поднялся на высоченный берег, заросший густым ольховником и орешником, к дому дедушки Федотаса.
Обычно он вставал рано, задолго до рассвета и суетился во дворе или на огороде. Давал корм козе, курам, возился со щенком. До зимы держал здесь своих поросят племянник дедушки из Игналины. Более половины его огорода занимала так же картошка племянника, а на нескольких грядках росли его цветы на продажу. Позже он собирался построить здесь большие стеклянные оранжереи с подогревом и выращивать какие-то диковинные цветы круглый год. Получалось, что дедушка Федотас вроде бы сторож чужого огорода. Забот ему хватало.

                XXX

 Жил у него еще дремучий кот, такой же старый, как он сам и ко всему относившийся с небывалым презрением. Соседи, и даже сам дедушка Федотас, обычно жаловались, что кот оставляет в людях неприятное впечатление своим высокомерием, оскорбляя тем самым чувство достоинства гостей и прохожих. Если верить деду, то это высокомерие кота было неисправимо. Время от времени дедушка отрывался от дел и принимался искать что-нибудь поувесистей, чтобы запустить в него. В этом ежедневном и ежечасном единоборстве дед не чувствовал себя хозяином положения. Позже ему становилось неудобно за содеянное. А кот, будто бы зная заранее, что дедушка Федотас придет к нему с покаянием, вел себя соответственно. Это вообще становилось похоже на открытую насмешку и издевательство.
 - Так мы и живем, два старых, ни пользы ни на грош, ни толики веселья, лишь только коптим белый свет. Бог совсем за¬был о нас. - Не то смеется над собой, не то жалуется на судьбу старый человек. Частенько вблизи дедова хутора появляются на самогонный запах два насмешливых деревенских циника-философа Адвертас и Казимир Гедрайтис. Эти обязательно швырнут в кота
чем попало, камнем, поленом, а то и кирпичом. Однако, делают они это, хорошенько оглядевшись, нет ли поблизости дедовой подруги. Та жалеет и защищает кота. Не раз она набрасывалась на любителей сивухи с лопатой или вилами наперевес и обидчики с позором бежали, оставив поле сражения воинственной старой женщине. В гневе она, не раздумывая, воткнет вилы куда попало, это известно всем. Завидев еще издали своих недоброжелателей, кот в несколько прыжков взлетает под голубиный насест и наблюдает за обстановкой. Здесь у него преимущество, он видит всех своих врагов, а те - нет. Если бы не дедова подруга, которая кормит кота, ласкает и защищает, он давно бы ушел в леса и одичал.
 Ванька не замечал чуть ли не человеческих качеств и особенностей кота. Слышал, но не очень-то верил его недоброжелателям, утверждавшим, что этот хвостатый явно знает больше, чем нам кажется и явно больше нас. Начинал присматриваться внимательней и все-равно не находил ничего особенного. Тогда он бросил это занятие и списал все на старческую блажь деда и его развеселых друзей. Кот, как кот. Ничего особенного. Разве что, если пристально понаблюдать за ним, то действительно можно углядеть в нем что-то среднее между презрением и бесстрастием сфинкса. Должно быть он, Ванька, просто не разбирается в этих симпатичных дармоедах. И что это они прилипли к коту, будто делать им больше нечего? Почему бы им не оставить кота в покое?
 Эй, человек! Может быть, ты просто завидуешь независимому характеру кота? Скорее всего, так и есть. Коты обойдутся без тебя, а тебе без них не обойтись. Они знают об этом. По утверждению ученых дважды в своей истории население Европы стояло на грани исчезновения из-за расплодившихся крыс и мышей, разносчиков холеры и чумы. И в обоих случаях кошки передавили грызунов.      
После чего население Континента стало постепенно увеличиваться.
Другой живности, кроме перечисленной, Федотас не держал, если не считать двух поросят племянника. Хлопотно ему и с тем, что есть. Один кот чего стоит? То цыпленка сцапает, то козе ноздрю раздерет. Однако и коза тоже не подарок! По мнению хозяина, более любопытного и бесцеремонного существа в республике не найти. Дедушка чуточку прихвастнул, как показалось Ваньке, но и от фактов не уйдешь. Приехала Аннушка, дочка Федотаса, перестирала его рубашки-простыни и повесила во дворе сушить. Так она, тварь рогатая, изжевала все, что могла достать. От наволочек и просты¬ней только недожеванные полоски висят. Рубашки остались с одним рукавом, а подштанники с одной штаниной.
 Как-то она впрыгнула в кабину грузовика Гедрайтиса и сжевала важные документы в бардачке, водительские права и новенькую рубашку, которую он только что купил сыну, половину зарплаты, разбросав остальные купюры по кабине. Этого ей показалось мало и она рассыпала свои фасолины по сиденью и купюрам. Когда Казис со страшными криками и матом подбежал к машине, она выпрыгнула из кабины, задев его рогами и в миг исчезла. Позже он рассказывал, что в этот момент глаза ее смеялись.
 - Такого едкого выражения не бывает даже у очень язвительного человека, умеющего осмеять всех и вся. Каким бы талантливым он не был. Но ведь он человек! А мы говорим о какой-то твари, козе. Люди, пишущие рассказы и пьесы, списывают своих героев не с балды, а с кого-то. - Принимается рассуждать Гедрайтис. - Когда коза старика Федотаса сиганула из кабины и мигнула мне, я сделал открытие, что великий немец лепил своего Мефистофеля с нее. Одно слово, нечистая сила!
Для Ваньки было необычно слышать рассуждения о Мефистофеле от деревенского шофера-забулдыги и его приятеля. Отныне он стал внимательней прислушиваться ко всему, о чем они говорили. С серьезным видом они рассказывали Ваньке, что козы, как люди, каждая имеет свой характер и, соответственно, выражение в глазах у них тоже разное. В легендах и поверьях древних коза была кормилицей и поилицей человека. Даже могущественные Зевс и его сын Геракл были вскормлены козой Амалфеей. Она знает об этом и в ее самоуверенном поведении просматривается знание своей цены и значимости. А посему она абсолютно не боится человека, не ставит его ни во что и, то тут, то там, издевается.
 - С этих самых пор я возненавидел козлиное племя, даже козье молоко. Однажды, ко дню моего рождения, теща с моей женой купи¬ли мне теплый и очень красивый свитер с классным рисунком. Должно быть, это было какое-то импортное изделие. Воротник с клапаном, пристегивающимся, будто веревочная удавка, вокруг шеи.
Не успел я разинуть пасть, чтобы вякнуть что-нибудь, как теща похвасталась, что свитер этот связан из шерсти какой-то особенной заморской козы. Тут я устроил им грандиозный скандал, от которого они долго не могли опомниться. - Посмеиваясь, рассказывает Казис, одновременно забавляясь и вызывая улыбку у окружающих.
У самого дома деда Федота Ванька увидел размытый редеющим туманом силуэт крупного животного, завернувшего за угол и поду¬мал, что, должно быть, какой-то заплутавший бычок забрел к деду и тут же забыл об этом. Постучал в дверь.
 - Кто там?
 - Это я, дед Федот, пришел помочь с сеном.
 - A-а, я давно жду тебя. Кабан загнал меня в дом. Сослепу я принял его за соседа Адвертаса, даже поздоровался с ним. Спросил его, что нового, а он, поганец, хрюкнул мне чуть ли не в лицо. Едва за дверь заскочил, откуда только силы взялись? Входи-входи! Сейчас чайник сварганим, позавтракаем, по стопарику пропустим.
 Рассказывал он сбивчиво, торопился и глотал слова, обычно так говорят маленькие дети. Конечно, в размеренной, небогатой событиями, жизни деда визит кабана - явление, об этом нужно оповестить всех и, как можно, скорее. В том году кабанов было необычайно много. По ночам, после часа или двух, до рассвета, ху¬торские жители жгли старые автопокрышки по углам картофельных полей, отпугивая клыкастых монстров. И даже это не всегда помогало. Казимир Гедрайтис с Адвертасом вынашивали идею устройства "линии Мажино" вокруг своих полей.
 Суть этой идеи в том, что вдоль границ картофельных полей надобно проволочь убитого кабана, лучше всего матерого секача. Это послужит для остальных сигналом опасности и они, дескать, станут обходить это страшное место стороной. "У них чудовищный нюх они будут чувствовать мертвого кабана не меньше года и на большом расстоянии". - Уверял простодушных односельчан Казис.
 Матерого секача раздобыть им не удалось, они с Ванькой подстрелили только поросенка и дважды проволокли его вокруг трех полей Гедрайтисов. Прибегали некоторые соседи и тоже просили сделать им "линию Мажино". А Гедрайтису не жалко. Проволокли и вокруг картофельных полей соседей. Казис был доволен, он всем рассказывал, что народ теперь забудет, как выглядят кабаны и вздохнут спокойно.
От переполнявшего чувства благодарности, осчастливленные хозяева картофельных полей приносили Гедрайтису бутылки яблочной бормотухи, а иные, у кого эта благодарность была больше, бу¬тылку янтарного самогона от дедушки Федотаса. Некоторые даже с закуской. Казис деловито прятал в темных углах коровника бутылки, чтобы дать понять им, что они с Адвертасом не алкаши какие-нибудь, что они не собираются распивать их сегодня, и что у них много других важных дел. Затем он торопливо благодарил их за подношения и, покровительственно похлопывая пришельцев по плечу, выпроваживал из коровника.
 Отныне они с Ванькой и Адвертасом ходили переполненные чувством собственного достоинства, принимали поздравления и отмечали свой успех, спрятавшись в коровнике. Однако это их изобретение обернулось самой неожиданной стороной. Нашествия кабанов участились. Может быть, они искали своего поросенка, а скорее всего, просто из вредности. Пострадавшие от лесных мародеров хуторские жители, в особенности женщины, приходили к Гедрайтисам, чтобы открыто высказать, что они думают о нем, а когда узнали, что картошку Казиса кабаны пощадили, будто с цепи сорвались. От немедленной вендетты Казиса спасло возвращение с работы его жены, Дануте. Ее крутого нрава народ побаивался.
 - Что это они собрались? - Спрашивает она у мужа.
 - Возмущаются, что кабаны у них картошку разрыли.
 - А мы то причем?
 - Притом, что нашу картошку они не тронули.
 - Так пусть спрашивают у кабанов! - Резонно говорит Дануте и никак не может понять причину их возмущения.

                XXX

 Итак, Ванька с дедушкой Федотасом прошли за угол дома, где по обе стороны от тропинки росла дедова картошка. Наискосок по¬ля, от угла до угла, кабан пропахал рылом метровой ширины поло¬су, съел картошку и разбросал ботву. В старике проснулся охотник. Он без устали прикладывал к плечу невидимое ружье и целился в скрывшегося кабана. В росистой траве хорошо видно, куда направился зверь. "Давай, убьем кабана"! - Раз за пазом тормошил Ваньку дед, сбегал домой, принес ветхое заржавленное ружьишко и, всучив ему в руки, подталкивал его на кабаний след. Охотник из Ваньки не ахти какой, разве что за курами в огороде, да зайцами, и то, если они выскочат на ружейный выстрел. Через пологую ложбину зверь направился к лесу. Прошел час, сапоги его чавкали от воды, вымокшая одежда липнет к телу,
вяжет движение и Ванька повернул назад.
 Только теперь он почувствовал, как тяжело стало передвигать ноги. Устроившись на валежнике, он снял куртку, штаны и выкрутил, вылил воду из сапог. "А почему это ружье без ремня"? - Внезапно возник у него вопрос. Возник он из-за того, что постоянно приходится держать ружье в руках, от чего они зябнут и Ванька перекидывает его то в левую руку, то в правую. Дед Федот встретил его со своим щенком и без конца спрашивал, догнал он кабана или нет.
 - Будь я моложе, обязательно догнал бы его и застрелил, сколько картошки мне испортил, поганец!
 - Ты хоть догнал его? Ты видел кабана?
 - Нет, дед Федот. Сделаешь шаг и на тебя выливается полведра холодной воды. Из-за этого я промок насквозь. Пришлось мне даже выкручивать куртку, штаны.
 - Как жаль! Я так надеялся, что ты застрелишь его. Хлипкой стала современная молодежь. Я в твоем возрасте каждую осень до¬бывал трех кабанов на зиму.
Причин сокрушаться было сверх меры, дед с трудом приходил в себя. Ванькины потуги успокоить его вроде бы возымели действие Подняли на сеновал стожок, повозились со щенком и накормили поросят. Пришла старинная подруга деда, накрыла на стол... Затем, обняв обеими руками, принесла литровую бутылку самогона, сверкавшего янтарем и золотом, осторожно поставила в центр стола и удалилась.
 У дедушки Федотаса самогон нескольких сортов и отличается не только вкусом и цветом, но и ароматом, а так же какой-то удивительной чистотой и прозрачностью. Это оттого, что он трижды прогоняет его через свой аппарат и таким образом очищает от всяких там примесей. Его самогон изумрудно-зеленого цвета - это от тархуна. Золотой корень дает красивый вишневый цвет. Однако самый красивый и ароматный - это самогон золотисто-янтарного цвета, настоянных на трехпалых листьях, присланных деду откуда-то из Восточных Саян одним из его фронтовых друзей. В подвале у де¬да стоят разлитые в прозрачные литровые бутылки: самогон на тмине, самогон на мяте, на тархуне и на золотом корне, и еще на чем-то, чего Ванька не запомнил. Однако он насчитал восемь раз¬личных напитков, отличающихся цветом, вкусом и ароматом.
 Адвертас с Казисом Гедрайтисом твердят налево и направо, что они приходят к дедушке Федотасу не ради того, чтобы выпить, а всего лишь полюбоваться цветом дедушкиных напитков и их ароматом. Кажется, люди верят им. Во всяком случае, Ванька верит точно, он сам говорит об этом.
 Старику часто приходят посылки и бандероли с листьями, корнями и семенами. Это его старые друзья-солдаты, поклявшиеся, что не потеряют друг друга после войны и будут переписываться, рассказывать друзьям о своем житье-бытье, держат данное слово.
 Однажды пришла посылка и письмо из Уссурийского края. На конверте и посылке было написано: "Литва. Хутор в окрестностях Игналины. Федотасу с голубыми глазами, моему фронтовому товарищу". Обратный адрес был написан более точно, но не было ни имени, ни фамилии отправителя. И посылка, и письмо дошли. Дед Федот немедленно написал письмо со своим точным адресом. Он вспомнил этого человека, вспомнил его фамилию, тут же вынул из стола его письмо и перечитал снова. На этот раз, в присутствии Ваньки, сварганил посылку, положив туда туго запеленутую в толстый слой ваты бутылку с янтарно-золотистым напитком. После этого у них возобновилась переписка, которая прервалась совсем недавно, Причины ни¬кто не знает.
 Дедушка Федотас любит, чтобы его самогон был разлит в бутылки из бесцветного стекла и утверждает, что в цветных емкостях, особенно в зеленых, он смотрится тошнотворной бормотухой, а то и мутными помоями. В советские времена других бутылок у нас не выпускали. Только зеленые и только пол-литровые.
 Одно время в литовских магазинах продавался югославский вермут в литровых бесцветных бутылках. Федотас специально купил в Игналинском гастрономе десяток ящиков этого вина и угощал всех налево и направо, кто заглядывал к нему, а большую часть вина выдули старушки, приглашенные дедовой подругой. В конце каждой недели они собирались у дедушки Федотаса и устраивали дикие оргии. Песни и пляски звучали вокруг хутора далеко заполночь. Люди веселились и смеялись над старушками, а дом деда Федота ста¬ли называть борделем. Подробно и больше других знают об этом Казис с Адвертасом, так как во время пиршества они под разным предлогом наведывались к ним, чтобы пропустить пару стаканов вермута, а выходили оттуда с оттопыренными карманами, но пустые бутылки честно возвращали хозяину. В освободившихся бутылках дедушка Федотас держит свои собственные напитки, горящие и переливающиеся на свету, будто кто- то расплавил в них драгоценные камни. Самые частые и добросовестные гости деда - это Казимир Гедрайтис и Адвертас, два признанных циника-Философа окрестных хуторов и деревень и тихие пропойцы, постоянно ищущие и находящие повод, чтобы завернуть к старику. Даже охапка дров или клок сена в кузове грузовика Гедрайтиса - причина для посещения.

                XXX

 Дед Федот попал в Литву из Смоленских краев перед самой Революцией, шестнадцатилетним парнем, с родителями и многочисленными братьями и сестрами. Пришли они сюда с мешками и котомками на плечах, в лаптях, избегая больших дорог и стараясь не попа¬даться на глаза случайным людям. Им выделили место для хутора и вся семья впряглась в каждодневную работу. Корчевали, валили лес и строили. Так продолжалось несколько лет. А ведь кроме того есть и сезонные работы.
 К концу Великой Отечественной Войны родители умерли. В это время Федотас  в выгоревшей солдатской гимнастерке шагал по европейским дорогам, приближаясь к Берлину. В начале войны братья и сестры попали в Германию. Кто-то из них работал на военных заводах, кто-то в батраках у бюргеров. Впоследствии судьба разбросала их по всем континентам. Всех вместе за одним столом он видел их перед самым приходом немцев в Литву.
  На фронте, в минуты затишья, часто размышлял, где ему пустить корни после войны. На Смоленщине оставались родственники по матери. Но он решил осесть В Литве. Привычно, по-солдатски быстро, привел в порядок дом, приусадебные строения. Распахал и засеял огород, оздоровил фруктовые деревья в саду и приобрел кое-какую скотину.
 С тех самых пор, когда там и сям в окрестностях Игналины стали появляться дети с ярко-голубыми глазами, люди тут же, безошибочно, указывали перстом, откуда они пришли. Как и сам дедушка Федотас, встретив на хуторах или на улицах окрестных деревень таких детей и даже людей зрелых, называл их "своими собственными". С законной женой они родили четверых детей, трое из которых умерли в младенчестве. "До роддома было далеко, аж в Игналину надо было ехать. Новорожденных принимала бабка-повитуха. Как видишь, не всегда удачно". - Рассказывал дедушке Федотас.
Эти трое, по его словам, были "его собственные дети", а четвертая, Аннушка, с зеленовато-серыми глазами, на самом деле, дочка соседа Каспаравичуса.
 Он привык к такому положению дел, когда его родные, или "его собственные дети", росли в чужих семьях, носили другие фамилии и отцами называли других людей, а он даже не знал их имен. В какой обстановке они растут и как живут, что их ждет в будущем, он так же не знал и никогда не интересовался. Задумался о них только не склоне лет.
 В молодые годы это как-то проходило безболезненно, однако с годами мысли в голове все чаще и чаще крутились вокруг этого вопроса и он не чувствовал себя свободным, как прежде. О значении "моих собственных детей" в рассказах дедушки Федотаса Вань¬ка догадывался и раньше из слов его старой хозяйки и Казиса с Адвертасом. Позже, когда дед стал вспоминать о своей красочной жизни в его присутствии, догадки его подтвердились.
 Рассказывают, что жена хозяина соседнего хутора любит Федотаса и по сей день. Дважды в неделю, с точностью наступления дня и ночи, приходит к нему домой, убирает, стирает и чистит, готовит ему обед, а затем, отвесив ему на прощанье увесистую оплеуху, удаляется. По словам Ванькиных рассказчиков бабка напоминает ему и перечисляет всех подруг его молодости, которых она знает и помнит, одаривая их всевозможными прозвищами и характеристиками, самое безобидные из которых - "эта тощая потаскуха".
 Однажды Федотас попробовал возразить ей: "Она была не такая уж тощая". Почему он возразил только против "тощей"? Тогда можно было, наверное, протестовать и против "потаскухи". Однако что тут началось! Мало того, что она влепила деду вторую оплеуху, от которой он рухнул на пол, так перебила половину посуды.
Бессмысленные и нелепые, на первый взгляд, оплеухи, вроде целительного и обязательного ритуала для нее. Они успокаивают и приводят ее душу в равновесие от свершившейся мести на три- четыре дня, до следующего посещения. Для обоих же - символ прошлых дней и нить воспоминаний, связывающая их друг с другом и их молодостью.
 Раньше, в кульминационный момент оплеухи она выдыхала: "кобелина проклятый"! Теперь свое уничтожающее проклятие она не произносит. По предположению Адвертаса это оттого, что дедушке Федотасу из-за этих оплеух и проклятий ни жарко, ни холодно, а возможно, бабке просто не хватает сил одновременно и на то, и на другое.
 В молодые годы бабка кружила головы многим, а парни с упоением дубасили друг другу морды из-за нее. Девкам это нравится. Они потом с гордостью рассказывают об этом всем. Из дальних краев приезжали свататься к ней, а она им отказывала, ждала и надеялась, что они с ее солнцеподобным Федотасом сыграют свадьбу. Во время приезда женихов температура страстей у местных парней спадала, они сплачивались против чужаков и, осадив со всех сторон дом ее родителей, караулили всю ночь.
Бедным приезжим женихам не давали и шагу ступить без ох¬раны родителей и родственников невесты. Отчего они, такие же хуторские парни, возгордились и решили, что они - важные и крутые шишки и неумеренно глушили самогон. Поздно вечером женихи сидели за столом, а хозяева крутились вокруг них. Гости, основательно нагрузившись, стали куражиться и вышли в ночную тиши¬ну, чтобы поостыть. Все произошло быстро и неслышно. Подстерегавшие их местные парни моментально скрутили их, отволокли к оврагу и стали метелить, порвав одному из них пасть до ушей. Как стало известно позже, этим одним оказался жених.
Невеста отказала приезжему парню и его родителям. Какой же девушке понравится жених с порванной пастью? Примерно в то же время, когда она водила шашни с Федотасом, увидела как-то его в обнимку с одной из симпатий и решила утопиться. Долго и тщательно готовилась, написала подругам и знакомым прощальные письма. Нарядилась в свое самое красивое платье и обулась в белые тапочки, чтобы "этот кобелина" увидел ее, мертвую, именно в та¬ком виде, и решительно шагнула в темные глубины озера. Выудили ее из воды, всю в тине, рыбаки, выкинули на берег, потом откачали и пинками прогнали прочь. Как видишь, Ванька, с решительным поступком у нее не очень-то получилось. — Выразительно рыгнув, продолжал Адвертас.
Время шло, молодость по ее мнению, уходила, если считать во¬семнадцать лет временем ушедшей молодости, а когда она не дождалась от Федотаса ни одного из обещанных писем с фронта, вышла замуж за хромого Линцявичуса. Вон там, по ту сторону озера его хутор, видно отсюда. Бабы наши однажды слышали ее молитву Божьей Матери, Деве Марии. В своей молитве она исступленно просила, чтобы "этот кобелина" узнал, за какого красивого мужчину она вы¬шла замуж и как, припеваючи, живет. Пусть он останется живым и здоровым после войны, хотя бы только для того, чтобы услышать об этом и увидеть. А дальше, хоть трава не расти!
 В своих мечтах и грезах она видела, как исстрадавшийся от ревности Федотас, чуть ли не на четвереньках приползает к ней и просит простить его, а она, равнодушно выплевывая подсолнечную шелуху, проплывет мимо и даже не посмотрит в его сторону. Такая сладостная картина стала для нее мечтой и смыслом ее будущего. Еще она просила у Девы Марии, чтобы он, этот "ничтожный кобелина", узнал, какие красивые женщины бегают за ее Линцявичусом, а он на них даже не оборачивается. Скажи ему еще, пресвятая Дева Мария, что муж мой, несравненный Линцявичус, будто ка¬ждый день приносит мне цветы. "Огромные букеты этих, как их... нарциссов"! - Чуть ли не выкрикнула она вспомнившееся название цветов, о которых слышала в каком-то кинофильме.
 Неторопливо отхлебывая из мятой и немытой алюминиевой кружки бормотуху, Адвертас рассказывает дальше. А непримиримый правдолюб Казимир Гедрайтис следит, чтобы он не соврал что-нибудь и временами бегает за спрятанной в картошке бутылкой.
Неукротимая склонность к вранью, по его словам, это в Адвертасе от природы. Он мог бы быть хорошим генсеком. Не успеешь от¬вернуться, как он уже придумал то, чего не было и не могло быть на самом деле. Основательно промочив глотку, Адвертас снова возвращается к сказанию о Федотасе.
 До этого он пытался защищаться от оплеух подруги, потом понял, что это бесполезно. От судьбы не скроешься. Он даже точно знает, в какой момент и после каких слов разразится удар грома, поэтому успевает только зажмуриться. Вообще-то сегодня не бабкин день. Этот внеочередной визит дедушка Федотас объясняет ее неукротимым любопытством. Стоит кому-нибудь мелькнуть на хуторе деда, не важно, женщина это или мужик, она тут-как-тут. Не¬сколько позже Ванька понял, что оплеухи, любопытство - все это чепуха. Бабка действительно любит Федотаса так, как умеет, как любила много лет назад, потому что сердце у нее осталось таким же, как в юности. Она жалеет его и следит, чтобы на нем была чистая рубашка, чистые подштанники и миска горячей похлебки. Главное, чтобы он не оставался вне ее надзора.
 Правда, насчет похлебки старик иногда позволяет себе спорит! Он говорит ей, что варево ее невкусно. Он любит, чтобы похлебка была круто посолена еще до кипения. Затем, лук должен быть прожарен на сале так, чтобы он принял коричневый цвет. Перец, даже горчицу надобно класть во время кипения. Все это должно перемешаться во время варки, куски картошки, мяса и все остальное должно вобрать в себя и перец, и вкус лаврового листа и соль. Иначе будет не вкусно. Однажды дед сварил суп сам. Подруга попробовала и признала, что так действительно вкусней. Во время спора бабка попыталась привести последний свой аргумент, что соль вредна для здоровья. Дед ответил, что полезно то, что вкусно и рассказал ей притчу об орле и вороне.
 Муж бабки, старый греховодник Линцявичус, время от времени напоминает ей, что сегодня день оплеухи, не проморгала бы. Иногда он присылает Федотасу бекасик водки, чтобы они выпили перед оплеухой, потому как после нее вкус будет хуже и гаже - измывался он. А оплеуха... Так она считает дедушку Федотаса своей собственностью! Для нее он такой же, каким был в молодости. И сама она, дескать, оказалась лучше всех Федотовых симпатий, раз он с ней.
 Раз в неделю бабка греет большую лохань воды, срывает с де¬да одежду, несмотря на протесты: "ведь я недавно мылся" и, подняв его, будто младенца, усаживает в лохань. Тот не успевает не то, чтобы возмутиться, даже поднять руку, чтобы защититься, как его намылили и моют. Теплая вода успокаивает его, а бабка трет ему спину, моет голову и гуляет руками по таким местам, которые принято прикрывать тряпкой или хотя бы набедренной повязкой. После этого сажает ненаглядного на лавку, вытирает насухо и одевает во все чистое. Дедушка Федотас выглядит теперь одряхлевшим ангелом с седым нимбом вокруг головы. Такие дни обходятся без оплеухи. Вместо благодарности дед умиротворенно бормочет: "Ну ты старая…"! Бабка не обижается.
 Большая часть того, что узнал Ванька о дедушке Федотасе, это из рассказанного Адвертасом, но в них много случаев, событий, приведенных Казисом Гедрайтисом, его женой Дануте и ее матерью, ровесницей Федотаса. Однако все это уложилось в Ванькиной памяти таким образом, будто оно было передано ему непосредственно Адвертасом, своим надтреснутым ироничным голосом.
 Этот человек в молодости носил необычайно жесткие волосы, цвета спелой соломы. Что-то я не видел у блондинов таких жестких, будто стальная проволока, волос, да и не слышал. По рассказам самого Федотаса такие волосы были у его отца. Из тринадцати детей только они с младшим братом унаследовали жесткость отцовских волос, а их цвет, как и цвет глаз, от обоих родителей у всех тринадцати.
Женщинам и девушкам нравилось потрогать их. В то время он с весны до холодов носил не то картуз, не то кепку со сломанным козырьком и без подкладки. Однажды молодежь собралась на берегу озера, развела костер там, где ты с сыном построил мостки для рыбалки. Девушки углядели, что волосы у Федотаса, кое-где целыми прядями, проткнули картуз, вылезли наружу и торчали во все стороны. В молодости человек счастлив, а потому смеется над всем, что происходит и получает от этого удовольствие. Собравшиеся стали смеяться над обросшими волосами картузом Федотаса. А был он тогда гордый и обидчивый. Такие периоды обиды проходили у не¬го бурно и непредсказуемо. Если над ним насмехались мужики или парни, они становились его лютыми врагами. Из-за юношеской непримиримости он считал это открытым издевательством. Случались нешуточные потасовки со сломанными носами и свороченными скула¬ми. По этой причине он постоянно был один и не имел друзей. Одиночество выработало в нем привычку полагаться только на себя, быть независимым и самостоятельным.
 Отверженный сверстниками и даже сверстницами Федотас привык к беспощадно правдивой оценке не только своих поступков, но и самого себя. Сравнивал себя с хуторской молодежью, рассматривал свои и их человеческие качества и поводов для радости не находил. Ежедневный крестьянский труд с рассвета до заката, веселые пляски вокруг костра на берегу озера в короткие летние ночи и снова пахота, заготовка дров, жатва и сенокос... Раздумывал о женитьбе, заботе о семье и... старости. "И это все? - Спрашивал он самого себя. - Неужто только ради этого рождается на земле человек? Век за веком, век за веком. В чем же тогда отличие человека от животного"?
 Приблизительно в это время Федотас сколотил себе собственную систему взглядов на себе подобных и на окружающий мир. Когда же очертания этого мира расширялись за пределы привычного, си¬стема начинала хромать на ту или другою ногу, на тот или иной глаз, однако Федотас вполне обходился, и с этой стороны претензий ни у него, ни к нему, не было, если не считать выбитый зуб или свороченную скулу. Обида постепенно проходила и он удивлялся, как он мог расстраиваться из-за какой-то чепухи. Это нехитрое умозаключение привело его к потрясшему его открытию: "Все в жизни проходит". Снова девушки приводили его к озеру, на игры вокруг костра и наступало примирение.
 В таком состоянии Федотас встретил свое двадцатилетие. Случилось так, что в этот вечер, у костра, он откликнулся на улыбку хуторской красавицы Уршули Бочкаускайте, дочки хозяина хутора за большаком, ошпарившей его нежнейшим поцелуем. Под Федотасом закачалась земля, ему показалось, что деревья, холмы и берега вокруг озера закружились в гигантском хороводе. Будто на привязи, он проследовал за своей первой Евой во двор хутора ее родителей, влез за ней по лестнице на самый верх сеновала и за¬был обо всем. Это было его выздоровление от одиночества. Федотаса будто с цепи спустили. То тут, то там он стал заводить шу¬ры-муры с женщинами. Там и сям появлялись на свет божий младенцы с ярчайшими голубыми глазами. Парня теперь было не узнать. Куда девался его вспыльчивый и неуступчивый характер? Отныне это был веселый и общительный молодой человек, который ценил остроумные замечания и реплики, даже если они были направлены в его адрес. Теперь они с хуторскими парнями глушили на берегу озера самогон, а с девушками затем прятались в кустах. На вой¬ну Федотас ушел веселым и жизнерадостным человеком, уверенным и знающим себе цену.
 Когда-то давно, а было это сразу после Гражданской Войны, он говорил знакомым, что его друзей и сверстников под землей больше, нежели на земле.. А вернувшись с войны, он повторил то свое давнее утверждение, добавив, что теперь их под землей увеличилось в несколько раз, а он продолжает коптить белый свет.
Загрустившего было Федотаса снова излечили женщины. И снова в этой роли оказалась веселая красавица Уршуля, теперь уже хозяйка хутора за большаком, которая во времена юности смеялась и издевалась над ним больше всех.

                XXX

 - Дед Федот, отчего вы уехали из Смоленщины? Из-за войны?
 - Нет, мы уехали, а точнее, ушли оттуда, перед самой Первой Мировой Войной. А из-за чего, и вспоминать не хочется. Сколько помню себя, родители мои, а значит и мы, дети, числились за хозяином, который жил в Питере. Управляющим был поляк, до того служивший в царской армии.
Перед Первой Мировой он вышел в отставку и нанялся к нашему хозяину. Более лютого и злобного человека мне не доводилось встречать, хоть и видел немало всяких людей. Он относился враждебно вообще ко всем. Если кто-то был беднее его, менее образован или занимал незначительную должность, - эти люди служили для него козлом отпущения его самых низменных инстинктов, а стержнем этих инстинктов была злоба. Многое можно простить человек; можно попытаться понять или оправдать чем-либо его поступок. Однако сомневаюсь, чтобы нашелся хоть один праведник, святой и чистый в вере, который мог бы простить ему даже ничтожную долю его злодеяний. Знаешь, Ванька, я много думал и пришел к выводу, что род людской взял на себя тяжкий грех, родив из своей утробы это чудовище в человеческом облике.
 Он издевался над деревенскими жителями постоянно, с какой-то изуверской изобретательностью и не чувствовал угрызений совести. Что выросло у тебя в огороде или мычит в хлеву, все мог отнять. И всегда-то у него подробно записано, что ты должен ему. Чтобы случилось наоборот, не припомню. Пожаловаться некому. Хозяин появлялся редко. Может быть, раз в год. А в иной год и во¬все не приезжал. Вообще-то он был человеком неплохим, здоровался со всеми, но управляющий никого не подпускал к нему. Боялся, что ему станет известно о его жульничестве и зверствах, о присвоении им хозяйских средств, а когда приезжал хозяин, спаивал его до потери сознания и через несколько дней сам же отвозил на станцию, в тридцати верстах от усадьбы. Конечно, были и такие, которым удавалось как-то передать жалобу в руки владельца имения, однако они обязательно оказывались у управляющего.
 Служили при нем несколько молодых, сильных мужиков и парней, вроде опричников, не уступавших в жестокости и злобе управляющему и выполнявших волю своего благодетеля раньше, чем он успевал высказать ее. Они наказывали людей за вымышленные долги, с помощью побоев гнали мужиков на работу и приводили к нему самых красивых женщин, иногда со связанными руками. Бывали случаи, когда женщины эти были окровавлены, с вывихнутыми руками и ногами. От этих зрелищ управляющий получал неописуемое удовольствие, как и в тех случаях, когда его самого презирали и ненавидели по¬нравившиеся ему женщины. Таким он был выродком.
 Когда под копыта их скачущих лошадей попадал кто-нибудь, да¬же дети, они не останавливались, а продолжали скакать, будто ни¬чего не случилось. Они же привязывали жалобщиков к дереву, а управляющий сам порол их кнутом. Многих покалечил, а были такие, что не выжили после побоев. Мигом отучил жаловаться.
Или вот еще... Едет он по деревне на своей двуколке. Если она подпрыгнула на ухабе или из-за камешка, попавшего под коле¬со, он останавливал лошадь, требовал привести хозяина ближайшей избы и приказывал пороть. При людях, в присутствии жены и детей. Вот какие сложились порядки у нас в деревне. Необычайная, ничем не сдерживаемая жестокость и изуверство этого человека не знали границ. А сам управляющий упивался этим. Жители деревни видели эту его особенность, ибо каждый испытал ее на себе, однако никто не смел даже заикнуться против. Страх и оцепенение сковали волю и без того замордованных людей.
 Прошло много времени, и уже в Литве, родитель мой рассказывал, что некоторые отчаянные головы собирались посчитаться с ним. Одни предлагали утопить его в проруби, другие - зарубить топором и заколоть вилами. Больше половины народа высказали желание содрать с него кожу с живого и положить на муравейник.
 По распоряжению управляющего мужики валили лес. Такую работу выполняли ежегодно, в хозяйстве постоянно требуются то доски, то бревна. Вот там, в лесу, во время отдыха или обеда и обсуждали. Любое предложение тут же отвергалось. Оно казалось слишком мягким и легким избавлением от земных злодеяний этого человека. Дольше всего обсуждали вариант мести, где просто вешали его на толстом суку, обрезали веревку и снова вешали. Затем снова возвращались к сдиранию кожи с живого и муравейнику. Это кем же надо быть, чтобы вызвать в людях желание такой кошмарной мести? Должно быть, рано или поздно, он вкусил бы то, что заслужи; но я не знал об этом, а потому опередил их и смягчил ему кару.
 Детей у моих родителей было тринадцать, разутых, раздетых и постоянно голодных. Даже сейчас, по прошествии шестидесяти с лишним лет, я очень остро вспоминаю ощущение голода. Всем нам неодолимо и с утра до вечера хотелось есть. Что только мы не пере¬пробовали! Березовые почки и кору, лебеду и всевозможные корни, мышей и воробьев. Сколько раз мы травились, наевшись не того, что нужно. Продукты, что отец с матерью заготавливали на зиму, обычно заканчивались на месяц-полтора раньше до нового урожая.
 И так происходило постоянно, из года в год. Хорошо, что у нас был дед по матери, пасечник, и тетка. Они помогали, чем могли, пока не подросли мы, старшие дети.
Семья наша была не только большая, но и дружная. Когда подросли старшие, стало чуточку легче. Все работали, даже самые маленькие, помогали, чем могли, будто играли. Сестры мои стали выглядеть более здоровыми и сильными, выпрямилась их стать, а красотой и весельем Бог наградил их щедро. И до двух моих сестер добрался тот нетопырь толстобрюхий. Не вынеся надругательства, они утопились. Младшей только-только исполнилось одиннадцать...
Родители мои, кроткие забитые люди, жили в постоянном страхе. Мне в том году исполнилось шестнадцать. Как часто бывает в этом возрасте, я был горяч, имел свое понятие о чести и справедливости. День и ночь я думал о моих сестрах, доведенных до скотского унижения родителях, о других, которых я знал и видел ежедневно. Внутри меня, что-то большое и горькое, не давало покоя. Это были не только гнев и обида, они знакомы нам с детства, по разным пустякам, как и любому. Оно, огромное и беспощадное, кажется, было способно сжечь и раздавить. За короткое время я перебрал и передумал столько возможных и невозможных путей мести!
 Поверь мне, я не злодей и не душегуб, однако я не нашел ни одного, которого был бы достоин этот человек. "Господи, Господи! Могущественный, милосердный и всевидящий, творец всего сущего! Как ты мог допустить, чтобы среди рабов твоих мог появиться та¬кое чудовище? Неужто ты не видел этого и не знал? За чьи грехи ты караешь детей-несмышленышей? Что они сделали плохого и чем не угодили тебе? Такое большое небо, такая красивая Земля и та¬кой подонок"! Слезы бессилия текли по моим щекам и остановить их было невозможно. В такие минуты я ошалело бросался куда-ни¬будь, чтобы спрятаться подальше от людских глаз и не выдать моего состояния. Родители мои, братья и сестры передвигались теперь по избе, будто тени, разговаривали шепотом, с оглядкой.
 Тихо, чтобы не слышали младшие, я поклялся перед родителями самой страшной клятвой, какая только может быть, что убью управляющего. Когда онемевшие от страха родители немного успокоились и стали смотреть на меня иными глазами, я убедил их, что житья здесь нам не будет, чтобы собирались немедля в Литву, к родственнику. Через несколько дней, когда они будут далече от наших мест и в безопасности, я рассчитаюсь с моим должником и догоню их в дороге, или на месте, в Литве. Наказал нигде не останавливаться надолго и не ждать меня, пока не пересекут грани¬цу и не встретятся с родственниками. Зимняя дорога, по которой я просил их двигаться, а в случае встречи с кем-нибудь сходить на обочину под видом грибников, была изучена мной настолько хорошо, что я в подробностях рассказал о ней родителям, да они и сами знали ее, не хуже меня.
 Огромное, жгучее чувство ненависти к управляющему и мести, которое и без того терзало меня изнутри, продолжало расти во мне и я не мог думать ни о чем другом. Не хотелось ни есть, ни пить. Мне хотелось осуществить мою месть немедленно, не важно, втайне или при большом стечении народа, лишь бы побыстрее. Однако, мне исполнилось шестнадцать, я чувствовал себя довольно зрелым человеком, а потому одернул себя: "Спокойно, Федот, не теряй головы, дай родителям отойти подальше. Бабахнуть из ружья - дело нехитрое. Продумай каждый шаг, приготовь оружие, заранее снаряди заплечный мешок, положи туда хлеба, картошки, спички и соль, чтобы после выстрела не терять ни минуты времени и сразу пуститься вдогонку за своими.

                XXX

 В лесу, в нескольких верстах от деревни, была большая пасека заложенная еще прадедом нашего хозяина. А прадед этот, гусар гвардеец, не то внук, не то правнук первого директора Царскосельского Лицея, приехал однажды сюда, в отцовское имение, увидел какая беспросветная жизнь у здешних крепостных и ужаснулся. Он немедленно вышел в отставку, раздал мужикам приобретенные им сельскохозяйственные орудия, коров с лошадьми, овец и начал учить их пахать и сеять. Порой это происходило в довольно жесткой форме. Через четыре-пять лет деревню было не узнать, как и ее жителей. Люди быстро избавлялись от чувства забитости, какой-то въевшейся немытости и постоянного пьяного пофигизма.
 Все эти пять лет жители деревни не платили ни налогов с оброками, ни других платежей хозяину, а работали только на себя. Гусар среди них был первым пахарем и скотоводом. На общественные работы по строительству дорог, плотины для пруда и заготовку леса выходили, будто на праздник. Позже имение перешло нынешнему его хозяину, управляющими были другие люди, неумелые и неряшливые и все хозяйство пришло в упадок. Разве что пасеке жила по строго заведенным порядкам и приносила постоянный и высокий до¬ход владельцу.
 С незапамятных времен на этой пасеке должность старшего пасечника передавалась отцом старшему сыну. На этот раз в этой должности работал мой дед по матери. Там же, в доме отца, жила моя тетка с семьей. Управляющий регулярно наведывался на пасе¬ку в одно и то же время, без своих опричников. Приезжал из-за моей тетки. Все знали об этом, да и я не слепой. Когда тетка видела управляющего, в глазах у нее тут же вспыхивало чувство омерзения и ненависти.
 Однажды, когда я был на пасеке и помогал деду, тетка рассказала мне, что кротость и забитость у моих родителей появились с рождением детей. Они постоянно опасались, что с нами что-нибудь может случиться и от этого стали такими, а раньше они были бесшабашными и дерзкими. Эти же качества были свойственны моей тетке. Позже от отца я узнал, что это моя тетка готовила кровавую баню управляющему, да никак не могла выбрать достойное наказание. Если бы не она, мужики давным-давно расправились бы с ним и с его опричниками.
 Управляющему то ли нравилось, когда его презирали и ненавидели, то ли еще что, однако он приходил в исступление от удовольствия, пускал слюни и не стеснялся даже присутствовавших при этом людей. На фронте, когда я был уже зрелым человеком, знающие люди объяснили мне, что бывают такие, которым нравится, когда их презирают и издеваются над ними.
 При нашем убогом хозяйстве сборы не заняли много времени.За неделю до побега отец мой зарезал подсвинка, засолил и закоптил его на дорогу, всю остальную живность и скарб раздал соседям за небольшую плату. Вышли они из дому незадолго до полуночи и были уже более суток в пути, чтобы затеряться в глубине большого безлюдного леса и дальше двигаться вдоль зимника, не выходя на нее. Этой дорогой летом никто не пользовался и я надеялся, что семейство наше пройдет основную часть пути в стороне от людских глаз. И уходить и уходить, как можно скорее, к Литовской границе. Я же отправлюсь вдогонку сразу после выстрела, не заходя в деревню, там мне больше делать нечего и в нашей избе меня никто не ждет. Эти два томительных дня, когда родите¬ли мои с детьми покинули наш дом, я повторял странную для сложившейся обстановки молитву: "Господи! Господи Боже! Ты так велик, могуществен и ты все можешь! Услышь меня и сделай так, что¬бы эти три-четыре дня управляющий был здоров и с ним ничего не случилось! Чтобы он не заболел какой-нибудь заразной болезнью, чумой там, или лихорадкой, чтобы обошел его понос и не съели волки! Сохрани и помилуй его только три-четыре дня, ведь это совсем немного! А уж я позабочусь, чтобы снять с тебя эту по¬стыдную обузу"!
Много самодельных молитв я придумал и прочитал за это время. И во всех них, раз за разом, я просил у Господа Бога, чтобы с моим недругом ничего не случилось, чтобы он не умер своей или не своей смертью раньше срока. Этого я опасался больше всего и торопился, торопился. "Отчего ты сделал дни и ночи такими длинными, о Господи! - Тоскливо жаловался я. - Отчего ты оказался в этом случае таким близоруким и несправедливым"?
 У деревенского кузнеца, друга моего отца, я стащил полотно по железу и все утро укорачивал ствол дробовика. Осмотрел, вы¬чистил и смазал все детали. Проверил, не отсырел ли порох. Готовился я основательно. Отобрал несколько патронов с надежными капсюлями и набил крупной картечью-сечкой, вперемешку со шляпка¬ми от гвоздей. Делал я все это с необычайным хладнокровием и терпением, будто речь шла о прополке огорода. Рюкзак, сделанный из обычного мешка из-под картошки, по подобию солдатского, по высоте вмещал обрез ружья. Еще там лежала буханка хлеба, туесок меда и ведро картошки. Получалось тяжеловато. Тогда я отсыпал из мешка половину картошки и добавил несколько головок лука. Вот теперь все! С этим грузом я могу бежать по лесу часами и не устану. Я в последний раз вышел из дома, где родился.
 Когда человек покидает родные места, он обходит хутор или деревню, ее окрестности, чтобы запомнить и проститься с ними. Тем более, когда это происходит надолго, может быть, навсегда. По молодости лет я не думал об этом, не до того было. Я мог про¬моргать возвращение управляющего с пасеки. Воспоминания об этом дне вернулись ко мне намного позже, на фронте, когда я убил первого немца, которого я видел сам, своими глазами, что это дело моих рук. Были, конечно, и другие смерти. Взрыв снаряда моей сорокапятки - не шутка! Но я их не видел, как того, первого.
 На войну я пришел человеком более, чем зрелым, мне был сорок один год. Я сравнивал, прислушивался к себе, когда была возможность. По моему разумению, человек этот пришел в мою страну не по своей воле, что у него дома, должно быть, есть родители, может быть, семья, дети. И даже при всем при том, он пришел с оружием, убивать. И, стало быть, при встрече наши с ним отношения предельно просты, - или он меня, или я его.
 А тот, управляющий, насильник, убийца моих маленьких сестер! Когда я вспоминал о нем, я знал, что сделал бы то же самое, что и тогда, в шестнадцатилетнем возрасте. Без раздумий и сомнений. Даже лютый враг моей страны, как видишь, вызвал в моем сердце какое-то сочувствие и породил сомнение, которое потом я, хоть и с трудом, но пересилил.

                XXX

В самом глухом и заросшем участке дорога на пасеку перерезается ручьем с топкими берегами. На этом месте, заросшем ольхой и кустарником, лошадь с повозкой войдет в речку, чтобы перейти ее вброд и приблизится ко мне примерно до пятнадцати метров. Летом здесь ветер дует поперек речки со стороны пасеки. Значит, в момент выстрела управляющий окажется с наветренной стороны, лошадь не учует прячущегося человека, не испугается, а солнце будет светить мне в спину и слепить глаза моей жертве. Я ничего не упустил. Никаких случайностей!
 Я все заранее обдумал и отмерил расстояние. Аккуратно обломил ветки и очистил обзор так, чтобы не было видно самого меня и, чтобы перед зарядом моей картечи не попалось никаких препятствий, даже листьев. Промаха не будет! Изнурительная, почти двухдневная подготовка закончилась. Пришел мой долгожданный час!
 Томительно проходили минуты полдневного зноя. От нетерпеливого ожидания громко стучало сердце. Мне даже казалось, что этот стук услышит управляющий и раздумает ехать дальше. Солнце уже коснулось вершин деревьев и хоть стояло еще высоко, было похоже, будто тени деревьев стали длиннее и резче, как на закате, и добавляли мрачности этому неприветливому месту. От напряженного ожидания сводило шею и болела голова. Но вот, наконец-то, затарахтела двуколка, послышалось тихое насвистывание управляющего. В жизни не слышал более отвратительного свиста!
Но вот лошадь уже пошла шагом и осторожно ступила в воду, оказавшись на линии, намеченной мной. Весь заряд картечи, способной свалить лося, я выпустил в жирное брюхо управляющего. Лошадь, испугавшись выстрела, шарахнула в сторону и застряла в деревьях осями двуколки. Внезапно все стихло. Будто в немом кино летали бабочки, холодные струи ручья не издавали журчания и не слышно было ни дроби дятла, ни карканья ворона.
 -  И все? И это все? Так быстро? - Раз-за-разом стучало в голове. По лицу обильно стекал пот. В этом моем странном и неуютном состоянии я разобрался много лет спустя, на фронте, а сейчас в моем мозгу навечно застыла картина, будто написанная зловещими, ¬яркими красками талантливым и жестоким художником. Ванька не переставал удивляться случайным и неожиданным знаниям дедушки Федотаса, его сравнениям и образному языку, несвойственному для деревенского жителя даже без начального школьного образования.
 В этой застывшей картине управляющий был без привычной соломенной шляпы, слетевшей с головы, судорожно сдвигал и раздвигал испачканные кровью ладони, а между ними то появлялось, то исчезало огромное красное отверстие, извергая пульсирующую кровь.
 Это видение продолжалось одно мгновение, пока лошадь не выпрыгнула из воды и не повернула двуколку боком. И картина эта так же застыла в моей памяти на всю жизнь. Я продолжал стоять на месте и во все глаза смотрел на это неправдоподобное и страшное зрелище, сотворенное мной. Меня неодолимо потянуло подойти к двуколке и посмотреть на живот управляющего вблизи. Однако, я тут же взял себя в руки, быстро снял мешок с плеч, аккуратно за¬вернул в холстину обрез и, сунув обратно, затянул лямки. Только после этого я зашагал по дороге в деревню, пока не опомнился и не побежал в другую сторону, сторону зимней дороги, прочь от этих мест.
 Говорят, убийство преображает человека, меняет его психику, характер, даже следы оставляет на его лице, в выражении глаз. Слышал, что убеждения так же меняются в корне. О каких убеждениях идет речь, я не спрашивал, но едва ли такие изменения происходят в лучшую сторону. Причина этого явления, как мне говорили, в сознательном нарушении одной из основных заповедей главных религий - "не убий". А переступив границу дозволенного, дескать, человек не может избавиться от этого непомерного груза, перестает чувствовать себя прежним, как все окружающие. Таким образом, в своем сознании он признает содеянный грех и причисляет себя к изгоям общества. Итак, выстрелом в управляющего я провел жирную черту под своей шестнадцатилетней жизнью. Впереди - густые смоленские леса до самой Литовской границы. Это моя цель, а дальше пока не думалось.
 Почти неделю пробирался я в Литву. Двигался лесом, вдоль зимней дороги, чтобы случайно не встретить человека, не выпуская их из виду, но не выходя на них. Часто блуждал, терял дорог? но потом снова находил направление. Ствол ружья был укорочен мной почти до самого цевья, когда я еще готовился к встрече с моим недругом. Теперь оно удобно покоилось в мешке за плечами, вместе с картошкой и туеском с медом. Шагал я быстро, чаще бежал, в надежде догнать своих.
 После захода солнца, когда глаза мои уже не различали деревьев, уходил подальше от дороги и разжигал костер, чтобы испечь две-три картошины, съесть их и выспаться. Все дни в пути я пребывал в состоянии удовлетворения от выполненного. Я чувствовал себя уверенным и сильным человеком, а родители казались мне такими же кроткими и беспомощными, как мои братья и сестры. Как их встретят там? Как они устроятся на чужой земле, если со мной что-нибудь случится?
 От жалости и боли из меня вырывался вопль и я снова пускался дальше бегом. Слезы текли по моим щекам, я спешил изо всех сил, был готов ко всему, так как хорошо понимал, что отныне по эту сторону Литовской границы я преступник и места здесь мне больше нет. Но ведь я покарал изувера, убийцу моих сестер! Однако, правила и законы никогда не были на стороне таких, как мои родители и мы - их дети.
Страхи мои и опасения прошли только, когда я пересек Литов¬скую границу. После этого спокойно, по середине лесной дороги, отправился дальше. Но время от времени я норовил сойти с нее, опасливо озираясь. Во мне успела выработаться привычка моей не¬дельной лесной прогулки.
 Своих я нашел у родственников живыми-здоровыми. Только неузнаваемо изменилась мать. Предстала она поседевшая и осунувшаяся, кажется, она стала меньше, будто подросток. Она до того по¬худела, что одежда висела на ней мешком. Еще бы! Столько страшных происшествий навалилось на нее! Потеряла двух дочерей, сов¬сем еще маленьких... Старший сын, первенец и надежда, открыто замыслил убийство, к тому же, остался один-одинешенек, без ее забот. Внезапный побег в незнакомую страну, тревожное будущее остальных детей и другие повседневные заботы вымотали ее. Пер¬вое время она даже делала невольное движение, чтобы спрятаться за спину отца и я видел, что ей тяжело разговаривать со мной. Бедная моя родительница! С этого времени и до самого последнего часа она боялась меня, смотрела испуганными глазами, будто на чужого человека и этот страх навсегда застыл на ее милом лице. Однако, что случилось, то случилось, и мне приходилось быть с ней особенно ласковым, почтительным и не упоминать о нашем прошлом житье-бытье. А вот отец... Отец мой быстро стал другим. От кротости и забитости не осталось и следа. В течение двух или трех лет он превратился в спокойного и уверенного человека, хозяина земли, на которой он живет и трудится. Я говорю так, потому что он мой отец. Но в этом "спокойном” и "уверенном" было немало того, что у современной молодежи называется словом "наглый"! Едва ли слово это применимо к людям зрелым, а по меркам того времени мои родители были не то, что зрелые, а на пороге людей пожилых. Отцу было сорок четыре, а матери моей - тридцать пять.
 В отличие от матери, отец разговаривал со мной, как с равным, доверял серьезные и емкие работы, которые я выполнял ради матери, старательно и быстро.
 Семья наша состояла из тринадцати ртов. Заготавливать на зиму нужно  было много и качественно, чтобы снедь не портилась до следующего урожая. Приемы и рецепты обработки для хранения того или иного продукта он знал от своего деда, а что-то изобретал и придумывал сам и научил этому нас, детей.
 Жизнь наша в Литве быстро налаживалась. Родители мои стали владельцами основанного ими хутора и все мы работали на себя.
Не было изуверских и унизительных законов, не было ни управляющего-кровососа, ни его опричников. А отношения с родителями...
В теперешние времена шестнадцатилетние - еще школьники и над ни¬ми правят опеку взрослые. Родители там, учителя. К самостоятельности, а уж тем более, к способности принимать независимые шаги в жизни, они не готовы. А тогда... Все могло быть... Какая-то ничтожная случайность и всех нас могли переловить "опричники" управляющего. Выпало так, как примерно я и предполагал.
Родители мои умерли здесь. Вот их могилы, ты видишь их. Оставшиеся братья и сестры, числом десять, разбрелись по всей земле, кто в Германии, кто в Швеции, в Америке, а одна из сестер живет даже в Австралии. Дети их, мои племянники, а теперь и внуки-правнуки, пишут редко. Раньше писали чаще. Думают, должно быть, что я умер, а может, и сами умерли. Такие то вот, милок.

                XXX

 Когда вернулись с войны, избрали меня, а точнее, назначили, председателем сельсовета. В то время здесь пошаливали "Зеленые Братья". Не давали Советам ни покоя, ни пощады, как и Советы не давали пощады Зеленым. Днем эти люди работали конюхами, трактористами или слесарями на заводах, ходили по улицам городов и де¬ревень, а ночью становились в ряды "Зеленых" и терроризировали район и его власть. В некоторых местах Литвы они имели очень широкую поддержку, в других - незначительную. Свирепствовала репрессия властей. Эшелонами увозили людей в лагеря и ссылки. Достаточно было попасть под подозрение, чтобы угодить в эшелон вместе с семьей. Да что там Советам? Обычные хуторские жители, возившие на Игналинский рынок простоквашу, картошку или окорока, тоже подвергались ограблению.
 Знаешь лощину между Игналиной и Быкишками? Ту что ближе к Игналине? Вот там и
происходило это. Даже днем. А ночью - обязательно. Старый хозяин вашего хутора не раз попадал им в лапы. Ты спроси как-нибудь у его жены, она расскажет. Случалось так, что отобрав все, что они везли, зарились еще на сапоги или ботинки. А их зять, теперешний ваш хозяин, тогда он был совсем молодым человеком, почти подростком, симпатизировал "Братьям". После двух-трех столкновений с ними, он стал их лютым врагом. Как понимаешь, идеологией здесь и не пахло.
 А наше какое дело? Приказ есть приказ. И я приступил к своим обязанностям. Начал службу председателя с того, что установил два пулемета. Здесь, где мы сидим с тобой, а второй поста¬вил на чердаке, вырезав щели для ствола пулемета на все четыре стороны и замаскировал их. Вычистил и смазал автомат ППШ, а так же приготовил к ним рюкзак дисков. Несколько десятков противопехотных гранат лежало в удобных ячейках, замаскированных березовыми вениками. До них я мог дотянуться с закрытыми глазами. От¬ношения с "Братьями" были более жесткими, нежели на фронте. Эти в плен не брали.
 За время войны я выковал в себе собственное отношение к мое! жизни и моей солдатской работе. К нам часто приезжали агитаторы в новенькой форме и с сытой харей. С пеной у рта они доказывали что все мы должны умереть, как Александр Матросов.
 - Кто же тогда воевать будет, ты, что ли? - Спросил солдат в драном ватнике, а было это в ноябре.
 - Фамилия! Фамилия твоя! Расстрелять за саботаж! Завопил агитатор-капитан.
 - Егоров, моя фамилия, я в окопах с начала войны. - Ответил тот. Хорошо, что все это услышал командир батальона. Он заступился за солдата, которого и в самом деле могли расстрелять. Я думал по этому поводу следующим образом: "Вся моя подготовка и смекалка должны были сработать так, чтобы я победил и остался жив. Геройски погибнуть - дело нехитрое. Мертвые не побеждают.
 Восемь раз жаловали ко мне "братья", и все глухой ночью. Не один десяток их нашли свой конец на моем хуторе. Только в сере¬дине пятидесятых годов стало чуть спокойней. О том, что ко мне собираются пожаловать мои недоброжелатели, сообщали симпатии. Разнюхивали как-то, а я успевал подготовиться.
 Попадало и мне. Случалось, избивали меня до полусмерти и, решив, что я уже в ящике, бросали, где попало. Как-то раз они избили меня и бросили в воду, привязав мне на шею два гусеничных трака, будто одного мало для человека. Все, что произошло, видели мои зазнобушки. Как они оказались там, никто не знает, а сами они ничего толком объяснить не могли. Как только "зеленые братья" решили, что я готов, и скрылись, они вытащили меня из воды и откачали. Как видишь, умудрился Федотас доскрипеть до сегодняшнего дня.
Три с половиной года пропахал по европейским дорогам, будто привязанный, к 45-ти миллиметровой пушке, и уже дома, в мирное время, влип в такой переплет! Там, на фронте, было легче и спокойней. По крайней мере, была ясность, что впереди враг, а за спиной - свои. А немцы, когда хотели пожаловать к нам, предупреждали нас артподготовкой.
 — Да-а-а, дед Федот, я потрясен! Столько событий в жизни одного человека! Но ведь у тебя здесь живут друзья-фронтовики, верно? Очевидно, они не были рядовыми зеваками в твоем противоборстве?
 Кроме того, неужто власти не обеспечивали охраной своих работников?
 - Нет, конечно. Но визиты случались без всяких предупреждений, внезапно, да еще ночью, когда все спят. К тому же, не все фронтовики думали одинаково. Вооружены были "зеленые братья" немецкими автоматами, ножами и гранатами. Этого добра было собрано ими столько, что хватило бы на несколько дивизий. Они вообще демонстративно предпочитали все немецкое, а потому автоматы "Шмайсер" превратились у них в обязательный атрибут и предмет гордости. Как видишь, приходилось полагаться только на себя и на свою солдатскую смекалку.
 Мы все были малограмотны. В происходящих событиях разбирались плохо. Панически боялись репрессии властей. А она пользовалась такой ситуацией и выкраивала нашу жизнь по приказам и инструкциям. Плохо это или хорошо, никого не интересовало. Был такой период в нашей истории, когда самого последнего пасту¬ха или слесаря обязывали быть примерным марксистом-ленинцем и петь революционные песни, размахивая красными тряпками. В противном случае его зачисляли во врагов народа.
Иногда собиралось нас, несколько друзей-фронтовиков, и мы вспоминали за чаркой о временах войны, как о временах надежд. Никто из нас, конечно, не думал о каких-то там идеях или надеждах, но ведь тысячи и тысячи солдат, не задумывающихся о вещах фундаментальных, остались в живых, хоть и раненных или искалеченных. Эти люди ждали изменений в своей беспросветной судьбе и имели право на это, черт возьми! Тогда они были объединены одной большой и вечной идеей, которая звучала, как "мир без войн" и делала всех нас чище и светлей.
 Потом все это куда-то ушло, будто сон. Вот я у Аристотеля читал, что люди...
 - Вот это да-а-а, дед Федот, а Аристотель-то у тебя с какой стороны выскочил?
 — Давно это было, во время войны. У нас, в окопах, наступило некоторое затишье и на гвозде, в солдатской уборной, я увидел ветхую, изодранную книжку с ятями. Стал листать. Ничего не могу понять! Хотя, вроде бы напечатано по-нашему, по-русски. Принес в блиндаж и снова попытался прочесть...
 С нами был солдат, который не то закончил что-то, не то еще учился где-то. Это был необычайно башковитый парень, математик. Он даже какие-то ошибки в таблице поправок для орудийных стрельб нашел. Кажется, так называлась эта тонюсенькая книжечка со сплошными цифрами. Этого лопоухого солдатика тут же произвели в офицеры и он стал командовать нами. Хотя остался таким же простым и сердечным, каким был до этого. В войну люди быстро росли, на передовой безжалостно скашивалось офицерское пополнение.
 Вот я и обратился к нему, чтобы он объяснил мне, что это за головоломка такая и о чем там написано. Он стал рассказывать мне об этом ученом человеке, по имени Аристотель, жившим, когда многих теперешних стран, даже народов не было и в помине. Это я понял, а когда он начинал говорить о том, что там написано, я снова переставал что-либо понимать. Как так может быть? Каждое слово в отдельности вроде бы понятно. А как они начинают складываться в речь, ничего не понятно! Стыдно и досадно становилось мне. "Ведь не дурак же я! - Думалось мне. - Мне доверили защищать страну от могущественной державы, оснащенной первоклассным вооружением. И грамота во мне кой-какая есть". Я завернул остатки книжки в старую портянку и сунул за пазуху. Так, с этой изодранной книжкой и воевал до конца. Думал, если останусь живым, когда-нибудь и что-нибудь в ней понять.
 — Я прожил жизнь, Ванюшка, а книжка у меня до сих пор лежит дома, все в той же фронтовой обертке. Кому только я не показывал ее! Только одно я понял, что добро и красота должны быть во всём даже в драме и трагедиях. О значении этих слов я знал. Их у нас часто повторяли полковые агитаторы. Как же так, думаю, две с лишним лет человечество читает откровения этого мудреца, хвалит его и восторгается его ученостью, а от доброты в нашей жизни нет и намека. Я же, вроде барана, смотрю в них и не понимаю. Все это время люди продолжают рвать друг другу глотку, убивают огнем и мечом. Невиданное по смертоносности оружие придумали, чтобы тысячами и тысячами уничтожать себе подобных. Напяливают на себя белые рубашки и дорогие костюмы, затягиваются галстуками, обливаются вонючими одеколонами и воображают, что они - элита современной культуры и интеллекта! Наши первобытные предки тоже убивали, но делали это более гуманным образом, хотя и не носили галстуков. Тьфу! Место им, - сторожить парашу в известном месте, а не заниматься политикой. Даже дикие звери так не делают. Кто же тогда мы, люди?

                XXX

 Когда Ванька познакомился с дедушкой Федотасом, окрестные жители Казакины и Нарстутишек вспоминали о нем и его красочной жизни все реже и реже. Наступило такое время, когда о похождениях деда и его симпатиях, как и многочисленных внуках и правнуках, говорили и обсуждали, разве что, встретив где-нибудь на улицах близлежащих деревень, на соседних хуторах, городах Игналине или Швенченисе, когда бывали там по своим делам. Однако интерес к ним вспыхивал снова и снова, и люди принимались рассказывать друг другу об увиденном и услышанном. Теперь трудно было различить, где правда, а где вымысел. Подвиги Федотаса, как и он сам, при жизни становились легендарными. Скорее всего, интерес этот и степень его напряжения поддерживались женщинами, с которыми в молодости водил шашни Федотас. Таково было мнение Адвертаса. Он же приводил множество имен ныне здравствующих его зазноб, включая собственную мамашу.
 Когда Адвертас вспомнил, что его мамаша тоже входила в число дедушкиных симпатий, в голосе его прозвучала непередаваемая ирония, смысл которой можно было расшифровать примерно следующим образом: "Ну, что поделаешь, такова жизнь. Если кто-то не согласен со мной, то пусть скажет, что он - плод непорочного зачатия.
 - Так вот, Ванька, вернувшись домой из гостей или поездки по делам, люди рассказывали соседям и знакомым, что сегодня встретили сына или дочку, внука или внучку дедушки Федотаса, хотя ни имени, ни фамилии их назвать не могли. Говорили, будто о чем-то обыденном и привычном. Узнавали их по единственному и безошибочному признаку - по глазам, как у дедушки Федотаса. А глаза у не¬го в молодости были ярко-голубые и такой чистоты, что производили впечатление неправдоподобности.
 До прибытия его родителей с семейством в этих краях людей с такими глазами не наблюдалось. Начиная с возмужания Федотаса по словам наблюдательных соседей, особенности внешнего вида местного населения стали стремительно меняться. Окрестные женщины и девушки, однажды увидев Федотаса, влюблялись в него, теряли аппетит и пьянели. Отныне они ходили, будто полусонные, отвечали невпопад, а то и открыто принимались преследовать бедолагу
 Стоило Федотасу мелькнуть поблизости, как женщины бросали работу и, будто завороженные, с застывшими глазами, смотрели на при¬шествие. Температура страстей росла и накалялась, проникая все дальше и дальше.
 Жизнь продолжалась, народ занимался своими делами. Пахота, сев, уборка сена... И то тут, то там, стали появляться на белый свет младенцы с ярчайшими голубыми глазами. На лицах матерей по¬явилось новое выражение, напоминавшее озорную и дерзкую уверенность. Эти и другие, еле заметные качества, постепенно выходили наружу, делая их намного привлекательней. Теперь они ежедневно, даже на работу, ходили в самой лучшей своей одежде, а на рынке в Игналине, куда они привозили на продажу молоко или лук, на них обращали внимание. Отцы семейств, их мужья, пропускали мимо ушей деревенские сплетни, деловито выполняли свои повседневные обязанности на работе и дома, а вечерами сидели где-нибудь под дубами и глушили самогон.
 Хуторские соседи поглядывали на них иронично и с веселым любопытством, будто хотели сказать примерно следующее: "Мы то с вами все знаем и все понимаем, правда? Но никому не скажем". Однако постоянно донимали их трогательным любопытством: "Это где же вы, соседи, в каком огороде и в какой капусте нашли такого ангелоподобного младенца, да еще с такими глазками"?
 Те, в чьих семьях появились столь необычные малыши, недоумевали, блаженно улыбались и пожимали плечами, вроде готовы были поверить в божественный промысел и непорочное зачатие. Что же это, в самом деле? Все в роду, с незапамятных времен, смотрели на мир серыми, зелеными, иногда карими глазами, в конце концов голубоватыми, но не такой же пронзительной голубизны и яркости? Папаши принимались пристально всматриваться в своих чад, будто видели их впервые, а те не понимали и невинно таращили на них глаза. Черт возьми! Ведь они, если на то пошло, не требовали от родителей отчета, почему это у них глаза не такие голубые, как у него. Пришествие голубоглазого потомства в близлежащих деревнях и хуторах, как обычно, сопровождалось бесконечным перешептыванием кумушек, а мужики, пользуясь занятостью своих жен, тут же, не теряя времени, принимались настраивать самогонные аппараты и прилаживать к ним змеевики.
 Федотас унаследовал от родителей не только цвет глаз, здоровое сердце и высокую работоспособность с чувством здравого смысла, но и все остальное, что положено унаследовать крестьянскому сыну. Сколько помнил себя, он занимался деревенским тру¬дом с рассвета до заката, как и вся семья, не зная ни выходных, ни праздников. Потому что животные праздников не признают. Они жуют траву или сено и пьют воду во все дни и требуют всякого другого ухода.

                XXX

 Два друга со школьных времен, Адвертас и Казимир Гедрайтис, по оценке деревенских жителей, как и жителей окрестных хуторов, два веселых баламута-забулдыги, осмеивают всех, кто попадается в поле их зрения, а если не попадаются, смеются над собой. Для этих же людей они являются выразителями их философских воззрений в вопросах бытия и всего, что происходит в радиусе нескольких километров от табуретки, на которой сидит Адвертас. Естественно, что у них есть свои взгляды не только на эстетику застолья, но и на то, какое сало вкуснее, жареное, соленое или копченое. Говорит обычно Адвертас, а Казис, как правило дополняет или поправляет друга.
 - Все люди, на каких бы языках они не говорили, готовят себе запасы впрок, на зиму, на время засухи или долгих, изнурительных переходов. - Эпически начинает Адвертас, как всегда, когда он говорит о дедушке Федотасе, даже в его присутствии, но тот не обижается на неуклюжую иронию. — За двадцать тысяч поколений своей истории человек только тем и занимался, что солил, коптил и вялил мясо, чтобы как можно больше продлить срок его съедобности. Дедушка Федотас так же внес свою немалую толику своих изобретений в заготовку свиных окороков, солений, других копчений и колбас, которые хранятся в погребах больше года и не теряют своих вкусовых качеств. Тогда как приготовленные самими деревенскими умельцами окорока портились и желтели уже через три-четы- ре месяца. Хотя дедушка Федотас не скрывал от них, как нужно готовить и что добавлять, на каком огне и сколько времени выдерживать. Когда было нужно, Федотас без особого напряжения становился часовщиком, кузнецом или плотником, а когда понадобилось, стал сметливым и стойким солдатом.
 Ванька сам видел, как дед Федот в можжевеловом настое выдерживал какие-то, известные только ему, листья и вкладывал их по¬том в надрезы на окороках перед копчением, хотя не мог утверждать, что именно это было главным в процедуре обработки. Время от времени он получал от старых фронтовых друзей небольшие бандероли с Кавказа, из Восточных Саян, с Предгорий Тянь-Шаня и да¬же из далекого Уссурийска. Весь чердак дома дедушки увешан травами, цветами и кореньями, накрытыми двумя слоями марли. Никто не видел, чтобы кто-нибудь еще делал так, как он. На приготовленные им окорока и колбасы не садятся мухи, а сало на копчениях не портится, сохраняя свой первоначальный цвет и вкус.
 К осенним работам по заготовке дед готовится все лето, хотя подготовка эта не заметна на первый взгляд. Он все время к чему-то принюхивается, что-то высыпает и отсыпает, мешает ложкой или добавляет, осматривая листья и ветки на свет, припевает и приговаривает, не обращая внимание на посторонних, будто их и нет со¬всем, не забывая при этом попробовать варево на вкус и снова что-нибудь добавить. Вроде человекоподобного персонажа из детских сказок. Забавно было смотреть на него в такие моменты' Светлый дымок его волос на висках и на затылке деда двигался от малейшего колебания воздуха, поднимался дыбом и он действительно напоминал теперь не то лешего, не то водяного, хотя едва ли кто- то из нас знает, как они выглядят.
 По всему видно, что дед Федот доводит до какой-то вкусовой кондиции варево к обеду или к консервации. Да, говорил дед, я делаю так не только потому, что так вкуснее, но и, чтобы снедь дотянула до следующего лета, до нового урожая. "У этого человека редкое воображение. Впервые увидев какой-нибудь механизм или агрегат и, разобравшись, для чего он сделан, мог довообразить его детали и, если требовалось, приступить к ремонту. - Такими словами дали оценку способностям дедушки Федотаса Адвертас с Казисом. - В наших краях он первым насадил на тележные оси мотоциклетные колеса. В других местах додумались до этого через несколько лет."
 В этом месте рассказа в голосе ироничного циника Адвертаса появляются легчайшие тона зависти. Когда он чувствует, что в нем просыпается это недостойное мужика чувство к кому-нибудь, Адвертас принимается осмеивать предмет зависти. Случается, что увлекшись, они с Гедрайтисом хоронят под хохотом то, о чем только что шла речь. Однако, он продолжает рассказывать о дедушке Федотасе, охватывая большой период времени, приходящий ему на память, о том, что он видел, слышал и чему сам был свидетелем. Если суммировать все рассказанное Ваньке двумя приятелями, то получится, что каждый шаг из жизни Федотаса состоял только из смешных сто¬рон, будто выступление клоуна в цирке. Но ни в одном случае я не нашел следов злой насмешки.
Далеко на запад, до самой Жемайтии, гремела слава его самогонных аппаратов. По словам двух друзей, некоторые высокие милицейские начальники обзавелись дедушкиными аппаратами, конфискованными в разное время. Хотя конструктора, по понятным причинам, не привлекали к ответственности. Говорят, лучшие слесаря пытались сварганить такое же устройство в заводских условиях, да что-то ничего у них не получилось.
 К чему бы не прикасалась рука деда, все у него получалось в лучшем виде. Самые сладкие яблоки и черешни созревали в его саду, а картошка и репа в его огороде вырастали крупнее, нежели у других. Бывалые огородники соглашались с этим. Казалось, воткни дедушка Федотас в землю обломок старой табуретки и вскоре на нем раскроются белоснежные хризантемы. Многие соглашались с этим, а женщины, симпатии
деда, те не сомневались.
 Жители окрестных деревень вокруг Игналины и неблизкого Швенчениса, бывая по делам где-нибудь поблизости и припозднившись, приходили к Федотасу, чтобы он приютил их. Отказа не было, как не было отказа и в чарке с угощением. Вся округа состояла в его друзьях и приятелях. И тут, - голубоглазые младенцы и развеселый, со смыслом, шепот деревенских сплетниц! Случайно или не случайно встретившись на рынке в Игналине, либо на колхозном то¬ку, они без лишних разговоров, принимались за дело, будто выполняли некий обязательный ритуал.
 Яростно, с пронзительным боевым воплем, они набрасывались на соперниц, выдирая у них клочья волос и выплевывая откушенные кусочки уха или мизинца. Однако, с наибольшей страстью, с каким-то пугающим остервенением и целенаправленностью они норовили исцарапать соперницам лицо. Посмотреть на это незабываемое зрели¬ще собиралось множество народа, будто заранее оповещенное, что сегодня, в такое-то время и в таком-то месте, состоится дамская потасовка. Иногда такие встречи проходили вполне мирно, даже дружелюбно, на поверхностный взгляд, когда рядом оказывались их малыши и близкие.
               
                XXX

 Народ продолжал шушукаться и с каким-то непередаваемым выражением на лице смотрел на мужиков, семьи которых пополнились так необычно. Но ни один из них даже и мысли не допустил, чтобы заподозрить Федотаса в чем-то предосудительном. Все в округе, от мала до велика, учились у него всему, что умели и считали за честь быть в его друзьях и приятелях. В каждом доме тикали хо¬дики, отремонтированные им или несли свою беспрерывную службу лучшие самогонные аппараты Литвы. Круглый год они лакомились копчениями и солениями, приготовленными не без его участия. При ссорах и недоразумениях люди бежали к нему, чтобы он рассудил их и его вердикт был окончателен и неоспорим, как и вера в его непогрешимость.
Не только кто-нибудь из соседей по хутору, но и из дальних деревень приходил к дедушке Федотасу с просьбой отремонтировать с просьбой отремонтировать косилку, мотоцикл или сделать ручку к сепаратору, на что он отвечал им: "Погоди, сварганим", или “ладно, соорудим". Делал он все быстро, аляповато,
 будто тяп-ляп, с похлопываниями и прибаутками. Уже стукнув раз или два молотком по детали, мог остановиться, бросить почти законченное и начать все заново, но уже совсем иначе - проще, лучше и быстрей. Эти отремонтированные машины, аппараты и механизмы работа¬ли безотказно, надежно и в этом смысле были не хуже заводских, разве что с облупившейся краской. Об этом необъяснимом эффекте вмешательства дедушки Федотаса знали все и несли к нему от кастрюль до сложных механизмов. Сделанное Федотасом, нравилось или нет хозяину, было вне критики и не подвергалось сомнению.
 Во время рассказа Адвертаса Казимир несколько раз сбегал на картофельное поле, где между рядами ботвы лежат его бутылки с яблочной бормотухой. Несколько дней назад они с Ванькой привез¬ли из Игналины два ящика и рассовали там, подальше от любопытных глаз строгой Дануте.
 - Что же дальше, Адвертас? - Проявляет нетерпение Ванька.
 - Не торопи меня, - одергивает его Адвертас, - пусть придет Казимирас, а то он снова скажет, что я соврал тебе что-нибудь. А! Вот и он, правдолюб наш...
 - Приятель дедушки Федотаса, тоже фронтовик, страдал от жесточайшего радикулита. Его находили в самых неожиданных местах, валяющимся на обочине дороги или среди коров, в загоне, когда он не мог подняться даже на четвереньки. К кому только не обращался! И к докторам, и к бабке-шептунье. После этого он ездил в Игналину, в Вильнюс. Говорят, побывал даже в Ленинграде, у каких- то там профессоров. "Всюду, - рассказывал он сам, - врачи заставляли меня снимать рубашку, даже подштанники, выслушивали и обнюхивали, постукивая пальцами по ребрам, по спине и с умным видом записывали что-то на бумаге. После этого выписывали мне воpox рецептов и отпускали. А радикулит, как мучил меня, так и му¬чает, черт бы его побрал!"
Позвали дедушку Федотаса. Тот пришел, послушал жалобы приятеля, спросил, какой позвонок болит и в каком месте. И говорит ему: "Я не могу обещать тебе что-то наверняка, а уж тем более давать гарантии. Попробую сделать так, как делала моя бабка, когда болел дед." После этого он сварганил настойку мухомора на перваче, зарыв большую бутылку с этой заразой в землю, на глуби¬не почти метр и держал там ровно месяц.
 - Зачем так глубоко в землю? И зачем на месяц? To-есть,именно на тридцать дней? Что случится, если держать там тридцать два дня, или двадцать девять?
 - Мы с Казисом тоже спрашивали об этом у Федотаса. Он объяснил, что держать больше тридцати дней можно сколько угодно, ничего плохого не случится. А если меньше, то настойка не успеет наб¬рать своих целебных качеств. Зарывать же глубоко в землю, по словам деда, надобно от солнечных лучей. Мы видели эту настойку.
 Это не очень приятная на вкус и запах светлобурая жижа, которую Федотас втирал в спину больного, вдоль позвоночника. Делал он это три раза в день. Представляешь, Ванька, каждый день, утром, днем и вечером он ходил в Казакину, к своему другу и втирал свою заразу ему в спину и заодно массировал его старые кости! Целых полгода! Через полгода, чуть больше или чуть меньше, приятель деда поднялся на ноги. Он сейчас жив, ты, скорее всего, видел его. После этого случая народ, особенно женщины, бросились к нему со своими недугами.
 Теперь о нем заговорили, как о знахаре и целителе. Молодые матери приносили к нему младенцев по поводу и без повода, при¬ходили другие люди с разными болезнями, даже сгорбившиеся от тяжести годов старушки потащились к деду в надежде, что он выпрямит их и даст вторую жизнь, будто он обладал могуществом творца Однажды из соседней деревни прискакал на взмыленной лошади чело¬век и потребовал, чтобы дед принял роды. Что-то там у бабки-повитухи не получалось. Дедушка Федотас отказался наотрез. По словам Адвертаса, это был один из редчайших случаев, когда он от¬казал в помощи, мотивируя свой отказ нежеланием заниматься дела¬ми, в которых ничего не смыслит, обманывая тем самым людей и их надежду.
 Итак, авторитет Дедушки Федотаса был так высок, а сам облик его и характер настолько симпатичны окрестным жителям, что ни один из них не изменил своего уважения к нему и не решился бросить в него камень. "Так было угодно Богу". - Это универсальное утверждение католических священников, оправдывающее грешных, порочных и ленивых, а так же тех, кто не желает усложнять себе жизнь объяснением необъяснимого, звучало там и тут. Таким образом, дедушка Федотас избежал рис¬кованного диалога с мужьями своих симпатий.
 Размеренная деревенская жизнь продолжалась с той же неторопливостью. Но так казалось со стороны. Не успеешь управиться с пахотой и севом - сенокос, а там и жатва. Отдохнуть бы свободную минутку, сомкнуть утомленные веки. Вышел из строя новенький агрегат. Вызвали специалистов-ремонтников и приготовили магарыч. Те приехали, осмотрели машину и никакой поломки не нашли вроде, хотя магарыч оприходовали. Машина по-прежнему не желала заводиться.
 Тогда обратились к дедушке Федотасу. Пришел он неспешно, своей неподражаемой походкой, каждый шаг которого будто говорил: "Погодите, сейчас сварганим, а коль надо, соорудим". Не успел он обойти ближайший кустарник, чтобы приблизиться к агрегату, как тот завелся и работает до сих пор. "То, что я сейчас рассказал, похоже на смешную выдумку, но я сам свидетель всего этого, я ездил к нему домой на мотоцикле, чтобы пригласить к агрегату - Говорит Адвертас, с какой-то кривенькой улыбкой, будто и сам не верит своим словам. - Обычное дело, а в человеческой памяти такие метаморфозы остаются надолго и обрастают легендами".
Во всех случаях Федотас оставался самим собой и невозмутимо занимался своими делами. Кто-то приходил к нему, куда-то и сам уходил временами. Случалось, что где-то в Швенченисе, или даже в далеких Утенах видели молодых женщин, подростков и мужиков с глазами дедушки Федотаса. Земляки и знакомые деда ошалело бросались к ним, как к родным и порывались обнять их и расцеловать.
 - Ты что, старик, ты что? Спросонья, что ли? Или, может быть, сивухи перекушал?
 - Но ведь ты же внук дедушки Федотаса? Вон, паспорт у тебя на все лицо. А ты говоришь, спросонья.
 - Это какого дедушки Федотаса? Да, я внук, но внук старика Альгирдаса Макутенаса! Отпусти же меня, черт возьми! От тебя, кажется, говнецом попахивает!
Внук Альгирдаса Макутенаса пристально смотрит на земляка Федотаса, не издевается ли этот человек над ним. Однако на его простодушном лице не заметно подобных пакостей.
 - Да ла-а-адно тебе, я же вижу по твоим глазам, что ты - внук дедушки Федотаса. А ты лепишь мне, незнамо что. Я друг и земляк твоего дедушки, пойдем, выпьем, я угощаю. Можешь написать ему письмо, а я отвезу. И передам от тебя привет.
 - Я не пью, а если пью, то только кефир с четырнадцатью градусами по Цельсию. - Отвечает тот, на этот раз снисходительно, будто вещь какую, рассматривая дедушкиного земляка с ног до головы. Кто-то другой, может быть, и смутился бы от столь бесцеремонного рассматривания, однако земляки дедушки Федотаса люди простые, таким мудреным тонкостям не придают особого значения и продолжают сковывать дедушкиных сыновей и внуков зверскими объятиями, отчего те синеют и, едва живые, стараются вырваться. На их вопли о помощи прибегают дружинники, собираются любопытные зеваки, падкие на всякие скандалы и происшествия. Земляки дедушки Федотаса не понимают, отчего это городские жители не любят хорошего и сердечного обхождения и не хотят признавать друзей родного отца или деда.
Доходило до курьезов. Напуганные таким вниманием к себе и сокрушительными объятиями, внуки Федотаса в страхе старались спастись бегством. Были и такие, что просили защиты у милиционеров. Знакомым Федотаса приходилось потом долго объясняться в отделении милиции, писать бесчисленные бумажки и показывать документы, которые не всегда оказывались при себе и вызывали тем самым подозрения у органов.
 После таких испытаний они возвращались домой с тяжелым чувством обиды на власть, на дедушку Федотаса, наплодившего столь¬ко голубоглазого потомства и даже на собственную чувствительность. Всю дорогу они покачивали кудлатыми головами и больно хлестали кнутом уставшую лошадь. Но эта обида проходила, как только они подъезжали к хутору дедушки Федотаса. Дорога здесь де¬лает дугу перед хутором и по берегу озера идет дальше, к большаку, а потому не заехать к нему никак нельзя. Опять же, лошадей надобно подкормить и напоить, и самим откушать самогону у Федотаса, хотя до собственного дома никак не больше одного километра.
 У жителей деревни и окрестных хуторов сохранилась, кроме вышеназванной, еще одна, незначительная обида на дедушку Федотаса. Случилось это давно, лет пятнадцать назад. Дед уже тогда был человеком немолодым, а его друзья и сверстники так же повыходили на пенсию. Правда, эта обида со временем потеряла свою остроту, обросла подробностями, искажениями и превратилась в красивую легенду, где главным действующим лицом снова оказался дед Федот, а друзья его, пенсионеры, достойными и колоритными ассистентами.
 Скептиков или, по словам Адвертаса, неверующих, можно ото¬слать в Игналинское отделение милиции, где почти все, что произошло в этой красивой легенде, запротоколировано документально, с именами и фамилиями свидетелей и участников, с указаниями дат и времени суток. Дальше по словам двух друзей, активных участников тех событий и рассказавших об этом, перебивая и дополняя друг друга, произошло следующее. Дедушка Федотас выдвинул идею о грандиозном празднике на целую неделю, сразу после окончания посевных работ. Для этого мероприятия каждый двор приносит закуску к столу, сооруженному на ровной поляне под дубами, a самогон и брагу старики-пенсионеры, во главе с Федотасом, берут на себя.

                XXX

 Закрутилась-завертелась работа. Вся деревня, от мала до велика, включая и окрестные хутора, что-то готовила, стирала и чистила, окна домов избавились от годами оседавшего на них толсто¬го слоя пыли и весело сверкали на солнце. Ух, как нестерпимо больно били по глазам своим блеском пузатые стеклянные банки, на¬саженные на колья тына вперемешку с эмалированными тазами и ведрами! Должно быть, их мыли с мылом с самого раннего утра и терли неизвестно чем. Женщины и девушки нарядились во все новое и белые носки с тапочками. Народ воспрянул от предвкушения чего- то необычного и огромного. Старинные симпатии деда старались больше всех и выступали генераторами воплощения задумок своего ку¬мира, а лучший деревенский столяр, вместе с прикрепленными к нему подростками, сколачивал длинные столы и скамейки полукругом.
 Под исполинскими кронами четырех дубов изделие столяра потерялось. И столы, и скамейки казались крошечными, как и люди, собравшиеся там. Казалось, как же на них уместится столько народа'? "Уместятся. - Спокойно отвечал старик-столяр. - Мы сделали с за¬пасом на 50 - 60 человек". И скамейки под дубами, и собравшийся народ, смотрелись в тени крон очень красиво.
 Деревенские музыканты сдували пыль с мехов гармошек, а балалаечники натягивали на рассохшиеся инструменты струны из бараньих кишок. В лесу, в срубе для краденых лошадей Юозаса Юшкенаса, поставили два самогонных аппарата конструкции дедушки Федотаса, производительностью три литра за четыре часа каждый, а рядом со срубом, в двух бочках из-под солярки, булькала и пузырилась хмельная брага. Бочки двухсотлитровые, железные, вымытые с мылом, если быть точными до конца. Доставляли питье к столам в ведрах с коромыслом ребята-старшеклассники под присмотром стариков-само- гонщиков.
 Несколько дней до застолья старики -самогонщики, чувствуя важность своей миссии, ходили преисполненные собственного достоинства, будто участники государственного переворота, отвечали на вопросы нехотя, чванились и надувались. Адвертас время от времени протирал глаза и спрашивал у своего друга Казиса:"Это в самом деле, или мне только кажется, что на стариках-самогонщиках широчайшие галифе с красными лампасами"? Казис, пропустив мимо ушей слова друга, уже в который раз подходил к старикам и о чем- то шептался с ними. Затем, с удрученным видом, отходил от них прочь. С теми, кто униженно пытался подмазаться к ним, не миндальничали, отшивали безжалостно, с вызовом, как только что с Казисом Гедрайтисом. Однако никто не смел перечить им. Замечания стариков и их требования выполнялись незамедлительно, бегом, уважаемые отцы семейств с готовностью подносили зажженную спичку, когда те доставали папиросу, важничая и куражась, заглядывали им в глаза.
 Но вот грянула гармошка с балалайкой, нарядные люди потянулись к дубам и так долго ожидаемое застолье началось. Праздник получился на славу и подходил к зениту. Балалайки звонко трень¬кали, захлебывалась гармошка. Немножко обалдевшие от выпитого сельчане веселились и плясали, а из-под их каблуков вылетали вырванные с корнем пучки травы и камни, чуть меньше кирпича. Плясуны то и дело усаживались за стол, здесь же крутились дети и со¬баки, тащившие с тарелок куски пирога, мясо и конфеты, а одна дворняжка стащила со стола алюминиевую миску с самогоном, аккуратно поставила на землю, рядом с ножкой скамьи и принялась лакать.
 В это время из леса вышел громадный лось и, пошатываясь, стал приближаться к пирующим. Перегруженный самогоном и брагой народ был не в состоянии не то, что реагировать на пришельца, но и подняться со скамейки, а может, они просто не видели его. Лось, взаимно игнорируя пирующих, точнехонько, по запаху упавших капель, подошел к ведрам с самогоном и брагой, и в несколько глотков опустошил их.
 - Самогону-то нашему и браге в лесу, того, тю-тю! Пить-то что теперь будем? Как жить дальше? - Сокрушались те, кто был еще способен на это. От услышанного некоторые стали приходить в се¬бя и отрывали головы от стола. Кто-то из стариков сходил домой, волоком притащил двустволку и подал дедушке Федотасу, а тот, выстрелом из обоих стволов, уложил незваного гостя. По словам Ванькиных рассказчиков, сохатый опорожнил в лесу оставшуюся брагу почти треть бочки самогона и по следам капель, упавших из ведер вышел к дубам, чтобы опохмелиться.
От расхваставшихся стариков-пенсионеров о своих доблестных делах, через третьих лиц, районному начальству стало известно незамедлительно. Вечером того же дня прибыл наряд милиции с инспектором охотнадзора. Веселящийся народ не повернул даже голо¬вы в их сторону. Застолье продолжалось, чередуясь с хороводами и лихими плясками. На расследование случившихся событий не потребовалось много времени. Все было на виду и никто ничего не скрывал. Люди подробно рассказали им, как и за что застрелили лося, сколько и из чего было приготовлено самогона и браги, даже кто сколько выпил, включая того же сохатого. Все подробности были доложены им так, будто между прочим, будто между двумя чарками или плясками.
 Несмотря на то, что были нарушены правила и законы, представители высокой власти вели себя вполне учтиво и в рамках приличия. Они знали, что даже от намека на обиду может вспыхнуть не¬что непредсказуемое, в лучшем случае пошлют куда подальше, открытым текстом. В сопровождении словоохотливых пенсионеров приезжие отправились в лес и зафиксировали производственные мощности, включая самогонные аппараты, бочки из-под браги и самогона, перевернутые сохатым, а заодно обнаружили тайники Юозаса Юшкенаса с его ворованными лошадьми, которых долго и безуспешно искали. Вернувшись после этого под дубы, высокое начальство быстро составило акт и зачитало, кто, за что и сколько должен заплатить штраф. Затем, захлопнув папки и, стоя пропустив по полному стакану, отбыло восвояси. Двое из них, немного погодя, вернулись и дотемна сидели со всеми, пили сивуху и плясали вместе со все¬ми. Места хватило и на них.
 Могло показаться, что люди устали от веселья и плясок, от выпитого без меры спиртного, однако никто не уходил. Чересчур перегрузившиеся тут же валились под стол или рядом со скамейкой, всюду раздавался разудалый храп. Затем, очухавшись, они поднимались и снова присоединялись к застолью. Казалось, что люди без отдыха и перерыва празднуют вот уже и во второй, третий и даже в четвертый день.
Старики, друзья Федотаса, чувствовали себя благодетелями.
 - В молодости мы с Казисом считали, что мы, литовцы, самый трудолюбивый и честный народ на земле. - Продолжает дальше Адвертас. - И вот, когда среди нас объявился подонок, настучавший районному начальству о нашем празднике, мы долго не могли прийти в себя. Он, этот самый подонок, обгадил наши самые лучшие чувства. Внутри у нас все горело!
 Мы с Казисом решили провести собственное расследование, найти этого человека и покарать его. Когда же мы разобрались с этой загадкой и все стало на свои места, то не знали, смеяться нам или плакать. Короче говоря, "стукачами" оказались сами старики! Все, кроме дедушки Федотаса. Они каждому встречному и поперечному хвастались, сколько они приготовили самогону и браги, сколько свиней закололи и закоптили, а уж когда завалили пьяного сохатого, хвастовство их не знало удержу. Они чувствовали себя эпическими героями.
 Прижимистым деревенским любителям приключений пришлось выплачивать штраф в течение почти целого года. И в течение только этого времени народ держал обиду на деда Федота, за организацию бардака, в который они влипли. Насупившийся от обиды и несправедливости Федотас и его друзья отвечали молчаливым презрением. Эта взаимная обида продолжалась ровно год. По прошествии этого времени послепосевные оргии возобновились и продолжились с еще большим размахом. "Сколько ядовитой бормотухи и самогона пропускают они через себя, однако, какая звериная память"? - Рассуждает Ванька и, чтобы не обидеть приятелей, допивает то, что осталось на дне консервной банки.

                XXX

 По ту сторону озера от Гедрайтисов жил тугоухий старик Шимкус, однофамилец соседа Казимира и Адвертаса. О том, что он все¬го лишь однофамилец, каждый раз подчеркивалось и тем и другим, чтобы у собеседников не сложилось впечатления, что они родственники, или хотя бы в равной мере достойны внимания. Если старый Шимкус заслуживал самого высокого уважения друзей-соседей, то второй, по их словам, был отпетым лодырем с повадками падальщика. Почему падальщика и за что, они не объяснили и Ванька собирался спросить у них позже, чтобы не перебивать.
Старый Шимкус интересен тем, что ушел на фронт со своей лошадью, впряженной в телегу. Воевал во фронтовом обозе. Был староват, чтобы сигать через окопы. И домой вернулся с той же лошадью, на той же телеге, на которой красовался никелированными рогами мотоцикл без мотора. Это был его военный трофей. Именно колеса от этого мотоцикла использовал дедушка Федотас, когда впервые в этих краях насадил их на тележные оси.
 В старости, когда стало тяжело двигаться, он вязал свитера и плел корзины. Правнучке своей Асте связал множество аляповатых платьев, свитеров, многие из которых украсил такими же аляповатыми и трогательными орнаментами и рисунками. Теплых носков и варежек у нее полный сундук. Тихо, чтобы не увидел старик, девочка раздавала их соседям.
 После возвращения с войны каждое лето к нему приезжала из Каунаса не то дочка, не то внучка. Родителей ее никто не видел и не знал, а сама она играла в тамошнем театре. Дедушке Федотасу в то время было около сорока с чем-то лет. То ли она ему по¬нравилась, то ли он ей, но злые языки утверждают, что с этих самых пор у них начались шашани, длившиеся почти два года. Шашни эти, скорее всего, продолжались бы и дальше, но местные подруги деда, пронюхав об этом, сплотились и стали устраивать артистке постоянные и жестокие пакости. Адвертас с Казисом считают, что женщины в таких случаях бывают особенно изобретательны и жестоки. "В природе это называется битвой за самца". - Разглагольствуют они, демонстрируя свои философские познания.
 - Вам не жалко было артистку? - Спрашивает Ванька.
 - А что ее жалеть? Бабские потасовки - это настолько любопытное и изысканное зрелище! Ни в одном театре и ни за какие коврижки такого не увидишь.
После этого Шимкусову дочку или внучку никто не видел. Хуторская жизнь успокоилась и впала в обычную дрему. Дедушка Федотас гнал янтарный самогон и носил на Игналинский рынок две бутылки козьего молока на продажу, женщины в оба глаза поглядывали за Федотасом, чтобы его не приласкала какая-нибудь мымра, а Юозас Юшкенес высматривал на конезаводах соседних республик, какую бы красавицу-лошадь увести.
 Всезнающий Адвертас говорит, что Шимкусову внучку приглашал в Английский Шекспировский Театр Пол Скофилд, да строгий КГБ не выпустил ее из страны. Что? кто такой Пол Скофилд? Этого я не знаю. Надо бы спросить у того, кто знает. Скорее всего, какая- то большая шишка.
 Через несколько лет Федотова симпатия-артистка появилась снова, ведя за руку светлую голубоглазую девочку, от которой исходило невыразимое сияние. И снова у них с Федотасом начались шу¬ры-муры. На этот раз безоблачное счастье артистки продолжалось недолго. До того момента, когда хуторские симпатии деда не раз¬нюхали об этом и над ее точеной головкой снова не сгустились ту¬чи. Но это было не так серьезно, как в прошлый раз. Теперь ее даже не били и не пытались выковырять глаза, а просто расцарапали лицо, оставив на нем длинные вертикальные полосы, опускавшиеся от верхней части лба до подбородка.
Тогда артистка уехала, оставив дочку у старого Шимкуса, а Федотас раз в две недели посещал Каунас и проводил там два-три дня. Узнав об этом, хуторские симпатии деда снова объединились и зверски отдубасили самого Федотаса. Но ему-то что! Он и не та¬кое переваривал. Если не шутит Адвертас, а похоже, он не шутит, симпатии пригрозили дедушке Федотасу, что если он еще раз посетит Каунас, они отрежут ему яйца. Только тогда дед поставил крест на артистке и перестал ездить в Каунас.
 "В тот раз, когда маленькая Аста впервые появилась здесь с матерью, она не касалась ногами земли и парила чуть-чуть впереди нее, такой же сияющей и неотразимой, какой ее увидели когда-то здешние жители. — Адвертас вскидывает насмешливый взгляд на Ваньку, будто спохватившись в своей чрезмерной чувствительности и, как ни в чем не бывало, продолжает.
 - Эту особенность можно часто видеть у детей, однако потом она куда-то улетучивается, от одухотворенности не остается и следа, одни хомуты да коромысла. Это я от Федотаса набрался. Так вот, у Шимкусовой правнучки Асты эта особенность осталась и приняла немножко сдержанный и спокойный характер. Но ведь от женщин, унаследовавших эталонные черты, как правило, веет холодным высокомерием, от вида камеи кровь не бьет в голову и мы не оглядываемся на нее, разинув рот. Привередливый в вопросах женских чар Адвертас разглагольствует дальше...
 - Глядя на нее, самые взыскательные мужики, должно быть, дума¬ют: "Да-а-а, у женщины все должно быть так, как у Асты, и шея, и задница,
 и титьки! Даже если бы глаза у нее были другие, допустим, зеленые или серые, она и тогда была бы лучше всех. А так как Господь Бог одарил ее глазами дедушки Федотаса, а не матери, то все, что казалось бы для иной женщины недостатком, хоть и не¬значительным, обернулось для нее потрясающей оправой. Но самое главное в ее глазах не только цвет, их форма или разрез, придающие ее облику невыразимую прелесть, в них есть еще что-то, это видим мы все, но не знаем, что это такое и как оно называется.
 Многое из сказанного Адвертасом в общепринятые каноны красоты вряд ли входит. Но мы можем, подавив в себе червя сомнения в палец толщиной, сделать снисхождение к эстетическим взглядам двух друзей-забулдыг, не сумевших, а может, не захотевших пере¬валить через два курса Каунасского педагогического института, откуда выперли их, и согласимся с ними.
 Обычно люди, и не только мужики, впивались в нее взглядом, она чувствовала это, съеживаясь от стыда и старалась спрятаться или поскорее уйти куда-нибудь. Эта подростковая привычка прошла у нее, когда она вышла замуж и родила детей. С утра до вечера народ, в основном женщины, толпился в их доме. Приносили подарки и гостинцы, однако главное, что двигало людьми, было любопытство. Каждый из пришедших хотел знать, какого цвета глаза у младенцев. Два старших сына Асты, которых видел и знал здешний на¬род, и третий, самый младший, родившийся под Каунасом, когда они уехали отсюда, унаследовали материны, а значит, Федотасовы голубые глаза. Проверив и, успокоившись, что их не надули, на¬род расходился.

                XXX

 У Адвертаса было прозвище "шимпанзо", приклеенное к нему еще в школьные времена Казисом Гедрайтисом. Люди теперь уже забыли об этом. У них и их сверстников давно дети выросли, а близкие и друзья продолжают называть их школьными прозвищами.
Гедрайтис как-то вспоминал, что он прозвал так Адвертаса за обильную "шерстистость" и огромную физическую силу. Тот не обижался. И в самом деле, у него всюду росли волосы. "Если посмотреть внимательно, то может показаться, что даже на ногтях у не¬го растет что-то похожее на ворс, а может, так только кажется. - Смеется Казис. - Но вы посмотрите сами".
 - Эта особенность Адвертаса "обрастания шерстью" началась в восьмом классе, когда нам было по пятнадцать лет. Ни у отца его с матерью, ни у дедов и бабок не было ничего подобного. Когда мы шли на озеро купаться и раздевались, то шерсть и все остальное было на месте, а хвост и копыта отсутствовали. Мы даже принимались искать то, что должно бы быть в наличии, однако, отходили, разочарованные.
 Примерно к тридцати годам шерсть у него поредела, местами выпала совсем и все пришло в норму, кроме головы.
Казис берет в руки прут и, размахивая им, будто указкой, начинает водить перед носом у Адвертаса, по плечам и пояснице, рассказывая, где еще осталась шерсть. "Итак, мы видим на примере этого двуногого, что рудиментарные покровы растительности... Во рту и на языке, как видите, шерсти тоже нет, возможно, она выпала..." - Заканчивает ерничать Гедрайтис. Таким образом он поквитался с другом за его "правдолюбца." Адвертас привык к нас¬мешкам друга и пропускал их мимо ушей. На прозвище же откликался раньше, нежели на собственное имя. Однако во время разговора за бормотухой Гедрайтис называл его по имени, а то и по фамилии.
 - Если Адвертаса называть по прозвищу, он сразу впадает в детство, начинает нести чушь, придумывать что-нибудь и напропалую врать. Отчего так происходит, одному Богу известно. Но, что ест] то есть. С ним надо быть по-строже, а где-то лучше даже матом и именовать его официально, если хочешь услышать правду. - Говорит Казис. - Но и обижать его слишком уж, тоже не следует. Он может скорчить обиженную морду, встать и уйти. Вроде собаки иди дитяти, что одно и то же. Не зря народ прозвал его "шимпанзо". - Чтобы придать вес собственному изобретению, Казис приписал народу прозвище, приклеенное к Адвертасу им же. К ехидствам Казиса Адвертас привык и даже ухом не ведет. Но вот он снова возвращается к прерванному рассказу и в своем "анализе" очарования Шимкусовой правнучки Асты, коснулся секрета ее притягательной улыбки, действующей наповал.
 - А что, собственно, в ее выражении или хотя бы в улыбке? У любой другой женщины или девушки улыбка Асты тянула бы не более чем на гримасу. Ее мимолетная, какая-то неправильная и лишенная симметрии улыбка придавала ее лицу невыразимую прелесть. А прелесть эта в загадочности и недосказанности того, что она знает, в отличие от нас, мужиков. Тут даже попахивает чуть ли не мистикой. И действительно, в ее улыбке есть что-то от улыбки сфинкса Недоучившийся студент-историк Адвертас невозмутимо выкладывает свое понимание женских чар.
 - У нас, мужиков, улыбающееся лицо, пардон, улыбающаяся морда проста, будто колун. Тут не о чем говорить. А когда вам улыбается правнучка Шимкуса, или такая, как она, улыбка Монны Лизы кажется мазней деревенского богомаза. Вообще-то симметричная, очень уж правильная улыбка неинтересна, будто штампованная ларечная конфета, напоминает рекламную фотографию.
Казису начинает надоедать многословие друга и он принимается зевать, широко разинув пасть, сейчас он скажет ему что-ни¬будь едкое, обидное и назовет его по имени и фамилии.
 - Ты, Адвеотас, чересчур длинно и туманно говоришь. Это не значит, что
я не признаю достоинств и чар правнучки Шимкуса, но она больше напоминает мне подростка-андрогина. Я спрашиваю, где сиськи, где зад и, пардон, где баба, черт возьми! На самом деле все гораздо проще. Главные достоинства и красота женщины покоятся на трех китах, название которым:
а. Не учить мужика жить.
в. Невмешательство в мужицкие дела.
с. Большие титьки, как у моей Дануте.
Все! Ничего другого от нее не требуется! И никаких вопросов! Когда моя крошка кладет левую или правую грудь на мою голову, то ни головы, ни бороды не видно. Вот как должно быть.

                XXX

 - Нам кажется, что природа порой нарушает собственные правила. У правнучки Шимкуса, вроде бы, должны быть светлые волосы, раз у нее голубые глаза. От светло-желтой соломы до цвета спелой, обмолоченной пшеницы. Ну, еще рыжие, с некоторыми вариациями. Однако густые, чуточку вьющиеся волосы у нее были каштанового цвета. Но если подойти к ней поближе, особенно в солнечный день, то они у нее самые обычные рыжие. Они и есть рыжие, какие же еще? Адвертас с Казисом согласились друг с другом, что цвет и густоту волос она унаследовала от рыжего старика Шимкуса, грацию и обаяние, должно быть, от матери. А вот глаза - это от де-душки Федотаса, всем известно. Я готов заложить щенка Федотаса и в придачу пик Джомолунгмы. Не поймешь, серьезно говорят два друга или дурачатся, но похоже, Казис решил поставить точку в затянувшихся рассуждениях Адвертаса.
 - Отошла природа от собственных правил или не отошла, она ни у кого не спрашивает, тем более у нас с тобой, какими глазами и ушами, и даже волосами на голове и подмышками наделить свои творения. Она поступила так, как вздумалось ей, а разные там мудрецы, считающие себя умнее других, надувающие щеки и выставляющие ножку в позу героя, несут Бог знает что. Мужики, когда выбирают бабу, не очень-то пялят глаза на форму ушных раковин, на цвет волос, а лапают пятерней в совсем других местах.
Из-за стеснительности и из-за того, что вокруг нее собиралось чересчур много народа, чтобы поглазеть на нее, она перестала ездить на рынок в Игналину и теперь каждое утро сдавала молоко в разъездную цистерну, как многие окрестные жители. Так удобней, хотя платят меньше, нежели на рынке. Ее смущало также, что девушки и женщины повторяли ее движения, манеры и одевались так, как она была одета в предыдущий день. Это стало походить на открытое преследование и она каждый что-то меняла в своей одежде, внося новые, неожиданные элементы. Даже телогрейка и кирзовые сапоги не портили ее фигуры и стати. Сходите на рынок, посмотрите и послушайте, теперь многие женщины ищут себе кирзовые сапоги и телогрейку. По этой причине неуклюжие вязаные свитера и платья старика Шимкуса пошли нарасхват в Игналине и ее окрестностях. Люди привыкли к этому, а сама Аста не придавала значения своему выдающемуся обаянию и оставалась по-прежнему скромной и приветливой со всеми.
 Двое сыновей Асты, совсем еще маленькие, приковыляли как-то вокруг озера на хутор дедушки Федотаса. Старик возился на сено¬вале, готовил место, чтобы поднять стожок сена. Услышав внизу детские вопли, спустился. Младший из малышей, едва научившийся ходить, в честной потасовке с поросятами отвоевал место у коры¬та, что-то выковыривал оттуда и с аппетитом отправлял себе в рот Старший затеял возню со щенком и оглушительно вопил. Дед оторва; испачкавшегося малыша от корыта, снял с него одежду и вымыл в бадье. Вычистил и прополоскал штаны с рубашкой и повесил сушить.
 Затем он подозвал старшего и, поставив их рядом, стал всматриваться в их лица и расспрашивать, кто они и откуда. Он уже догадывался, что видит перед собой и держит на руках своих внуков. А когда старший из малышей назвал имена родителей, дедушка Федотас утвердился в своих догадках. С этого дня, рассказывают Адвертас с Казисом, он изменился до неузнаваемости. Он выпрямился, стал улыбчивым, веселым и даже хвастливым. Тогда же возобновил свои походы на Игналинский рынок, чтобы продать бутылку-другую козьего молока и купить малышам гостинцев.
Отныне он рассказывал всем, кого встречал, что раньше на этом озере самую крупную рыбу ловил он, Федотас. И разводил в стороны руки. Люди верили ему. В случае, когда ему попадались люди малознакомые он хвастался:
 "В молодости у меня было баб, как у дурака махорки”. В этом случае народ сомневался и кривил рот в усмешке.
 Дедушка Федотас чем-то понравился детям, а может и поросята со щенком сыграли не последнюю роль. Теперь они ежедневно при¬ходили к деду на хутор и играли здесь целыми днями, несмотря на уговоры и запреты родителей. Даже строгий отец махнул на них рукой. Теперь старик ходил по утрам встречать их, кормил и поил, укладывал спать, когда они утомлялись, стругал им игрушки и сам возился с ними. Он начал мастерить небольшую лодку, собирался рыбачить с ними на озере, да что-то не очень у него получалось. Чтобы держать инструмент в руках, нужна сила, а ее не осталось. Каждый раз, когда ребята уходили, дед одаривал их гостинцами и провожал на другую сторону озера. Затем, постояв некоторое время, поворачивал назад.
Простоватые деревенские жители подтрунивали над голубыми глазами этой женщины, дескать, у дедушки Федотаса отчего-то они тоже такие... Об этих неуместных и глупых остротах слышал ее муж. Не однажды, выйдя из терпения, он принимался кулаками защищать честь жены, однако через какое-то время все повторялось сначала.
 - И чего это Болеславас, муж Асты, в пузырь лезет? Мы же здесь все свои и любим нашу красотку не меньше, чем он! В конце-то концов, разве это не правда? Он просто глуп и не способен понять доброго, сердечного обхождения и остроумных шуток. - Недоумевали соседи, с выпученными глазами, выплевывая горсть зубов или вставляя на место вывернутую челюсть. Не выдержав всего этого, Аста уехала с семьей в пригород Каунаса, поближе к матери и родственникам.
В камышах Ванька проколол дно лодки и в нее быстро набралась вода. Выкарабкавшись на берег, он отправился искать Казиса. В мастерской у него он видел резиновый клей. Долго искал его и, не всякий случай, заглянул в коровник. Дверца, врезанная в створку ворот, открылась с чудовищным скрипом и скрежетом, от которого собаки, сидевшие на цепи, в панике, гремя цепями, спрятались в будке.
Этот невыносимый, какой-то неуживчивый, склочный и скрежещущий звук, от которого начинала сворачиваться кровь, придумали два друга, Казис с Адвертасом долго, специально искавшие заржавленные петли, чтобы заменить ими старые, открывавшиеся беззвучно. Это, чтобы Дануте не могла войти в коровник незаметно и за¬стукать их за бормотухой.
 Дануте нужно было подоить корову. Когда она открыла дверь в коровник, едва удержалась на ногах от услышанного и набросилась на мужа, чтобы он смазал петли. Счастливый и довольный Казис, еле сдерживая улыбку карточного шулера, поставил все на свои ме¬ста: "Так я сделал специально. Представь себе, что ночью воры надумали войти в коровник. А скрип этот может разбудить не толь¬ко собак, но и мертвых из могил. Ты хоть до этого-то не могла додуматься, старая?" Дануте слегка передернуло, однако она сдержалась и не произнесла ни слова. Ей понравилось, что мужики наводят чистоту и порядок в коровнике.
Дануте согласилась с мужем и почувствовала себя распоследней дурой. После этого она старалась пореже входить в коровник. Разве что подоить корову. А остальное: дать скоту сена, напоить и убрать за ними стало обязанностью Казиса. Уютно устроившись в яслях и, обложившись сеном, пили бормотуху, которую два приятеля называли шампанским, а в моменты блаженства "шампозой". Гедрайтис разглагольствовал, что простой Советский человек живет не так уж плохо. У него есть возможность каждый день принимать "шампозу". Где еще такое можно увидеть? Поэтому мы с Адвертасом уже подняли тост за здоровье партии и правительства. Скажи и ты что-нибудь, или ты, может быть, диссидент"? - Скоморошничал Казис, с хрустом закусывая огурцом.
 - Казис, я проколол лодку и хочу заклеить. Открой мастерскую. Я видел там резиновый клей.
 - Брось ты заниматься ерундой, Ванька, лезь к нам! Дануте не видно поблизости? Ну, чего стоишь, давай!
Чтобы не обижать приятелей, Ванька присоединяется к ним и наливает себе немного бормотухи в мятую и немытую консервную банку и поглаживая ее, рассматривает.
 - Мы тут кумекаем с Казимирасом, отчего это, за какие такие коврижки бабы любили дедушку Федотаса? Чего это они сходили из- за него с ума и сохли? Что нашли в нем такого? Неужто только за его красивые голубые глазки? Так ведь у его племянника они точно такие же! И сам он намного красивее своего дяди-шибздика. Рослый и статный, шофер к тому же, водит УАЗ скорой помощи. Туда еще не всякого берут. Однако на него женщины не обращают никакого внимания, даже избегают, будто заразного. А дедушка Федотас даже мотоцикл не умеет водить, хоть и ремонтирует там, что попа-ло. Так мы ни до чего и не договорились... Не поймешь этих баб! Скажи, Ванька, в чем тут дело? Может, ты знаешь?
 - Я не яйцеголовый, откуда мне знать? Бабы, должно быть, знают нечто такое, о чем мы даже не догадываемся, а может, действительно, за красивые глазки? Гедрайтис, ты мне дашь резиновый клей? Или мне гвоздями приколотить заплату? Окуни мои заждались.
Казимир Гедрайтис нехотя отрывает задницу от колченогой скамейки и направляется к гаражу, за резиновым клеем.

                XXX

Незаметно подошла пора возвращаться домой, приближалось начало учебного года. Упаковав багаж, Ванька Есугеев отправился к дедушке Федотасу прощаться. Пришла дедова подруга, накрыла на стол и, зыркнув, не забыла ли чего, мигом исчезла. Выпили по стопке, закусили и дед, спокойно глядя на Ваньку, пробормотал, что до будущего лета ему не дотянуть, да и надоело коптить белый свет. Жаловался на зрение, что-то сердце стало сдавать. Сокрушался, что у него множество детей и внуков, но что все они носят чужие фамилии. Грустно и бесполезно думать, а тем более говорить об этом. Так сложилась судьба, а жизнь приковыляла к концу. Тут ничего не изменишь. Некоторые подробности своей жизни, похоже, дедушка Федотас рассказывал впервые, постоянно возвращаясь к своим детям, вернее, к тем, кого он считал своими детьми. Это была тема, над которой он раздумывал все последние годы и не находил успокоения.
 - Я для них чужой и они даже не подозревают, что могут иметь какое-то отношение ко мне. Будучи в Игналине, Утенах или в Швенченисе, я встречаю их, узнавая безошибочно, однако не зная их имен и не помня их матерей, а они равнодушно проходят мимо меня сильные, здоровые и красивые, теперь уже зрелые мужчины и женщины. Происходит это так, будто они оказались здесь по кучерявой прихоти случая, из чужой и счастливой страны, месте в которой для меня нет и ни разу не взглянули в мою сторону.
 К старости, когда силы уходят, человек поневоле становится суеверным, а то и верующим. Может быть, за редким исключением.
В своих молитвах он просит у Бога прощения за грехи молодости, за что-то еще, может быть. Но едва ли в этих молитвах есть просьба о продлении жизни. В молитвах своих и я обращаюсь к нему, чтобы дети и внуки мои знали обо мне, хоть и понимаю, что время ушло. Думать об этом надо было с момента их рождения, быть рядом и пестовать их. Отец тот, кто вырастил их.
 -Солдат, который пытался растолковать мне о написанном древним мудрецом, рассказал как-то о своем родственнике, профессоре и большом ученом. Когда он родился, то был один у отца и матери, и с этого момента вокруг него крутились многочисленные бабушки-дедушки, тетки и ему не приходилось скучать. Он хорошо учился и студентом был одним из лучших. Ему приобретали дорогую оде¬жду, самые лучшие школьные принадлежности и музыкальные инструменты также были у него.
Бабушки и дедушки говорили ему, что он лучший в классе, в школе и ему уготована исключительная судьба. Стоило ему только намекнуть, чего бы он хотел, как окружающие срывались с места и бежали выполнять его пожелание. Постепенно он привык иметь то, чего не было у других, как и привык, что его капризы выполнялись незамедлительно. Он поверил в эту самую исключительность. Он стал смотреть на одноклассников свысока, разговаривал с ними пренебрежительно и это так же вошло у него в привычку.
 После института он закончил аспирантуру и, по словам солдата, о нем говорили, как о талантливом ученом. С детства он слышал, что ему уготована исключительная судьба и что ребята в классе, а позже в институте, не подходят ему в товарищи, а одноклассницы и сокурсницы ему не ровня. Увидев его с девушками, тетки- бабушки щетинились и становились на дыбы, находя в них недостатков сверх меры и создавали такую атмосферу, что девушкам самим больше не хотелось встречаться с ним.
Став ученым, он получал приглашения на коллоквиумы и конференции, где выступал с докладами и лекциями. Там и сям он читал о себе в газетах и слышал за спиной шепот: "Тот самый..."
 Незаметно наступило время, когда поредели волосы и стал вы¬ступать живот. Однажды он оглянулся и не увидел своих следов. Из замела пурга. Этот рассказ лопоухого солдата, которого я обычно слушал, разинув рот, будто ученик учителя, вспомнил недавно, по прошествии почти четырех десятков лет. Конец этого невеселого рассказа-притчи, будто обо мне.
 - В молодости человеку кажется, что он бессмертен. Это такое время, когда он учится ремеслам, постигает законы человеческого общения. Однако именно на это время выпадают наибольшие кучи на¬ломанных дров. Чтобы разгрести эти кучи потом, уже не хватает ни сил, ни возможностей, а от старости лекарств нет, он жив, по¬ка трудится, пока чувствует, что приносит пользу себе и близким.
Причин, почему судьба твоя сложилась так, а не иначе, множество. Допустим, выбери человек из трех дорог не левую, не среднюю, а правую... И так далее. Люди, вроде меня, прошедшие войну, научились ценить мирные ремесла, обычный крестьянский труд и традиционные, сложившиеся веками отношения человека с человеком и мужчины с женщиной. Должно быть, я среди них, белая ворона.
 Я как-то говорил тебе, как на передовых, во время артобстрела, когда земля вставала дыбом, а самого тебя выворачивало наизнанку, все мы молились всем известным богам и верили, что Бог всемогущ, что ему ничего не стоит уберечь нас от снарядов. Одна¬ко мы видели, как только что усердно молившийся солдат, вчерашний школьник, внезапно оказался без головы.
Я был женат четыре раза. И каждая предыдущая казалась мне потом какой-то непримечательной и серой. Красота и яркость исчезали в ней вместе со снятой фатой, а сама она, в один непредвиденный день, как-то внезапно, оказывалась обычной клушей. Одна становилась сварливой и злобной, другая отличалась пошлыми выходками и манерами, а третья, неумеха и грязнуля, не могла приготовить даже яичницу или заварить чай.
 Теперь, с высоты прожитых лет я вспоминаю ту, самую первую, нежную и трогательную, и часто плачу. Каким же я был дураком и как мог расстаться с ней так легко? Не забыть мне запаха ее следов! Они пахли луговыми цветами. А сама она - парным молоком и арбузами. Такую особенность в женщинах я больше не встречал. Будь человек в своей глупой и прекрасной молодости чуточку мудрее, разве было бы столько искореженных судеб? Какое сильное и беспощадное наказание придумал Создатель за человеческую гордыню - память! И никому не дано пере¬играть сложившуюся партию, карты сданы и игра состоялась.
 Вначале, когда дедушка Федотас только что познакомился с Ванькой, он испытывал некоторое смущение, что ли, рассказывая о своем житье-бытье чужому, по сути, человеку. Временами он вдруг останавливался, начинал кряхтеть, потом, будто опомнившись, снова принимался шарить по закоулкам своей дряхлой памяти, выуживая на свет божий важные, на его взгляд, события чуть ли не вековой жизни. Складывалось впечатление, что он торопится, вроде боялся не успеть. Потом вдруг успокаивался, принимался говорить размеренно, будто взвешивал на ладонях свое прошлое и разглядывал со всех сторон, пробовал на вкус, пристально всматривался в Ванькины глаза, тому ли он рассказывает... А может, хотел увидеть в них не то сочувствие, не то осуждение? В разговоре с другими подобного у него не замечалось.
 - Вот и внуков моих куда-то увезли, спасибо, хоть мать при¬вела их попрощаться со мной, даже назвала отцом, обняла и по¬целовала на прощанье. Выше награды я не удостаивался! Она признала меня! Ради только одного этого момента из моей жизни я готов пожертвовать всей остальной. Я радуюсь, когда смотрю на нее и горжусь моей Богиней! А Смерть...чего это бояться-то ее? Я и так перебрал отпущенное мне после той мясорубки, которую мы пережили. Говорят, каждый человек несет свой крест. Я долго жил, у меня много крестов и все они на мне.

                XXX         

 На невысоких холмах и развилках дорог, на местах языческих капищ древних литовцев стоят большие латинские кресты. Они вытесаны из целых стволов сосен и их видно издалека. Кресты эти производят сильное впечатление на путника. Те несколько десятилетий, пока Литва была Советской, за ними никто не присматривал, удивительно, что их вообще не уничтожили, и они стали разрушаться, а многие осели и покосились, навевая мотивы северных погостов на холстах Левитана и Саврасова.
Эти полуистлевшие христианские символы воздействуют на людей сильнее, чем если бы они были новенькие. Не то эффект прикосновения к ним рук незаурядной исторической личности в прошлом, не то эффект свидетельства и памяти средневековых исторических событий, которыми полны здешние края. Где-то здесь, на берегах здешнего озера, где Ванька вчера выуживал окуней и красноперок, почти шесть веков назад собирались стойкие литовские крестьяне, чтобы участвовать в Грюнвальдской битве и положить тем самым конец продвижению на восток Тевтонского рыцарского ордена.
 Литовские крестьяне в не меньшей степени подвержены воздействию оккультных и мистических поверий, нежели жители средне¬русских равнин. К богам, к нечистой силе, как и вопросу жизни и смерти, они относятся с должным почтением и мягкой иронией, как любой землепашец и солдат, взирающий на бытие с высот здравого смысла. Скорее всего, по этой причине дедушка Федотас, прожив почти всю жизнь в среде крестьян-католиков юго-восточной Литвы, тем не менее, не принял католицизма. Ваньке Есугееву не приходи¬лось видеть, чтобы он молился, хотя дома у него, в красном углу, висели православные иконы, доставленные сюда из Смоленщины. По своему отношению к церковным традициям и заповедям, как и по об¬разу жизни, этот человек был ярко выраженным язычником и гедонистом. И тем не менее, дед постоянно возвращался к тому, что останется на земле и в памяти людей после него, и его нехитрые рас¬суждения цепко крутились вокруг этой стороны его жизни.
 - Раньше я спокойно ездил и в Игналину, и в Каунас, и в Утену, как и вообще в любое другое место. Встретив где-нибудь свое голубоглазое потомство, я равнодушно проходил мимо, разве что иногда пытался вспомнить, которая из моих симпатий могла бы быть их матерью. Теперь я избегаю таких поездок, боюсь встреч со своими детьми и внуками, даже имен которых, как я говорил тебе, не знаю. Потом, если они узнают правду, то будут стесняться за своих родителей, а я не желаю этого. Как видишь, незнание для людей - иногда благо.
 Так казалось мне раньше. Теперь я смотрю на это иначе. Детей своих, а значит, и внуков, я во множестве бросал на долгой дороге жизни голенькими, беспомощными и двигался дальше, не останавливаясь и не оглядываясь. Какое я имею теперь право жаловаться и сетовать на судьбу, что они, став зрелыми людьми, не только не знают меня, но и не хотят признавать?
 То, о чем рассказывал дед Федот, беспокоило его постоянно, и раз-за-разом он возвращался к нему в своих воспоминаниях, будто и не говорил примерно то же самое, день или неделю назад, может быть, с некоторыми вариациями.
У путника, прошедшего дорогами деда Федота, испытавшего и повидавшего столько же, поневоле начнут закрадываться сомнения не только в повседневных, но и в библейских ценностях, как и в оправданности собственной жизни. У кого-то раньше, у кого-то позже. Такие сомнения, стало быть, начали одолевать его на склоне лет. Как рассказывали два друга-собутыльника, временами можно было услышать, как дед-язычник бормочет диковинные и непонятные молитвы, которым он и сам не придавал особого значения.
Когда дед показывал Ваньке обрывки книжки, которую он сохранил со времен войны, найденной им в солдатской уборной, он вспомнил, как во время немецкого обстрела наших позиций, исступленно молился всем известным ему богам, а менее, чем через полчаса материл их последними словами. Вечером, когда все стихало и успокаивалось, просил прощения у тех же богов и обещал принести им жертву после войны. Это обещание он до сих пор так и не вы¬полнил, и тут же клялся, что на следующей неделе сделает это в церкви под Смоленском, куда обещали свозить его Адвертас с Казимиром Гедрайтисом.
 - Только в глубокой старости, отойдя от дел и став немощными, мы начинаем оглядываться назад, перебирать и оценивать свои по¬ступки критически. Вся жизнь соткана из противоречий и сомнений
Ох-хо-хо! Хоть бы половину жизни отмотать назад и начать все сначала. Разве нагородили бы мы себе столько проблем и неудобств. Сколько обиженных нами напрасно? Как часто мы были ничтожны и как редко велики? Однако, время не повернешь. К счастью, человек не может знать, что ждет его в будущем, иначе род людской вымер бы от ужаса перед ним. А говорить о судьбе задним числом - дело нехитрое.
 - Должно быть, судьба эта самая, решила посмеяться надо мной.
А возможно, Бог наказал меня за грехи моей молодости. - Продолжал плакаться дедушка Федотас. - Есть у меня одна законная дочка. Ты ее видел, когда она приезжала ко мне. Она работает в больнице под Швенченисом. Беспредельна ее ненависть ко мне, за беспутную, как она считает, мою жизнь. Жена моя, царствие ей небесное, бегала к соседу по хутору, Каспаравичусу, встречались они с ним и здесь, на сеновале. А я делал вид, что не замечаю и про¬ходил мимо. Так вот, дочка моя на самом деле дочка Каспаравичуса. Обрати внимание на ее серые, невыразительные глаза, точь-в-точь, как у ее отца. Она, как и все окрестные жители, знает об этом.
 А горбатая она вот почему. Жена моя не хотела, чтобы она родилась. По этой причине она обратилась к бабке-повитухе из Быкишек, ничего не сказав мне, да что-то у них там не вышло. Вот и родилась она такой. Слышал, что Каспаравичус поколачивал ее за это. Не знаю, правда ли. Я понимал, конечно, что это она так мстит мне за мои художества. Славная она была женщина и я любил ее до случая с Каспаравичусом. Потом мне стало как-то безразлично. Особо мы с ней не враждовали и скандалов не устраивали, но и симпатий прежних друг к другу уже не испытывали. Так и жили, пока Господь Бог не призвал ее. Столько времени прошло, а я до сих пор чувствую себя виноватым перед ней. Правнучка Шимкуса Аста, ты наверное, слышал о ней, она моя настоящая дочка и живет под Каунасом, приезжает и останавливается в Игналине. Приезжает с мужем и тремя своими сыновьями, мои¬ми внуками. А из Игналины приезжает на такси за мной ее муж Болеславас. Ребята растут, учатся в школе и времени у них не так много. Но в каникулы, как в летние, так и зимние, мы обязательно видимся. Целый день я провожу с ними, а вечером Болеславас отвозит меня домой.
 О некоторых сторонах таких встреч деда Федота с Астой и ее сыновьями, о которых сам дед промолчал, рассказывали Казис с Адвертасом еще летом, когда Ванька с семьей только приехал.
 Игналина совсем небольшой город и с самого первого дня при¬езда Асты с семьей, все уже знают, что приехала дочка дедушки Федотаса с сыновьями. Волна слухов об этом к концу дня прокатывается по окрестным деревням и хуторам, а на следующее утро та же волна с приехавшими на рынок старушками, возвращается на Игналинский рынок с исправлениями и дополнениями. Весь рынок сбегается посмотреть на Асту, на ее сыновей, но больше всего их интересует, какого цвета глаза у ее третьего сына, родившегося уже в Каунасе и которого они еще не видели. Убедившись, как когда-тс хуторские жители, при рождении старших сыновей Асты, что глаза у него, как у матери и братьев, и стало быть, как у дедушки Федотаса, успокаиваются и расходятся.
 Из близких родственников деда Федота есть еще племянник. Это сын одной из его сестер. После ареста ее мужа, в конце сороковых годов, он взял к себе ее сына и вырастил. В школе ему не нравилось. Он торопился. Хотел как можно скорее научиться какому-то ремеслу и стать самостоятельным. Закончил ФЗУ, научился тачать хорошие сапоги и ботинки, однако бросил эту работу и выучился на шофера. Теперь он раскатывает на машине скорой помощи. Выпадет свободная минутка - развозит пассажиров, старушек с укропом и сметаной подвозит до рынка. Всякую копейку собирает, отрывая от семьи. Жена его столько раз забирала детей и уезжала к родителям, в деревню под Швенченисом, однако отец ее раз-за-разом привозил дочку обратно, приводя железный ре¬зон: "Когда ты выходила замуж за этого человека, не спрашивала ни моего, ни материного разрешения, так что живи в его доме и не вякай.
 Как-то на дороге в Игналину племянник на своем РАФике до¬гнал деда, шагавшего с авоськой укропа и козьим молоком на Игналинский рынок, и проехал мимо. Племянник вез полную машину старушек-торговок с корзинами и авоськами. Цвет глаз это¬го человека выдавал в нем бесспорную принадлежность к семейству дедушки Федотаса. Однако, в отличие от деда, его племянник не испытывал к себе агрессивного интереса со стороны женщин. Если в дедовых глазах окружающие читали широкую и веселую доброту, какую-то богемную, чуть ли не хмельную бесшабашность и гусарскую отвагу, из которых было видно, что в системе ценностей у дедушки Федотаса женщина стоит выше всего остального и к ногам ее он готов бросить собственную жизнь, не раздумывая, то во взгляде племянника застыло холодное и оценивающее выражение, будто он ощупывал товар своими быстры- ми, цепкими пальцами, отчего женщины впадали в оторопь, стараясь спрятаться куда-нибудь подальше.

                XXX

 Дедушка Федотас поблагодарил за отремонтированную крышу, ограду, за все, чем Ванька помог ему, собрал в дорогу увесистую сумку с солениями и
копчениями собственного производства, гостинцами для его детей и жены. Затем они обнялись на прощанье. В этих случаях принято желать крепкого здоровья, счастья и бодрости, либо говорить о чем-нибудь ради утешения, для укрепления духа и веры во что-то. Но слов не было. Да и прозвучало бы все это фальшиво. 06s они понимали, что видят друг друга в последний раз. Дедушка Федотас выглядел подчеркнуто спокойным и торжественным, Ваньке даже показалось, что он стал величественнее, что ли. И глаза его, обычно голубовато-мутные, будто у младенца, сегодня выглядели глубокими и темными. Такие глаза можно увидеть на картинах и портретах великих художников. - Подумал Ванька. - К примеру, у мудрецов-апостолов на "Тайных Вечерях" великих итальянцев времен Возрождения.
 Как сложилось в таких случаях, Казимир Гедрайтис с сыном запрягли свою красавицу-кобылицу Битию в телегу и вся семья Гедрайтисов отправилась провожать Есугеевых в Игналину, на поезд. Целых полтора километра, почти до самых Нарстутишек, дед семенил за ними и порывался сказать что-то. На всю жизнь врезался в Ванькину память дедушка Федотас на раскаленной добела пыльной дороге, маленький, абсолютно беспомощный, в валенках и в выцветшей на солнце, перелицованной солдатской гимнастерке навыпуск. Он шевелит губами и, кажется, невпопад вскидывает руки. Может, он забыл что-то важное и пытается сказать об этом? Однако из-за шороха дорожной гальки и звуков полдневного зноя, не разобрать. Фигурка деда удаляется, удаляется, пока не скрывается за поворотом.
Осенью того же года, в своем письме, Дануте и Казимир Гедрайтисы написали Есугеевым, что дедушка Федотас умер. Случилось это после обеда. Стоял ясный солнечный день. С самого утра дед, все последнее время не снимавший валенок и телогрейки из овчины, сидел на завалинке, опираясь на свою корявую палку и смотрел на облака. Не менее двух недель прошло, как он потерял интерес ко всему. Коза, куры, поросята броди¬ли где попало, потому что дед не загонял их на ночь в загон и курятник, перестал кормить их и поить, разве что подруга деда во время посещения обратит на них внимание.
 Вот и в тот день пришла дедова подруга и, пока он сидел на завалинке, прибрала в доме, вымыла посулу и насыпала корм птицам. Когда она вышла к нему, чтобы, по обыкновению, завершить визит, он попросил ее помочь ему лечь в постель и пригласить соседей. Менее, чем через час, когда собрался народ, он уже не дышал.
Письма Есугеевым обычно пишет Дануте, адресуя их Ваньки¬ной жене, Надежде. Пишет обстоятельно, не пропуская даже не¬значительных новостей. А если уж пришло письмо еще и от Казиса, написанное Ваньке, это значило, что в тех краях случилось что-то исключительное, к примеру, конокрад Юшкенас со своими людьми пытался увести у них Битию, или ночью горел дом старой ведьмы Микалины, а когда сбежался окрестный народ с ведрами, чтобы тушить огонь, обнаружилось, что это вовсе и не пожар был, а что, никто не может объяснить. Дальше из письма Дануте.
 Дочка дедушки Федотаса и его племянник, который выращивает здесь цветы на продажу, судятся из-за дедушкиного хутора, тяжба принимает скандальный характер. Люди не хотят вмешиваться и защищать кого-либо из них. Дочку, из-за того, что она обижала отца и ненавидела. Племянника - за его безразличие к судьбе родного дяди, вырастившего и воспитавшего его.
 За то, что он не помогал ему даже в последние дни его жизни,
а занимался своими делами. Оба они хорошо знают, что думают о них люди, однако считаться с этим не хотят. Племянник собирается откармливать здесь бычков и поросят, а так же оборудовать утепленные оранжереи, чтобы круглый год выращивать цветы на продажу. Вообще-то говоря, племянник дедушки Федотаса человек работящий, Казис не даст соврать, он сидит рядом, к тому же неглупый, но очень уж деловой. Вроде бесчувственного механизма или какого-то робота. Если послушать его, получается, что все, чем занимается человек, должно быть оправдано железной целесообразностью, здравым смыслом и минимумом затрат. А чувства, благотворчество и разные красивые штучки - дело десятое, их не пощупаешь и не продашь за деньги - и точка! И никаких вопросов! - С таких обезоруживающих позиций племянник деда подходит ко всем проблемам и задачам, возникающими перед ним.
 Письма Гедрайтисов Ванька брал с собой в лес или на рыбалку и там, у костра, читал их и перечитывал. Он вспоминал о летних днях, проведенных в Литве, о своих новых друзьях, о дедушке Федотасе и его житье-бытье, рассказанном им самим за чаркой, или Адвертасом с Казисом. В такие минуты Ванька вспоминал о своей жизни, свою комнату в коммунальной квартире с окнами,выглядывавшими в тесный двор большого дома и стол, за которым он все последнее время работал. Раньше, когда дети были маленькие, за этим столом он халтурил, так как в семье постоянно не хватало денег, как во всех молодых семьях. Теперь он восстанавливал увиденное и услышанное когда-то и пытался слепить из них что-то вроде рассказа, анекдота или нескладушек-небылиц. Думал и писал Ванька о том, что он считал добром и злом, или справедливостью, в сомнительной оправе из собственных ироничных рассуждений, хотя в этом он не был оригинальным.
 Дальше, из письма Дануте и Казимира.
 - На похороны дедушки Федотаса собралось множество народа. Из Полыни приехали две очень красивые пани, о существовании которых никто не предполагал, как и сам дедушка Федотас. Мама утверждает, что они из Жемайтии, а не из Польши. Просто поляки захватили половину Жемайтии и объявили ее своей территорией. Тамошнее население, по ее словам, состоит сплошь из литовцев. Когда я, рассказывая ей, как они выглядят, сравнила их глаза с драгоценными камнями, она и тут возразила:
 "Если у них действительно глаза Федотаса, то с ними не сравниться никаким драгоценным камням.” На наше с Казисом замечание, что она, должно быть, в молодости тоже водила шашни с дедушкой Федотасом, она обозвала нас засранцами и ушла в другую половину дома. Но вы же знаете маму, она всегда напридумывает что-нибудь и может говорить часами своим дребезжащим голосом, даже если ее никто не слушает.
 Среди прибывших были простоватые деревенские жители, солидные и элегантные горожане, военные. Большинство из них приехало с семьями. На хуторе Линцявичусов приютили летчика гражданской авиации с женой и детьми, а наши соседи - какого- то очень высокого воинского начальника. Никто и ничего о нем не знал, как и не знал, кем он приходится дедушке Федотасу. Его никогда не видели и не предполагали, что есть на свете такой человек. Однако у него тоже были дедовы голубые глаза и этого было достаточно, чтобы не задавать ему лишних вопросов. Приезжали из разных городов и республик, на машинах, поездах и самолетах.
 На хуторах и в деревне Казакине встречали их, как близких и дорогих родственников, всех разместили, кормили и поили во все время их пребывания здесь. Лошади, велосипеды и мотоциклы - любой транспорт был в их распоряжении и они ни в чем не нуждались.Гости находились среди нас неделю, пока не похоронили де¬да и не устроили поминки, длившиеся почти трое суток. И все это время народ обсуждал и сравнивал достоинства тех или иных Федотовых потомков. Создавалось впечатление, что люди превратились в эстетов, знатоков и ценителей не только пластической анатомии человека. Скрупулезно, с самым серьезным видом они обсуждали, какой цвет и разрез глаз придает человеческому лицу больше выразительности и красоты. Или насколько соответствует внешняя красота человека его духовным достоинствам и характеру. И много еще чего... Особенно, с какой- то одержимой страстью, встревали в споры старые дедушкины симпатии. Каждая из них считала, что Федотас по-настоящему любил только ее, любил больше всех, а значит, он принадлежал только ей, и никому иному. Так продолжалось всю неделю.
 Этот абзац, скорее всего, написан Казисом. Дануте не очень-то утруждает себя размышлениями о пластической и другой анатомии человека, как и его духовных особенностях. Два колхозных шоферюги и едких на язык, недоучившихся историка педагогического института, за бутылкой бормотухи, обсуждали широчайший круг вопросов и, как правило, находили собственное объяснение. Если же что-либо не поддавалось их цинично-упрощен¬ному пониманию, оно беспощадно высмеивалось и получало матерную печать.Большой воинский начальник сперва дичился, смотрел на спорщиц, как на остальных деревенских жителей, с брезгливым и равнодушным высокомерием, однако к концу пребывания у нас на лице его появилась мягкая доброта и снисходительность будто от возни подростков. Две внучки дедушки Федотаса, что приехали из Польши, отнеслись к увиденному легко и с восторгом. Они подходили к спорщицам с обезоруживающей улыбкой и обнимали их. И глядя в одинакового цвета глаза друг друга, они уже не сомневались, что во всех у них течет одна кровь, что они, наконец-то, знают свою родословную и своего патриарха. Женщины посходили с ума! Теперь они даже не обсуждали, в чьих сусеках лучше ячмень или овес, на чьем дубу крупнее желуди, а следовательно, жирнее и увесистее свиньи. А говорили только о глазах, о других человеческих качествах, из которых складывается красота и индивидуальность человека.
П орой они увлекались настолько, что забывали, по какому поводу собрались здесь. По окрестным холмам, по берегам озера и во дворах хуторов народ собирался небольшими живописны¬ми группками от трех до шести- восьми человек и только говорили, говорили, по словам насмешливого Адвертаса, будто мудрецы под смоковницами древнеафинских философских школ.
Гроб для дедушки Федотаса заказали у самого лучшего столяра, что живет за большаком, где малинник, вы его знаете, и покрыли темно-вишневым лаком. Приезжие ничем не выделялись среди жителей деревни и окрестных хуторов и участвовали во всех работах, помогали готовить дрова и носить воду, женщины крутились у плиты и выполняли другие, свойственные им работы, будто они всю жизнь провели здесь, на хуторе дедушки Федотаса и соседних деревнях.
 Всех этих людей объединял цвет глаз и они служили им чем- то вроде паспорта или пропуска в любой дом на правах желанного и дорогого гостя. Собравшиеся на похороны потомки дедушки Федотаса именно здесь, на хуторе деда, узнали друг о друге, перезнакомились и прониклись взаимными родственными чувствами. Так что кончина его послужила тем, о чем мечтал он все последние годы. Дети его, внуки и правнуки признали его своим родоначальником и патриархом, пришли поклониться ему и проводить в последний путь. Во все эти печальные дни дедовых похорон мы не слышали плача, не видели горестных и несчастных лиц. Поминали его в меру весело и с достоинством. У всех нас было такое впечатление, что сам дедушка Федотас где- то здесь, только в другой комнате, в сарае, что в углу двора или на сеновале и что он будет с нами всегда. Всем, кто у нас собрался, так казалось и так хотелось.
Внучка или правнучка старика Шимкуса, Аста, покинувшая наши края из-за грубоватых шуток деревенских острословов, так же приехала вместе с мужем, матерью, очень симпатичной пожилой женщиной и тремя, уже взрослыми, сыновьями. Встречали их с особой теплотой и сердечностью, будто хотели загладить свою вину перед ней и ее семьей. Жители деревни и хуторов приходи¬ли к ней по нескольку раз в день, приносили немудреные деревенские гостинцы и каждый раз, в конце визита, начинали мять¬ся, просить прошения и широко жестикулировать. Это трогательное раскаяние звучало приблизительно следующим образом:
 - Мы, конечно, извиняемся, дорогая Аста, но мы простые деревенские трудящиеся...
 - И я, и вся моя семья тоже, так что не стоит извиняться.
 - Неужто ты не поняла? Не помнишь, разве? Мы ведь столько времени знаем друг друге!
За спиной матери возвышаются трое ее сыновей и с любопытством рассматривают гостей.
 - Так о чем мы? - С обворожительной улыбкой спрашивает Аста. Она знает, о чем будет разговор и что беспокоит хуторских обитателей. Аста стесняется, что они могут прочитать по выражению ее лица, глаз, о ее догадках и пытается скрыть это за широкой улыбкой. Однако она могла не делать этого. Гости приняли ее улыбку за чистую монету и продолжали терзать себя и собеседницу за свою людоедскую грубость более чем десятилетней давности. Эти люди признают только принародное прощение, высказанное вслух.
 - Как это не за что? Ты, наверно, уже забыла? Помнишь, мы тебе намекали на твои голубые глаза? Очевидно, ты просто не поняла. Ну, мы намекали тебе, что ты дочка дедушки Федотаса? Неужто забыла?
Увидев на лицах собеседников разочарование, Аста разражается хохотом, обнимает их и с поцелуями выпроваживает из дома. Все окрестные жители посетили Асту с покаянием и получили ее прошение. Так продолжалось всю неделю, пока они не уехали. Она-то и устроила настоящие похороны своего нестоящего отца.
А среди тех, кто нес гроб с телом, были трое ее сыновей, гвардейского роста голубоглазых красавцев, средний из которых когда-то во дворе своего деда ковырялся в корыте с поросята¬ми. Таких больших и красивых похорон в наших краях ни кому не приходилось видеть! - Приписали в письме Гедрайтисы.