Ульи Али

Ульи Али

Если ехать в аул Кенхи по долине со стороны Шатоя, то, не доходя до него верста два, слева у подошвы склона горы видны каменные развалины давно разрушенного дома. Эти немые следы людской жизни ничем особенным не отличаются от других таких же заброшенных развалин, тонущих в зарослях одичавших фруктовых деревьев и крапивы. Просто мало кто помнит, что в этом месте жил человек, к которому люди всегда ходили за помощью, и которого все жители аула вспоминали, когда им становилось тяжело, и когда их постигала беда. Перед домом был большой и богатый сад, где росли сладкие груши, яблоки, слива, вишня … Бывало часто так, что по каким-то причинам в ауле погибали у всех в саду фрукты, а в саду Али всё цвело и благоухало в изобилии. Весь сад был в голубых ульях, над которыми всё лето летали рои пчёл. Ульи в саду были расставлены в таком порядке, что издалека сад смотрелся красивой зелёно-голубой картиной. Летом Али целыми днями ходил от одного улья к другому, перебирая, стряхивая, протирая, скобля рамы с медовыми сотами, и разговаривая со своими пчёлами. В это время аульские дети часами сидели напротив на траве, на краю маленькой речки, и наблюдали за Али. Они надеялись, что Али в конце своей работы в саду, обязательно принесёт им на траву большую деревянную чашу с мёдом в сотах. И Али всегда приходил, улыбаясь, говоря: «Ешьте!». Кого бы Али не встречал по дороге, взрослых или детей, он всегда спрашивал: «Вы к нам мёд кушать заходили?».

Али был худенький, невысокого роста человек, который всегда ходил в красивой серой каракулевой шапке, коричневом кожаном плаще с ремнём и кожно-шерстяных сапогах. Сапоги Али были всегда начищены чёрным кремом, шерсть на них начёсана, и они всегда блестели. Кроме того, что Али был аккуратным человеком, любившим одеваться модно, ладно, его отличала от других людей ещё одна особенность. Он улыбался … Он улыбался всякому и всегда … Али, приветствуя кого-то улыбался так красиво и тепло, что взамен ему тоже улыбался человек, даже самого злого и хмурого нрава. Даже, когда Али рассказывал о чём-то серьёзном и невесёлом, он очень быстро возвращался к улыбке.

Пожилых родителей Али раскулачили одними из первых в ауле и сослали в Сибирь, откуда они не вернулись. Али часто рассказывал, как он подростком пешком провожал арестованных родителей в Сибирь. «Я дошёл с ними босиком до аула Дай … Это было ранней весной. Мать и отец меня всё время просили вернутся, пока далеко не ушли, пока ночь не наступила. Я не хотел возвращаться домой, потому что дома уже не будет ни мамы, ни папы … Я знал, что из Сибири почти никто не возвращается … И я чувствовал, что я больше не увижу ни отца, ни мать своих … Моих родителей сопровождали три красноармейца верхом на лошадях. Они были вооружены винтовками и пистолетами. Им было трудно общаться с моими родителями, потому что родители не знали ни одного слова по-русски. Один из конвоиров, Хайрутдин, татарин, всегда отвечал, улыбаясь, когда мать и отец не понимали вопросов и молчали: «Яхш … Яхш …». Потом, обращаясь ко мне и качая головой тоже обязательно произносил: «Яхш жигит …». Но старшим из трёх красноармейцев был Семён, высокий и красный человек, сидевший на лошади как-то неуклюже и уродливо, как будто его посадили туда против его воли. Иногда мне начинало казаться, что Семён старший от того, что и лицо его такое красное, как и погоны на их шинелях. Временами Семён останавливал лошадь, снимал шапку, оглядывался кругом в ущелье Шаро-Аргуна, поглаживая свою лысину, и говоря: «Эх, мать моя … Как красиво … Тихо …». Потом его лошадь быстрым шагом догоняла нас, и дальше шли молча. Третий красноармеец, курносый и обросший кучерявой бородой, был совсем молодой ещё… Он, кажется, болел, потому, как был всё время сжавшийся, и часто кашлял, и почти не разговаривал. Его внешность отличала его от других ещё и тем, что шинель его была залатана в нескольких местах, сзади на спине, сбоку, и спереди внизу у самого подола. И латки на шинели были бы не так заметны, если бы они не были разного цвета и из разных тканей. Ближе к полудню Семён несколько раз спросил: «А не пора ли родителям молится? … Если, что, то пусть … Речка рядом … И лошади отдохнут …». Семён, видя, что мы не понимаем его, руками показывал, поднося их к голове, и пальцем показывая на родителей, идущих впереди. Я ему отвечал, показывая пальцем на то место руки, где носят часы, что время ещё не наступило молиться. Хайрутдин каждый раз, видя наш с Семёном немой диалог, улыбался … А третий, курносый красноармеец в латанной шинели, и внимания не обращал, задумчиво и безразлично качаясь в седле в такт шага гнедого, старого мерина, который всё время норовил откусить траву по краям дороги, из-за чего красноармеец, дёргался телом, и произносил: «Ну … Ну …». Семён не понимал, что молиться можно только в определённое время в полдень. Ему казалось, что молиться можно в любое время с восхода солнца и до его заката, когда посчитают люди себе удобным … Когда, Хайрутдин, улыбаясь ему объяснял, почему сейчас нельзя молиться, то Семён, широко открыв рот, подняв голову, громко произносил: «А-а-а-а-а …». Но через некоторое время, когда мы подходили ближе к речке, снова спрашивал: «А молиться не пора …». И мне тогда начинало казаться, что Семён ещё хочет воспользоваться молитвой, чтобы перекусить … Хотя ничто ему не мешало в дороге приказать всем остановиться и покушать, но он никак не решался сделать это, пока мы не помолимся.

Наконец, когда стали подходит к аулу Дай, отец попросил разрешение на совершение молитвы. Семён, постояв, и немного помолчав, ответил: «Не здесь … Место это слишком закрытое … Кругом лес … Хотя … И дальше такое же … Молитесь …». Я подумал: «Это моя последняя молитва с отцом и матерью …». Все знали, что я после полдневной молитвы возвращаюсь домой, так как ещё у первого моста, когда все прощались с отцом и матерью, Семён предупредил: «Бог с тобой … Раз ты единственный сын …Но с места обеденной молитвы возвращаешься … Дальше не пойдешь … Хватит … Только матушке своей больно делаешь …». Красноармейцы, запутав лошадей, и разведя костёр, продолжали сидеть у реки и после того, как мы помолились. Они не спеша стали варить сушёное мясо с фасолью, достав их из хурджинов (перемётные сумки, вешаемые на заднюю часть седла лошади) за сёдлами. Семён, видя, что мы помолились, и встаём, произнёс: «Не спешите … Посидите … Отдохните …», продолжая кидать в костёр сухие ветки, и пытаясь зажечь кусок не очень сухого бревна. «Малой, можешь возвращаться домой … Пока день … Пока ночь не наступила», - сказал Семён, бросая в костёр, собираемые бородатым красноармейцем, сучья. Затем, уже не глядя в нашу сторону, он добавил: «Ночью ведь могут напасть и волки … Ущелье, видишь, какое глухое … Кругом лес …». Как бы понимая, что говорит Семён, мама начала доставать из узелка еду, предлагая мне и отцу покушать. Отец немного покушал. Я не хотел … И мама не стала … Когда уже красноармейцы сели верхом на лошадей, мать неожиданно обняла меня и заплакала, произнося: «Так было суждено богом …». Потом, вытерев слёзы, сказала: «Может, из Грозного отпустят домой … Кого-то, говорят, отпустили … И нас могут отпустит …». В это время красноармеец Хайрутдин незаметно подошёл, посмотрел мне в глаза, и произнёс тихо: «Джигит, не связывайся ты со скотом и баранами …Читай … «А» и «Б» тебе больше пригодятся, чем корова или овца …». Отец спросил: «Что он говорит?». Когда я ему перевёл, то он недовольно посмотрел на Хайрутдина, и произнёс негромко: «Работай … И коран читай … И всё …». Отец мой не любил грамоту и книжки. Он олицетворял её с насилием советской власти, которая её принесла в аул … Властью, которая уничтожала и грабила имущих и работяг … Он полагал, что властные люди это делают, благодаря исключительно грамоте и книжкам. Он говорил нам: «Дети должны работать, а не проводить время в избах-читальнях за безбожными книгами …». Отец был уверен, что именно грамота и учение способствуют всему тому насилию и грабежу, который учиняет советская власть в аулах. И поэтому он ненавидел новую грамоту, и презирал её. В ауле многие так думали, как мой отец, и относились так.
Вскоре красноармейцы, и шагающие впереди их, отец с матерью, скрылись в лесной дороге в чёрном лесу. Я ещё долго стоял на дороге, думая, идти ли мне вверх в аул, или, может, мне последовать за родителями … Я думал: «Может в Грозном я смогу убедить кого-то, чтобы их отпустили … Может кто-то из высоких офицеров пожалеет их, увидев меня …». Только сейчас мне ясно начало представляться, что я больше не увижу мать и отца. Я пошёл обратно к берегу реки, где мы сидели, и где ещё догорал костёр. Мне неожиданно захотелось заплакать. И я, чтобы никто меня не услышал, подошёл ещё ближе к воде, сел на камень, и заплакал громко. Звуки моего плача терялись в шуме горной реки, и их никто не слышал. Мне стало невыносимо жалко мать и отца … Я начал представлять, как в холодной Сибири они мёрзнут и голодают … И я подумал: «Нужно догнать мне их … Может Семён оставить меня с ними до Грозного … Семён же добрый человек … Он и молиться разрешал … И Хайрутдин не будет возражать … Может скажут: «Бог с тобой … Иди …». Вытерев слёзы, умыв лицо, закинув за плечо шерстяной хурджин (сумка из шерстяных ниток), я побежал по лесной тропинке, надеясь вскоре догнать родителей. Почти вся дорога дальше аула Дай была каменистая, и бежать босиком было тяжело, невозможно. Сколько бы я не бежал, и не спешил, я никак не мог догнать родителей. Наконец, уже у самого аула Шаро-Аргун, я заметил конных, скрывающихся за лесным гребнем. Чем ближе я догонял их, тем чаще стало биться сердце моё, и ноги, как будто отяжелели … Я начал сильно переживать, думая, как отнесутся красноармейцы к моему непослушанию и возвращению .... Когда я увидел за гребнем, по тропинке, идущей вниз по лесу, конных, я крикнул: «Дада-а-а-а-а-а …». Все повернулись, и остановились. Подходя уже совсем близко, я заметил, что ближе всех ко мне стоит лошадь того молчаливого и бородатого красноармейца в латанной шинели. Вдруг он крикнул, вскинув винтовку с плеча, так громко и истошно: «Назад … Кулачьё …», и стал заряжать винтовку. Следом сзади лошадей стала кричать мать моя, прося меня уходить, и говоря, что они меня убьют … Вдруг прозвучал неожиданно громкий выстрел, эхом пронёсшийся в лесном ущелье. Я подумал: «Меня убили …». С разу за ним начались крики моей матери, выбегавшей сзади на дорогу. Потом только я понял, что выстрелил бородатый в небо, предупреждая меня. Я быстро повернул и ушёл вверх по лесной тропинке … Больше я никогда не увидел своих родителей.