СВВ. 49. Последний день Дэбы Батоевой

Настал последний день Дэбы Батоевой.

С возвращения в «Метрополь», то есть часа четыре уже Нишикори не выходил из ванной, закрывшись там со своим прибором. Керо, привычный к странностям патрона, устроился на диване, прихватив в фойе вазу с печеньем и кувшин морса. То и другое приводили его, выросшего в монашеском ордене, в гастрономический экстаз. Со времени приезда в Москву юноша заметно поправился и уже не напоминал обернутую тряпьем жердь, а что-то среднее между нормальным человеком и сушилкой для рабочих комбинезонов.

Для большего удовольствия он выкрутил ручку радио. Из полированной башенки с циферблатом полилась симфония Чайковского. Такой сложной прекрасной музыки Керо не слышал никогда в жизни. Бряцанье цимбал и кокю, к которым он привык с детства, казалось на ее фоне незатейливой кустарщиной. Сознание уносилось куда-то в даль, где над океаном взметалось пламя зари… На пике удовольствия, когда уже, кажется, само тело растворилось в потоке звуков, щелкнула задвижка. На пороге ванной, заслоняя дверной проем, стоял босой Нишикори, вертя в руке черепаху.

Фуджи, втянув голову в панцирь, сонно посмотрела на стену, потолок, вскочившего с дивана Керо, ковер и голые ступни Нишикори, опять на стену, потолок… В ее частной черепашьей вселенной происходил топологический апокалипсис.

– Едем! – коротко скомандовал Нишикори, не объясняя для чего и куда; вид у него был самый решительный.

Приемник надрывался крещендо.

У подъезда ждала двуколка. Белобрысый лентяй на козлах даже присвистнул, увидев экзотических пассажиров с путанной металлической штуковиной, напоминавшей клетку для попугая, пропущенную сквозь пресс. К ней ремнями было пристегнуто существо неизвестной породы, сонно шевелившее лапами, с похожим на резак клювом, который беззвучно открывался и закрывался.

Тот, что помоложе, худой и верткий, быстро вскочил в двуколку. Второй, огромный, одетый в черное, державший невиданную конструкцию, чинно взгромоздился за ним. Рессоры с хрустом прогнулись, будто он весил не меньше тонны.

Рыжая донская дернулась в хомуте и впервые в жизни понесла иноходью, нервно поглядывая за спину. Никогда в жизни она не видела тигров и крокодилов, никогда не слышала о драконах, не имела воображения их представить, но была до кончиков копыт лошадью, то есть унаследовала от предков ужас травоядного перед всем названным[1].

Несмотря на раннее утро, улицы наводняли повозки и пешеходы. Из арок и переулков выезжали чистые «воронки», неся начальственные тела в сторону великой государственной службы. Где-то коротко звякнул колокол. Другие не отозвались.

Двуколка обогнула гостиницу, пронеслась через Театральную, миновала Охотный ряд и вкатилась, накренившись, на Тверскую, в общем суетливом потоке. Совсем скоро на углу большого многоэтажного дома, стеной уходящего вниз к Петровке, Нишикори крикнул вознице: «Стой!»

Тот с усмешкой глянул на пассажира, натянув вожжи, – отъехали всего ничего. Кобыла, дергая рыжей шкурой, переминалась с ноги на ногу, будто собиралась станцевать минует.

– Здесь!

Нишикори обвел взглядом дома вокруг, критически посмотрел на голубей, герань в окнах, напирающую листьями на стекло, на ямщика и широкий круп лошади, бешено мотавшей хвостом. Он явно ошибся с расстоянием и теперь торопливо соображал, что его подвело в расчетах: цель оказалась гораздо ближе, чем он думал.

– Извольте-с, ваше благородие! Доставлены в лучшем виде. Два золотых червонца! По числу пассажиров-с.

Несмотря на заботы по спасению мира, Нишикори переключился на наглеца, перегнувшего в сотню раз, и назвал свою цену. Извозчик принялся торговаться, крестясь и кидая под ноги шапку. Нишикори пошел на принцип. Поняв после короткого диалога, что вообще ни гроша не получит от интуристов, белобрысый с матом умчался прочь (с той же суммой глаз и конечностей, к которой привык за годы – мы, более осведомленные на счет его пассажиров, безусловно считаем это удачей).

Пройдя сотню метров вверх и свернув в проулок, Нишикори с Керо углубилась в кирпичный кавардак старой Москвы, где, дважды перескочив ограду, вышли к особнячку, пристроившемуся во дворе огромного здания. С одной его стороны была молочная кухня, и мамочки стояли в очереди с корзинами, с другой – приемная доктора Иссяу-Бочкина, работавшего по легочной линии. Там в сени деревьев ожидали унылого вида пациенты, вопреки здравому смыслу курившие паровозом, потакая своим недугам. Иные пытались пристроить в окошко банки, перетянутые резинкой, которые принимала старая санитарка в крахмально-белом чепце с лапками, делавшей ее похожей на монахиню. Там же, расталкивая больных, из грузовика выгружали мебель.

Нишикори пересчитал «легочников», буркнув себе под нос: «симулянт», «поправится», «безнадежные»; глянув в угловое окно, быстро и криво усмехнулся, будто застал светило медицины с хорошенькой медсестрой (что, не будем юлить, было сущей правдой); поставил прибор на землю.

Теперь оставалось смотреть и ждать.

Лотос Да-Он-Ли не давал точного портрета персоны, с которой (к ее несчастью) стремился встретиться Нишикори. По слабым неверным признакам он предполагал, что искомая личность – женщина, нестарая, скорее, восточной крови – и очень надеялся, что, благодаря близости к объекту, удастся различить какие-нибудь еще приметы, ибо женщин, попадавших под такое пространное описание, было пруд пруди.

Нишикори поправил черепаху в ее упряжке и принял от Керо низенький складной табурет, на который уселся, соединив ладони замком, с видом человека, способного пробыть в этой позе долго. Керо, не обеспеченный индивидуальным сидением, оседлал какую-то железную перекладину, торчавшую из трансформаторной будки, которая мелко вибрировала под ним, навевая дремоту. Оба принялись сосредоточенно ждать, полагаясь более на везенье, чем на систему.

Проблемы, однако, начались сразу. Слишком приметными были иностранцы, и дом не из рядовых, у которых хоть сутки сиди, всем на тебя плевать. Начальственный квартал охраняли переодетые в штатское товарищи.

К Нишикори подошли сразу двое с мертвыми лицами и попросили показать документы. Горстка ожидавших у крыльца пациентов-легочников как-то сама собой растворилась, то ли разом поправ недуг, то ли предпочтя прийти вдругорядь. К Керо из-за угла будки синхронно подошел третий, в лавандовой тертой блузе, диссонировавшей с обрюзглым лицом и сидевшими на нем черными сердитыми глазками. Кобура топорщила ее край – укором нерадивому реквизитору.

– Попрошу проехать, – предложил товарищ в черном плаще, показав на стоявший за кустами автомобиль.

– Никак нельзя, – на ломаном русском ответил Нишикори, тыкая ногтем в угол предъявленной им бумаги. – Сегодня у меня важный визит там, – палец показал в сторону Кремля. – Меня весьма ждут. Узнавайте. Я суть должен сосредоточенно думать и найти слова для значительный господин об отношении наших стран. Это мой секретарь и слуга, – кивнул он на растерянного Керо, не знавшего, драться или бежать.

Что-то, вероятно, и впрямь было в документе, потому что, переглянувшись, товарищи отошли, но вовсе из виду не пропали и даже не старались вести себя неприметно. Один уселся на скамейку у входа в легочную приемную, второй, полный, похожий на вареную клецку, отошел, переваливаясь, к машине. Франт в блузе остался стоять у будки, терзая пачку «Казбека».

Нишикори с упоением вспомнил хаос восточных городов, многолюдных, шумных, где легко затеряться. Где-нибудь в Иокогаме или Чэнду на него никто бы и не взглянул. В крайнем случае, всегда можно вырядиться носильщиком или чистильщиком ушей. Что у них тут в Москве, ушей не чистят?!

В голове его пронеслась дюжина вариантов дальнейших действий, ни один из которых не подходил. Оставаться здесь во дворе было бессмысленно и опасно – «заметут», как выражаются русские. Все же гипотетическая дама была лишь третьестепенной целью, из-за которой не стоило рисковать. Всегда, конечно, можно перейти на нелегальное положение, но это чревато своими трудностями…

Не пробыв и получаса в засаде, воины-монахи направились обратно в гостиницу, сопровождаемые балаганно выряженным филером. Когда двери «Метрополя» бесшумно затворились за ними, тот еще остался и с минуту говорил о чем-то с седым швейцаром, коротко кивавшим ему в ответ, а затем растворился среди прохожих.

***

Она никак не могла привыкнуть к расположению выключателей в огромной как герцогский склеп квартире, которую занимал ее новый друг, и в которую она сама переехала вскоре после знакомства. В результате чьей-то странной фантазии они были разбросаны в самой прихотливой манере – на разной высоте и далеко не всегда у входа. Чтобы осветить гостиную, например, нужно было добраться в темноте до окна и нашарить выключатель за шторой на уровне колен. На кухне он был за посудным шкафом. В спальне вообще отсутствовал, устроившись снаружи на стене коридора, что казалось совсем уж диким.

– Электрика, может, вызвать? Пусть переставит, – предложила она как-то Василию.

– Нельзя ничего менять, госимущество. Не самая большая проблема, в конце концов, – он махнул рукой и перешел к шкафу. – Какой мне галстук надеть, а?

«Вся квартира, наверное, в "жучках", поэтому и трогать нельзя», – подумала Тундра. От этой мысли ей сделалось неуютно: будто голая стоишь на балконе.

Хотя квартира была казенной, выданной по временному ордеру за отличия в учебе и политработе, но жил Василий в ней на полных правах, то есть с пропиской и приветствиями консьержа – наушника и шпиона, но приятного пожилого человека с образованием. С ним Тундра поддерживала добрые отношения, быстро обнаружив общую тему, а именно древнюю культуру Востока, о которой рассуждать было безопасно, если не проводить неуместных параллелей. В отчетах консьержа она значилась культурной девушкой, не вызывающей подозрений.

Василий еще вчера уехал в Северную столицу на какой-то театральный дебют, откуда должен был позвонить и вызвать ее к себе. С Тундрой, провожавшей его на поезд, он расставался неохотно, ревнуя к неопределенному кругу окружавших ее мужчин, так что она с удовольствием отпустила его, сделав обиженное лицо. Пусть мучается.

Ум, энергия плюс опытность зрелой дамы в сочетании с юным телом обеспечили ей быстрый успех в вопросах приручения «работника киноиндустрии» и расширения круга знакомств вообще. Это было тем легче, что сам Василий ей нравился – был он чистоплотен, вежлив, старателен, несмотря на молодость, имел приличные связи и перспективы. Назойливый украинский говорок только, режущий ее ухо… Ну да над ним он сам активно работал и уже почти избавился от всяких «ну шо вы, мама», выдававших в нем провинциала и выскочку. Так что «женское коварство» в синергии с искренним увлечением скоро привели Тундру в молодую московскую богему, чутко руководимую сверху, но недурно при том живущую. Она и правда не ожидала, что такое возможно в «темные века диктатуры».

За всю жизнь, наверное, Тундра столько не бывала в театре и кино, как за эту осень, волей-неволей начиная втягиваться и даже кое в чем разбираться. Читала Юткевича, Муссинака и Пиотровского, чтобы соответствовать в разговоре. Даже помогала рисовать декорации к какому-то учебному фильму и ездила на монтаж.

Была, помимо квартиры и хорошей зарплаты, у Василия еще одна привилегия: постоянно пополняемая библиотека, выписываемая по какой-то особой разнарядке «для проработки образов будущего советского кинематографа». В нее поступали книги на восьми языках, в том числе с грифом «Не распространять!» на форзаце. Тундра быстро добилась от возлюбленного права доступа к этому складу знаний (мало чем ее, впрочем, впечатлившему, но гораздо лучшему, чем можно взять в магазине).

Через знакомого Василия, питавшего к ней романтические надежды, она поступила на истфак МГУ, освоилась в Комсомоле, подбирала тему для диссертации – и вообще принялась налаживать свою жизнь, будто ничего невероятного не случилось. Подумаешь, переместилась во времени, стала кем-то другим и в другом теле (спасибо за него, кстати) – и что с того? В иные минуты она сама себе удивлялась: как можно так относиться к невероятному? Но потом решила, что объяснения лежат за пределами ее компетенций – пусть физики разбираются, если нужно, а у нее другие задачи.

В планах, она узнала, была большая экспедиция в Среднюю Азию с переходом на Кавказ и дальше – к границе с Турцией. Года на полтора с зимовкой. Ее материалы она, кажется, в свое время читала в аспирантуре. Хорошие, цельные публикации, профессиональный состав, широкий охват темы – в общем то, что нужно. Идея поучаствовать в ней полностью ее поглотила. Необходимо было во что бы то ни стало войти в основную группу. Как это сделать первокурснице – еще тот вопрос. Скинуть маску и заявить о себе «в полный рост»? Девочка-татарка с мозгами профи? Жена дворника (как бишь его?), знающая больше МГУшных преподавателей? Рискованно… Соблазнить какого-нибудь профессора – помоложе? Вариант, в сущности. Но как быть с Василием?..

Мысли, мысли… Нужно выйти на свежий воздух!

Бадай терся о ее ногу как кот, выпрашивая сыр со стола.

– На, держи, троглодит. Гулять идем?

Пес засуетился, умчавшись в переднюю за ошейником. Гулять? – всегда пожалуйста!

Тундра прошла в спальню переодеться. Из большого зеркала «в пол» на нее смотрела молодая брюнетка совершенных пропорций с бронзовой гладкой кожей и правильными чертами лица, только приобретающего от легкого прищура и высоких монгольских скул. С косметикой было скудно, но пока она не особо нуждалась в ней. Достаточно помады и туши – остальное дано природой.

Натянув шерстяную юбку и толстый уютный свитер, Тундра поймала за морду пса, застегнула на нем ошейник, обулась, надела плащ и спустилась вниз, как вдруг, не лишенная женских слабостей, поняла, что забыла выключить утюг – здоровенный как баржа монстр остался на гладильной доске в спальне. Так выключила? Кажется, все же, нет…

Тихо выругавшись, она взлетела по лестнице и, конечно, обнаружила выключенный утюг там, где ему должно быть в любом доме – в гостиной на подоконнике между горшков с бегонией. Да что же это такое?!

– Извини, Бадай, что-то мы не в форме сегодня… Сначала кофе, потом гулять. Держи еще сыру за моральный урон.

В это время трое вышли из машины, припаркованной во дворе, обратив внимание на огромного одетого в черное японца, сидящего на складном табурете у приемной легочного светила.

Последний день Дэбы Батоевой отменился.

_____________________________

[1] Лошади вообще живут на краю безумия, и столкнуть их за этот край не так сложно, как, скажем, жирафа или ежа, которым по большому счету на все плевать.