Гл. 7. Показания цветочницы. Призраки

                7. Показания цветочницы.  Призраки

От кофейни перед мостом, с одной стороны, и с другой, от газетных киосков с прилепившимися к ним лотками  несло сразу - сладкою шоколадною горечью, молочным взбитым земляничным коктейлем, сахарной пудрой и ватой (приятно прогорклой, иные несли её на палочке), попкорном (в пакетиках), то есть жареной кукурузой, ну и, слава те господу,  жаренными семечками (в кулёчках, свёрнутых из газетки «Орловского вестника», как встарь, при Иване Бунине), которыми, подсолнуховой шелухой, значитца, и старые, и молодые в охотку заплёвывали мост, что и по сю пору в Орле есть шик, признак хорошего тона, не в каждом ведь доме подсолнухи и семечки чтоб. Веня и сам прежде форсил, поплёвывал, будучи помоложе, теперь вроде стесняется. Когда-то нафталином и канифолями, да с дёгтём-то, да касторовым  маслом для смазывания ботинок,  теперь от дамочек тянуло волнами - брусничными, царскими, с  Орловского полесья, как от Екатерины, царицы, которая принимала брусничные ванны, - парфюмер свой тут, нюхач,  ежели по-русски,  завёлся по производству  полесских букетов. Но это от дорогих и изысканных дам тянуло тонко, обычно же несло - вёдрами и даже ваннами клубничными, то есть от тех, что попроще,  от мужчин - густо мускусным, псовым, можжевеловым да смолистым, самцовым, значитца, ароматом и запахом, правда, не тем, не то что заоконным табачком от Вени, пахучим и нежным. Право, даже собачки, которые гуляли с ими на поводке, и те были наодеколонены, да что там, духами спрыснуты, и не дешевыми… Надо сказать, всё больше были болонки и пудели в разных атласных костюмчиках и даже в носочках; встречались, также надушенные: лягавая, как бы вся в шоколаде, в одном экземпляре; и сразу в нескольких – препротивные мопсы; они с особенной силой пованивали, сбрызнутые сразу и всеми и даже никак невозможными смесями, от которых Вениамин Ивановича водило по мосту, да что там, его подташнивало, он падал, то есть едва совсем не упадал, это как же – ежели мордой о тротуарную плитку… Вень Ваныч сходил на асфальт. На асфальте, ежели чё, будет помягче.  Вообще допались дамочки и мужики до благоуханностев, вместе с собачками, надо ж такое, псины и те выкобениваются, дорвались до европейских  парфюмов. Почём зря их обливают. Зряшно так тратятся. Чрезмерно тоже оно нехорошо. Слишком уж приторно. Денежки не жалеют.  Правда, зарываются. Такая жалость.  Нет на них Манечки.  Да и Мусечки тоже, в Сибирь отбыла Мусечка со всеми своими женственными наилутшими наидушистейшими тонкостями и смесями.  Гаснет, как свечечка, угасает от водочки Евангелина Иоанновна. Устал Венечка… Некому Орёл надоумить…

Свет, правда, делался всё призрачней, мост каким-то хрустальным -  покачивался мост…  Голова у Вениамина Ивановича не то чтобы прозрачневела, но определенно светилась, будто бы лампа, или так луна наливалась… Будто таким плафоном по мосту ходил Вениамин Иванович. Как-то странно и люди слонялись…  Какие-то странные извлекались звуки из аппаратов, которые они при себе носили, с которыми сцеплялись, а то которые и на себя надевали, - от наушников, от смартфонов, светящихся, от роликов, на которых, виляя между парочками, проносились по мосту пацаны, со вжиканием, набравши скорость при спуске с горы, от шин велосипедных (до дюжины крутилось  тут велосипедистов)  с вертящимися, блестящими (колеса на бегу, как диск динамо-машины) спицами, - Вениамин Иванович снова вздрагивал, припоминая спицу Евангелины Иоанновны, ту, востренькую, на одном конце, как у шильца, и на другом  с крючочком, - которою не то выгрести из под кровати, из угла с паутиною, не то сразу желала раз и - проткнуть Мусечку-то Евангелина, бес её попутал, Иоанновна…  А то (от гимназии, в которой учился Лесков) взлетала на мост с урчанием и лаем, будто иволга или кошка какая, с таким вот птичье-звериным выхлопом-лаем-мяуканием, японская  «Ямаха», мотоциклетка самурайская (в десять тыщ долларов, под седоком-шлемоносцем в металле и коже с головы и до пят, - чтобы они сгинули, все эти черти, которые с жиру бесятся, поганки российские и живущие в поганстве  – от папаш пузатых с мэрий да из обладминистраций, плешь они Вениамину Ивановичу проели, чтоб они сдохли, бесы, чтоб они выродились, чтобы семя их жалило их в пяту до скончания века их, как заповедано им в Вечной книге, от сотворения бытия самого, от времени оного). 
Мост плыл под ногами Вениамина Ивановича. Опоры шатались. Вениамин Иванович шёл на угол моста, к киоску цветочному, под которым торговала расплывшаяся с больными ногами-ступами (совсем уж не ходят) чокнувшаяся от боли тётя Клава, примостившись на табуреточке с полу-мешком (небольшим таким) семечек у ног, со свернутыми заранее газетными кульками сбоку мешка на другой табуреточке и стаканчиком посередке – купить всё ж таки семечек: душу, плюясь, себе отвести, как-то посредством лузгания семечек успокоиться. 

Когда это было – вчера или сегодня; да нет же: сегодня ещё едва только наступило, позавчера, кажется, да, Вениамин Иванович двинул, нет, не к Клаве, прямиком к теть Тамаре, на другой угол, который со стороны Михаила Архангела и памятника Николаю Лескову. Там, под липами, сидел,  развалясь на бронзовом пьедестале-диване коренной орловский знаменитейший  писатель, как бы озирая въяве плоды подвижнических своих, зело благолепных трудов.  Ибо почивал он в хороводе из собственных персонажей, взнесенных округ него на колонны витые, а у косого Левши так столп ещё и на отличку был – с портиком и с узорочьем. Вениамин Иванович туда не ходил, боялся отчего-то ходить туда Вениамин Иванович. Если по честному, там, среди этих фигур, Вениамину Ивановичу как-то бывало страшно…  Во всяком случае, не по себе… Если получится, мы ещё вернёмся к обозначенным, вознесённым на колонны фигурам, точнее, фигурантам общероссийских уголовных дел, злодеям и равно ангелам, но не сейчас, несколько погодя, туда, ближе к финалу…  А если уж сойдутся совсем обстоятельства, то пройдёмся и дальше, по Васильевской улице до второй Посадской и даже Пушкарной вслед за бессмертными и по сю пору слоняющимися тут, по Орлу, там и сям, в глухих переулочках, пройдём за не умирающими бродячими литературными персонажами…  Да, шатаются тут и там…
                ***

Вениамину Ивановичу хотелось прикупить букетик ландышей.
Вообще Тамара славилась тем, что составляла  чудные такие букетики из мелких всяких лесных да полевых цветов, нередко с ягодкой, которые соединить один с другим и в голову не пришло бы кому другому. Но в том-то и заключалась их тайная и скоротечная прелесть. Собственно, она и жила тем, сим составлением. Жила она от поста до поста, не разговляясь и питаясь, кажется, одними кореньями и корешками да супчиками и салатами из тех же весенне-осенних цветов. Лечилась отварами. Перебивалась, торгуя чем ни попадя со старенькой дачки - петрушкою да укропчиком, редисочкой, хренком, забивающим дух, ядреным, уже и подзабытой крепости (на фоне генномодифицированной всяческой гадости) чистейшим чесночком с частыми зубчиками,  духовитым до жгучести, всякою прочею меленькой травкой – с полей и из леса: первоцветиками (собирала их, только ольха запылит), начиная с бубенчиков белоцветника, лютиков и ветрениц, и кончая  майскими ландышами, первыми синенькими тихонькими ненаглядными незабудками,  связочками июньской земляничной позёмки ещё в белом цвете, в июле цветочками-огоньками куколи, цветами - мотыльками. Вообще же она обожало белое. Не в память ли о подвенечном платье, которое и у ней было. В мае же, в начале июня  не случайно она торговала такой диковиной, как седмичник-семицветик белый, в июле баловала публику гусь травою, подмаренником льновым, в ту пору, когда только тронулись в цвет верхушечки, будто в тумане, словно бабочки голубянки отрывались от кустов и летели над полем, над цветами…   Три пять отуманенных веточек подмаренника или семицветика товарка пересыпала метёлками мятлика в маковках-зёрнышках, оплетала вязелью, горошком мышиным;  случалось, как-то увидел Веня, над букетиком покачивалось коромыслице купены душистой с чередою колокольчиков белых, никнущих долу, к земле…
И сама она в неизменном драповом убитом жакете, истончившемся от пыли и стирки, с просвечиваемой под ним нательной рубахой, в креповой  плиссированной юбке, давно уж  разгладившейся, в стеганых бурочках на калошах (зимой), в чоботочках, не раз прошитых смоляною ниткою (по весне и летом), в неснимемой с головы косынке сатиновой, голубенькой, однако же выцветшей под солнцем от линьки до цвета ландышей, вся сама она была тоже, будто привядший букетик, простенький… Тёть Тамара из Вень Ивановичева подъезда, собственной персоной,  дух или ангел (как есть во плоти), с голосочком, будто съехавшим с пластинки из под патефонной иголки, который Веня едва успевал подхватывать, отвечая ей, чтобы тот не упал и не разбился совсем оземь от едва слышного шёпота. Случались же у Тамары нечаянные тихие странные проповеди и монологи, прорывавшиеся в ней, изнутри неё, словно из другого человека.
               
- Ах, Тамар Михалвна, не можно ль умереть от запаха ландышей?!. – не случайно, не случайно испросил Вениамин Иванович, взявши из рук Тамар Михалвны букетик.
- Такое скажите… Живите себе на здоровье, Вень Ваныч! Бог в помощь Вам!
Вень Ваныч, несмотря на возможную смерть, всё же нюхнул от букетика ландышей  и впал как бы в прострацию. Хорошо,  что не помер… Чуть ток, что не преставился. Но определенно, что съехал с катушек. Едва не поехала крыша у Вениамина Ивановича. От дивного запаха. 
- Игде это я?.. Улетел!.. – сказал Вениамин Иванович, отойдя немного от запаха. – Куды-т унёсся!..  Волшебница вы, Тамар Михалвна!
И ещё, постояв, продолжая нюхать, но уже будучи на месте,  возвратившись из некоего цветочного путешествия, спросил Вениамин Иванович Тамар Михалвну:
-  Голубушка, как долго отсутствовал я, то есть, здесь,  на мосту, нюхая?
Тамар Михалвна прикинула. Посчитала, шепча губами…
- Дык, с четверть часа, как букетиком вы надыхивались. Можа,  вечность. Даж сверх  того.
- Гм…
Вениамин Иванович, впрочем,  не стал вступать в пререкания.
С Тамарой Михалвной воспрещено, всё равно, что грех брать на душу.
- Я уж вдругорядь один продала. Важному такому господину…  Господин никак не должен был быть на мосту… - шепотком зачем-то изъяснилась Тамар Михалвна. - Ещё одним старушенцию, знакомую, одарила… Тож  выпнулась. Как б ниоткуда. Ни с того ни с сего. А не положено ей… Чтоб гулять по мосту… Дале красавица образовалась… Такой красоты, что как от энтих цветов, тож умереть можно… Сама ж… - Тамар Михайловна для чё-т оглянулась, - сама… Цветочки ток для живых! – проронила Тамар Михалвна куда-то на сторону. – Ишь, домогаются…  Самой же ей, барышне,  ну никак нельзя. Даж невозможно гулять по мосту… Тут я и смекнула. Являются, потому что вы,  Вениамин Иванович, пропадаете.  Как бы от противного. Вот уж когда забеспокоилась я… Рано вам, Венечка… Срок ещё не совсем пришёл… Ан, вижу, счезаете…  Как бы от, думаю, совсем не счезли, - Тамар Михалвна выдержала паузу и сказала:  - в какой-нибудь щели… образовавшейся… - Что-то сбило с мысли Тамар Михалвну и она не закончила мысли. - Однако же… Это не то что сквозь половицы… - обронила Тамар Михалвна, так, как бы между прочим, будто случайно, и зачем-то стала приглядываться к Вениамину Ивановичу. –  Тут иные даже, - прошептала, - да, Вень Ваныч, тут-с  вечные-с будут то, - Тамар Михалвна как-то вдруг и разом как бы даже не то что переменилась, передёрнулась в лице, враз изменившемся, как если бы встала за кафедру, перед студентами, значица, да, было время, психологию преподавала Тамар Михалвна в Орловском университете, - вечные-с, Вень Ваныч, тут категории и времена. Вот куда вы, вот во что вы, Вень Ваныч, вляпались. Вы между стрелок застряли…  - сказала Тамар Михалвна. - Точно… Путаник вы, Венечка. В процессы земные пытаетесь вмешиваться…   
Вениамин Иванович едва не присел от неожиданности, с одной стороны, с другой, вроде как бы от страха, за содеянное то есть.
- Зацепили секундную стрелочку… - продолжала Тамар Михалвна. - Баланс мировой нарушаете… Желаете выскочить из него… Как бы не пропали завовсе, Веня. Издесь, на мосту, человеку стоит только чуть стронуться… Легко… Как уже и нет его. Всяк по своему пропадает и уносится… 
- Между чего, чего? – спросил Вениамин Иванович. – В каку щель? Между каких таких стрелочек? Да ищё секундных?
- Во временну;ю… - сказала с некою даже строгостью Тамар Михалвна. – И тем самым нарушили… Всеобщую, так сказать, гармонию… Сбили прицел… То-то, едва подошло ко мне это чучело…
- Чучело?
- Ладно, пусть будет манекен. Чем вам не нравится чучело?  Мужеского пола… Ну, тип энтот, тот самый господин, ландыши который у меня брал. Глянула я на него, физия странная, не человек вроде, не живой будто… Я и спугалась.
Вень Ваныч внимательно слушал. Тут было не до шуток. Похоже, Тамар Михалвну, правда, и по сю пору потрусывало. То есть так помыслил про себя Вениамин Иванович. 
 – Да как же и не труситься, Вень Ваныч! – будто подслушала Тамар Михалвна. - Такой франт! Такой фрукт! Не глядя пятитысячную бросил, «без сдачи», сказал, да и откуда у меня с таких деньжищ сдача. Откедова, думаю, выпнулся?  Кто такой? Что за личность?!.  Деньжищами, вона, ворочает,  как миллиардер, прям сорит.  Не сразу я его распознала за давностью лет, то есть потому, что  вбитого… Годочков то премного уж минуло… Я тогда на кладбище поторговывала, такими ж цветочками, помоложе была, его же мимо,  между ворот пронесли, в гробу то есть, в лаковом и с винтами, здоровенная така дорогущая домовина, я ещё за край заглянула, - образина у бандюги склеенная, разнесло её перед смертонькой на мозаику… Вижу, однако, изначально личина нечеловеческая…  Не ночевала душа там. И своя от неё прядает. Чё то меня потянуло, однако… Прошла следом… Сама видела, как его завинтили, как опустили в ямину да закидали комками с глиной, - Тамар Михалвна покрестилась, - нет, Вень Ваныч, не землёй… До Москвы стучало… Северный в Орле рынок он держал; опосле и наш, Центральный, и его хапнул. И вот, смотрю, значит, вбитый, закопанный, знаю, покойник, ничё же в нем не было и не осталось от человека, цветочками ж балуется, с чего эт…  Старушенция же, мёртвая, ну та, которая опосле закопанного ко мне  подошла, она не так, чтобы сильно, та поменьше меня напугала, - чё с неё, ветхонькой, хоть и с мёртвой, с пигалицы, взять, право слово, богадельня.  Гляжу, как былинку её по мосту носит, сердешную, -  я уж сама её подозвала, поманила, так ручкою сделала ей, ну и - вручила букетик. Видели бы вы, Вень Ваныч, как мёртвые вмеют радоваться! Никогда б не подумала. Старушенция энта просияла вся! Верно, из блажных. Я ещё подумала, как бы от сияния косточки её не посыпались.  Да видно, уберёг Господь!  От этого ж бугая меня и по сю пору трясёт! Так и колотит. Его на разборке, на стрелке, слышь, вбили. Ножом под дых. Как рыбу – с под брюха и вдоль под грудиной до жабер самих вскрыли, по самый кадык. Знатно вспороли. И, значит, вижу, не тада, а щас уже, смотрю, горло у него сокрыто, на горле -  бабочка, бабочка ж под стоячим воротничком, тугим таким, накрахмаленным, крепким, будто из гипса.  Для чего то прячет отметины. Прикидывается, будто живой… Сам же…  мстить… - Тамар Михалвна до крайности взволновалась и выдавила из себя: - падла, вышел!..  Очухиваться вам, Венечка, надо. Гармонию наводить…  Нельзя, чтобы по Орлу  вперемежку с живыми шатались мёртвые.  Да ище – нехорошие, по Михайлу Афанасьевичу Булгакову.  Неприлично-с…  Орёл-с  – не бобок, Вень Ваныч! Что подумает Федор Михайлович Достоевский то? Невдобно будет как то перед Фёдором Михайловичем, ежели всеми кладбищами и зараз наши орловские мёртвые выпнутся…  Чё то не держит их там…  Чё то они рыпаются… Время, что ли, нехорошее…
- Бобок… - раздумчиво произнёс Вень Ваныч. – Мёртвые, ххх…  У нас живые сраму не имут…  Мёртвых, так я бы и сам поднял… Чё там ни есть, Тамар Михалвна, они ходячих поприличней будут, в массе своей. Живые вот испоганились.
- Окститесь, Вень Ваныч, - с укоризною произнесла Тамар Михалвна. -  Что же вам, совсем и не страшно! Наверное… Когда вы сами там уже, в подполе, одною ногой… - как-то так даже огрызнулась Тамар Михалвна, весьма непочтительно. – Нехорошая у вас компания, Вень Ваныч. А я то думаю, с чего они тут шляются… А они, вишь, с вашей то помощью, по протекции вашей, так сказать, законные наши территории осваивают. Расселяются тут…   Не придёте в себя, бобок в Орле и почнётся… - пригрозила Тамар Михалвна. - Прямо отсюда, с Александровского моста. С серёдки его. И даже прямо сейчас. Во временную щель вы выпали, Вень Ваныч.  Влетели-с. Да подзадержались… За некую зазубрину ухватились.  Может, заусеницу. Не хотите совсем уходить… Покидать, значится, землю. Ни туда, и ни сюда.  Застряли… Ни впрыгнуть совсем, ни выпрыгнуть. Чистой воды авантюра. Афёра кака-т. С того и почла крутиться сия карусель, с того и случился конфуз сей, мёртвые на мост поднялись…  Такой вот тектонический сдвиг, бытие переворачивающий. При критической массе флуктуаций, - сказала Тамар Михалвна , - бывает, достаточно вздоха, Вень Ваныч, волоска, чтобы пустить, ну вот, скажем, сей мост под откос, со всем народом его населяющим в сей час.  И не то что Орловскую станцию, но весь даже поезд вселенский. Тут, - прошептала как бы заговорщически даже Тамар Михалвна, - онтологический, Вень Иваныч, кувырок, видано ль, чтобы прах и на мост понёсся… А? – глаза у Тамар Михалвны окончательно округлились и даже немножко вытаращились. – Интересно, - продолжила между тем Тамар Михалвна. –  Что там у нас на часах… В самом деле. Что у нас с циферблатом деется, имею в виду - классическим?  Ручаюсь, Вень Ваныч, тут что-то не так.  Уверяю вас:  тут заковыка. 
И с этими словами Тамар Михалвна зачем-то полезла в цветочную кладь – в китайскую клеенчатую клетчатую сумку, притороченную к спинке ручной колясочки о двух колёсиках и двух гнутых ножках-дужках для упора, как-то вызывающе даже стоявшую  подле чоботочков Тамар Михалвны, у тупых носочков её. Мурло с весенним дурманом прямо-таки пялилось цветами в Вениамина Ивановича. 
 Тамар Михалвна принагнулась к зеву сумки. Достала из чрева,  пошарив в нутрях его, в прохладных цветочных сумерках, - что бы вы думали? - зеленый будильник знаменитейшего производства - Орловского часового завода «Янтарь», лопнувшего в перестройку. Взглянула на циферблат под мутным стеклом с сомнением, покачав головой. Поднесла механизм к уху. Послушала. Нет, с часами (и вправду) определенно было что-то не то, не в порядке что-то было с часиками.
- От, смотрите… Не тикают.  Ну да. Как есть остановились. И вижу: не меньше, как с полчаса уже.  То есть с момента нюхания и  далее ежели  брать с последующим разговором.  С четверть часа, выходит,  вы собственно одни ток цветочки нюхали.  Как раз он самый – сгинувший промежуток. Тот самый, с явлением мёртвых… Вишь, Вень Ваныч,  параметры сходются. Однако…  Часики должны уже были пойти. Очухались же вы…  Пришли вроде в себя… Но чтой-то, смотрю, не и;дут. Никак вы продолжаете счезать. Определенно отсутствуете… С того, с того,  Вень Ваныч, и нет движения на мосту.  Вишь, застыли хфигуры. Быдто впали в прострацию… Собственно мёртвые, оне  пропали даж. 

Тамар Михалвна встряхнула часы. Секундная стрелка не сдвинулась. Машина времени не заводилась. Преткнулась машина.

- Беда, - сказала Тамар Михалвна. – Правда, вам нужно как-то приходить в себя, Вениамин Иванович. – Нельзя, чтобы так долго…  не быть… Впрочем, затрудняюсь с определением вашего состояния, Вень Ваныч. Однако же стрелку надобно отпустить. Слишком вы зацепились. Для иной твари и секунда на часах у Господа - вечность. Часы надобно завесть. Времени положено идтить. Нельзя, чтобы птицам не петь. Кошки ж, Вень Ваныч, напротив, мяукать почнут. Орловцы в неистовство впадут от кошачьего визга.  - И, заметив недоумение в лице Вениамина Ивановича, пояснила: - В виду издержек с производством потомства.  Без движения воздуха котам не унюхать эссенций и феромонов кошек. А вы видите, движения нет. Будто стекленеет воздух. Течение кошачьего рода, Вень Ваныч, задержится, а то и совсем прекратится. 

- Да может быть, у них, у часов, собственный то завод кончился, - попытался как-то сообразить Вениамин Иванович, не беря в голову кошек, отметая пассаж с кошками и с воздухом, словом, увиливая от ответа.

- Э, нет, - отвечала Тамар Михалвна. И даже пальчиком Венечке погрозила.  – Вчерась только заводила. А у них, слышь, недельный завод. Пружина механическая. Механизм безупречный. В Орле машина сделана! Тридцать лет пользуюсь, не останавливались. А тут…
- Часиков я не трогал Ваших, - настаивал Вениамин Иванович. – И как же, что я зацепил стрелочку? – заметил Вень Ваныч. – Чем? Чё то у вас не сходится, дорогая Тамар Михалвна.
- Психикой, - отвечала Тамар Михалвна. - Али не знаете, что часы в доме нередко даже останавливаются, то есть когда человек в нём дуба даёт,  вмирает, значитца. Часы останавливаются… Зеркала трескают… Вы же читали Юнга, Вень Ваныч?!. У  него досконально и даж  весьма хорошо про  энто обсказано. 
- Что же я – мёртвый?
- Не так, что бы так… Но вроде… Вроде того, Вениамин Иванович. Будто не знаете… Знаете вы всё…

Вениамин Иванович вздрогнул.

- М-да, время проскакивает… Что-то с им деется… - примиряюще сказал Вениамин Иванович.

- Точно, точно, куды-т бёгнет, - как бы пошла на попятную и Тамар Михалвна. - Проминается… Правда, иной раз как в ямину каку-т от валится… А то, быват, что вертается… Возьмёт и - нахлынет… Так моченьки нет.  Оно, вишь, с цветочками энтими быдто  оборачивается к нам и возвращается…  Давно я приметила. С того и торгую цветами. Помахивает… Колокольцами клонится… Поманывает… Отзывается в нас… Звенит да уносится… Пропадает… А вот послушайте, Вень Ваныч! Кажется, пошло… Ей-ей, сдвинулось… Чуете? ветер… И  как бы в самой  серёдке часиков между шестерёночек и колёсиков, в самой волосяной пружиночке…  И даже в цветочках. Позванивает…  Бывает так, правда, как весною на кладбище, быдто веночками. Тихо так, тихо. Так тихо, что слышно, как травка на солнышке пучится. И мёртвые, значится, переговариваются, не так, как ноне, а хорошо, так смирно и чинненько  перекликаются, и даже, случается, отзываются, ежели призовёшь их.

- От послушайте! – и Тамар Михайловна приложила часики с букетиком к уху Вень Ваныча. – С моста далеко слышно, Вень Ваныч. В иные места, таки, как центр Орла, сюда, на мост, времечко быдто бы само притекает и здесь как бы завязывается, в моих, от, цветах, далее же распускается… Механизм и цветочки как бы напояются им. Припадёшь вот к им и не оторвёшься. Завораживает время, Вень Ваныч.
Вениамин Иванович послушал.
И впрямь, как заслушался.
- Как чудно! И как страшно бежит! Безостановочно… Безоглядно… Тихий, от, ужас! А до чего же прекрасно! Особо, когда в цветах…

- Долго нельзя слушать. Спятите, Вень Ваныч. На который уж раз… Ладно, забирайте букетик да идите с Богом. Эй, эй! Часики то оставьте. Для чё они вам. Ну да… Вас, Вень Ваныч, не обессудьте, - и Тамар Михалвна как-то так просто и даже непринужденно сказала, как если бы ничего в этом такого особенного и чрезвычайного не было: – Да, Вень Ваныч, вас ноне ожидает вечность… Идите уж, с Богом…

Взявши букетик, как драгоценность, понёс пред собою, быдто самое время поперед себя с цветочками нёс, понёс букетик Вениамин Иванович.
Фигуры на мосту приостановились.
Одна Евангелина Иоанновна шла поперёд него в платье белом.
Видел же Вениамин Иванович Голубь.
И белое платье в воланах, и тень от него… На тротуарной под чугунной решёткою плитке. И волос её, развившийся за решеткою по сонной и тихой воде, там, среди темных водорослей, где качались золотые кресты.
«Прекрасна, как привидение!» - подумалось ещё Вениамину Ивановичу. 
Вениамин Иванович нагнал её.
- Разрешите вручить Вам, Евангелина Иоанновна!.. Одарить вашу особу букетиком!
Евангелина Иоанновна обернулась к нему.
- Шутите, Венечка! Ай, вправду! Неугомонный вы весь такой, Вень Ваныч!
- Позвольте, - на счастье!..
Вениамин Иванович бросил ландыши – дугою - через перила - на воду…
Евангелина Иоанновна препроводила цветы (и не сказать даже каким) взглядом.
Те упали как раз на кресты, светившие из глуби придонной. Кресты взволновались и затуманились…
Вень Ваныч очнулся…  И хлюпнул носом, и подавился тихим плачем:  «Где же ты, где ты, Анечка?!.» - никого ж на мосту рядом не было…
Сам с собою разговаривал Веня.
И не замечал даже.

Ни Тамар Михалвны… Ни прохожих… Ни тёть Кати… Ни пеших, ни конных… Ни мальчика… И луна сгинула, схоронилась за облаками… И ни живых, и ни мёртвых. Никого… Никого кругом не было…  И не предвиделось.  Плачь, не плачь. Ни впереди, ни тем более – сзади.  Ни паланкина с усопшим следующим по мосту императором. Ни, может быть, промахнувшей мимо кареты с запозднившейся молодою барышней, выглянувшей  из-за окна, из-за шелковой занавески, приоткинутой тонкой холеной нежною  ручкой в вязаной длинной (по локоток) белой перчатке. Ни трамвая, летевшего по мосту… Ни брусчатки. Ни «Ямахи», ни велосипедистов. Всё исчезло… Все исчезли… Ни целующихся, ни конькобежцев… 
Хоть бы (мёртвая) старушенция на мост взошла. Хотя б болонка на мосту образовалась.  Лягавая или пудель. Будто сдуло всех… Будто не было… Никого, никогда… И ничего даже не было… И не предвидится ничего. Ни сзади, ни спереди. Ни зги… Мрак и морок один  тёмной ночи. Только часики тикают… Ничего не обозначить… Никого, ничего же не вынуть из мрака, не вытащить. Не вернуть никого. Ничего. Ни стрелочки, ни самой, ни одной секундочки. Ни человека… Ни взять да и сотворить, так чтоб по новому, так чтобы заново… Из грязи, из глины. Из тины да ила. Такая препона и заковыка.

Вениамин Иванович принагнулся к кармашкам. Достал одни и другие, и третьи часики…  Фрицевские (от отца, если по честному, не из Аида). Моджахедовские, афганские, с арабскою вязью и лунным серпиком под стеклянною чечевицей (Веня прикупил их у гробокопателя Володи, откуда же тот взял, нам неизвестно, и кто снял, скорей всего, что с убитого, тоже не знаем). Третьи с войны чеченской, даренные ему безногим Иваном, передвигающемся на коляске, на память о своем брате, там же, на Чеченской, убитом… И последние - с Украины, четвертые… «Три чёрта было, ты – четвёртый…» Часы, обмененные им на собственные, баш на баш, с руки, пахнущей порохом, друга и соратника Манечкиного, - «террориста» в отпуске, на ротации, здесь то есть, в России, бившегося за свободу русскую там, в Донбассе…  И, наконец, глубже других запрятанные, разбитые всмятку…  - без комментариев, 91-й год…  Пятые…  Господи! Стрелки даже на них подрагивали, будто готовые завестись… 
Вениамин Иванович разложил для чего-то часики на тротуарной тёмно и тускло отливающей облачным светом плитке рядом с зеленой решеткой ограды, как раз под чугунным медальоном с орлами. 

Часы четырехкратно и как-то странно, в резонанс, так громогласно   тикали, впопад, неправдоподобно как-то…  И… Не может же этого быть… Похоже, сдвинулись и пошли – пятые…  Правда  (не врала Тамар  Михалвна), серб Тесла с помощью,  помнится Вене, мелкого пустяшного даже  резонатора, готовился расколоть целую, всю землю… Убоялся. Манечка, узнай он способ, не убоится. Он её, как грецкий орех, как молоточком о скорлупку, только с помощью резонатора, хрясть и -  расколет планету,  только осколки посыпятся и разлетятся, - так Вениамин Иванович часики в 91-м хрястнул  о брусчатку, сразу за мостом, вон там, выше…  Шмякание часов о камень по сю пору закладывает уши Вениамину Ивановичу.  Вениамину Ивановичу не можется слышать. Удар потряс город. Камень сдвинулся… Булыжину  вывернуло…  Может, плохо лежала… Мостовая, так почудилось в тот час Вене, вздыбилась…
Вениамин Иванович (и на этот раз, и здесь, и сейчас)  с опаскою поглядел на плитку. 
Что такое…
Не может быть…